Мыслить как Стайлз Стилински

Март, 2020 год.

Нью-Йорк, Нью-Йорк.

      На входе в участок его, что было ожидаемо, останавливают, чтобы расспросить о перчатке, подаренной Брэттом.       – По документам всё хорошо, – заторможено кивает один из офицеров-охранников, пока второй с интересом рассматривает его одежду. Сегодня на нем была обычная рубашка со слегка зауженными брюками и черная жилетка, напоминающее звездное небо, на спине которой отпечатан краской, а не вышит, рисунок с фазами луны, геометрических фигур и созвездий. Наверное, для привыкших к униформе полицейских это весьма необычно. – Это действительно подарок?       Ну это разумеется очень щедрый подарок для «обычного» человека. Ведьмы держатся особняком и не особо хорошо относятся к чужакам, особенно к тем, кто не несет в себе магию Фейри.       – Это, можно сказать, благодарность, – плавно отвечает Стайлз, убирая свои ценные бумаги обратно в рюкзак. – Да и для них подобные амулеты ведь пустяковое дело, – хмыкает он, пожимая плечами.       Не совсем правда, но и не откровенная ложь. Магические атрибуты – не самые сложные изделия для изготовления, но и просто так никто из шабаша их, как правило, не делает.       – Что ж, хорошо, – кивает первый офицер, не поверив в его оправдания, но и не желая лезть дальше в чужую жизнь. Приятный человек, пускай с очень суровой внешностью и пугающим ростом в два метра. – Вы можете пройти внутрь вместе со своим амулетом.       – Приятно познакомиться, стажер Стилински, – наконец заговаривает второй офицер, протягивая открытую ладонь для рукопожатия. У этого же полицейского, наоборот, миловидное круглое лицо и доброжелательные синие глаза. – Я офицер Крейг Крамптон, провожу вас до выделенных вам помещений.       Стайлз протягивает в ответ правую руку, защищенную магическим подарком Бретта, и несильно сжимает ладонь. Детский смех, горький запах гниющих осенних листьев, давление проснувшегося солнца на кожу, бесконечная лазурь безмятежного озера. Парень мыслями хватается за впивающийся в руку металл; черное кольцо, что остается холодным, несмотря на тепло его тела; крохотную бабочку, отливающуюся золотом. «… всего лишь хочу, чтобы ты встала на ноги, мама… я неплохой сын, мама… разве ты не можешь хоть раз посмотреть на меня!». Его человеческие силы, ограниченные в возможностях органы чувств не способны поймать розовый дым в воздухе, бесплотное свечение на краю зрения: в его ДНК нет нужного кода, чтобы управлять магией. Сильный дождь, за которым невидно установленного вдали ограждения, раздражающе громкий телефонный звонок, неподдельное веселье, заслоняющее трезвость мыслей, неуправляемое скольжение старых шин по мокрой дороге. Стайлз может лишь сделать вид, что всё еще видит человека перед собой, улыбнуться в темноте пропавшего зрения, и разжать собственные пальцы, чтобы наконец разорвать тянущее его за собой соединение. «… же говорил уже много раз, что нельзя отвечать на звонки во время вождения… дорогая, пожалуйста, будь немного более серьезной… конечно, я не обвиняю тебя во всех…».       – Мне тоже очень приятно познакомиться, офицер Крамптон, – искренне произносит парень, слегка склоняя голову вбок. – У вас очень крепкие ладони, – они многих способны защитить, думает он, но вслух не признается. – Спасибо за помощь, – у офицера Крамптона очень хорошее для человека чутье, поэтому мужчина не ведется на его слова, ощущая, что сейчас произошло что-то необычное, важное, недоступное ему. – Тогда можем идти?       На мгновение на лице полицейского застывает выражение растерянности, хмурость непонимания, но мужчина быстро приходит в себя, кивая ему.       – Да, пройдемте, – офицер разворачивается к нему спиной, бросив напоследок нечитаемый взгляд. – Нам сюда.       … свобода бежать по широкому бескрайнему полю. Прохладный ветер, режущий лицо, хруст свежей, напитанной жизнью травы, запах раннего лета, щебетание птиц и жужжание насекомых. Крохотные ноги, отталкивающиеся от земли, растущие с каждым шагом, год за годом, бег за бегом… неисчерпаемое время, текущее вокруг ленивым теплым ручейком, нагретым палящим, застывшим на самой верхушке небосвода солнцем. Сила в теле, позволяющая рассекать плотный воздух; в груди, не стиснутой от внезапной нагрузки, в руках, свободно раскинутых в стороны, в широко распахнутых глазах и в голосе, кричащем о жизни и-…       – Его жена скоро попадет в аварию, – громким шепотом предлагает объяснение Стайлз, когда они с Питером попадают в звуконепроницаемое помещение, которое выделили их команде. Большое окно возле двери открывает прекрасный обзор на полицейский участок и офицера Крамптона, который всё еще задумчиво поглядывает на них через стекло. – Она попадет в нее, даже если я предостерегу его.       … если отбросить все мысли. Бежать, не останавливаясь, не снижая скорость, не сбиваясь с ритма. Вперед, навстречу ветру, туда, куда смотрят распустившиеся бутоны, куда летят чирикающие воробьи, куда тянется охваченная сомнениями душа… бежать, пока не заболят ноги, не заслезятся глаза, а весь остальной мир перестанет иметь значение… существует только один дышащий человек, одно живое существо, одно бьющееся о грудную клетку сердце… один он…       – Судьба? – недоверчиво спрашивает Питер, не скрывающий неприязни к этому слову. Оборотень внимательно следит за ним, не сомневаясь ни в его словах, ни в его выборе.       – Нет, – успокаивает волка Стайлз, улыбаясь. Ведь даже если бы он сейчас ответил положительно, мужчина бы воспротивился, не желая отдавать свою жизнь в руки «недальновидной, осуждающей, меркантильной» судьбы. (Слова Питера, не его). – У Ребекки привычка отвлекаться за рулем. Простые слова мужа ничего не изменят, – парень вздрагивает, а потом и вовсе начинает растирать плечи руками, чтобы избавиться от послевкусия горестного видения. – Только зря потревожим его. Будет еще себя винить, что не уберег… – все говорят, что знание сила, но мало кто раскрывает правду до конца, что такая мощь ранит и самого хозяина. – С ней всё будет в порядке. Не стоит сильно переживать.       Это не так. Даже если выйти из опасной для жизни ситуации целым и невредимым, шрамы всё равно останутся.       – Здесь чувствуешь себя получше? – встряхивается парень, не давая никому продолжить эту тему. Бόльшая часть команды сейчас на пресс-конференции, но Лидия с Айзеком, занятые разбором бумаг, отрываются от своих дел, чтобы поприветствовать их.       – Да, – облегченно выдыхает Питер, после непродолжительного исследования его лица отворачиваясь от него, чтобы продолжить путь вглубь помещения. Усевшись напротив загруженной работы пары, мужчина тут же тянется к нетронутой стопке документов, явно игнорируя свою головную боль в пользу быстрого окончания общего дела. – Раздражающий белый шум остался за дверью.       – Как и взгляды людей, – ворчливо вмешивается Лидия, не отрываясь от бумаг перед носом. Парень сразу заметил, что настроение девушки заметно испортилось, стоило им ступить ногой на земли самого густонаселенного штата Америки, но не ожидал такой откровенной неприязни.       – Если тебе станет от этого легче, – примирительно предлагает Стайлз, – у тебя сегодня необычайно интенсивная аура уверенности и величия.       Рыжеволосая девушка останавливается на мгновение, чтобы бросить на него мрачный взгляд и в неверии приподнятые брови. Судя по тому, как она также поджимает губы, скоро его ждет проясняющая ситуацию лекция о том, как стоит принимать жалобы друзей.       Но Стайлз буквально имеет это в виду. В последнее время Лидия выглядит намного лучше, – не внешне, внешне она всегда безупречна – более уверенной в себе и своем теле, более умиротворенной и довольной жизнью. Это вряд ли означает, что она примирилась со своей инициацией и родословной в целом, но маленькие шаги в этом направлении определенно уже проделаны. А внутренняя гармония, глубокое удовлетворение собой всегда приковывает взгляд, очаровывает.       – Нет, – грозно замечает девушка. – Мне не стало от этого легче.       Питер тихо фыркает сбоку.       – Я не оправдываю их, – поднимает ладони вверх парень, когда замечает, что даже Айзек удивленно смотрит на него. – Мне тоже здесь неуютно и хочется поскорее вернуться домой, – если вспомнить, что конкретно его задержали аж на полчаса в дверях, чтобы проверить все документы, когда как остальные прошли внутрь в разы быстрее. – Просто говорю, что большинство офицеров настроены дружелюбнее, чем вы думаете.       – А меньшинство? – любопытствует Айзек, вырывая из затихшего рядом Питера еще один веселый смешок.       – Насторожены, – честно признает Стайлз, не упоминая, что их опасливость проявляется в непонимании статуса конкретных членов команды. А именно Стайлза и Айзека, потому как они самые молодые и кажутся довольно слабыми, и Лидии, так как девушка ходит и двигается не так, как обычно ступают обученные бою женщины. (То есть, если подумать, то та часть команды, что выглядит менее профессионально и «привычно»).       – Займись работой, мартышка, – хмыкает оборотень, передавая ему часть отчетов из своей папки. – Не то сам себе выроешь могилу, – Питер поддразнивает его, хотя напряженный голос волка подчеркивает серьезность произнесенных слов. – Делай свои заметки карандашом, не порть ничего своими маркерами. Переписывать отчеты времени нет.       И то верно. Чем раньше они займутся всеми формальностями, тем раньше вернутся обратно в Куантико. (И он обычно не трогает отчеты маркерами – для этого есть цветные стикеры).       В итоге они всё же задерживаются на несколько дней, пока разбираются с прессой и всеми документами, а также пока ведут продолжительные беседы с любознательными офицерами полиции и короткие эмоциональные встречи с малочисленными родственниками и друзьями подтвержденных жертв субъекта. Несмотря на огромное количество личных записей Кристиана Гэнна, благодаря которым они смогли немного разобраться в мотивах субъекта, они не нашли тела всех пострадавших от его рук, следовательно, дело «Нью-Йоркского зверолова», как его окрестили местные новостные каналы, еще не закрыто. Серийный убийца типа «миссионер», который верил в свое предназначение как Святого Карателя, очищающего мир от скверны «нечестивых», по последним данным был ответственен за смерть пятнадцати человек.       (Даже сам Стайлз, хотя команда не просила его и по-своему отговаривала от этого, после попытки разобраться в мышлении субъекта с помощью своих способностей, ничего внятного в отпечатках одурманенного наркотиком сознания так и не увидел. Логической связи в выборах жертв не было, каждый раз стремлением Кристиана Гэнна была его беспочвенная внутренняя неприязнь к обычным людям).       Поиском остальных тел и завершением расследования продолжат заниматься те детективы, что уже были ответственны за это дело, а им самим пора возвращаться в Бюро.       – Ну хоть ты можешь согласиться со мной, что мы приехали туда только для того, чтобы подтвердить, что они хорошо справляются со своей работой, – саркастично замечает Джексон, плюхаясь на стул рядом с ним. – Что, город уже не доверяет своей собственной полиции, раз им понадобилось мнение ФБР?       – Это всё из-за предстоящих выборов, – тянет Стайлз, толкая ногу оборотня своим коленом.       – Знаешь, что мой отец сказал бы на этот счет? – тилацин весело хмыкает.       – Что?       Стайлз в любопытстве разворачивается к ухмыляющемуся Джексону, впервые услышав упоминание родителей оборотня в положительном ключе.       – Не скажу, – пожимает плечами. – Рано тебе такое слушать. Ты слов таких не знаешь, – и заливается громким смехом, разряжая напряженную атмосферу в самолете. После этого их возвращение в Куантико уже не кажется таким утомительным и разочаровывающим.

Март, 2020 год.

Отдел Поведенческого анализа

Куантико, Вирджиния.

      За два дня до полнолуния, в субботу, которую он с недавнего времени проводит в стайном домике с другими членами своей разношерстной семьи, они с Питером задерживаются в офисе, чтобы разобраться с делами за грядущий понедельник. Ну или хотя бы так звучит их официальная отговорка для беспокойной команды и неожиданно довольного их прытью начальника. Они, разумеется, всё равно закончили отчеты о последней поездке, пересмотрели старые бумаги, с которыми нужно закончить до конца этого месяца, и даже наведались в архив.       Однако, всё это было сделано лишь для того, чтобы в какой-то момент остаться одним на всём этаже.       Прямо как сейчас.       Закончивший со своей работой раньше него, Питер уже как с полчаса сидит на своем прекрасном кожаном диване, растягивая крохотную чашку чая на непозволительно долгое время. Терпеливый и молчаливый. Стайлз же только закрывает последнюю коричневую папку, прибирается за собой, выключает верхний свет, оставляя едва рассекающие темноту теплые настенные светильники и наконец позволяет себе выдохнуть, застывая на месте.       В тихом, скрытом полумраком помещении давится собой прожорливая тишина, не позволяя крошкам волнения захватить власть над замкнутым пустым пространством.       … обычно, первым не выдерживает Стайлз. Он выпускает короткий смешок, глядя на спокойного Арджента, который будто ничего вовсе и не говорил секунду назад. Услышав тихое кряхтение, мужчина оборачивается к нему, недоуменно вскидывая брови вверх и взмахивая рукой, как бы прося разъяснения, но парень больше не может сдерживаться. Он заглушает глупое, явно неуважительное хихиканье над своим боссом (хотя они сейчас ужинают всей командой, как друзья, поэтому Арджент – не начальник и не старший агент, можно и пошутить), прячась в своих руках.       – Почему, – сдавленно выдавливает из себя Питер, как-то подозрительно кашляя, – ты никогда не можешь, – несколько коротких смешков, – сдержаться, мартышка?       Но Стайлз в ответ может лишь отлепить ладони от лица, чтобы бросить едва ли укорительный взгляд на оборотня, так не во время шутившего возле него. Судя по самодовольному блеску в льдистых глазах волка, тот совершенно не раскаивается. Зато вся стая смотрит на них, и, если бы не призрачные улыбки Дерека и дяди Криса, зияющих на фыркающего Питера, парень бы точно кинул в сторону оборотня что-нибудь колюще-…       Все уже разошлись по домам – солнце давно попрощалось с ними, оставив их город одиноким под темным покровом ночи. В такие мирные и сумрачные минуты секреты сами хотят раскрыть сердце чуткому слушателю, штурмуя безмолвную крепость клятвенным обещанием быть понятыми.       Воспоминания, что дороже любого обещанного будущего.       – Если ты тронешь сейчас свою ладью, тебе придется ею ходить, – строго заявляет Питер, подперев подбородок кулаком. Волк изучает его своими искрящимися весельем золотисто-голубыми глазами, терпеливо ожидая, когда он сделает свой ход.       – Я не собирался касаться ладьи, я же не хочу проиграть, – ворчит Стайлз себе под нос, но оборотень, разумеется, всё слышит и громко фыркает. – Если я скажу, что выиграю эту партию в течении пяти минут, ты сдашься сейчас?       Он не надеется на это. Конечно, нет. Чтобы Питер сдался… Мужчина выберет проиграть ему в сражении, следя за каждым его движением своим жгущим все его взбудораженные нервы взглядом, чтобы исследовать его, чтобы узнать лучше, понять и проникнуть в самую суть. Ведь, как сказал ему сам старший Хейл, у некоторых нет способностей к ясновидению, чтобы познавать других за одно лишь прикосновение кожа к коже.       – Нет, – улыбается Питер как-то даже слишком нежно. – Я хочу увидеть, как ты собираешься победить меня пешкой.       – У меня еще есть слон, – указывая на доску, замечает Стайлз.       – Но мат ты собираешься мне поставить пешкой, – всё еще улыбаясь произносит мужчина, не бросив вниз даже мимолетного взгляда. – Меньше, чем за пять минут.       – Я быстро хожу, – как-то невпопад оправдывается парень, но потом вдруг видит, что будет дальше, так ясно и четко, будто это уже произошло. – Хотя нет. В это раз я снова проиграю тебе. Забавно.       Питер вздрагивает, меняясь в лице, и, нахмурившись, наконец опускает взгляд на черно-белое поле их сражения. Честно говоря, подобного исхода стоило ожидать уже с середины игры: его фигур осталось куда меньше волчьих.       Странно, как быстро они перехотели побеждать друг друга.       Стайлз так и не садится на предложенное место на знаменитом кожаном диване консультанта Хейла, хотя до этого всё время так рьяно пытался отхватить себе кусочек роскошной ткани, полной самых трепетных, мягких, желанных воспоминаний. Вместо этого остается в центре, спиной к своей паре, беззащитный и уставший бороться.       – Это был ты, – произносит он круглому столу. – Ты был тем, кто заговорил о детях, – холодная поверхность под его пальцами быстро становится теплой, дышащей жизнью. – Точнее об одном ребенке. Об Алане Ландри.       Он ловит свои сдерживаемые эмоции невидимой липкой лентой, создавая из них фигуру кривого пульсирующего шара, а потом заталкивает их вместе с налипшим сбоку любопытством в большую старую коробку и прячет в тот самый, пока пустой, уголок внутри себя, который вот-вот будет переполнен тревожными мыслями. От этого его голос звучит немного сухо, безразлично, словно он совсем не переживает за каждое осторожно выверенное им слово. Но это не так. Нет.       Стайлз еще никогда не был так взвинчен.       – Предсвадебная суета, новые улики по старому делу… мы были так заняты, оставались наедине лишь в промежутках тут и там, – дерево гладкое, без царапин. Новое. Идеальное. – А потом ты стал пропадать. Поздно приходил, рано убегал, исчезал во время обеденного перерыва. Я уже думал, что… – стол купили после того случая с демоном пишачи. Этот намного темнее своего предшественника, глянцевый, модный. – Ты уже знаешь, о чем я мог подумать. Я был в панике. Безумно испуган вероятностями.       Всегда рассудительный Вернон и привыкший к его переизбытку чувств отец какое-то время сдерживали стихийные взрывы эмоций, да и парень доверял своему волку. Тем не менее, если бы доверие было бы взаимным, ему бы не пришлось в одиночку мучиться с бесперебойными глупыми вопросами, заполонившими потревоженный разум, пока его пара скрывалась от него.       Терпение рано или поздно растягивается до критических параметров, когда нелепые отмазки и горькие недомолвки больше не могут латать дыры в тонущем корабле здравого смысла.       – А потом ты рассказал мне о маленьком мальчике, которого ты встретил однажды в парке.       Опрос свидетелей, наверное, еще никогда не заканчивался такой блестящий победой для них. Стайлз иногда немного жалеет, что не смог лицезреть это своими глазами. Наверное, тот день был чудесным.       – Ты был полностью очарован им. Ты говорил о нем… Я еще никогда не слышал, чтобы ты звучал так взволновано. Твои глаза искрились, и я… – он стучит костяшками пальцев по дереву, проверяя его на прочность. Стук выходил глухим, застывшим во времени, как пылинка в наэлектризованном воздухе. – Я был поглощен твоим счастьем. Ты был так рад, так возбужден, говорил, что Алан похож на молодого Дерека, и я, конечно, не мог тебе отказать.       Никто не называет голубые глаза медовыми. Они акварельные, глубокие, темные и прозрачные, морские и небесные. Однако в тот день, в то позднее воскресное утро, глаза Питера были именно медовыми: тягучими, плотными и сахаристыми, сладкими как первый кусочек сливочного мороженного во рту. Золотистыми. Они таяли под интенсивностью раскрытых чувств, плавились и будто даже издавали запах, такой же мягкий и чудесный, какой бывает у замысловатого летнего меда. Чудное зрелище.       – Ну не совсем так, разумеется, – хмыкает, роняя смешок на согретую темную гладь. – Я наговорил тебе столько всего, но ты уже знал тогда, что нельзя меня слушать, пока мой разум не дотянется до моего речевого фильтра, и… уже тогда я поддержал тебя, – если прижать всю ладонь к мертвому дереву, можно ли услышать его предсмертное дыхание? Или теперь он в силах почувствовать лишь ровное отражение своего собственного сердцебиения? – И он совсем не похож на Дерека, если тебе интересно. Он светлый, голубоглазый крохотный мальчик с золотыми кудрями. Где ты там нашел схожесть с хмуробровым тихоней…       А еще хихиканье Алана похоже на мелодичный звон во время тихого пробуждения выходного дня, при этом мальчик совсем не умеет петь и не ощущает верное направление мелодии. Зато ребенок рисует милые детские абстрактные рисунки с взрывным сочетанием цветов и текстуры, может прыгать целый день от переизбытка энергии и громко сопит во сне от усталости.       – Хотя он не говорил ни с кем. Ему было почти три года, красивый вежливый ребенок, выглядевший как настоящий ангел. Я был в шоке, что его еще не забрали. Мне хотелось украсть его, как только я его увидел, так почему же… – его термос пуст, а горло сухое, и он, что целесообразно, не доверяет напиткам из здешнего автомата. – Но он молчал. Не обращал на людей внимание, игнорировал чужие голоса и не говорил ни с кем… кроме тебя.       Стайлз делает сознательное движение, чтобы обернуться назад, к застывшему на своем диване Питеру, подобно подневольной луне, притянутой к своему горячему земному центру.       – Алан сам заговорил с тобой, сам подошел к тебе на детской площадке, смеялся, – парень не был свидетелем этой сцены, но в конце концов его пара поделилась с ним своей сладкой тайной в уже совсем другую ночь, когда покрасневшее солнце заглядывала через открытые окна к ним в спальню. – Он обратил на тебя внимание и понял, что ты стоишь того. Он посмотрел на тебя и решил заговорить. Он считал тебя самым интересным существом в своей жизни.       Зажав нижнюю губу зубами, Стайлз всматривается в остекленевшие глаза Питера, точно зная об эффекте драгоценных слов.       – Ты стал центром крохотного чудного мальчика, – сглатывает вязкую слюну, не отрывая взгляда от ледяной катастрофы, разворачивающийся в зеркалах чужой души. – И я не сомневался, я не сомневался, что и он стал твоим.       Лицо Питера – завораживающая картина противостояния стольких эмоций, они яркие, но словно мимолетные, появляются и исчезают так быстро, что он не успевает их распознать. Как вихрь движений смычка по струнам – одно прикосновение рассказывает целую гамму чувств, как шумное падение воды в бездонное ущелье – громкий крик и бесследное исчезновение, как далекая вспышка молнии в середине дня – незаметная враждебность природы.       Безусловно, Стайлз знает Питера. Не всего, конечно, не полностью. Они составляли совершенную гармонию вместе, плыли в унисон в этом бесконечном океане испытаний, возможностей и невероятных случайностей. Они двигались вместе, словно старые партнеры, объединенные совместным опытом и схожими взглядами на мир. Тем не менее, в отдельные моменты жизни они были свободолюбивыми рыцарями, сильными и напуганными, вынужденными быть храбрыми, способными на одиночные сражения и жаждущими их. Любознательными, от того хитрыми и скрытными.       У них впереди еще была целая жизнь, чтобы выцепить каждую частичку души своей второй половинки, рассмотреть каждую грань под пробуждающимся розовощеким солнцем и под миллионами невидимых звезд влюбиться в каждую строчку чужой мелодии сердца.       И сейчас Питер говорит ему о целой массе вещей, но о еще большем – молчит. И он мог бы остановиться, запечатлеть угасающие искры на волчьем лице, мог бы столь же кропотливо, сколь нежно коснуться их и определить им свое место, но не будет.       (Потому что он и так знает каждую из них, шепчет подлый предатель голосом его детей).       Стайлз отворачивается. Сначала ему нужно рассказать их историю. Он больше не в силах нести ее один, точнее даже больше не вправе отказывать своей паре в знании.       «…Будь моей парой, раздели моё бремя существования на этой земле, научи меня любить и быть любимым. Я доверяю тебе, я верю тебе, я-… я полагаюсь на тебя. Мечислав…».       – У него не было никого, кто мог бы его взять к себе, – продолжает Стайлз, откашлявшись. – Только родная бабушка по материнской линии. Но Теа больна и живет в пансионате. Она, конечно, не могла ухаживать за своим единственным трехлетним внуком, – пожимает плечами, пробуя ногтем поцарапать столешницу, сделать ее менее совершенной и более родной. – Мы на самом деле навещаем ее. Со всеми детьми. Не так часто, как нам хотелось бы, но… это хорошо. Детям нравится проводить время со стариками, как бы странно это не звучало, а Теа в восторге от всех них, как и ее соседи. Думаю, тебе тоже такие походы очень нравились.       Немного смешно от того, как легко выскальзывают предложения, будто он говорит об общем воспоминании, пережитом моменте, когда на самом деле каждое прошедшее время лишь намек на будущее. Возможно, этого никогда не произойдет и всё рассказанное задержится между ними бродящим призраком, туманом в его голове. Тем не менее, его память – это пройденное время, которое нельзя будет изменить, неоспоримый факт, неизменность.       – Ты вообще был в восторге от любого времяпровождения с детьми, – улыбается против воли. – Ты учил Алана кататься на велосипеде. Он доверял это только тебе, что я поддерживаю, потому что ты физически более ловкий и сильный, чем я, и… Ему просто нравилось проводить с тобой время за разговорами, знаешь? Наверное, он выболтал тебе все слова за полгода безмолвия, и на этом не остановился. Ты станешь первым, кто узнает о его оценках, первым, к кому он побежит утром, первым, кого пригласят на праздник в школе. И ты загорался… Ты так дразнил меня за каждый его комплимент тебе, вел себя как ребенок, мы смеялись и…       Воспоминания действительно истончились, стали тусклыми, неровными по краям. Но он помнил их вкус, теплый запах домашней выпечки, искристый смех детей и острые коленки под ребрами. Чудесное ощущение дома, заботы и бескрайней любви. Они всё еще есть внутри него, томятся, танцуют и кружатся. Всё самое удивительное и волшебное внутри него.       – Алан добрый и вежливый. Дружелюбный мальчик. И, очевидно, разговорчивый, благодаря тебе. – мягкий смешок едва скользит по его горлу прежде, чем украсить его губы ярким смехом. – Ты был прекрасен с ним. С ними всеми.       Эта страшная истина для волка. Пугающая правда, разбивающая все стеклянные стены, которым Питер окружил себя, чтобы больше не раниться о палящие прямые солнечные лучи, чтобы отделить себя от остального мира, чтобы наблюдать, но не быть замеченным.       – Я думаю, тебя легко покоряют те, кто выбирает тебя первым.       И Стайлз одним взмахом руки сносит все охранные опоры волка. Сознательно. Намеренно. С полным принятием ожидаемых последствий и своей существенной роли в них.       Поэтому он не смеет больше ничего произносить, замолкает, больно прикусывая нижнюю губу и нагло одалживая себе еще одну минуту безмолвных раздумий, оберегая свое ноющее сердце, жалея плачущую душу, позволяя своим переживаниям накатывающей приливной волной захлестнуть всё свое существование, раствориться во внезапном умиротворении, облегченно выдохнуть. Ровно одну минуту.       На шестьдесят первую секунду Стайлз распахивает свои слезящиеся глаза, стискивает пальцы в кулаки, сжимает зубы и разворачивается назад. К тому, кто – как и всегда, как тысячи раз до этого и миллионы в будущем – безмятежно ожидает его решений.       Тихим, твердым шагом подходит к застывшему Питеру, лишь внешне выглядевшему расслабленным, и смело садится рядом с волком, уверенный, что никакие протесты сейчас за этим действием не последуют. Расшнуровывает свои цветастые старые кеды, стягивает их с себя, оставаясь лишь в новых белоснежных носках, и, разворачиваясь в сторону своей пары, устраивается поудобнее, привычно пряча ноги под себя.       Питер всё еще остается сидеть к нему боком, задумчивый, методично перерабатывающий небрежно свалившуюся к ногам информацию. Строгий профиль с правильными, четкими чертами лица, слегка нахмуренные брови, поджатые в тонкую линию губы, полуприкрытые от потрясения глаза. И только левая рука, свободная от обязанностей перед драгоценной чайной чашкой волка, едва заметно подрагивает от скрываемых внутри эмоций.       Его милый сердцу волк… Так ли сложно принять чужую благосклонность, искреннее обожание, целый мир, желающий вращаться вокруг нового солнца?       – Думаешь, что это произойдет снова, – хрипло произносит Питер, наконец обращая на него взор своих разбитых глаз. – Что если ничего из этого не будет?       В каждом остром осколке льдисто-голубого оттенка отражается капельная хрупкая фигура Стайлза, каким-то образом затмевающая собой весь остальной мир.       – Некоторые встречи неизбежны, – ласково обещает он, поливая хрустальные обломки льда соленной влагой, чтобы растопить все клинообразные углы, сглаживая их во что-то мягкое и теплое.       – И это одна из них? – как-то даже чересчур спокойно произносит мужчина, будто смирившись со своей судьбой, в которую тот даже не верит.       «Нет», – думает Стайлз, – «это не одна из них. В этот раз будем только мы. Но я жадный, поэтому хочу вернуть их себе. Даже если это будет означать твою потерю».       Питер, конечно, понимает его без слов. Парень ни на мгновение не сомневается в проницательности и сообразительности своей пары.       Приятней ли волку знать, что ничего не предопределено? Что оборотень всё еще полностью контролирует свою жизнь? Что решающее значение будут играть именно его действия и слова? Отрадно ли осознавать свою первостепенную значимость в этом вопросе, свою ценность?       Или Питеру было бы проще принять факт их исключительности? Почувствовал бы волк облегчение, если бы Стайлз уверил его, что их семья – неизбежность, от которой невозможно спастись, которую ничто не в силах разрушить извне? Выдохнул бы ли оборотень, услышав, что во второй раз никто не сможет отобрать у него самых близких людей, выгнать из дома, оборвать все связи?       Больно ли примириться с неизвестностью?       Они сами управляют своим настоящим, но будущее им, к сожалению, неподвластно. Есть множество непреодолимых сил, находящихся вне их контроля, – и не важно судьба ли это или просто случайность, – и они не могут с ними бороться. Это бессмысленно. Им нужно лишь продолжать жить так, как они сами того пожелают, – это единственный способ идти собственным путем. И, как бы им не хотелось быть одаренным уверенностью в свете избранной дороги, этого никогда не произойдет и в конечном счете они будут лишь разочарованы своим бесконечным бегом за исчезающей красной нитью судьбы.       Питер сам должен принять решение – Стайлз всего лишь уравнивает между ними багаж их прошлого, чтобы сделать первый шаг (уже не важно в какую сторону) было бы не так страшно.       «Пожалуйста, не бойся. Я с тобой, мой ZlyWilk, моё закатное солнце…».       Он смело протягивает руку, чтобы схватить оборотня за оголившееся запястье. Кожа к коже. Разворачивает чужую руку, чтобы сжать мозолистую волчью ладонь между двумя своими, крепко и немного болезненно.       – Будущее всегда меняется. Оно никогда не ждет меня, – вместо прямого ответа указывает парень, наслаждаясь эхом их совместных голосов в своей голове. Разве не чудовищно прекрасно, что у них одно на двоих будущее по всей паутине вероятности? – Хотя нам с тобой как будто всё же было предначертано встретиться, – нечаянно вырывается под влиянием собственных мыслей.       – Я не верю в судьбу, – тут же отрицает его слова Питер, качая головой из стороны в сторону. А потом и вовсе убирает в сторону опустевшую чашку и ловко перемещается на диване, чтобы усесться прямо напротив него. Волчья рука всё еще остается у него в заложниках, всё такая же теплая и мирная.       Сегодня оборотень выбрал тонкую кремовую рубашку, красиво очерчивающую крепкое телосложение и живописно оттеняющую загорелую кожу волка, шею же оставляя открытой. Широкие скулы всё также покрыты легкой щетиной, но волевой подбородок, всегда упрямо приподнятый вверх, сегодня наклонен немного вниз. Родной росчерк морщинок возле расплавленных медовых глаз в обрамлении коротких светлых ресниц, трепещущих от каждого движения так изящно и интригующе, по-прежнему чарующ.       Они впервые сидят так наяву. До этого парень видел их такими лишь в своих воспоминаниях. Расслабленные, покачивающиеся под встречным ветром перемен хрустальные фигуры, преломляющие природный свет в искристое внутреннее сияние, освещающее тернистый путь, пока тот не преобразится и не станет безопасно вымощенной дорогой из сглаженного черного янтаря.       Стайлз нежно улыбается. Его старая коробка с колючими эмоциями, вдруг покрывается пушистой снежной шапкой, умиротворенно белой, легкой и сияющей глубинным внутренним светом в кромешной тьме его тревожного уголка.       – Знаю, – кивает парень, перетягивая волчью ладонь к себе на колени. – Поэтому так круто, что мы всегда остаемся рядом, – весело хмыкает он, наслаждаясь горячим теплом чужого доверия, заключенного в расслабленной между его тонкими и нежными руками большой и сильной ладони. – Это сделали мы сами.       Звучит более чем круто. Звучит идеально. Кто еще может похвастаться такой совершенной гармонией в отношениях с другим существом, несвязанным кровным родством? Кто еще может с уверенностью заявить, что обе половинки в паре, несмотря на легкость общения и изначальное естественное сочетание, приложили усилия, чтобы стать чем-то единым, таким неразлучным и прекрасным, чем-то новым?       Каждый раз, как бы кардинально не менялось их совместное будущее, а оно уже дважды обманывало его своей неприкосновенностью, Питер был рядом с ним. И каждый раз оборотень примерял новые роли, от великолепного учителя до ворчливого партнера, преображался до неузнаваемости, всё еще родной и при этом совсем незнакомый, но всегда, неизменно, до самого конца манящий. Стайлз тоже каждый раз адаптировался в новой ситуации, вырастая из надоедливого ученика в непрошенного консультанта-предсказателя, но всегда, неизменно, до самого конца оставался в центре внимания проникновенных золотисто-голубых глаз.       Странно говорить здесь о судьбе и любви, когда они неплохо справляются сами без всех этих высших сил и противоречивых эмоций. Они объединяются в чудесный узор в своих сложных отношениях, не любя и не испытывая глубоких чувств, раня друг друга обидными словами и необдуманными действиями, неудержимые и берущие верх при любом раскладе препятствий на их пути.           – Значит те подарки для меня были утешением, – вдруг осознает Питер. Потемневшие голубые глаза расширяются, лед громко трескается, и за ним вверх вздымается непроглядная тьма. – Плед и всё остальное. Ты скорбел о нашем горе.       В том, как четко сменяются подлинные эмоции оборотня, когда тот всё же разрешает себе их не скрывать, есть что-то поистине завораживающее. Даже, когда всё, чем они являются, – это едва отличимые друг от друга сизые оттенки необъяснимой грусти.       – Мне очень жаль, – тихо шепчет волк.       Тонкая брошюрка с саркастичными высказываниями, клетчатый плед и набитая мелкими шариками подушка «живописно карминового цвета» были чрезмерной реакцией с его стороны, не так ли? (Но сейчас, глядя на рассыпающееся кристальными осколками самообладание его волка, кажется, что Стайлз недооценил глубину чужих чувств, что нужно было сделать больше, что… его пара на самом деле куда ближе к нему, чем он считает).       – Я хотел поддержать тебя, – соглашается парень, признаваясь в своих постыдных, нелогичных действиях, которые были навеяны скорее опьяненным внутренней болью сердцем, чем трезвым разумом. В этом нет никакого смысла, потому как оборотень не мог ничего знать, не мог расстроиться, не мог скорбеть вместе с ним.       И всё же он больше всего на свете желал пройти через эти мучения вместе со своим волком. Вдвоем.       – Сейчас ты больше не скорбишь, – продолжает Питер, наклонившись к нему. Мужчина всегда так легко нарушает его личное пространство, небрежно касается его границ, без колебания и страха. – Хотя тебе всё еще грустно.       Заложник в его самодельной ловушке впервые подает признаки жизни, слабое сопротивление против него, хотя и не пытается полностью вырваться из его плена. Вместо этого волчья ладонь изворачивается внутри хрупкого кокона, чтобы самому вцепиться в его руки неожиданно крепкой, цепкой хваткой.       Питер скользит потемневшими глазами по его лицу, туда-обратно, будто читает все его мрачные мысли и горькие сожаления. Наклонившись еще чуть ближе, мужчина сначала сильно хмурится, а потом закрывает глаза, стягивая лицо в незнакомую пугающую гримасу. Волчьи ноздри дергаются, ровный лоб покрывается глубокими волнами невидимого горя, уголки тонких губ саркастично изгибаются вверх, дрожащие и непокорные. Что-то неразрешимое, что-то огромное, что-то первозданное настигает их двоих, заволакивая их сердца неподдельным диким ужасом, заставляющим горячую кровь вскипеть чтобы они были способны в любой момент сбежать или же ринуться в атаку.       Но он устал от их боев так же, как и от своего бегства. (Так страшно. Разве они не могут просто спокойно поговорить? Почему обязательно нужно переживать смертельные штормы, сдерживать соленые горькие водопады и разрушаться под завывающим ураганом? Почему каждая их встреча, каждый личный разговор беспощадно разрывает грудную клетку, чтобы выпотрошить их чувства, их боль и страстные желания? Почему несмотря на их идеальность, на их взаимоисцеление, каждое такое интимное взаимодействие оставляет их с новой кровоточащей раной? Почему, когда они так устойчивы и смирны, весь остальной мир сходит с ума, чтобы причинить им как можно больше боли и вреда?).       (Разве они не могут отдохнуть?)       Не сегодня. Пожалуйста.       – Тот ловец для снов, – меняет направление разговора Стайлз, совершенно не сожалея о своей намеренной грубости. Им обоим нужна крохотная передышка от того эмоционального накала, что всё еще неприятно потрескивает в вывернутом наизнанку воздухе между ними.       С небольшой задержкой, Питер всё же кивает в согласии и слегка отступает назад, позволяя ему столь резко развернуть разговор. Мужчина слегка отводит взгляд, нежно сжимая его руки, и крепко стискивает челюсть. Если бы Стайлз знал бы оборотня хуже, то решил бы, что тот злиться. Однако, парень, к счастью, обладает похвальным наблюдением, когда дело касается Хейлов, поэтому его внимание привлекает не напряженная шея и расправленные плечи волка, а едва заметно слезящиеся глаза.       (Теперь черед его пары скорбеть, да?).       Странно осознавать сейчас, что они знакомы всего лишь пять месяцев. Кажется, будто они пережили уже не одну жизнь вместе, ведь тот крохотный росток доверия, однажды зародившийся между ними уже давно вырос в надежное, массивное ветвистое дерево, обвивающее сейчас их своими узловатыми корнями в единую гармоничную композицию. И тени от больших малахитовых листьев, и прыгающий между ветвями солнечный свет укрывает их в одном широком объятии.       – Для мужчин берут перья орла, да? Мне Пенелопа рассказывала, – откашлявшись замечает Стайлз. Он смотрит наверх, сгорбленный под тяжестью нагруженного подавленным волнением сердца, на опечаленного волка. Это лишь больше убеждает его в правоте. – Спасибо, – искренне. Даже если история приближающегося рассвета на тускнеющем ночном небосводе, рассказанная в россыпи деревянных бусин на сине-черном вишневом обруче, едва ли способна запутать его кошмары в своем чудесном крапивном лабиринте. Для этого те слишком изворотливы и хитры. – За ловец снов, – потому что он всё еще волшебное произведение, поющее ему ночами колыбельные самым желанным голосом. – Он прекрасен, – хотя у Стайлза всё еще есть вопросы по поводу той веревки замысловатого плетения, к которой помимо самого ловца также был прикреплен небольшой деревянный жетон с выжженным на нем символом птицы.       Бросив на него тяжелый взгляд, бурлящее под эмоциональным накалом черное море, мужчина медленно кивает и с долгим выдохом опускает плечи вниз, расслабляя спину.       – Это жаворонок. Иштанича танка, – хрипло отзывается Питер, сразу догадываясь, о чем он размышляет. Как и всегда. – По поверьям лакота-сиу он один из двух существ, способных говорить с нами на нашем языке. Жаворонок может прийти к нам во сне с предупреждением, как дух-хранитель, а может просто нести за собой свет и весну.       «Как ты»,– слышит Стайлз, и его щеки вспыхивают слабым румянцем. Он в смущении закрывает глаза, но там, в темноте тонких век, его поджидает еще более будоражащий внутренности образ предназначенного для него ловца сна. Его собственный рыцарь против повторяющихся кошмаров.Проигрывающий все сражения рыцарь, если быть откровенным, но при всём этом ни разу не сдавшийся и не отступивший назад.       Парень открывает глаза, до боли закусывая губу. Незначительные капли крови, растворяющиеся на языке, по вкусу похожи на расплавленное отчаяние.       Жаворонок.Иштанича танка.       Ха, его волк вручную сделал ловец снов. Ему. Питер выбрал подходящую вишневую ветку, скрутил ее, нанизывая на крапивные волокна большие красивые бусины, сплел поразительную паутину внутри слегка кривого круга. Отбирал перья, выжег рисунок жаворонка на кусочке древесины, и… и всё это для него. Для Стайлза.       Он не может вспомнить, увлекался ли Питер чем-нибудь таким в том исчезнувшем будущем? Если он прав (а он всегда прав в таких вещах), то правильный ответ – нет. Его вторая половинка избегала любого упоминания о своем прошлом, тем более о чем-то таком важном, как старые традиции стаи Хейлов. И хотя всему, связанному с индейскими обычаями и верованиям его обучили его любимые дедушка с бабушкой, он всё еще плохо воспринимал любое упоминание о своей родословной. И уж тем более не делал ловец снов своими руками, следуя традициям волчьей части своего племени.       И для чего? Для него? Для себя?       Не важно.       (Важно. Потому что какого черта? Его волку нужно больше ценить себя и свое прошлое, там ведь были не только лишь одни предательства и ложь, и…)       Стайлз всё равно им так сильно гордится. Чувства потоком горячего воздуха расправляют его грудную клетку. Внутри поселяется что-то очень мягкое и пушистое, нежное и всё же при этом очень-очень грустное. Но это хорошая грусть, правильная.       И, кажется, Питер каким-то образом вновь вынюхал все его эмоции, потому что оборотень громко сглатывает, расцветая и неосознанно прихорашиваясь. Милый.       Они молча смотрят друг на друга, наслаждаясь заряженной колким, живым электричеством, потрескивающим между ними тишиной.       (Они часто говорят лишь одними взглядами, и всё же это комфортно).       Момент хрупкий. Как остывающее от напряжение мягкое стекло. Секунды единства и неразрушимой близости душ. Необычное ощущение. Он улыбается волку, как и тот ему.       Парень знает, что Питер ошеломлен его словами, тем откровением, что волк получил от него в подарок этим холодным зимним вечером. А также польщен, взбудоражен и восхищен. Любой, наверное, мог бы сказать, что мужчина подавлен отчаянием и сожалением, судя по его впервые таким сутулым плечам и однозначному блеску в бездонных голубых глазах. Но Стайлз не любой человек, он видит глубже, слышит даже самые тихие струны души его второй половинки, вдыхает их, гармонирует с ними.       Питер трепещет, благодарный и вместе с тем вдохновленный. Влюбленный в идею иметь такую крепкую связь со своими детьми. Из всей стаи, Питер Йен Хейл, наверное, больше всех поглощен идеей иметь семейные узы, кого-то, кто всегда будет рядом с ним, прикрывать спину и стоять рука об руку в любом начинании. Волк этого хочет, жаждет, возможно потому что пытается восполнить те дыры, что остались у него с детства, а возможно просто потому что он такой. Семья всегда была для оборотня самым важным элементом жизни.       И получить информацию, достоверную и такую детальную, о том, что он всё это получит, что он будет центром происходящего, что будет… Нечто идеальное и прекрасное, и вроде возможное, такое настоящее, почти реальное на ощупь, но и невыносимо далекое, уже совершенно недостижимое.       Разве это не разбивает ласковое сердце его волка?       Любовь. Стайлз мало, что в ней мыслит, едва ли позволил ей поймать себя в свою волшебную ловушку с невидимыми прутьями и обещанием вечности вместо сладко пахнущего сыра, но прямо сейчас он кажется коснулся самой ее сердцевины.       Питер робеет, медленно моргая своими невозможными ресницами с золотыми хлопьями на концах, напуганный и умиротворенный в один и тот же прекрасный миг их общего уединения. А Стайлз едва может отвести взгляд в сторону, чтобы спрятать самую искреннюю и нежную улыбку, что касалась его губ за последние полгода.       – Спасибо за объяснение, – первым нарушает затянувшуюся тишину оборотень. Волчий голос необычайно низок, хриплый и шершавый по краям. – Мне не хватало этих знаний.       Да, кивает парень. Он знает. Для полного понимания, четкого обзора их отношений Питеру было недостаточно только собственных наблюдений: мужчине нужен был скрытый в тенях ослепительно яркой магической искры контекст.       – Кажется на сегодня хватит, – признает парень, растягивая дрожащие губы в слабой улыбке.       В конце концов их связь приходится расторгнуть, чтобы обнаженные и пустые руки могли стереть с блестящих щек проскользнувшие мимо его бдительной сдержанности слезы и растереть зудящую кожу лица, придать той нужный оттенок здорового румянца.       Зачем он всё это рассказал? Было ли подобное решение правильным? Необходимо ли было так повреждать… Нет. Надо остановиться. Он устал. Он нуждается в отдыхе, чтобы прояснить свои мысли и разобрать ту пугающую коробку в тревожном уголке. Уже не важно, верно он поступил или нет. Прошлое назад не вернуть. И гной можно выдавить из старой раны, только лишь повторно расковыряв ее. Неизбежные болезненные последствия, которые были запланированы с самого начала, лучше неизвестных и неожиданных. И разве ему уже не стало легче дышать, разделив свою боль с близкими? Волку же тоже стало проще после такого подробного объяснения, он точно знает. Тогда к чему вдруг все эти внезапные сомнения?       Нет. Тихо. Он просто устал.       – Стайлз, – зовет Питер, перехватывая его отдернутые руки своими. Теперь это его маленькие ладони зажаты в больших чужих. Расслабленные, безмятежные, непринужденные. – Мечислав.       Такой глухой тон, к счастью, он слышал лишь изредка, в самые темные безлунные ночи. Он безоговорочно следует воле своей пары (не может не повиноваться) и без тени сомнения показывает свое раскрытую на распашку душу, отчетливо отпечатанную на его слегка покрасневшем лице. Единственное, что он никогда не боялся в своей жизни, – так это быть понятым Питером Хейлом.       – Я рассказал тебе просто так. Чтобы ты знал, – защищается парень, слабо улыбаясь слезящимся глазам своей пары.       – Не правда, – легко возражает мужчина, вдыхая каждое слово с восхищением прозревшего.       И дело в том, что Стайлз собирается отступить от самой важной клятвы, данной им когда-то в будущем, планирует предать самого близкого для себе человека, которому он вверил свое глупое влюбленное сердце. Самое малое, что он может сделать, – быть честным.       – Не правда, – соглашается он, пожимая плечами и предлагая нежную усталую улыбку в качестве утешения. Это не помогает так, как задумывалось, потому что Питер выглядит еще более разбитым и побежденным, чем минуту назад, но ничего уже не вернуть.       Он дал себе новую клятву – быть честным, а его храбрый заплутавший волк обещал слушать. Теперь порядок таков.       – Ну мы же пообещали быть рядом друг с другом, несмотря ни на что.       …       – И ты будешь со мной, как член стаи, несмотря ни на что? – реальный страх, липучий, гнусный, сопутствующий каждому его движению, словно та прогнившая половица, не дающая сделать и шагу без своего предостерегающего скрипа. – Ты будешь мне братом и сестрой, как больно нам не было бы вместе?       – Да.       И опять ответ приходит быстро, без промедления.       Потому что не он один задавался этим вопросом, не так ли?       – Да, – повторяет Питер, уверяя то ли его, то ли себя. – Я обещаю…       Жалеет ли теперь Питер, что дал ему эту клятву? Узнав, что Стайлз не выбирает Питера, не ставит его на первое место, не следует, как обещано, а отворачивается при первом же кризисе? В то время, как оборотень, что всегда делал обратное, что всегда выбирал его, ставил в приоритет, беспрекословно следовал за ним, теперь остается лишь вторым, позади, в тени неизвестных людей, которых даже еще нет в их жизни. Разве это справедливо?       (К тому же, Стайлз жадный. Он всё еще хочет быть особенным в стеклянном сердце Злого волка, жаждет быть ценным и важным, охотиться за всем и сразу, надеясь заполучить в две свои тонкие руки четыре больших груза, даже если прекрасно осознает, что не может забрать с собой их всех).       (Но в этом вся суть эмоций, не так ли? Они нерациональны, неэффективны и непоследовательны. И тем не менее так восхитительны, что от них тяжело отказаться…).       Разве не больно?       – Да. Мы пообещали, – кивает Питер, смаргивая слезы. Из них двоих тот, кого легче всего было довести до слез всегда был его злой волк. Как забавно. – Но ты сказал, что… ты сказал «дети»       Да. Безусловно больно.       «Будет ли легче проиграть знакомым лицам,мой ZlyWilk?».       – Их было двое, – осторожно произносит Стайлз, слегка вздрагивая во внезапно сжавшихся руках оборотня. – Потом мы взяли еще одну подопечную, – Питер внимательно следит за его лицом, словно пытается прочитать, говорит ли он правду или нет. – Она брошенный волчонок.       Парень стойко смотрит в ответ. У него нет причин врать, как и не договаривать, обманывать или вводить в заблуждение.       – Трое, – разбито произносит волк, тихо выдыхая. Колючая истина оседает на укрощенной океанской глади, бесследно исчезая в плотном, холодном тумане, заменившим бесконечную темноту своим потусторонним белесым светом.       – Трое, – подтверждает он, привлеченный незнакомым потаенным блеском, спрятанным в густых клубах взвешенных в воздухе кристаллов воды.       – Хорошо, – кивает оборотень, еще раз напоследок крепко стискивая его ладони в своих прежде, чем наконец отпустить. – Хорошо.       – Питер?       – Ты чудесный человек, Мечислав, – признается оборотень, словно вознося молитву. – Всё образумится.       Что означает этот оттенок голубого в глазах Питера?       – Ага, – легко соглашается Стайлз, потому что и сам уверен в этом. – Всё будет в порядке.       «С нами и со всем остальным», думает он, но не проговаривает вслух. Его магическая искра, довольная, молчит внутри него в подтверждении этих сомнительных позитивных мыслей.       – Тебя уже ждет такси, да? – повседневно спрашивает Питер, кивая на телефон в его руке. Оборотень остается сидеть на своем уютном диване, всё еще сгорбленный и бессильный, но, судя по возрастающему сиянию жизни в затягивающихся льдом глазах, уже приходит в себя. Лицо мужчины преображается, напряженные мышцы расслабляются, беспокойный нос перестает дергаться, а сухие губы медленно расползаются в знакомую язвительно-вежливую усмешку, будто бы минуту назад между ним не было никакого душераздирающе личного разговора.       – Да, – кивает парень, впечатленный скоростью возвращения завидного самообладания волка, – а ты останешься здесь? – уточняет он, хотя уже и видел ответ на свой вопрос.       – Да, – спокойно отвечает мужчина, глядя на него снизу-вверх со странной дружелюбной аурой.       – Тогда спокойной ночи, – медленно замечает парень, уже предвидя бессонную ночь волка.       – Сладких снов, мартышка, – с заминкой также неискренне отвечает Питер, наверное, тоже догадываясь, что и Стайлза спать сегодня не собирается.       Глупые.       Парень робко кивает, подсознательно потянувшись рукой к голове оборотня, не задумываясь, словно во внезапно объявившейся старой привычке, но успевает поймать себя на половине пути, так и не коснувшись коротких шелковистых волос. Было бы неловко, не останови он себя так быстро. Хотя Питер всего лишь мягко, пускай и немного натянуто, улыбается его движению, никак не комментируя его бесцеремонность.       Стайлз еще раз качает головой, желая сбить с себя эту нелепую тревогу, и наконец отворачивается от своего волка, чтобы оставить того одного. Ему действительно пора.       Впервые в жизни этот поступок – уход от своей пары в бедственном положении – выходит у него так плавно и просто.       Наверное, с ними и вправду всё будет в порядке.

☆☆☆

      Вернувшись обратно в свою квартиру, Стайлз босиком проскальзывает в окутанную сумрачными тенями тихую гостиную, спеша прислониться к определенному участку на безликой стене. Сейчас этот когда-то ценный кусочек бесполезного бетонного монолита переговаривается с ним только незнакомыми голосами, взрослыми голосами.       Это больно. Как он и предполагал.       Поэтому прижав к себе свою потрепанную картонную коробку с губительными эмоциями и уничтоженными душевными порывами, Стайлз наконец рассыпается в слезах.