Пересмешник

Пожарная тревога.

Если однажды всё охватит пламя,

Ты бы обнимал свою маму,

Пока ваш дом догорает дотла?

‘Fire drill’ Melanie Martinez

      Ужин не вышел с самого начала. Возможно, даже с его концепции.       Мать встретила Эстеля с леденеющим взглядом, при виде гостя тут же сменившимся нейтральным, можно считать, из арсенала располагающих — для тех, с кем она собирается вести беседу, а не давать указания. И пока всегда совершенная госпожа Аэлана провожала загадочного Астариона в столовую в глубине их апартаментов, Эстель скинул хлюпающие от воды кроссовки и ретировался в комнату, чтобы привести себя в вид, не вызывающий нервного подрагивания бровей матери и последствий в виде бесконечных поучительных речей в её холодном и дымном кабинете. Очередная промывка мозгов, как важно держать свои обещания, быть серьёзным и не позориться перед гостями…       Эстель не понимал, с чего матушка вообще взяла, что рабочий партнёр, хоть трижды именитый и проверенный временем, будет запоминать её сына, не имеющего никакого отношения ни к науке, ни к бизнесу. Если подобный ход лишь очередная раздражающая попытка впутать Эстеля в семейные дела, то — увы и ах! — это никогда не сработает. Он не ведётся на манипуляции, и пусть только попробует кто-то попытаться прижать его к ногтю — Эстель отгрызёт этому человеку палец, и не важно, будет это «желающая лучшего» неизвестно кому и зачем властная матушка, начальство, агентство, демоны, древние ужасы, лесные фэйри или другая нечистая сила. Эстель знает цену настоящей свободы. По крайней мере, он сам так думает.       Впрочем, обтирая волосы полотенцем, Эстель до того разозлился от собственных мыслей и очередного неохотного попадания в сценарий идеальной жизни от матушки, что пульсирующая боль в висках усилилась до ощутимо раздражающей. Пришлось устало и ворчливо выдохнуть и закинуть в рот таблетку обезболивающего, чтобы пережить многообещающий по масштабам скуки вечер. А у него, между прочим, были дела! И парочка нерешённых вопросов…       Сегодняшний день выбивался из колеи уродливой кляксой с вопросительным изгибом. Что за навязчивый образ, возникший в голове так живо, будто Эстель на мгновение оказался в ином месте? Он не помнил, чтобы учил подобные пьесы, чтобы списать всё на актёрское дежавю…       «Многие настолько чётко воспроизводили свои воспоминания, окружая себя триггерами из прошлого, что даже сходили с ума, забывая, где они находятся», — так говорила Шэдоухарт, и Эстель, до того сетовавший об отсутствии каких-либо воспоминаний о прошлых жизнях, ужаснулся и почти пожалел, что не следил за языком.       Могло ли такое быть, что Астарион и он как-то связаны? Просто так странные реалистичные вещи не мерещатся, а Эстель явно не сходит с ума.       — Эй. Госпожа Миримэ сказала тебе поторопиться.       Нилэ заглянула в его комнату без стука, просунув свою кудрявую белобрысую голову в щель между дверью и косяком. Эстель выругался:       — Ты родилась в лесу что ли? Стучать не пробовала? Вдруг я голый?       Наглая дроу закатила глаза, дёргая сизо-лиловым ушком в раздражении.       — Нужен ты мне.       — Ах да, я же не моя мама, — ехидно подметил Эстель, застёгивая пуговицы на серо-голубой простой рубашке, оставляя парочку у ворота свободными и приоткрывающими шею из остатков духа бунтарства и противоречия правилам материного дома.       А потом охнул и отпрыгнул, чуть не влетев в напольное зеркало, когда в него швырнули его же книгу, так неосторожно оказавшуюся на комоде близ двери. Послышался грохот и злобное рычание Нилэ.       — Ты нормальная вообще?! — прошипел Эстель, потирая ушибленную руку. Попала, гадина… — Впрочем, это риторический вопрос.       — Собирайся и прекрати болтать, надоел.       Дверь тихо закрылась — Нилэ убежала вниз, чтобы не портить своей любимой «госпоже Миримэ» настроение. Вот же влюблённая дурочка… Любому понятно, что матери нет никакого дела до милой малышки Нилэ, кроме сугубо практического интереса. Наверное, она действительно была исключительным случаем, раз практически жила в их доме, присутствовала на важных ужинах и в целом хвостиком бегала за мадам Аэлана.       Столько непонятного творится вокруг, у Эстеля и без того мозги вскипают, особенно после сегодняшнего инцидента. Если он начинает искать логику в суетливом хаосе феномена Нилэ в их семье, то станет лишь хуже и непонятнее.       Сейчас бы просто ужин пережить…       Вздохнув, Эстель спустился вниз, в обеденный зал, не лучше, чем на эшафот.       Формальные беседы о делах, в обход таблетке усиливающаяся головная боль и странное, ускоряющееся сердцебиение… Эстель заболел? Ощущение тяжелого и липкого сознания, такое, будто что-то шевелится в мозге, неприятно и мерзко скребётся и мечется, устраивая себе местечко среди устоявшихся нейронных связей. Он невидяще смотрит в тарелку, на периферии слушая, но не слыша разговор матери и Астариона. Нилэ чинно разрезала стейк на маленькие кусочки, методично постукивая ножом по керамической поверхности, и Эстель переметнул взгляд на её руки, находя в чётком движении нечто медитативное. Кто бы мог подумать, что хоть какое-то успокоение найдётся в наблюдении за такой хаотичной и злобной персоной…       Стало почти нормально.       Пока Нилэ не пнула его по колену, даже не метнув взгляда.       Эстель встрепенулся, успевая уловить часть небрежного вопроса Астариона с тенью любопытства непонятного ему сорта: — …хотелось бы узнать твой род занятий. Ты не проявляешь никакого интереса к работе мадам Миримэ, с её слов.       О, ну конечно, сейчас начнутся нотации, чем следует заниматься с такими «стартовыми данными». Старая песня. Матушка, крайне обеспокоенная его будущим, всем жалуется, как беспечен и глуп в выборе дела ближайшей сотни лет сын. Видимо, считает, что застыдит его настолько, что Эстель сломается и уступит.       Только вот схема всё никак не срабатывала, надо же.       — Это правда, мне совсем неинтересно, — Эстель переводит взгляд на бледное аристократичное лицо Астариона и улыбается, отвечая с лукавостью, граничащей с намеренной провокацией всех любителей наук и этикета. — Я учусь в театральном, работаю, развлекаюсь… словом, не скучаю и нового не ищу.       «А вот как всё новое пытается найти меня — уже другой разговор», — мысленно кисло добавляет Эстель, надеясь, что не хмурится от пульсации в висках. Вот сейчас, как обычно, ему скажут, что мама всегда знает лучше, что «кривляться на публику» — не профессия и…       — Прекрасно представляю тебя в актёрской деятельности. Артистичное и немного вызывающее поведение, великолепная портретность. Таких, как ты, легко запомнить надолго. Лучшая характеристика для актёра, на мой взгляд.       Слова звучат, как простая истина, которую Эстель говорил себе сам много раз, но он никогда не слышал, чтобы кто-то другой говорил о нём так красиво. Слова были медовыми, располагающими, и Астарион уместил в паре фраз именно то, что хотелось услышать. Это было…       Подозрительно.       Однако Эстель поддается. Он улыбается более искренне, немного тронуто, и Астарион теперь определённо его любимый рабочий партнёр матери. Такие неожиданные новинки приходятся Эстелю по вкусу. Салютуя Астариону бокалом вина, он почти не тушуется под непроницаемым взглядом хозяйки вечера. Всё пошло не по материному гениальному замыслу, какова досада.       — Надеюсь, однажды, увидев меня на сцене или в фильме, вы подумаете так же, — не без толики самодовольства отвечает на славные речи Эстель и с неохотой отпивает ужасное белое сухое вино, слегка морщась от вяжущего вкуса на языке и давления в голове, впрочем, отступающего. Наверное, таблетка подействовала.       — Нисколько не сомневаюсь, — соглашается Астарион и ловит его взгляд. Улыбается уголками губ, но вот чёрт…       Глаза у него в приглушённом свете тёмные, винно-бордовые — почти как-то сладкое тягучее вино, единственно признаваемое Эстелем из всех вин. Трудно представить, что таит в себе эта пьянящая глубина. Уверенности в готовности столкновения с загадками этого загадочного эльфа тоже не было.       Появляется ощущение лёгкого покалывания в ладонях, и Эстель решает занять руки так же, как Нилэ, — растерзать ножом несчастное мясо, которое в горло точно не полезет. Матушка на его «аппетит» снова скажет, что он слишком исхудал и совсем не умеет следить за собой, будто её заботит хоть что-то, кроме собственного имиджа… И плевать, Эстель впервые не желает сидеть с кислым лицом и испорченным от неуместных замечаний настроением, не сегодня! Наконец кто-то из этих проклятых снобов оценил и понял, что Эстель не создан для монотонного научного занудства, его стезя — искусство!       Позволив себе растянуть губы в лёгкой, почти мечтательной улыбке, он залпом допил остатки белого вина в бокале, чудом не заходясь кашлем от этой гадости.       Чересчур внимательная Нилэ бросила на него вопросительный взгляд, прежде чем принялась отрывать по виноградинке от кисти. Вот же странная…       Постепенно беседа перетекла в рабочее русло. Так желаемое Миримэ колкое давление на сына, от которого было бы невозможно сбежать, не появилось, а самолично ругать собственного отпрыска означало бы предать сомнению собственные успехи в воспитании. Это не её стиль — рыть себе яму, особенно по глупым причинам, и Эстель облегчённо выдохнул, когда начались обсуждения поставок очередной важной фармацевтической ерунды. В такие речи он не хотел даже вслушиваться, не то, что понимать.       Лучше съесть пирожное. Даже под странными, но редкими, чтобы называться навязчивыми, взглядами Астариона сладости сводили на нет роящиеся вопросы и отвлекали от мерзкого давления в голове. Эстель потирает обнажённую шею, ощущая фантомное покалывание кожи. Будто кто-то укусил… Комаров в это время года уже почти нет, впрочем.       Погода меняется, наверное, отсюда и головные боли, и странное ощущение полуреальности. А лишнее внимание… просто внешность у него интересная, чтобы рассматривать. Портретная.       Вот и все ответы на беспричинные беспокойства.

***

      Матушка не сказала ему ни слова, стоило ужину закончиться. Лишь проводила долгим нечитаемым взглядом, когда Эстель, коротко, но вежливо попрощавшись с Астарионом, взлетел по лестнице вверх и заперся в комнате. Странный день, некомфортный и неприятный по своей сути, ощущался как отправная точка и фундаментальное изменение, но поводов не было. Может, он просто заболел, пока возвращался домой в непогоду. Эстель приложил ладонь ко лбу на пробу, но, казалось, что он не горячее обычного.       Под ногами засуетилась Орель, тревожно поскуливая и улавливая настроение хозяина. Со вздохом, он потрепал собаку по белоснежной макушке, не отводя взгляда от эркерного окна.       Там, снаружи, не прекращался ливень. Небо было затянуто тревожными серыми тучами, тяжёлыми, как повисшая таинственная неоднозначность. Эстель забрался под одеяло, выключив свет, закрыл глаза, считая от ста в обратном порядке, игнорируя давление на лоб и спёртость в грудной клетке. Стук дождя по карнизу здорово отвлекал.       Что бы это ни было, утром оно точно пройдет.       А все рассказы от Шэдоухарт о памяти предыдущих жизней высших эльфов — ерунда. Наверняка, это первая жизнь, и поэтому он ничего не помнит. Странные полувидения-полуощущения легко объяснялись ярким эстельским воображением.       Убеждения — почти молитва. С ними Эстель засыпает так же спокойно.

***

      Эстель был в этом месте.       В маленькой кладовой под домом, тёмной, сырой, вырытой для материных запасов. Но откуда у неё необходимость хранить что-то под домом?       Откуда у них вообще было настолько древнее и ветхое жилище?..       Ответа не было.       Зато сворачивался тугим клубком иррациональный удушающий страх. Внутри всё сжималось от давления темноты и будто сближающихся стен, пока чутьё подсказывающе шептало: надо лезть наверх, к запертому деревянному выходу. Эстель вскарабкался по шаткой деревянной лестнице, бегло осознавая, что он слишком маленький, чтобы быть собой — руки и ладони по-детски округлые, ещё не вытянувшиеся после гормонального всплеска в четырнадцать.       Но это был он, Эстель, и до странного не он одновременно. Потому что никто и никогда не запирал его в погребе — у них его даже не было, может, разве что жуткий подвал, как из фильма ужасов, в одном из летних домов матери. Ещё Эстель был уверен, что ему ни разу не приходилось открывать замочную скважину старинным железным ключом, балансируя на лестнице, грозящейся рухнуть вместе с ним; при том пол был таким далёким — Эстель несомненно разобьет голову и сломает шею, если упадёт. Нарастающий страх, подпитываемый тишиной снаружи, растекался по телу с каждым ударом сердца, пока Эстель, наконец, не выбрался из затхлой темноты.       И задохнулся от крика.       В нос ударил запах крови, тяжёлый и металлический, забивающий рецепторы в одно мгновение. Тревожно, тревожно, тревожно… Пульс отдавался гулом в ушах, и Эстель не хотел смотреть — но взгляд сам устремлялся к середине небольшого зала деревянного домика. Туда, где лежало тело.       Его мать.       Руки дрожали, а ноги казались ватными. Он медленно переступал шаг за шагом по полированным половицам, невольно пачкая босые ноги в крови, остывшей и уже сворачивающейся неприятными комьями.       Нужно было убежать.       Отвернуться.       Не видеть.       Но он смотрел, не моргая, на остекленевшие мутные голубые глаза и не мог отвести взгляда, будто всё происходящее — фильм, который Эстель не имел права останавливать. Бледное лицо, застывшая улыбка — болезненная, жуткая и такая знакомая. Даже в смерти фальшиво приподнятые уголки губ, удерживаемые одревеневшими мышцами. По телу пробегает крупная дрожь, а горло сдавливает, будто его кто-то сжал крепкой хваткой. Он опускается на колени, не прерывая отвратительный зрительный контакт с пустыми, будто ненастоящими глазами, и не обращает внимание на хлюпанье крови под ногами.       Заторможенный взгляд, наконец, скользит ниже — по шее с чернеющими синяками, по которым угадываются очертания ладоней и цепких пальцев, к грудной клетке; уродливо развёрзнутая, она напоминала зияющую бездну без сердца.       Эстеля затошнило.       Он, наконец, смог закрыть глаза.       После — лечь на бок, обнять остывающее тело матери маленькой, детской рукой, пересекая открытую и пустую полость грудины. По щекам обжигающе текли слёзы, и Эстель хныкал, плакал в бессилии и ужасе, не зная, что делать и куда бежать. Был ли это сон?.. Если уснуть, в таком случае, получится очнуться.       Раз, два, три…       Быстрый и сбивчивый счёт идёт на тысячи. Время тянется. Эстель не хочет открывать глаза, не желает вновь видеть это. Но не чувствовать не выходит — он прижимается к холодному телу, и собственная одежда пропиталась остывшей кровью. Он мелко дрожит, пока что-то будто не толкает его, заставляя мотнуть головой, как болванчик.       Пора вставать.       Картина перед глазами не меняется, как ни надейся, и Эстель медленно пятится к выходу.       Что делать? Куда бежать? Нельзя оставить дом так…       Он смотрит на масло на столе маленькой кухоньки у выхода и слабо осознаёт, что происходит потом — вязкий сон-видение продолжает превращаться в фантасмагоричный ужас. Всего мгновение, и центр комнаты, где было то, что осталось от матери, теперь по-настоящему бессердечной, вспыхнул ярким пламенем.       Собственные ладони слегка жгло от огненной магии.       Эстель выходит из дома в трансе — сознание кричит, мечется, содрогается, а тело действует на автомате, без него. Он закрывает дверь на замок. Бредёт по тропинке к калитке и оборачивается только у ворот. Треск дерева, жар, удушливый запах гари перебивают кровавые картины на мгновение. Лёгкие выедает дым, не металлически-мерзкий запах смерти. Слёзы бегут по лихорадочно горящим щекам безостановочно и бесконтрольно.       Кто бы это ни сделал, Эстель знал: он убьёт эту персону собственными руками.       Сожжёт, как их маленький уютный дом.       А потом…       …он просыпается от удара о стену, охнув от боли.       Больше нет пылающего дома, трупа матери, странного от степени знакомости окружения. Эстель вновь контролирует своё тело, нормальное и взрослое, — потирает рукой ушибленную поясницу и осоловело моргает.       Это действительно был просто сон?..       На языке до сих пор ощущается мерзкий кровавый привкус. Хочется отплеваться или выпить воды, но он только вертит головой, осматриваясь. Комната всё ещё не его.       — Ты совсем с ума сошёл? Я знала, что не нравлюсь тебе, но пытаться поджечь меня в постели… Крыша совсем съехала, рыжий мудила, — Нилэ шипит на него, забившись в угол кровати как перепуганная кошка.       В комнате пахнет гарью. Собственные руки горячие. Он недавно колдовал? Во сне?       — Я ничего не понимаю…       Собственный голос слабый, неверящий.       — Поверь, уж я понимаю ещё меньше.       Вопреки всему, Нилэ спрыгивает с кровати, подходит к нему и протягивает ладонь. Если честно, жест неоправданно доверительный к тому, кто едва не поджёг её, специально явившись, когда она была беззащитной и отдыхала.       — Значит, я как-то прошёл сюда и решил тебя сжечь, — медленно бормочет Эстель и всё-таки берёт Нилэ за руку, позволяя ей помочь встать.       Они садятся на кровать — прямо на подпалённое одеяло, — и Нилэ смотрит на него едва ли не более испуганно, чем при пробуждении. Тянет руку к его лицу, почти показывая пальцем на эстельские щёки.       — Ты что, плачешь?..       — А? — Эстель оторопело потёр глаза, действительно мокрые от слёз. — Что за чёрт?..       Нилэ покачала головой и, не рассыпаясь ни в жалости, ни в нравоучениях, молча подала ему стакан с водой, стоящий на тумбочке. Она, оказывается, была куда менее дикой, чем хотела казаться. Оказалась даже заботливой.       Они просидели в темноте комнаты в тишине несколько минут.       — Меня тоже иногда мучают кошмары. Страшные, где я кого-то убиваю и всегда жестоко. Не была уверена, намеренно ты чудишь или спишь, поэтому просто отбросила тебя к стене магией, — тихо сказала Нилэ, болтая босыми ногами. — И госпожа Миримэ расстроится, если я убью тебя. Она любит тебя больше всех.       — Я видел её труп во сне.       — Что?       Девчонка смотрит на него огромными белёсыми глазами. Дроу были пугающими созданиями ночи, как ни менялись времена и нравы. Эстелю даже стало жутко. В который раз за этот бесконечный день, перетёкший в такую же нескончаемую ночь.       — Я был собой и не собой. То есть, знал, что это я, но был мальчишкой, маленьким. И всё было как мерзкий ужастик! Даже отвернуться не получалось, — Эстель сглатывает и выпивает ещё воды, надеясь, что не дрожит. Было бы позорно, наверное… — И посреди какого-то дома… я знал, что он наш, но мы никогда не жили в таком!.. Там лежала мама в крови и с вынутым сердцем. Чёрт, меня стошнит, если я буду описывать ещё и это.       На плечо ложится горячая ладонь и слегка сжимает.       — Нет необходимости. Спасибо, что поделился. Ты не был обязан.       — После того, как чуть не поджёг тебя в постели? Готов поспорить, я тебе должен не только объяснения.       — Швыряние тебя в стену всё окупило, не переживай.       Пара секунд в тишине, а потом Эстель нервно смеется, пока Нилэ не шикает на него.       — Разбудишь госпожу Миримэ, и вопросов будет больше. Хотя у меня они тоже всё-таки есть, — она сжимает губы, будто сдерживает необдуманные слова. — Ты что-то употреблял?       — Что? Нет! — Эстель возмущённо фыркнул, а потом потёр переносицу указательным и большим пальцем. — Но у меня были странные ощущения после встречи с маминым гостем. Ну, с Астарионом.       — Я заметила, — ровно отмечает Нилэ и кивает будто сама себе, — но подумала, что он просто тебе понравился, и ты так флиртуешь. И он тоже на тебя странно смотрел…       Задумавшись, она замирает и даже перестаёт стучать пятками по борту кровати. Эстель не торопит её, лишь разглядывает окутанное дымкой задумчивости округлое девичье лицо. Кончики острых ушек Нилэ подрагивают и опускаются вниз.       — Так, будто хочет сожрать тебя полностью.       Эстель недоумённо хмыкает, неосознанно поёжившись — по спине пробежал холодок. Что за чертовщина начала твориться?..       — Как думаешь, мы с ним могли быть знакомы в другой жизни? Когда я впервые его увидел, было волнительно и страшно одновременно, и ощущения прижатого ножа к горлу, вот же бредятина… А потом голова раскалывалась, будто в ней завелись черви, — он скривился, вспоминая подколы Шэдоухарт днём. — Теперь это.       Не отрывая взгляда от темноты в углу комнаты, Нилэ шепчет:       — Не исключено. Может, вы были врагами в иных телах. А может…       Она вдруг встряхивает головой, будто отгоняет ненужные мысли. Крепко сжимает пальцами ткань оборчатой ночнушки.       — Может он и не умирал, а убил тебя когда-то.       — …тогда дело приобретает ещё более жуткий оборот, — Эстель нервно хихикает, глядя на собственные ладони, не желая смотреть в темноту комнаты.       Вопросов уже за такой короткий срок становилось больше, чем ответов. Но хотя бы голова перестала болеть. Невероятное дело, после таких-то кошмаров.       Кто знает, разовьётся ли эта история дальше сумбура сегодняшнего дня. Велика вероятность им с Астарионом больше никогда не пересекаться — поводов не то, что мало, их вовсе нет, кроме личной вендетты, до которой тот вряд ли опустится. Наверное, в отсутствие триггера все нежелательные наплывы из прошлого покинут голову, как и жуткая картина, после которой, казалось, Эстелю больше не захочется спать.       Никогда в этой жизни…