Пересмешник

      Астарион ненавидел чувство собственной слабости.       Два столетия, проведённые в вампирском раболепии и издевательствах, обострили это, придали удушливому ощущению ускользающего контроля форму, вскормили и взрастили. Разве не должна была эта химера из смертных слабостей исчезнуть бесследно после его восхождения на вершину пищевой цепочки? Разве должно было остаться хоть что-то, неспособное подчиниться воле вознесённого вампира?       Хотелось ответить «нет».       Вот только одна очень конкретная переменная никогда не считалась ни с ним, ни с законами всего грёбаного мира вокруг.       Если бы мёртвое сердце могло биться, оно бы стучало как заполошное, ощущалось застрявшим поперёк горла, когда вокруг слышались крики боли и паники, и один за одним взбирались на подводную лодку те, на кого Астариону, собственно говоря, плевать. Его не было. И каждая проклятая богами секунда ощущалась вечностью, стоило только заслышать чавкающие звуки, скрежет, рычание ящероподобных существ, снующих в подводной тюрьме. Обострённый вампирский слух не помогал успокоиться, и он было хотел сорваться, сбежать с корабля и за шкирку увести загеройствовавшегося и явно забывшего своё место Эстеля, но Минтара предостерегающе крепко сжала его плечо.       — Что не так? — Голос раздражённый, рычащий, готовый сорваться в нервозном порыве.       Почему вы все здесь, а его драгоценность там? — Фраза повисла в воздухе кислящей недосказанностью, разбавляемой неодобрением, читавшимся в глазах Минтары.       — Прекрати паниковать и приди в себя, — строго сказала она. Дроу действительно не дано понять, уж не ей, отравившей свою любовь, говорить, что ему делать. — Сбежишь сейчас его искать и утонешь, заблудившись в коридорах, а Эстель, как всегда, неведомым образом вылезет сухим из воды.       Удача не будет с Эстелем вечно. Внизу — твари, вода, искрящаяся энергия гения инженерии, одной рукой уже подписавшего себе смертный приговор, заключённая в способной к самоуничтожению конструкции причудливой подводной тюрьмы и вчерашний эльфийский мальчишка, которому даже сотни нет. Их связь пока не до конца сформировалась, и Астарион сжимает зубы в яростном бессилии. Эстель совсем не чувствуется. Всё пошло не по плану, когда он вообще согласился разделиться, и позволил Эстелю пойти с Шэдоухарт. И вот она здесь, тоже встревоженная, но какой толк от этого?       Здесь не следовало быть ей, здесь должен был быть...       Астарион стоит у люка, готовый вышвырнуть гондийцев на борт или за борт с равной вероятностью, если они задержатся на лестнице чуть дольше положенного.       Где же…       — Твою мать, там везде вода!..       Астарион где угодно узнает этот голос, встревоженный, нервный, порывистый.       Почти родной.       Суетливый, растрёпанный, Эстель выглядит паршиво, старательно не глядя на стремительно набирающую высоту воду, лижущую пятки в искусно плетёных сандалиях. Главное, живой. Злость на нерасторопность окружающих притупляется — они уже не имеют большого значение. Астарион хватает ледяную и скользкую от воды узкую ладонь, резко тянет на себя из этого проклятого люка. Бейся у него сердце, в ушах бы стучало набатом.       — Успел соскучиться? — Эстель криво ухмыляется, пытается шутить, но его пальцы мелко подрагивают.       — Разумеется. Нам никогда больше не следует разделяться, ты знаешь?       Собственный голос нежеланно сбивчивый, ломано-тревожный, слишком исполненный чувств для того, кто, казалось бы, должен их отвергнуть. Слабости, глупые слабости до ватных ног, севшего голоса и слишком крепкой хватки ледяной ладони этого несносного мальчишки, неловко мнущегося напротив. Непривычные рубиновые глаза напротив смотрят виновато и понимающе, а губы изогнуты в неспособной обмануть Астариона улыбке.       — Так было нужно. Поверь мне, — он шепчет.       Вторая ладонь Эстеля накрывает его, цепляющуюся и против воли выдающую отчаяние.       — Я бы не умер, не второй раз подряд. Это было бы так глупо, когда мы почти у цели.       Астарион судорожно вдыхает, хотя за все проклятые двести лет почти забыл, как дышать. Эстель точно сведёт его с ума... Свободной рукой тянет его к себе, не сопротивляющегося и, кажется, едва стоящего на ногах от усталости и нервов. Астарион отпускает ладонь — только чтобы обнять этого несносного мальчишку, сжать и убедиться, что перед ним не бесплотный призрак или навеянная сниженным на глубине давлением галлюцинация. Длинные худые руки обвивают Астариона в ответ почти робко, как немая просьба об утешении.       — Не смей так шутить. Я не позволю тебе умереть, — почти шипит Астарион на ухо, едва слышно.       — Я знаю. Ты не отпустил бы меня так просто, — машинально бормочет Эстель и, наконец, позволяет себе расслабиться, устраивая подбородок на плече Астариона, обдавая его шею ледяным и сбивчивым дыханием.       Не изжившие себя привычки живых…       Ему ведь наверняка было страшно. Эстель совсем не создан для такой жизни — полной риска, опасности, ненужной бравады; защиты слабых и ничего не стоящих. Разве все эти гондийцы стоили хотя бы волоска с головы дражайшего консорта Астариона? Нет, разумеется нет. Всё это кончится, как только они разберутся со Старшим Мозгом и избавятся от личинок. Всё переменится, наступит время господства лорда Анкунина, и уж он никогда не позволит Эстелю подвергать себя опасности. Не после того, как тот дрожит в его руках, запоздало понимая — ещё немного, и он был бы похоронен на глубине вместе с тварями и треклятой тюрьмой.       Астарион создаст для них лучший мир, сверкающий, покорный и покорённый его воле, и всё произошедшее останется неизбежным и горьким опытом, пройденными страницами, к которым нет смысла возвращаться.       А сейчас…       Сейчас нужно просто пережить.       Гладя напряжённую спину своего сокровища, Астарион смотрел в толщу взбаламученных тёмных вод. Они никогда больше не будут страдать и ни за что не расстанутся, когда всё закончится.       — Верно, мой драгоценный. Я бы не отпустил тебя ни за что на свете.