По Обе Стороны Радужного Моста

Леви замер перед дверью. В руках шуршал и мялся бумажный сверток со всякой всячиной — колбаса, хлеб, фруктовые корзинки. Чтобы урвать их, он пришел в лавку Эдди до открытия, в пять утра — там, сказала Ханджи, сладости самые вкусные. Увидев его, Эдди сразу предупредил: парень, корзинки подорожали. «Мне четыре», — отозвался Леви: его рука не дрогнула, когда он отстегивал за любимое лакомство особенного для себя человека позолоченные монеты. Чего здесь дрожать? Он все для себя решил. И сейчас, стоя перед дверью в спальню Эрвина, мысленно вернувшись из путешествия по утренним часам, Леви кивнул сам себе: да, точно все решил. Ему стоило почти умереть, чтобы все осознать. Он переложил угощения в левую руку и занес правую, чтобы постучать. Вспомнил холодный нос, уткнувшийся ему в висок в той реке, вспомнил ледяные губы на краешке уха. «Тебе пиздец», сказанное Эрвином одними губами в ответ на его вопрос, что же с ним случится, если он не научится плавать. «Вот и нравится же вам меня подкалывать» — «А тебе нравится мне все разрешать». «Тебе нравится мне все разрешать». Леви вдохнул, выдохнул и постучался. — Капитан Смит? — позвал он и тряхнул головой, откидывая с лица челку. Сердце весело подпрыгнуло к горлу, радость по дорожке, выстреливающей искрами, поднялась к горлу и нервной улыбкой растаяла на красных искусанных губах. Леви нажал на ручку и вошел к Эрвину в спальню.

***

Леви не особенно было свойственно жить в отрицании. Он считал себя реалистом. — Ты к тому, что тебя жизнь помотала? — скосила на него глаза лошадь, жуя принесенную им морковку. — А к чему еще. Ешь давай, нечего пасть проветривать. — Ишь какой! — фыркнула лошадь и стукнула копытом о землю. — Коли разговоры задушевные вести не хочешь, так нечего и приходить в ночи с такой унылой миной. Леви скривил рот, готовясь парировать лошади, загнать ее в интеллектуальный тупик каким-нибудь остроумным ответом на ее попытку поставить его на место, однако… Леви же верил: он — реалист. А эта роль включала в себя умение признавать, когда правым оказывался кто-то другой. Быть честным — вот что значило для Леви быть реалистом. — Ой, значит, все-таки не такой уж ты и реалист, — заметила лошадь — и опять, надо заметить, справедливо. — Лапши ты на уши навешать умеешь — главным образом, голубчик, самому себе. — Ты с какого перепугу со мной разговариваешь, как бабка старая? — Я с тобой никак не разговариваю, придурок. Я — в твоей голове. Сначала трется рядом с бабками какими-то, набирается жаргона, а кобылка-то и виновата. Артист! Леви устало потер переносицу и посмотрел вправо, туда, где сквозь зазор в высоких воротах конюшни за ним подглядывало бархатно-синее звездное небо. Ночь была лунной, ясной, теплой — спасибо, что живой, как же это опишешь иначе? Леви вернулся с отрядом из вылазки утром. Как это бывало — как он в этом убедился — процесс был хаотичным, сбитым, нервным. Везли раненых, погибших, ехали живые; толпа гудела и плевалась. Когда прибыли, наконец, в штаб, все засновали кто куда — многие, как отметил Леви, с очевидными признаками зарождающейся простуды. Движения вокруг было так много, что он — из всех людей — он! — едва не погибший в ледяной реке на переправе, оказался смещен с пьедестала всеобщего внимания куда-то на периферию людских забот. Он был рад: ему нужно было побыть одному. Покончив с делами, вымывшись, он сбежал из замка, целый день провел рядом с Изой, то избегая людей, то поддаваясь дикой тяге влечения к ним; он не успевает моргнуть, а воображение уже рисует соблазнительные картинки обычной жизни, полной обычных забот: приготовить обед, вымыть дом, присмотреть за детьми, накормить скотину, заштопать белье. И он бегал, как дурной, как потерянный, между лесом и деревней весь день: вот он сидит с собакой под высокой осиной, а вот — слушает о перепалках — замусоленных частыми касаниями уже беззлобными языками, как старая рубашка: — А евоный ответ каков-то был, каков, я спрашиваю? А не было толкового, вот говорю: не было… Упустил он свое счастье, упустил, голубчик наш. А счастье-то не воробей: вылетит из рук — не воротится. Боли-то сколько причинил ей, мужик-то ейный этот, ох как настрадалась-то голубушка!.. Да все равно, ты знаешь, готова была простить. Дура. — Дура! Вот дура, дура. — Ну, натурально: дура! И вот как была дурой тогда, тридцать лет назад, так дурой и осталась. Что ни мужик, то горе. Шашни крутят на стороне, языком пользуются, только чтобы извинения лепетать. А за ними-то не стоит поступок, понимаешь? Поступка нет, одни слова… Дура, дура. Дура!.. Леви слушал все это, ходил везде, гладил собаку как во сне. В какой-то момент ему подумалось, что у него жар, однако лоб был холодным. Пытаясь сбежать от воспоминаний, Леви лишь скорее наверстывал круг, который замыкался и начинался опять в тот самом месте, где он уходил под ледяную воду реки на переправе. Да. Сегодня утром он мог умереть. Как абсолютный идиот, умереть глупо, мучительно и страшно: утонуть. Леви действительно никогда не считал себя бессмертным. И он не думал, будто бы исключителен настолько, что переживет всю разведку. Он прикидывал, что у него хорошие шансы продержаться в живых долго. Чего он не принял во внимание в своих вычислениях, так это того, что умереть можно от множества разных вещей. И в отличие от титанов, которые были очевидно смертоносными, существовала потаенная опасность — например, вода. Кто бы мог подумать. Раз — и его нет, ушел под воду, и сердце перестало биться. Все. В гробу бы лежал целенький, невредименький, только шибко бледный. Весь разведкорпус плевался бы в открытый гроб на таких похоронах. И что тогда, на берегу, что сейчас, сидя в конюшне, уставившись в небо с лошадью под боком, Леви все не мог понять: что же испугало его больше? Его мысль о том, будто бы все действительно вот-вот закончится? Или то, что ему в голову даже не пришло, что его могут спасти? Что так же, как он приходит на помощь другим, кто-то может прийти на помощь ему? Что он не один? Леви опустил глаза, посмотрел на свои ботинки: ну как он мог не понимать этого? Как все равно продолжал считать себя одиночкой? Как продолжал считать себя… никем, получается? Что это все значит, а? — Может быть, в отрицании ты все-таки иногда жил? Просто как бы был в отрицании и оттого не замечал, что что-то отрицаешь? — предположила, хрустя морковкой, его лошадь. — Отрицал, что есть проблема? Что глубоко внутри я остаюсь человеком, который привык полагаться только на себя? — Ага. — Но я не считаю это проблемой. Мне всегда казалось, что это показатель зрелости. Ты несешь за себя ответственность. Сам. Отвечаешь за свою жизнь. — Ну вот ты хреново ее понес, чуть не умер же, — Леви так и представил, как лошадь пожимает плечами, и поежился этой картинке. — Но твоя ответственность за себя ведь не означает, что ты обязан быть в этом дерьме один. Несешь ответственность — ну неси, молодец. А друзья просто будут рядом. Что же в этом незрелого, неправильного? — А ты умеешь все перевернуть с копыт на голову, — цокнул Леви и погладил любимую морду. Да. Утром за стеной Леви чуть не погиб — и не как-то героически, борясь с титанами или выручая товарища. Он тонул, потому что не умел плавать, потому что не принял приглашение Эрвина научить его. Не согласился из-за какого-то дурацкого стеснения, чувства неловкости перед ним за собственное незнание, боязни потратить его драгоценное время на что-то, что не имеет к нему отношения. И внезапно эта ситуация возымела к Эрвину отношение самое прямое. Худшее развитие событий? Эрвин мог утонуть вместе с Леви. От этой мысли по телу Леви прошла дрожь. Он посмотрел на небо, нервно сглотнул. Да, его неосторожность могла нанести удар по всему разведкорпусу — в конце концов, даже очертить масштабы потери, которую он понесет в случае гибели Эрвина Смита, сложно. Сложно очертить масштабы потери, которую в случае смерти Эрвина понесет Леви. Леви коснулся пальцами своего лица. Провел — нежно — по линии подбородка, к левому уху, туда, где его кожи коснулись губы Эрвина. Вспомнил его тяжелое дыхание, когда Эрвин выплывал вместе с ним к берегу. Вспомнил тепло и силу его тела. Вспомнил его надежность. Леви коснулся пальцами собственных губ. Да, надежность. Ему и правда никогда не приходило это раньше в голову. Все годы его жизни за чувство надежности, стабильности, безопасности отвечал он сам. Неужели здесь он мог положиться на кого-то? Не отдать контроль, а разделить? Падая, быть уверенным в том, что поймают? Что он поймает его? Конечно, Леви и раньше осознавал силу Эрвина. Видел его в действии — верхом на белогривой мощной лошади, бесстрашно несущимся вперед, отдающим зычным низким голосом смелые приказы. Командир. Его командир был человеком небывалой силы духа. И все же его сила — тела и духа — при близком, личном рассмотрении была другой. Так же, как июньским вечером в ветра вплетается запах разогретого солнцем поля, Леви уловил в Эрвине новое звучание. Его сила раскрылась для него иначе. Она не была грандиозной, у нее не было величия и оттого — холода больших расстояний и широты самоотверженных поступков. Вблизи его сила была теплой, дышащей двумя обычными легкими; человеческой. Такой, которой знакомы страх, и испуг, и стремление защитить. И потребность быть рядом. — Влюбился в него, — прошептал одними губами Леви и вдруг улыбнулся, глядя на звезды: — Влюбился в первый и будто бы последний раз. Додумал эту мысль и взял самого себя за руки. Последнее было финальным признанием, откровением — даже для него. Все остальное Кенни бы назвал «тянуть кота за яйца». Леви обо всем знал, все понял. Озарение произошло в тот момент, когда Эрвин спасал его. Ему надо было почти умереть, чтобы до него дошло — дошло без уверток, честно, без страха, без паники, без желания сбежать от чувств и их возможных последствий: он нравится Эрвину. Нравится не как солдат и не как личность, хотя и это все, конечно, тоже. Он нравится ему как человек, которого хочется защитить. Как мужчина, который вызывает потребность быть с ним рядом. Это то самое внимание. Треклятая стрижка в полутьме, чай от Синего Князя, соблазнительное мытье полов в Хайне, все эти шуточки про анус Леви по дороге в столицу, постоянные разговоры у костра, взгляд с прищуром, низкий голос — столько такого времени не проводят с тем, кто нравится, как человек. — Ну что же-е-е, — протянула лошадь Леви, и он, вздрогнув, обернулся, чтобы встретиться глазами с ее издевательским взглядом: — Надо было почти сдохнуть, чтобы понять, что к тебе клеятся. Ну ты и тупой, однако. — Почему сразу тупой? — растерялся Леви. — Просто со мной такое в первый раз. Вернее… — он сглотнул, вспомнив рыжеволосую макушку. — Почти в первый. И здесь… — Громче… — Здесь… — Вас плохо слышно-с… — Да шансы у меня есть, шансы, блять! С ним быть! Довольна, кляча ты пиздючая?! Леви вскочил на ноги, сжал руки в кулаки. Он сказал это вслух. Оглянулся: пусто. Еще бы: два часа ночи. И все же… Он знал это. Уже когда тонул, знал. Что он должен попробовать. Он сделает все, что может. Если Эрвин примет его приглашение, это будет ново и страшно, но хорошо. Если же Эрвин откажется, оставит его ухаживания без внимания, — что ж, отсутствие действий — это тоже ответ. В любом случае, попытаться он должен. Должен сказать себе «я сделал все, что мог». Так будет честно по отношению к себе самому. Это очень страшно, потому что это очень откровенно — откровенно настолько, что можно глубоко пораниться или умереть от стыда, а может, прожить все одновременно. Но он самому себе такой шанс должен. В конце концов, он утверждал, что был реалистом. А реалисты смотрят на вещи реально. И вот ему, Леви, реальность: он и Эрвин — это возможно, ведь они нравятся друг другу. Насколько Леви было известно, уже этого было достаточно, чтобы двое могли начать движение — каждый со своего края моста, чтобы однажды встретиться посередине.

***

Леви было ясно как дважды два: Эрвин заболел. Он видел, как тот борется — не то с собой, не то с природой, не то с собственным упрямством. Однако пойти купаться с ним он согласился — на день, следующий за тем, когда будут хоронить павших солдат. Та ночь перед похоронами была для Леви непростой. Ему все снился сон — неясный сон, полный голубого и зеленого — мир кружился перед глазами так быстро, что сливался в одну яркую точку, которая одновременно заключала тебя и была заключена тобой в объятия. Пахло чем-то свежим. Как если бы ветер нес его, Леви мчался вперед на своих невидимых крыльях. Волосы отбрасывало назад. Холодило лицо. Так приятно. Но в солнечном сплетении Леви зарождалось и крепчало с каждой новой секундой смутное чувство неясной тревоги. Мир продолжал казаться размытым бардаком, с теми же цветами и запахами, но Леви все думалось, будто бы он упускает что-то — что-то очень важное. И внезапно он падал — падал в холодную нескончаемую тьму. Падая, он пытался ухватиться за что-то руками, отменить неизбежное, но пронзающей вспышкой к нему приходило болезненное осознание: он тонет. Хвататься не за что. Кругом — вода. «Леви, — шептал мягкий девичий голос, похожий на колокольный перезвон в комнате с окнами, открывающими вид в никуда. — Проснись!». Тяжело дыша, Леви рывком сел на кровати, прижал к груди взмокшую ладонь. Он не сразу понял, где находится, не сразу сообразил, что тьма этой комнаты не имеет ничего общего с глубоким дном реки, серебрящейся змеей растянутой у пролеска так далеко от дома. Ощупывая плечи, руки, живот, ноги, Леви осознал, что дрожит. Пальцам внезапно стало мокро: поднеся их к щекам, он понял, что плачет. Вернувшийся к Леви слух донес до него тихое посапывание мужчин, деливших с ним комнату. Набрав в грудь побольше воздуха, он стер слезы с лица длинным рукавом — таким длинным, что почти до середины прятал ладонь — и тихонько сел. Потянулся к брюкам, аккуратно сложенным на деревянном стуле у кровати, заправил в них легкий свитер, обулся и вышел из казармы. На улице было по-раннему свежо, даже холодно, и очень влажно — росистая трава так и скрипела под черными армейскими ботинками. Вдалеке, в становящемся сизом небе, дребезжал рассвет. Задрав голову, Леви наблюдал, как краски сменяют одна другую, сливаются воедино, рождая новые. Он зашагал вперед, и через несколько минут — или десятков минут — небо над головой стало лилово-розовым. Мир вокруг враз преобразился. Леви наполнило чувство невесомости, полета в центре живота — стало до того легко и трепетно в солнечном сплетении, что казалось, будто бы под ногами больше не чувствуется опора. Вдыхая заряженный божественным чем-то воздух полной грудью, Леви мерно ступал вперед, сливаясь с этим бесконечно розовым мгновением грезоподобной реальности. Он и сам не заметил, как оказался у реки — в свете восходящего солнца она сияла и переливалась струяющимся звездопадом. Завороженный этим зрелищем, застанный им врасплох, искренний в своем трогательном восхищении, он замер у дерева, прислонился к шершавому стволу, любуясь. Ночной кошмар стал для него теперь далеким сном — реальность не была ему доступна, он не мог дотянуться до его настоящего и измять этот чудесный миг тяжелыми переживаниями. Река, горящая в свете солнца, словно костер, не казалась Леви ни холодной, ни страшной: к его удивлению, она манила его, звала. Казалось, в ней скрыт какой-то приятный секрет. Не успел Леви подумать об этом, как увидел: в эту бесподобную розовую картину, проступая сквозь дымку тумана — парного молока — вплыл — вплыл так естественно, словно всегда там был — человек. Неспешно раздвигая искрящуюся воду руками, со звуком мерного плеска продвигаясь вперед, он застыл, перевернулся на спину и замер. Потянулись секунды — а может быть, и минуты — его покоя в речной прохладе. Человек перевернулся на живот и так же неспешно поплыл к берегу. Солнце вылилось на всю его фигуру, медленно поднимающуюся из воды к высоким береговым травам. Вода стекала ручьями по его скульптурным широким плечам, рукам, рельефной груди и животу, прячась за яркой зеленью. Мягким, нежным движением руки мужчина убрал со лба густые светлые волосы. Он сделал шаг в сторону — даже природа была не в силах сдержать рвущуюся ко взору тех, кто сможет ее оценить, красоту: солнце подсветило непозволительно белое там, ниже спины. Мгновение — и мужчина вновь скрылся за береговым склоном, исчез из поля зрения совсем, а затем показался. Движение его рук подсказало, что он застегивает ремень брюк. Сердце Леви бешено забилось где-то в горле. Не помня себя, он бросился на землю, притаился, замерев на корточках. Выходит, не только от воды можно умереть. Любопытство тоже губит. Старательно моргая, чтобы избавиться от стоящего перед глазами образа обнаженного Эрвина — спасибо, Господи, что ему не довелось увидеть главного — точно бы здесь умер — Леви подумалось: а ведь и правда, ничто не освежает взгляд на вещи так, как смерть. Глупо, конечно, каждый раз, когда хочется переосмыслить собственную жизнь, оказываться одной ногой в могиле. Да Леви такое и не грозило: по крайней мере, на вылазках, иначе бы он давно перед лицом смерти осознал главное о человеке, приведшем его в разведкорпус. «Да. В глаза смерти я заглядываю редко. Нельзя проебать такой уникальный шанс со всей четкостью взглянуть на вещи».

***

Леви договорился с Эрвином о встрече в 10.30 утра. Однако он так нервничал, что пришел на место без пятнадцати десять и сорок пять минут наворачивал круги вокруг замка. Он проснулся на рассвете и совсем не от кошмара. Сглотнув слюну, обняв себя за плечи руками, Леви смотрел в окно, за которым день прогонял ночь, и с тоской подумал: эх, лучше б ему не спалось от страшных снов. Лучше бы ему снилось, как он тонет, лучше бы он боялся воды, лучше бы ему снились титаны, чем… голый Эрвин. Голый Эрвин, стоящий за высокими береговыми травами, сильная широкая грудь озарена солнцем. Леви, естественно, и раньше понимал, что Эрвин — шкаф, высокий, крепкий мужик — охуенный мужик. Но он отчего-то не подозревал, что Эрвин настолько… такой. Вся суть физики Эрвина только стала до него доходить. Какой была на ощупь его кожа? Как она пахла, если уткнуться в нее носом? От чего покрывалась мурашками? Насколько Эрвин был тяжелым?.. Леви сглотнул: лучше бы ему снились кошмары!.. Голый Эрвин. Еб твою мать. Эрвин без одежды. Эрвин в чем мать родила. Эрвин… такой, как он есть. Как он есть наедине с теми, кого выбирает себе в любовники. Другая сторона Эрвина — интимная, закрытая ото всех, такая, которую Эрвин прячет за маской непроницаемости, неприступности, бесстрастности, бесполости, которой требовало от него его звание. Чувственный Эрвин. Эрвин в постели и по утрам — пока он спит, солнце наверняка нежно-нежно целует его в опущенные веки — чмок-чмок — и растворяется в животе, наполняя силами прожить еще один день. Леви одинаково желал и страшился увидеть его этим утром. Изображение Эрвина не выходило из его головы уже практически сутки. Нервное возбуждение било его по рукам и ногам словно палками. Изначально, договариваясь с Эрвином о встрече, Леви был приятно взволнован и смотрел на предстоящее им время вместе оптимистично — сейчас его прошлые представления о том, как он станет себя вести наедине с ним, все для себя решив, превратились в мокрый след, оставленный тяжелым ботинком на месте некогда беззаботно бредущей по жизни букашки. Все тело Леви стало холодным, неповоротливым; ему казалось, что его рот сшили нитками — так онемели его губы и язык. И потому, когда в поле его зрения наконец вторгся Эрвин — бодрый, сующий в рот папиросу — и спросил его «Как выспался?», Леви только и сумел выдавить, судорожно отведя от него взгляд: — Никак. Он смотрел на него — даже не на него, а в сторону — какую-то долю секунды, но сердце все равно успело совершить отчаянный кульбит и рухнуть вниз, в темную шахту беспокойной влюбленности — место, где тебя враз пронзала холодная тревога, пока ты все падал, падал, падал… Там уверенность в себе, своих словах и поступках нельзя было просто отыскать — их приходилось добывать ежеминутно, тяжелым трудом, разжевывая язык в попытках придумать, что сказать. Но Леви повезло: он был наблюдателен. И кроме того, что при виде Эрвина — высокого, светловолосого, с иголочки одетого — его враз пригвоздило к месту пронизительным взглядом его холодных, словно в насмешку невинных глаз, Леви удалось заметить: синяки под глазами. Эрвин был уставшим. И поэтому Леви добавил: — Вы, судя по всему, тоже. Эрвин улыбнулся, стрельнув взглядом в направлении открывшейся перед ними дороги: — Сложно прийти в себя после вылазки. Изо всех сил стараясь успокоиться, Леви утонул в задумчивости. Изредка он поглядывал на Эрвина: тот, сдвинув могучие брови, ступал вперед решительными шагами князя из какой-нибудь детской сказки про злобных подонков. Леви знал о таких вещах, потому что путался с, собственно, Синим Князем, который из подобных историй и позаимствовал свое прозвище. Леви еще раз искоса зыркнул на Эрвина: нет, ну князь. Точно. Это слово ему подходило страшно. Он не заметил, как они приблизились к реке. Не слышал ничего, кроме стучания собственного сердца в ушах и горле. Он ждал этого момента. Знал, что внешне кажется холодным и совсем не эмоциональным человеком, поэтому сегодня готовился приложить максимум усилий, чтобы передать Эрвину послание: возможность быть рядом с ним делает его эмоциональным, в этом урагане пробужденных чувств каждое из них — светлое. Он придумал усиленнее отражать свои переживания лицом — улыбкой и взглядом, даже немного порепетировал в зеркале — что уж греха таить. Однако случайно подсмотренное им Эрвиново купание широким росчерком, больше похожим на кляксу забитого деревенщины, внесло изменения в его планы. И вместо того, чтобы расслабленно разговаривать с мужчиной, который вызывал в нем столько эмоций, и уверенно встречать его взгляд, и многозначительно приподнимать уголки губ, Леви молчал, смущался и смотрел на носки своих ботинков. Если бы он умел краснеть, он бы весь уже шел багровый. Внезапно придя в себя на берегу, увидев воду, Леви вдруг почувствовал себя как-то мутновато. Купание в его голове на секунду заняло центральное место, и он позвал: — Можно вопрос? — Конечно. — А вы когда-нибудь учили кого-нибудь плавать? До меня? Внезапно Эрвин вытянул губы трубочкой и улыбнулся: — Ты как-то мне сказал, что легко учишься всему физическому. — Но я чуть не утонул, — заметил Леви. — Так ведь ты до этого не учился плавать. Я тебе покажу, что делать, и ты все поймешь. Мне не нужно быть инструктором, чтобы ты освоил азы — ты, Леви, из всех людей. Эрвин посмотрел на него — сверху вниз, как будто бы на что-то многозначительно намекая. Но на что здесь намекать? Леви что-то поплохело, и он стал слабо соображать. Он едва заметно прочистил горло, а Смит как ни в чем не бывало спросил: — Что, не доверяешь мне? — Доверяю, — спешно и поэтому в своих глазах как-то жалко отозвался Леви и честно признался, косясь на воду: — Но боюсь. — Главное — научиться держаться на воде, а там все будет нормально, — рука Эрвина вдруг легла на его плечо, пустив по телу залп искр — таких, что от удовольствия, принесенного этим сладким теплом, у него внезапно немного заслезились и зачесались глаза. — Я буду следить за тем, чтобы с тобой все было в порядке. Я обещаю: ты не утонешь. — Не хотелось бы… мне не понравилось. Эрвин весело заглянул ему в глаза и зашелся в кашле. Отпуская его, отошел в сторону и бросил: — Раздевайся, — и он сам вдруг — хоп! — и стал раздеваться, бесстыдно, безо всяких предисловий начав стягивать через голову рубашку. О нет, у Леви не было никаких проблем с телесностью. Он не особенно думал о том, привлекательным или непривлекательным выглядит сам — только попав в разведкорпус, он познакомился с некоторыми представлениями о красоте, на которые большинство согласно кивало. К примеру, он выяснил, что мускулы — это хорошо. Но они были у всех в разведкорпусе. Для мужчин также выделились, как слышал Леви, рост (галочка Эрвину), широкие плечи (галочка Эрвину), сильные руки (и снова галочка Эрвину), мужественный подбородок (странная формулировка, хер знает, что это означает, но звучит так, словно напротив имени капитана опять нужно накалякать заветный символ). Сам Леви похвастать ростом не мог, все остальное вроде имелось в наличии. Но все это к чему? Не то чтобы Леви смущал сам факт снятия одежды — вообще не смущал, надо раздеться — значит, надо раздеться. Но стоять голым рядом с… Эрвином? Обнажать и душу, и тело одновременно?.. Видеть Эрвина… таким? А он был… этого достоин? Леви судорожно сглотнул: он не совсем так представлял себе декламирование собственных чувств. Он ожидал, что пока он будет улыбаться и взглядом дарить Эрвину тепло, на нем будет чуть больше одежды. Так сказать, чтоб было чем прикрыть достоинство на случай, если его достоинство общечеловеческое пострадает от отказа. К тому же, его достоинство могло случайно начать — э-э-э — выпирать. «Блять, ты только держись; не глазей, не уходи в себя, не сутулься; не молчи, не говори слишком тихо, не скрипи зубами, не…» Леви сделал глубокий решительный вдох, обрывая панику. Опустил плечи, согнул левую ногу в колене, посмотрел на воду. — И брюки? — негромко задал он вопрос, вернув себе самообладание. — Ну, — низким голосом с этой выпирающей похлеще любого стояка хрипотцой начал Эрвин, и Леви сам не понял, почему ему в голову вдруг пришло такое сравнение, все происходило слишком быстро, — если ты хочешь купаться в одежде, купайся в одежде. Но я купаюсь голый. Леви застыл. Его глаза сделались круглыми, как монеты. Красивое лицо перед ним внезапно стало веселым: Эрвин беззвучно рассмеялся. — Не переживай, сегодня буду в белье. Ты тоже можешь. А штаны могут мешать движению. Они разделись и пошли к воде: Леви избегал смотреть на Эрвина, тот задумчиво, как если бы они подходили не к речке, а были за стеной, глядел вдаль ясным командирским взором. Леви сделал вдох, выдох и медленно, спокойно вошел в воду. Она была прохладной, но не ледяной, и уже это резко контрастировало с его прошлым неудачным опытом. Река звала его, как будто приглашала окунуться и смыть все тревоги — о том тревожном дне за стеной, об Эрвине, о том, что его великолепный замысел проявлять свои чувства более отчетливо, видимо, шел ко дну. Где-то в его голове Мгла заржала над каламбуром, параллельно обозвав хозяина тупым, а Леви тем временем без паники стал продвигаться вперед. В конце концов, что правда самого страшного может случиться сегодня? Он ведь с Эрвином. Леви напомнил себе о его надежности, напомнил себе о доверии к нему, о возможности довериться. «Все будет нормально. Не дрейфь. Ты молодой и сильный. Научишься ты плавать. Эрвин поможет». Внезапно почувствовав себя приободренным, Леви оказался в реке по пояс. Расставив руки в стороны, он стал касаться ладонями искрящейся водной глади, безотчетно улыбаясь ее дурашливой ласке. Жизнь вдруг показалась ему хорошей: стоит же в воде, живой, рядом — человек, которого он полюбил. Полюбил. Леви обернулся, чтобы посмотреть на него, посмотреть на Эрвина. Тот стоял, глядя на него: лицо светлое-светлое, глаза голубее неба. Красивый, сильный, молодой. Светлые волосы прилежно зачесаны набок. Лицо отличника, самого хорошего, самого лучшего человека на свете. Эрвин. Что-то было в его взгляде, в его позе — что-то эдакое, от чего Леви застыл, перестал дышать. Могло ли быть такое, что он им сейчас любовался? Эрвин отмер так же внезапно, как к Леви пришла его прошлая мысль. Он стал агрессивно вторгаться в воды реки, как самый настоящий медведь, теряя грацию, разгребая жидкость вокруг себя, как если бы пытался выбраться из грязи. Эта неожиданная неуклюжесть, спешка как-то мгновенно развеселили Леви, на сердце стало еще легче. Он отвернулся от Эрвина, чтобы не смущать, и широко заулыбался, уставившись вперед. — Готов? — Что делать? — кивнул Леви, оборачиваясь, не осознавая, что на его лице еще сияет радость — теперь сияет в направлении Эрвина, который жмурится на солнце, как сытый огромный котяра: так и тянуло погладить его по довольной морде. — Давай вернемся туда, где помельче. Вернулись. — Опустись в воду, упрись руками в дно, засунь голову в воду… Леви с сомнением покосился на него: какое-то мутное начало нехорошей истории. — Меня папа так учил плавать, — отозвался Эрвин и неожиданно для него опустил глаза, как если бы засмущался. — Ну ладно, — смилостивился Леви. — А ноги держать на плаву? Эрвин начал свой урок. Леви слушал его внимательно, но все равно пытался анализировать происходящее — иначе его голова бы взорвалась к чертовой матери от перегрузки информацией об этом дне, пусть он только начался. Вот Эрвин говорит, что делать: опускаешь голову, убираешь левую руку, возвращаешь, убираешь правую… А вместе с тем его голос звучит плавно, доверительно, внушительно; красивое лицо сосредоточено, собрано, властно. Он владел ситуацией. Он умел объяснять, что делать, умел наставлять. На него можно положиться. И вот эта вот его экспертная надежность в, казалось бы, любом вопросе внезапно взяла и все-таки нахрен взорвала Леви воображение. Потому что профессионализм — это горячо. Знать свое дело — это горячо. Брать на себя ответственность — это горячо. Быть надежным — это горячо. Леви занял нужную позицию. Эрвин быстро окунулся в реку с головой, вытер с лица воду, шумно выдохнув; отбросил мокрые волосы со лба назад, открыл глаза, присел рядом. Леви бесшумно ахнул. «Блять, скорее бы засунуть в воду голову». — Вот так, — Эрвин чуть дотронулся до его ступней, от чего Леви испытал инфантильное желание захихикать, как придурок, и только более тугой ниткой сжал губы. — Чуть повыше. Отлично лежишь сейчас, ровненько, как на планке. Сделай вдох поглубже и опусти голову, я страхую… Леви втянул в легкие воздух и ушел головой под поверхность воды. Физическая активность далеко не всегда прочищала его мысли — часто это было как будто только предлогом для его внутреннего голоса понадоедать ему в отрезанное от внешних обстоятельств время. Леви почему-то решил за секунду до того, как оказался под водой, что и там станет думать об Эрвине — о том, как легкое касание впитывает в себя его внимание, как губка, не давая сделать узелки, за которые можно было бы ухватиться, ни на каких других размышлениях. Однако, оказавшись наедине с рекой, Леви внезапно успокоился. Внезапно там, у самого дна, переставляя в воде руки, в его горящей огнем голове наступила блаженная тишина. Покой. Вынырнув, Леви провел ладонью по лицу и спросил Эрвина, как ученик — учителя: — Нормально? — Нормально? — Эрвин весь светился. — Блестяще! Леви не смог сдержать довольной, гордой усмешки. Он вернулся в воду и возобновил упражнение — и так естественно, что сам удивился этой органичности. Раз — и вот он уже поднял обе руки под водой и теперь лежит на животе — расслабленный и спокойный — так, как будто родился в воде и рыбой. Почему-то после этого урока попытки Леви анализировать каждую секунду его времени с Эрвином прекратились. Вода расслабила его. Ослабила тревоги, смысла воспоминания о тренировках теплого взгляда в зеркале. Он просто отправился плавать с Эрвином. Слушал его голос, смотрел в глаза, сияющие гордостью и совершенно точно — восхищением. Леви смущал этот взгляд, но он не мог насытиться им. Знание о том, что он нравился Эрвину, не давало подсказок о том, как себя с ним вести: показывать, что он знает? открыто проявлять свою глубокую симпатию? что делать-то, а, можно инструкцию?! Не имея точных ответов, Леви решил просто быть. Мучиться от невозможности вложить в слова и мимику главное — да, но чувствовать всем сердцем вопреки своей природной скованности и зажатости, выдрессированной в нем обстоятельствами, благодарность к Эрвину за то, что он спас его от идиотской смерти и сегодня избавил от страха перед водой. Благодарность за это время здесь, вдвоем. Благодарность за его смеющиеся, горящие глаза цвета летнего неба, и широкую ослепительную улыбку, и за то, как капли воды искрились на его мокрых ресницах, и как волосы все равно оставались покладисто уложенными набок. Он чувствовал к нему нежность. Чувствовал с ним близость. Купаясь рядом с ним в одних водах, вдыхая с ним один воздух, Леви казалось, что вся его жизнь сосредоточена в этом счастливом мгновении. Может быть — а вдруг? вдруг ему настолько повезло? — он и родился только для того, чтобы вот так однажды поплавать в августовский денек под солнцем с человеком, которого любит? Одно это мгновение — смысл его появления на земле? Леви лег на спину и посмотрел на небо: как будто сейчас такая расстановка сил кажется ему честной, потому что это мгновение — если это и правда оно — ощущается вечным. Они вышли из воды, когда Леви заметил, что Эрвин подустал. Чувствуя на себе его взгляд, его капитан иногда притворялся, что взгляда нет. Леви легко определял такое притворство: в этих случаях Эрвин становился на ноги, закладывал руки за голову, давал солнцу обласкать рельефные мышцы на своих руках. Потом он внезапно нырял, плыл под водой, показывался на поверхности, мчался куда-то вперед стремглав, разворачивался, несся назад… Когда Эрвин сделал такое в первый раз, Леви подумал, что нафантазировал себе лишнего. Что Эрвин ни разу не красуется — так, просто потянулся, просто решил протестировать свои лимиты… Но когда все ровно то же самое повторилось во второй, а затем и в третий раз, он пораженно застыл в воде: а Эрвин это специально или так, бесконтрольно, вытворяет, ведомый своим мужским эго в царство выебонов?.. «Так, ну выпендреж засчитан, — как можно небрежнее рассудил Леви, игнорируя бешеный стук сердца. — Помнится мне, кто-то был приболевший, так что… Лучше не вынуждать его тут и дальше хвост держать распушенным». Такое поведение показалось Леви дурацким сверх всякой меры. Он не ожидал, что Эрвин так умеет — красоваться перед кем-то, бесстыдно демонстрируя собственные красоту и силу. Просто кивая на вопрос «Вы считаете себя привлекательным?» — без уверток и наигранного стеснения. Он знал, кто он такой. И сейчас он беззастенчиво пользовался своими физическими дарами. «Он соблазняет меня? — стрельнула у Леви в голове удушающая мысль. — Но только если он осознает, что не просто так тут круги по воде наворачивает. А вдруг и правда просто наслажадется собой задней мысли?» Леви скосил глаза на Эрвина: нет, такого раньше точно не было. Эрвин не наслаждался собой раньше — по крайней мере, Леви такого шоу не видел. Значит, сознательно или об этом не подозревая, Эрвин сейчас разыгрывал феерическое представление лишь для него одного — своего особенного зрителя. Чувств и ощущений у Леви было так много, что он понимал: не только ради здоровья Эрвина, но и ради собственного блага эту пытку необходимо прекратить. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, он сделал лицо каменным и сообщил, что выбился из сил и теперь мечтает вытянуться на берегу. Эрвин распластался на траве, раскинув руки в стороны, и моментально сомкнул веки. Он тяжело дышал. Внутри Леви било молниями, но внешне он, конечно, сохранял бесстрастность. — У вас все губы синие, — сказал он серьезно, улыбнулся и, отыскав полотенце, аккуратно накрыл замерзшего упрямого выпендрежника перед собой, едва удержавшись от того, чтобы не промокнуть краешком полотенца мокрый лоб и его чудесные светлые волосы — казались такими мягкими, что приходилось бороться с желанием запустить в них пальцы. — Я как в больничной койке, — Эрвин открыл глаза и оглядел творение Леви. Краешки его губ тронула легкая улыбка: — Спасибо. — Зато в тепле, — отозвался Леви, облизнув губы, сжав и разжав кулаки, решаясь вложить хотя бы толику своих чувств в слова — лучше так, раз уж лицом высказывать, что переживает, у него не выходит по жизни. — Лучше, наверное, не залеживаться. Я все равно убежден, что вы подхватили какую-то дикую простуду, так что… — Нет у меня никакой простуды… — Так что, — короткий вдох, короткий выдох, — спасибо, что все равно научили меня плавать. Они с Эрвином встретились взглядами. Леви как-то сразу весь застыл, поплыл в сторону и немножко вниз — по своим ощущениям. На самом же деле он не мог ни шевельнуться, ни отвести своих глаз от двух льдинок напротив: его приворожило, приклеило к ним, как если бы он зимой лизнул на улице что-то металлическое и был вынужден собакой ходить за объектом своего бестолкового вожделения. Леви вдруг показалось, что Эрвин знает абсолютно все: о его чувствах, о том, что Леви было известно о чувствах Эрвина, о Левиной готовности действовать, о принятых решениях, о корении себя из-за того, что Леви не мог, как некоторые люди, спокойно и искренне словами передать весь спектр своих чувств, даже когда они не были связаны с интимными сердечными переживаниями. — Пожалуйста, — тихо, мягко проговорил Эрвин, — но ты все сделал сам. Я тобой горжусь. Сердце Леви билось так часто, что ему на секунду показалось, будто бы он ослышался. — Возможно, ты испытаешь испанский стыд от таких слов, но… — Не испытаю, — прервал он: не ослышался! — Это… — он прочистил горло, — приятно. Спасибо. Капитан… Эрвин поднял кисть — на мгновение Леви подумалось, что он хочет взять его за руку. «Ну ты и разбежался, дружок», — с привкусом горького разочарования во рту подумал Леви. — Давай возвращаться, — капитан сел и стал обтираться полотенцем. — Честно говоря, я бы поел. — Ух, я тоже, — закивал Леви, перебарывая смущение, которое возродило в нем разыгравшееся воображение. — Вода так выматывает.

***

Леви было стыдно в этом признаваться, однако болезнь Эрвина он воспринял как хорошую новость. Он ломал голову все эти дни: как же ему показать Эрвину свое расположение? Свою симпатию, которая уже давно — а может, и никогда? — не была дружеской. И словно в подарок ему, к его осознанию о том, что у него есть шанс, жизнь преподнесла ему прекрасную возможность начать реализовывать задуманное. Что могло красноречивее сказать о чувствах, чем забота? Когда Леви, раздобыв любимой еды Эрвина, пришел его проведать, он был полон решимости вести себя с ним… ну как-то прямо, что ли. Он и раньше не ходил вокруг Смита на цыпочках, часто говорил ровно то, что думал. Но сейчас он решил превратить «часто» в «всегда». В конце концов, в его поведении должно быть какое-то постоянство. И это постоянство должно было начаться с одной простой вещи: раз уж Эрвин знал о прямоте Леви, и они давно могли говорить откровенно, глубина их расположения друг к другу обязана закрепиться через «ты». Чтобы решиться на такой серьезный шаг, Леви напустил на себя чуть больше нахальства, чем ему было свойственно на самом деле. Войдя в спальню Эрвина, он остановился у кровати, на которой тот лежал ну совсем повесив нос, сложил руки на груди и спросил: — Все еще не заболели? — Заболел, — трагично вздохнул Эрвин и еще сильнее закутался в одеяло. Леви едва сдержал улыбку. Эрвин был очарователен. Наигранно беспомощный — потому что хера с два такого коня свалит простуда, с этой щетиной на впавших щеках, печальными голубыми глазами… Он выглядел, как поверженный воин. Обнять, закутать в одеяло и гладить-гладить-гладить по голове, шепча на ухо, чтоб он поправлялся поскорее… Сила нахальства и пьяность его решимости подтолкнули Леви продемонстрировать угощения, бесцеремонно сесть на постель Эрвина, внезапно возвышаясь над ним, и продолжить говорить, настойчиво запихивая капитану еду. И все это время, пока он так властно, решительно доминировал над грустным больным Эрвином, лежавшим в постели, он чувствовал себя… он чувствовал себя так, как будто его молнией ударило, а он это пережил, пробежал сто километров, убил тысячу титанов и колесом вернулся домой. Страх начисто покинул его тело и голову. «Если играть, то на все!» — прозвучал в мозгу голос Кенни. — Вы есть будете? Колбасу я порезал. Чай у вас заварен. Сделать новый?.. Я никогда не болел. Ни разу… Моя гордость здесь ни при чем: я правда никогда не болел. Руки у меня чистые. Держите… Он все убеждал Эрвина поесть, и с каждым новым его словом его наглость и бесстрашие только крепчали. Он подался вперед, поправляя для Смита подушки, сел обратно, продолжил полемику о болезнях и полезности еды, которая никуда не вела… Леви терпеть не мог эти печальные охи-ахи из серии «я бедный и несчастный» и ломания там, где ломаться было глупо и не имело смысла. Театральщину, короче. А Эрвин здесь был классическим мужиком: ломался только в путь. Леви вдруг представил вкусную, соблазнительную картинку: Эрвин продолжает выпендриваться, а Леви решает: баста! Он возвышается над ним, своим телом как бы прибивает его к месту, блокирует движения; оь неожиданности такого поворота событий Эрвин замолкает; Леви наклоняется к нему — к самым губам — и шепчет ему в самый рот, чтобы тот перестал выебываться и начал есть. Он берет в руки фруктовую корзинку и смотрит, как Эрвин послушно откусывает песочного теста — крем пачкает пальцы Леви, и Эрвин, не разрывая мостика из их взглядов, открывает рот, высовывает язык и одним тягучим, медленным, наигранно невинным движением слизывает белое с его пальцев. В самый последний момент, вопреки ожиданиям Эрвина, Леви разрывает их зрительный контакт, поднимает голову и целует удивленного капитана — сначала под одной бровью, затем под другой. Скользит пальцами по его голове, оттягивает волосы на затылке. — Нравится? Вот так бы сразу. — Какая же вкусная колбаса… — голос реального Эрвина вырвал Леви из его откровенно откровенной фантазии. Он перевел на него взгляд и опять услышал то же нытье: — Но я все не съем. Бери ты ешь. Составь мне компанию. — Это все вам, — упрямо мотнул он головой, подавляя тяжелый вздох. — У меня нет сил столько есть, Леви. Это очень много… — гундосил Эрвин. — Еще и фруктовые корзинки… Откуда ты узнал? Откуда ты вообще узнал, что я заболел? — Ханджи рассказала. Не отвлекайтесь. Щеки впали. Уверен, вы с вылазки со своей болезнью не ели нормально. — Куда мне столько есть, Леви… Терпение Леви лопнуло. — Да ты здоровый мужик, кончай! — он брякнул это и рассмеялся: вот уже где невыносимый черт! Эрвин замер с набитым ртом. Прыть Леви куда-то испарилась. Он смотрел в голубые глаза напротив: ох, ну все, теперь придется выезжать на собственной смелости. Момент уже никуда его не заведет. Он решил прощупать почву. Преследуемый удивленным, лихорадочным взглядом Эрвина, он сказал негромко: — Мужчины во время болезни становятся совсем невыносимы. Как дети. Так тоже говорила Изабель. Простите. — Не беспокойся об этом, — хрипло, после паузы, выговорил Эрвин. — Когда мы наедине, обращайся ко мне на ты. Учитывая нашу историю… Знаешь, мне нравится. Бах! Внутри Леви мир схлопнулся. Все слилось в нем — его нежность, его абсолютная очарованность Эрвином, его волнение, его преданность, его смелость, его застенчивость — его чувственность, его желание, его уверенность. Близость. Это была близость. И эта была опасность. Опасность, которой он не осознавал раньше. Он думал только о тяжелых последствиях, о том, что может пойти не так между ним и Эрвином, что придется сделать в случае плохого развития событий ему и Эрвину; но разведкорпус? Они оба были мужчинами. Они делили дом. Еду. Работу. Если кто-то узнает… что будет? Важно ли думать о том, что будет?.. — Ешьте, — одними губами выговорил он и добавил правдивое — но не потому, что хотел, а потому, что так правильно: — Я не хочу, чтобы о вашем ко мне особом обращении слагали легенды. Эрвин опустил голову, посмотрел на бутерброд в руке, затем снова взглянул на Леви. — А как кто-то узнает, если в комнате всегда будем только ты и я? — Это странно, — выговорил Леви словно одним дыханием и, словив взгляд Эрвина, подумал: «Как же это все неважно». И улыбнулся, чувствуя, что уже открыл тем ключом, который все это время неуверенно перекладывал из руки в руку, новую дверь, ведущую на новую дорогу: она проложена по облакам туда, куда раньше он ни разу не забредал. Он шел по воздуху, чувствуя, что должен упасть — все логическое кричало о том, что должен — но почему-то держался и двигался дальше. Он улыбался, и больше всего ему хотелось сейчас поцелуем эту улыбку передать губам человека напротив. — Делай, что хочешь, — сказал ему Эрвин, и Леви вдруг показалось, что он имеет в виду — совершенно искренне, от всей души — все на свете. — Я не буду против. — Я постараюсь. — Делать, что хочешь? — Да. — Мне казалось, такой навык у тебя давно. — Если вы про Подземный город… Я не то чтобы крал из-за того, что ничего поинтереснее не придумал, — проговорил он. — Ешьте, черт возьми. И корзинку тоже. Свежие. — Я ем, ем… — Леви видел, с каким удовольствием Эрвин поглощает бутерброд. — Расскажи что-нибудь, пока я ем. Что еще говорила Изабель? Мужчины невыносимы и… каковы еще? — Говнюки. За исключением, конечно, нас с Фарланом. — Как будто бы она была права, — на губах Эрвина появилась невеселая усмешка. Леви подпер щеку рукой: — И вы говнюк, выходит? Прости… Ты? — он прикусил губу, стараясь избежать довольной улыбки во весь рот. Эрвин поперхнулся. Леви приподнялся, опираясь на одно колено, и вытянулся перед ним. — Ну-ну… Ладонь Леви коснулась спины Эрвина, стала постукивать. Почти как в его фантазии. Только лучше, потому что происходящее было реальным. — Дышите… — тихо проговорил он, шагая по дороге, проложенной в воздухе, доверяющий этому путешествию. — Чаю? — Спасибо… Не надо. Леви посмотрел на светловолосую макушку перед глазами. Он чувствовал запах волос Эрвина, чувствовал запах его кожи, касался его теплого тела — господи, как же захотелось поцеловать его в волосы, обнять, прижать к себе, раствориться в нем. — Сам же попросил… — моргая часто-часто от обуявших его всех подряд чувств, проговорил Леви ему в волосы. — Я не был готов… Извини. Эрвин поднял подбородок, и они посмотрели друг на друга: впервые Леви глядел на него сверху вниз. — Я говнюк. Глаза Леви замерли на его лице. Он был сейчас таким, каким Леви хотел его видеть, потому что возможность видеть его таким означала близость и жизнь. Эрвин был заболевшим, уставшим; он был небритым и валялся в кровати. И все-таки так же, как Эрвином был статный, решительный человек в отутюженной по всем правилам форме разведкорпуса, этот человек — уязвимый, взволнованный, искренний — тоже был им. Эрвин сделал судорожный вдох, опустил на кровать руку с недоеденным бутербродом. — Ты выглядишь, как бомж, когда ты небритый, — прошептал Леви, глядя в голубые глаза напротив: они заменили весь мир. Кроме них ничего вокруг не было. — Спасибо, — одними губами проговорил Эрвин, улыбаясь. — Как интеллигентный бомж, — поправился Леви. — Это лучше? — прошептал Смит и словно подался вперед. — Мне интеллигенты нравятся, — прошептал Леви, готовый показать, насколько. — Даже если они говнюки? — К сожалению. Эрвин улыбнулся. Время остановилось. А затем вошла Ханджи и все испортила. — Ну и жарковато же здесь у вас, ребятки! Дайте-ка я открою окно.

***

Болезнь Эрвина не была тяжелой, но оказалась затяжной. Эпизод, разыгравшийся между ними во время его горячки, постоянно жужжал в голове и сердце Леви надоедливой пчелой. Что бы случилось, если бы Ханджи не вошла? Он бы… Эрвин бы его… ну… кхм… да? В губы? Без… или с… Кхм… Мгм… Кхе-кхе… — Ты чего? — с сомнением покосилась на него Ханджи, отрываясь от чтения и придвигая к нему стакан воды. Она сидела, упав грудью на стол и подперев рукой голову, так что ее очки поднялись к бровям и теперь смешно шлепнулись на кончик ее длинного, блять, носа! — Ничего, — отозвался Леви и отодвинул стакан обратно. — Сама свою воду пей слюнявую. — Ничего она не слюнявая, — огорчилась Ханджи. — У меня не так много слюны, кстати. Ну то есть я готова поспорить, что, если ты и я плюнем, твой плевок не только улетит дальше, но и будет больше в диаметре. Леви посмотрел на Ханджи с брезгливым неудомением. — Хочешь, устроим конкурс? Эрвин проснется, — она кивнула в сторону спящего на кровати капитана, — будет судьей. — Не хочу я таких конкурсов. И почему это конкурс? Это соревнование! — А чем они отличаются? — Не знаю, — после недолгих раздумий проговорил Леви и скрестил руки на груди. — В любом случае, забудь, Очкастая. Ханджи, видя, каким недовольным взглядом он на нее смотрит, прикусила губу и вернулась к книге. Несмотря на то, что они с Эрвином проводили много времени вместе в эти дни его болезни, он не мог перестать злиться на Очкастую: ну кто так себя ведет, черт возьми? Кто так врывается?.. У них был тако-о-ой момент — и Ханджи взяла и все начисто смела своим бесцеремонным появлением. Эта бестактность Зоэ, которую она порой проявляла, бесила его страшно. И не предъявишь ведь ей ничего! Что он скажет? «Мы поцеловаться тут могли, да ты влезла?» Леви недовольно фыркнул своим мыслям, взгляд упал на наполовину разгаданный кроссворд, разложенный перед ним на столе. — Как называется безрогий олень? — пробормотал он. — Кабарга. — А чистый глинозем? — сощурился он, черкая ручкой. — Алунд, — не поднимая глаз, отозвался Ханджи. Леви восхитился: — Ну ты… хороша. Уголок рта Ханджи поднялся. Не глядя на него, она намочила слюной пальцы библиотечной книжки, перелистнула страницу и, вновь растекаясь на поверхности стола, негромко проговорила: — Не дрейфь, Леви. — А? — он сдвинул брови. — Я все исправлю. — Ты подсказала мне неправильный ответ? — растерянно спросил ее Леви, глядя на кроссоворд. — Алунд или… — Я обещаю. — Что ты обещаешь, я не понимаю? …Оказавшись с Эрвином один на один в бане, краснея до корней волос, Леви понял.

***

Они оба были смущены. Леви чувствовал это кожей. В конце концов, стоя под струей горячей воды в душе бани, последнее, чего он ожидал — это обернуться на невнятный стук и увидеть лицо шокированного Эрвина, который, разинув рот, смотрел на него — притом в начале он уставился как будто на него всего, заглянул в глаза, а затем Леви увидел, как его взгляд скользнул вниз, вниз, вниз… Замер и снова взметнулся к лицу! Черт! Черт, черт, черт! Что за хрень происходит? Леви наспех прикрылся ладонями, Эрвин прижал к паху полотенце. И в довершение ко всему, хлопнув дверью, ведущей в парную, как черт из табакерки, выскочила Ханджи — расставя руки, с очками, напрочь запотевшими от пара: — Кто здесь, боже, кто здесь?! Проклятье слепца, о боги, все в мире против людей с плохим зрением! Кем бы вы ни были, господа, я обещаю, что сейчас уйду! Дайте мне лишь мгновение и, пожалуйста, руку!.. Когда Ханджи ушла, Леви и Эрвин, не проронив ни слова, не глядя друг на другу, обмылись и пошли в парную. Обмотав бедра полотенцами, они сидели на скамье рядом друг с другом в абсолютном молчании. «Черт бы побрал эту Ханджи! Купидонка хренова!» И все-таки комичность ситуации была очевидной. Леви не знал, как разрядить обстановку, как расслабиться, махнуть в такой ситуации рукой и с улыбкой заявить: «Бывает!..» Глядя на свои острые коленки, тяжело дыша от пара, он все ломал голову над началом разговора, как вдруг услышал рядом с собой тихий смех. Он повернул голову и посмотрел на Эрвина. «Блять, ну красавец», — с восхищением подумал Леви, разглядывая его. Раз уже предоставилась такая возможность, говорить ей «нет» было грубо. Эрвин, конечно, оставался высоким, широкоплечим — куда больше Леви — даже в положении сидя. Он расположился на скамье, чуть подавшись вперед: от смеха мышцы на его животе напряглись, мышцы груди подрагивали. Он сидел, широко расставив длинные крепкие ноги: полотенце не было достаточно длинным, и Леви видел, как красиво была очерчена под кожей сила его бедер. Пальцы обнимали скамейку — длинные красивые пальцы с красивыми ногтями. Костяшки чуть шершавые и красные, на тыльной стороне ладоней проступают вены. Его ноги, его руки были покроты золотистыми волосками — руки и ноги мужчины. Плечи… Очень красивые плечи. Он был физическим совершенством — для Леви так точно, а остальное его не заботило. Но лучше всего было его лицо, его глаза и улыбка. Когда он смеялся, кончик его красивого носа с горбинкой подрагивал; глаза сияли божественным каким-то светом — расслабленный взгляд выдохнувшего человека. Ровные белые зубы обнажались всякий раз, когда Эрвину становилось особенно весело. — Чего ты смеешься? — не в силах не улыбаться рядом с ним, спросил Леви, тоже подаваясь вперед. — Грешно, конечно, — улыбнулся Эрвин, стреляя в него взглядом, — но, господи… Ханджи была такой смешной, когда вышла отсюда. В этих запотевших очках… Такая уже где иногда забавная… Леви тоже засмеялся, опустил голову. — Ты любишь ее? — неожиданно для самого себя спросил он. — Люблю? — Эрвин удивился вопросу и словил взгляд Леви. Улыбнулся: — Да, люблю. Ханджи — мой самый близкий друг. Я доверяю ей, как себе. Леви улыбнулся. Внезапно глаза Эрвина стали печальнее. — Что такое? — нахмурился Леви. — М? — заинтересовался Эрвин, а потом с наступившим пониманием мягко улыбнулся. — Прости. Хотел узнать, завел ли ты друзей… Потом засомневался… — Ну двух каких-то вроде бы завел, — усмехнулся Леви, выдерживая его взгляд. Эрвин ослепительно улыбнулся, засмеялся, обнажая зубы, отбросил голову назад. Его бычья шея так и напряглась от смеха. Смит посмотрел на Леви — с хитринкой, не смыкая губ. — Ну и как они тебе? — М-м… Ты знаешь, могли быть и получше. — Правда? — Эрвин искренне удивился, но, заметив, каким серьезным был Леви, улыбнулся. — Как так? — Одна постоянно наводит суету… Другой… М-м… Как бы тебе сказать? — Скажи прямо. Эрвин чуть склонил голову набок, не сводя с него глаз. Леви, выдерживая его взгляд, сглотнул. — Не уверен, могу ли рассказывать тебе о таких личных вещах. — То есть ты с этим другом… близок? — предположил Эрвин, а затем облизнул губы и нижнюю острыми белыми зубами прикусил. — Можно и так сказать. Мне так кажется, — пряча улыбку, проговорил Леви. — Угу, — закивал Эрвин. — Что… что тебе больше всего… нравится в этом друге? Леви изнутри обдало волной жара. — Почти все в нем бесит. Эрвин беззвучно засмеялся, тряся плечами. Ослепительно ярко блеснула белоснежная улыбка. В голубых глазах плясали искорки. — Он упрямый, — сказал Леви, не сводя взгляда с его лица, — когда он болел, он постоянно ныл. Изабель говорила, что мужчины во время болезни невыносимы. Я убедился в этом на практике. Он все ныл, ныл… Жалел себя. Наверное, хотел, чтобы и я желал его. Воцарилась тишина. — Желал? — мягко переспросил Эрвин. Во рту у Леви пересохло. Вот где говнюк! Выглядит таким невинным, а сам взглядом его уже практически облизал. — Жалел… жалел его. — А ты пожалел? — Пожалел. — А пожелал ли? Леви подумалось, что он ослышался. Шутки внезапно кончились. Он сидел перед Эрвином, глядящим на него глазами дьявола. Он играл с ним мастерски — а все потому, что доигрался Леви. Не будить зверя, не будить зверя, не будить… Зверь перед ним был куда опытнее него в подобной охоте: сколько жертв пало перед его чарами?.. Леви судорожно сглотнул: он не собирался сдаваться. Даже оказавшись тет-а-тет с этим гроссмейстером, он не и не думал пасовать. Игра за власть, пусть даже шуточная, игра на раздевание, когда оба сидели друг перед другом буквально и совершенно точно — сердечно — голыми, не могла закончиться чьей-то победой. Ничья. Любой ценой ничья. — Возжелал, конечно, — Леви поднял подбородок и стал упиваться произведенным на Эрвина эффектом: глаза круглые, зрачки… зрачки расширились. Но прежде, чем Смит успел бы ускакать в неведомые дали на жеребце своих фантазий, Леви приятно улыбнулся: — Ты видел его вообще? Любой бы возжелал его на моем месте. Высокий, крепкий, блондин! Да и имя звучное такое — Мике. Мике Захариус… Ну красиво же, а? Эрвин моргнул, моргнул еще раз и выдохнул. Ничья. Леви засмеялся. — Я тоже завел нового друга, — внезапно проговорил Смит. — Он не так хорош, как этот твой… как ты сказал? Ми-ке? Захариус? Леви расхохотался. — «Ми-ке», но «Захариус»? Это в какой школе учат такому интересному чтению? Эрвин беззаботно рассмеялся. — Вот видишь, Леви, твой новый друг настолько великолепен, что даже имя его выговорить не каждому под силу. Мой друг немного проще. Блистателен, но без такого — э-э — выпендрежа. — И что тебе в нем нравится? — Леви прикусил губу, смущенный. — Мне нравится в нем… — начал Эрвин, задумчиво уставясь в потолок: — Мне нравится в нем его прическа. — Прическа? — тихо уточнил Леви. — Да, — благосклонно кивнул Эрвин, взглянув на Леви. — У него прекрасные черные волосы. Очень красивая челка. Я как-то раз подстригал его, потому что сам он — ты представь — поранился ножницами. — Придурок какой-то. — Чуточку. Что еще?.. Мне нравятся его глаза. Они блестят как… как молнии в грозу. Мне нравится его голос… Потому что этим голосом он говорит самые удивительные вещи. Он говорит мне, что я плохо мою полы, и рассуждает со мной о совести, и рассказывает мне о моей страстности. Он редко, но очень смешно шутит этим голосом. О себе он говорит не так уж и часто, — Эрвин пожал плечами. — Знаешь, мы с ним знакомы уже какое-то время, но известно мне о нем далеко не так много, как хотелось бы. — Почему… — начал Леви, но начал хрипло, севшим голосом; прочистил горло и попытался опять: — Почему ты не попросишь его рассказывать о себе больше? — Я боюсь ранить его. Я до сих пор не уверен в том, сколько боли он пережил. И как, несмотря на нее, он… такой, какой он есть. Глаза Эрвина замерли на его лице. Не дыша, Леви опустил взгляд. Увидел руку Эрвина. Уставился на его костяшки. — Я могу… могу попросить твоего друга рассказывать о себе… больше. Он поднял глаза на Эрвина. Тот смотрел на него, оставив игры далеко-далеко позади. Он был честным, уязвимым — Леви чувствовал это так же ясно, как самого себя. — Это было бы прекрасно, — тихо ответил Эрвин. — Потому что больше всего мне нравится в нем то, что он хороший человек. Рядом с ним я могу просто… быть. Воцарилось молчание. Леви смотрел Эрвину в глаза. — Мне очень хорошо рядом с тобой, Леви. Весь мир перед глазами Леви замер. Он перестал слышать, чувствовать — стал одним огромным колотящимся сердцем. — Тебе не слишком жарко? — услышал он голос Эрвина спустя — секунды или минуты? он не знал. — Жарко… Да нет… А… а что обычно вообще делают в бане? Я что-то не помню… Эрвин улыбнулся — как показалось Леви, с облегчением. — Я расскажу. Смотри… Доигрались.