По Обе Стороны Радужного Моста

Прятать. Не прятаться — прятать. Жирная линия, разводящая понятия. Пропасть, определяющая, какой ты человек. Прятать. Прятать улыбку, усмешку, держать нейтральным взгляд. Прятать усталость, прятать хорошее настроение, прятать плохое. Прятать любые чувства — злость, радость, влюбленность. Прятать любые намерения. Прятать желание действовать и не предпринимать ни-че-го, когда разрывает на части от жажды огранить энергию в дело. Прятать мысли о будущем, соображения о настоящем, сожаления о прошлом. Прятать увечья, прятать следы чужой слабости, прятать редкую, но постыдную игру в поддавки с тем, кого — к его и к твоему отвращению — ты пожалел. Эрвин Смит должен был прятать все, чем он являлся, прятать все, что двигало им, чтобы сохранить себя. Чтобы продолжить свой путь, сократив количество рисков и преград до минимума. — Ну что ты, капитан, нос повесил? Эрвин поднял голову, посмотрел на Магнуса, лениво наблюдавшего с дивана за его обычными сборами. Был день вылазки — он наступил через тринадцать суток после слушания о прошлой экспедиции, и скорость, с которой Закклай согласился выслать их за стену в этот раз, потрясла разведкорпус. Эрвину казалось, что такой гнетущей тишины в казармах, как сейчас, не было уже давно. Как металл рукояти УПМ перед первым выстрелом в небо, коридоры штаба были пронизаны холодом — холодом страха неизвестности, которым было прошито приближающееся будущее. Эрвин хотел повлиять на ситуацию, но что он мог сделать? Толкнуть мотивирующую речь? Такие, начни разбрасываться ими налево и направо, утратят свою чудодейственную силу. К тому же, как приободрить того, кто потерял друга, любимого человека, члена семьи? В скорби мало что имеет значение. Единственным способом переменить настрой солдат был успешный выход за стену. Вот что по-настоящему даст страху отпор, вселит в разведкорпус надежду. Реальный результат, преодоление трудностей. Поэтому Эрвин, взяв со стола чашку остывшего чая, спокойно мотнул головой: — Я ничего не вешал. — У Эрвина Смита все всегда тверже камня, а? — лицо Магнуса исказила внезапная озлобленная усмешка, как если бы вместо ответа он сыпанул в Йохансена песком. — Как твоя нога? — ровным голосом задал вопрос Эрвин, уворачиваясь от укола, выведенного неразборчивым почерком. — На месте, — Магнус чуть приподнялся с подушек и глянул на собственную обнаженную ступню: опухоль спала со щиколотки, мизинец и безымянный пальцы из фиолетовых сделались нежно-синими. Его икра, только оцарапанная титаном, а не прокушенная, как изначально почему-то решил весь разведкорпус, уже успела прилично зажить. — Я удивлен, что Закклай пожаловал тебе внеочередное звание. Да еще и так неформально — в конце какого-то слушания, — сказал Магнус через несколько секунд. — Капитан — вот так сразу. На старшего лейтенанта жадничали не знаю, сколько. А здесь — сразу солидный гусь. Дальше майора можно пропустить. Как насчет подполковника? Вот так вот, по щелчку пальцев? Эрвин ничего не сказал. Говорить ему, на самом деле, было нечего, да и очевидно же, откуда эта желчь в раненом солдате, потерявшем весь отряд и особенно — свою любимицу, в нежных чувствах к которой он никогда в открытую не признавался. Но всем, конечно, и так было известно, что Ангела занимала в его сердце особенное, медово-сладкое и трепетное, место. Смит подошел к шкафу, распахнул дверцу, снял рубашку, через голову стянул алкоголичку. Он мог не смотреть в зеркало: и так чувствовал, каким жадным лижущим взглядом Магнус вцепился в его спину, с таким восторгом расцарапанную им в ночь перед прошлой вылазкой. Как Эрвин плевался и шипел, увидев, что в случае чего вот так взять и раздеться или переодеться перед солдатами не сможет: сразу станет понятно, что пассия постаралась оставить метки — много-много росчерков руками, трясущимися от волнения и экстаза. Эрвин даже искупаться не смог перед тем, как идти за стену — приперся к реке, сам не зная, с чего, позвав с собой Леви. А тот, конечно, пошел следом. И что на том берегу Эрвину делать было? Раздеваться — чтобы что? Чтобы Леви увидел, с каким остервенением он только-только кого-то трахнул? Он же не ублюдок какой-то, чтобы вот так… Эрвин поставил поток слов на паузу, споткнувшись о скорость собственных рассуждений. Начав искать опору, ухватился-таки за свое отражение в зеркале, увидел: ярко-голубые глаза обжигающим холодом вперились в лицо, на которое тенью лег отпечаток смутной печали. Леви — что Леви? Леви, Леви, Леви… Словил что-то на него, на Эрвина. Влюбился наверняка — дурак, что тут скажешь! Ладно он, Эрвин — понятные желания, животное притяжение. А этот точно расчувствовался, не знает, куда деть себя, теряется, не понимая, через что проходит. Ах, Леви… Эрвин выдал всю эту тираду и понял: в груди укусом мерзкого насекомого свербит ощущение пиздежа — самому себе, о себе самом. Таким уж животным это притяжение было, или сюда, к нему в грудь — оголенную, давшую слабину, приоткрывшую узкий тоннель, ведущий к подсохшему от прожитых лет и накопленного цинизма сердцу, на цыпочках прокралось чувство? Он, с его хмурым лицом, с глазами, втихую мечущими молнии из-под темных бровей, пробирался в голову Эрвина куда чаще, чем ему хотелось бы. Не проходило ни дня, а в нем не было и часа, чтобы что-нибудь о Леви не пересекло дороги, по которой странствовали его мысли — не пересекло опасно, в самый неподходящий момент, словно специально дождавшись несущегося навстречу табуна лошадей. Что он там как-то говорил о живописи? Ему нравятся пейзажи? А какой стиль живописи ему ближе всего? Кстати, ему понравилось, что сегодня давали на завтрак? Как закончатся вылазки, надо отправить его в столовую, он отлично влился в ритм тамошней работы. Пот, стекающий по его спине, когда тот влегкую, как будто не понимая даже, насколько это впечатляюще, лениво подтягивался в тридцатиградусную жару, — пот, ровной струйкой впитывающийся в резинку его брюк и трусов — если Леви, конечно, их носил. А если не носил, то… В такие минуты Эрвину приходилось нервно сглатывать слюну и разминать пальцы — у него между ног, как у четырнадцатилетнего, заканчивалась сиеста и начиналась жизнь. Как она могла не начаться, когда его глаза везде, неизменно, в любой комнате, на любой открытой местности бросались искать и всегда находили его? Его, подобного метели с присущей ему холодной порывистостью? Его, с его силой, которая уносила его так далеко ввысь, что делала похожим на птицу? И все же… был в красоте силы Леви не менее красивый — даже более красивый, если задуматься — надлом. Больное место. Касающаяся в тебе самого живого и настоящего уязвимость. То, насколько внутри, под всей броней и маской физического всемогущества, он был мягок. Насколько был хрупок. Конечно, Эрвин ничего не мог сделать. Леви был его солдатом. Переводить отношения в другую плоскость было глупо. Раньше было глупо, потому что Эрвин не был уверен, какую позицию Леви занимает на спектре ориентации, да и потому что рангом он значительно ниже, и в случае отказа — да и в случае согласия — это будет некомфортный дисбаланс сил, и все усложнится. Вдобавок, если оба не примут правил игры, и кто-то влюбится — а такое случается сплошь и рядом — весь план Эрвина с истреблением титанов с помощью Леви пойдет коту под хвост. Сейчас же, когда Эрвин почти уверен в чувствах Леви, идти на поводу у своих желаний будет жестоко и бесчестно, да и остаются вопросы дисбаланса сил и успешности претворения в жизнь его первоначальной цели. И что же делать, когда они расстанутся? Ведь такое точно произойдет. Эрвин не представлял, как удерживать отношения, не знал, как открываться — обычно открывались ему, от него не требовалось много, считалось, что он уже накрыл на стол, хотя явил к нему только себя. Все, что Эрвин умел — как ему казалось — было обольщение, ухаживание. Охота. Но как охотиться на Леви? Он еще ничего не сделал, а Леви уже на грани влюбленности. «Так ли обязательна охота для мужчины?» — задумался Эрвин. Внезапно его озарило открытие: «Что, если сейчас Леви охотится на меня? Ведь ему заполучить меня, человека старше по званию, соблазнить своего командира — задача как будто бы более сложная, чем то, с чем столкнулся я?» В любом случае — решил Эрвин — первым делом — долг. А там, когда Леви подрастет в ранге, когда разберется, чего хочет, когда даст Эрвину понять, что ему нужно, Эрвин что-то решит… может быть… Эрвин снова вспомнил сцену у реки. Если бы просто хотел трахнуть его, стянул бы рубашку, обнажил бы следы от ногтей, оставленные Магнусом, — да, вульгарно, но подал бы сигнал о том, что не евнух. Но Леви, кажется, влюблен, а значит, его чувства бы ранили следы насыщенной жестокой ночи с кем-то другим на теле человека, который тронул его сердце. Возможно, он правда всего лишь хотел его трахнуть, а рубашку снимать просто по-человечески постеснялся? Ведь это неприлично как-то — все равно что щеголять шеей, покрытой засосами: ему же не шестнадцать лет, он взрослый мужчина. Да и в ту ночь, когда Магнус так унизительно стал выклянчивать близость — боже, чего он только не делал — Эрвин мало думал о нем или его потребностях. Под подвижными веками его закрытых глаз, вспыхивая от волн удовольствия, затапливающих его большое сильное тело, выступал вперед его образ — образ Леви — выступал и затмевал все остальные мысли, лица. До той ночи Эрвин ни разу себе такого не позволил: оставаясь наедине с собой, не позволял себе представлять его. Но в тот раз с Магнусом никакого Магнуса для него не существовало. И даже Леви в его голове не делал ничего особенного. Это было очень странно: всем, о чем Эрвин думал, казалось, было только его лицо — то, как он зыркает на него своими глазищами-молниями, как его губы складываются в улыбку, из улыбки становятся ухмылкой. Только приближаясь к пику, Эрвин представил, как целует его, как яростно входит в него, наблюдая за тем, как удовольствие искажает его обычно серьезное и хмурое лицо — расслабляет, разглаживает, перерождает. Маленькая смерть. Новая жизнь. — Ты какого черта там застыл? Эй! Эрвин вздрогнул, посмотрел на свое застанное врасплох глупое отражение, повернул голову к Магнусу: тот полусидел на диване, с раздражением и растерянностью пялился на Смита. Выражение лица человека, осознающего, что на него, в общем-то, плевать, и его терпят из вежливости и дани прошлому. — Задумался, — отозвался тем же спокойным тоном Эрвин и стал быстро переодеваться в форму для экспедиции. — О вылазке? — Угу. — Ох, как бы я хотел там оказаться… За этой треклятой стеной. — Вылечишь ногу — сразу вернешься к делу, — Эрвин захлопнул дверцу шкафа и посмотрел на Магнуса. Тот, внезапный посеревший и померкший, отвернул от Смита лицо, прилег на подушки, закрылся руками. Эрвин прошел вперед, присел на краешек дивана. Похлопал Йохансена по колену, сжал ладонь. — Будешь у меня? Или помочь тебе добраться до твоей спальни? — Я сам… Что мне без тебя делать у тебя. Магнус сел, стер со щек рукавом выступившие слезы. В дверь Эрвина раздался стук. — Да? — гаркнул Эрвин. Мгновение — и в солнечное сплетение Эрвина вонзился острый нож. — Капитан? — раздался так хорошо знакомый ему голос. — Старший лейтенант Зоэ попросила вас зайти. — О, Леви, — Магнус махнул рукой, притянув к себе проницательный взгляд серых глаз. — С повышением тебя, дружище. — Спасибо, лейтенант, — кивнул Леви. — Это правда, что ты даже не знал, что после твоей первой вылазки Смит сделал тебя из рядового ефрейтором? — Правда. — И вот сейчас — внеочередное повышение. Молодчина, парень. Пара месяцев в разведке — и уже сержант! Леви неопределенно повел плечами. Эрвин, до поездки в Митру написавший Закклаю письмо с рекомендациями по очередным и внеочередным повышениям в звании, подозревал, что Леви было неизвестно, чем обычный сержант отличается от младшего, или старшего, или ефрейтора, или того же рядового. Но для Эрвина порядок, конечно же, был важен, ведь продвигать талантливых служащих за их заслуги по карьерной лестнице — задача любого уважающего себя командира. А на Леви в особенности у Эрвина, как он не уставал себе повторять, планы были огромные. — Я сейчас подойду, Леви, спасибо, — проговорил Эрвин, освобождая своего сержанта от Магнуса. Дверь закрылась. — А парнишку ты вверх подтянул, ничего не скажешь, — криво ухмыльнулся Магнус, возвращая свой горящий взгляд на лицо Эрвина. — «Парнишка», — чуть приподняв брови, проговорил Смит, — убил двадцать пять титанов. Я не могу сказать, чтобы в одиночку смог достичь такого за год. А он сделал это за полчаса в ужасных погодных условиях. Если для разведкорпуса это не повод для гордости, то я не знаю, что за него засчитать. — Я пошутил, расслабься, — Магнус погладил Эрвина по плечу и зевнул. — Пойду я. Ненавижу прощания. Встали на ноги. Эрвин подал Магнусу костыли. Замерли друг напротив друга. — Тебя проводить? — делая шаг в направлении письменного стола, спросил Эрвин. — Не надо, — бросили ему в спину и еще: — Жду тебя обратно. — Увидимся, Магнус, — Эрвин обернулся и встретился с ним взглядом. Йохансен кивнул и вскоре растворился за дверью. А Эрвин выдохнул: нет ничего хуже, чем продолжать отношения такие поломанные, что их пришлось выгребать с мусорки, из вежливости. Особенно когда оба знают, что на того, второго человека в них, первому — в романтическом смысле — плевать. И когда обоим известно, что на горизонте маячит кто-то новый. Кто-то третий.

***

День стоял пасмурный, едва теплый. Эрвин, запахнув плащ, вышел из замка во двор. Разведчики, молчаливые и мрачные, повернули к нему головы, как только он показался на улице. Сопровождаемый Ханджи по левую сторону и Леви — по правую, он энергично и решительно шагал вперед. Проходя мимо молодняка, заметил, как те боязливо опускают глаза в землю. «Кажется, время для воодушевляющей речи». Он подошел к своей лошади — Снежная, так ее звали — провел большой ладонью по белоснежной морде. Во мгновение ока оказавшись в седле, Эрвин развернулся и взглянул на солдат, замерших у его ног. — Я знаю, — сказал он громко и четко — сказал и заставил себя не смотреть на Леви, следящего за ним, подняв лицо к хмурому небу — хмурому, как он сам — заставил и все равно зыркнул, слабак! — я знаю. Эрвин умолк. Умолк, наблюдая, как под отливающими серебром облаками серые лица разведчиков, испытующе глядящих в его светлое, волевое лицо, проясняются. Ему не надо было говорить много. Они все знали сами. Он увидел медленные кивки, увидел, как его солдаты робко встречаются взглядами, как осторожно разводят плечи, словно пугаясь собственной решимости, о которой успели позабыть. — Кто-то из нас не вернется домой, не будет снова стоять на этой земле, — проговорил Эрвин Смит, магнитом притягивая к себе каждую душу. — Но разве эта опасность означает, что нужно опустить руки и сдаться? Обесценить смелость наших товарищей, павших за наши общие мечты о лучшем будущем для человечества?.. Я не слышу вас. Можем ли мы позволить нашему страху пустить прахом жертвы наших друзей? — Нет, — раздались несмелые голоса. — Громче, — требовательно прикрикнул Эрвин. — Нет! — Громче! — приказал он почти рыком. — Нет! Руки в воздухе, сжимающие оружие; стройный хор голосов, нашедших свою силу, низким громом пронесшийся над землей. — По коням! — коротко скомандовал Эрвин, горящими глазами опаливающий фигуры разведчиков. — Красавец, — Ханджи шлепнула его по колену ладонью, проходя мимо. Эрвин едва сдержал усмешку, а потом вдруг встретился с Леви: пронзительно-голубое скрестило клинки с сияюще-серым. Тот смотрел на него глазами, в которых затаенно полыхал тихий огонь секретной страсти. Огонь, который говорил ясно — даже если это было неясно Леви, для Эрвина посыл был прозрачнее дыхания: «Я желаю тебя». Испытав непривычное для себя нервное волнение, Эрвин прочистил горло и взглядом указал Леви, куда ему идти и что делать. Уголки губ Леви едва заметно дрогнули, когда он, чуть склонив голову, без промедления шагнул к своей черной лошади.

***

За стеной двигались быстро и слаженно. Тяжелые облака закрывали разведчиков от солнца, облягчая физическое испытание, и подгоняли лошадей: успеть добраться до замка до того, как с неба хлынет дождь. От титанов увиливали достаточно успешно: адреналин, выплеснувшийся в кровь под влиянием сильнейшего страха ужасной смерти, улучшил реакции и обострил внимание. К тому же, оценив в прошлую вылазку выносливость Леви, в этот раз Эрвин располагал им куда свободнее и чаще. Он убедился на опыте: на Леви можно пахать и пахать, с ним ничего не случится; к тому же, он прекрасно понимает, что от него требуется, и отлично умеет предугадать момент для атаки. Поэтому, оценив его возможности и осознав, что его можно не щадить и не беречь, Эрвин не ощущал стеснения или сомнений, когда в очередной раз зычно звал: «Леви!». Но, конечно, напряжение было. Несколько воодушевленные, солдаты уже не выглядели такими же мрачными, как во дворе штаба, но их легкую растерянность Эрвин все равно ощущал спиной. Несясь вперед за стеной в качестве временного командира разведкорпуса в первый раз в жизни, чувствуя, как ветер свободы путается в волосах, Эрвин осознал две вещи. Первая: на нем лежит огромная ответственность за всех, кто следует сейчас за ним. Но его не пугает и не смущает такое положение дел. Потому что есть второе: он давно мечтал оказаться на этом самом месте, делать именно эту работу, потому что именно он знает — без высокомерия и иллюзий — как правильно и как лучше. У него не было жажды проявить себя. Он горел страстным желанием хорошо сделать дело, от которого его кровь кипела, как любовное зелье в ведьмином котле. По дороге в Хайн потеряли четверых, семеро были несерьезно ранены. «Не самый плохой результат», — справедливо заметила Ханджи, оставляя пометки в журнале. Едва слезли с лошадей и ступили в замок — сделав дополнительный кружок вокруг строения до заката и собрав возле него с десяток крупных титанов, которые вскоре заснули — как с неба закапали первые капли холодного августовского дождя. Леви и пара-тройка других солдат — Эрд Джин, Оруо Бозард и еще несколько ребят — отправились перерубить загривки впавших в летаргию великанов. Ханджи, протирая очки от дождя, наблюдала за зрелищем, грустно сложив губы в трубочку. — Они были такими симпатяжками, — вздохнула она, когда Эрвин остановился рядом с ней, наблюдая, как разведчики движутся к ним от дымящихся тел. — Не переживай, таких симпатяжек здесь — целая равнина, — он ободряюще похлопал Ханджи по плечу и почувствовал, как она вздрогнула. — Что такое? — Похолодало, да и дождь, зараза, ледяной. Ты не чувствуешь? Эрвин вопросительно взглянул на Ханджи, облизал губы: а и правда, температура значительно упала. Увидев, как она ежится, он стал большими ладонями растирать ее плечи и подталкивать ко входу в Хайн: — Давай, старший лейтенант, иди греться в замок. — У-у, — скуксилась Ханджи, — в этой каменюке еще холоднее, чем здесь… Эрвин раздавал указы уверенно и спокойно. Краем уха он фиксировал относительную тишину, заполнившую некогда пустынные коридоры — не то чтобы в прошлый раз здесь собрались одни балагуры, но было, в целом, веселее. Однако своих задач, вроде контроля промежуточных результатов укрепления замка, смены отдыхающих и работающих, проработки маршрута обратно — у него было хоть отбавляй, поэтому он действовал машинально. И, занятый работой, он почти ничего не чувствовал — не чувствовал голода, не чувствовал усталости, не чувствовал холода, которым так и тянуло из-за окна: дождь прекратился, но от солдат, сновавших за стеной, то и дело доносились комментарии о не по-летнему холодной ночи. Раз в тридцать-сорок минут Эрвин и сам высовывал нос в коридор из уголка, который адаптировал под импровизированный кабинет, оглядывался на Мике, работающего неподалеку: нормально ли все? Тот, курирующий охранный отряд за пределами замка, мотал головой: опасностью не пахнет. И Эрвин возвращался к делам. В полночь подоспела еда. Уставшие, замерзшие и сонные, с блестящими и тусклыми лицами, солдаты стянулись в большой зал, отбрасывая через оранжевый свет керосинок на стены огромные кривые тени. Пахло едой, потом и дымом костра, на котором солдаты готовили жаркое. Эрвин опустился на плащ рядом с Ханджи и Моблитом, которые с удовольствием поглощали ужин. Почему-то в рядах собственных людей он не обнаружил Леви, да и Мике не наблюдалось. — А где Захариус? — сдвинул брови Эрвин. — Сказал, что хочет осмотреться, — прочавкала Ханджи, вытирая рот валявшейся на каменном полу тряпичной салфеткой. — На улице? — насторожился Эрвин. — Угу, — отозвалась Ханджи, глянув на Эрвина как-то загадочно. — Чего же он не сообщил мне?.. — вслух задумался Смит и внезапно для себя почувствовал легкое волнение. — Что? Что такое? — Леви вроде тоже там. Они как-то одновременно ушли, — проговорила Зоэ и участливо добавила: — Иди проверь, может. Медленно Эрвина стала накрывать волна несвойственной для него растерянности: — Зачем? Ты к чему… Давно? Какой выход? — Пряменько по коридору и налево, выход два, — махнула Ханджи рукой в направлении дверей. — Поторопись! Не понимая, какого черта он и вправду заспешил, не понимая, почему вдруг стал задавать Ханджи какие-то странные вопросы, не понимая, почему Ханджи вообще сообщила ему все эти вещи, Эрвин быстрым шагом прошел по длинному коридору и взял резкий поворот влево; толкнул тяжелые двери, сообразил, что вышел, черт его дери, без УПМ — «и, судя по всему, без мозгов» — и оказался на переднем дворе. Луна, выглядывающая из-за облаков уверенно и ясно, осветила открывшийся ему унылый вид: лошади, ведра с водой, уничтоженные временем пристройки, бескрайнее зеленое море травы, разливающееся на километры вперед, и ни души. Чувствуя, как в сердце ртутью просачивается нехорошее предчувствие, Эрвин сделал шаг назад: нужно взять снаряжение! Но в голову на цыпочках прокралась новая мысль: если Мике вышел с Леви во двор, то Леви расправился с опасностью, и ему, Эрвину, нечего бояться, можно выходить без оружия. Идиотская, непростительная мысль! — мгновенно отругал себя Эрвин за глупость. Для разведчика такая надежда на кого бы то ни было кроме себя подобна смерти, это тупость высшего разряда! И все-таки Эрвин — что было совершенно не в его характере — шустро, активно игнорируя холод, от которого впору было застучать зубами, спустился по хлипким ступеням из щербатого камня, пробежал вправо, обогнул строение и, стоило заднему двору предстать перед его глазами, обомлел. А затем машинально поднес пятерню к голове и поправил растрепавшиеся волосы. И провел ладонью по лицу. И пригладил рубашку. И расправил плечи. Необъятная равнина, четыре огромных дымящихся тела, пятеро разведчиков, возвращающихся из-за небольшого пролеска метрах в двухстах. Мике, что-то оживленно говорящий человеку напротив; Леви. Леви, брезгливо отряхивающий клинки от титаньей крови, Леви, стоящий рядом с Захариусом в рубашке с поднятыми к локтям рукавами, глядящий на него исподлобья фирменным хмуро-грозовым взглядом. Неторопливым шагом Эрвин стал подходить ближе, не замеченный никем. В свете луны он разглядел, как Леви усмехнулся словам Мике; словам Эрвина за прошедшие две недели он не усмехался. Или слушал его серьезно, во время общих встреч, или вообще не оказывался в поле зрения Эрвина. Даже в коридоре по дороге в столовую они перестали пересекаться: у Смита оказалось слишком много работы и слишком мало времени на еду. Поэтому сейчас, едва завидев, как Леви разговаривает у двух тлеющих титанов с широко ухмыляющимся Захариусом — стоит, вальяжный, скрестив руки на мощной груди — мышцы так и норовят разорвать рубашку в клочья — Эрвин ощутил, как его опалило жаром небрежно приоткрытой печи сокрытых им же от себя же чувств. Ревность? Он хотел быть там, где сейчас стоит Мике? Хотел, чтобы это он ухмылялся, глядя на Леви сверху вниз, пока тот стоит перед ним, расслабленный и навеки поцелованный победой в губы с языком?.. — Капитан Смит! — раздался голос кого-то из солдат, и Мике с Леви, явно отвлеченные от разговора, повернули головы в сторону Эрвина. Он мгновенно подобрался, принял строгий вид. — Что здесь произошло? — чуть приподняв подбородок, поинтересовался Смит и направил ясный взгляд небесно-голубых глаз на Захариуса. — Показалось, что запахнет жареным, — просто отозвался его друг с совершенно невинным видом — таким, как будто только что не обладал тем, чего так возжелал Эрвин. — Повезло, столкнулся с Леви, и мы сюда и заспешили. Как оказалось, вовремя. Титаны подходили с двух сторон, а с земли, без деревьев, до них тяжковато было бы достать. Вот Леви и подстраховал отряд защиты. — Вот как, — не то спросил, не то подытожил Эрвин. — Леви двух сам положил! — восторженно заявил какой-то солдат, подоспевший к разговору. Эрд Джин, кажется? Подняв бровь, Эрвин глянул на Леви, едва сдержав усмешку: тот опустил глаза и тряхнул челкой. Кажется, двух других титанов Леви позволил одолеть отряду защиты. — С вашего разрешения, сэр, — проговорил он, глянув на Эрвина снизу вверх, — я хотел бы остаться снаружи и патрулировать замок вместе с отрядом защиты.

***

Эрвин заставил себя отправить к нему с едой Руни. Едва поборол соблазн отнести ему поесть самостоятельно. Видел из огромного окна, временем расширенным больше, чем канувшими в Лету строителями, огонь его костра, слышал его голос — скромное «спасибо», силой эха и его обостренных чувств — кто знает? вдруг возможно — донесенных до Эрвина, прячущегося там, на высоте, в старой башне. Видел, как тот ест, видел, как встает на ноги, раскачивается из стороны в сторону, потягивается, разминается, тянет руки к костру, чтобы согреться. Возвращаться к своим бумажкам в клетке из ледяного камня, мешающимся в едкой желтизне керосинки и потоке внутреннего сумбура, казалось Эрвину пыткой. Что делать, а? Идти к нему? Сидеть, отвлекать его? Они не в летнем лагере, они — взрослые люди, находящиеся в полной боевой готовности в условиях совершенно реальной летальной опасности. Они за стеной. Где-то неподалеку могут бродить титаны, пока Эрвин, слишком заинтригованный в Леви одновременно всем и чем-то неуловимо конкретным, будет сидеть рядом с ним и пялиться в его лицо, говоря обо всем, о чем угодно, кроме самого главного. Мгновение-другое, и он, кляня себя, внезапно смущаясь и думая, что ведет себя, как идиот, на ходу накидывая пиджак, спустился к выходу из замка. Холодный ветер остудил его щеки, защекотал изнутри его грудь — как волна, он притягивал, и отпускал, и снова притягивал сладкую дрожь, которой отзывалась неизбежная встреча. Заслышав шаги, Леви быстро обернулся. Отвернутый от света, он не дал Эрвину разглядеть свое лицо. Смит поднял обе руки кверху и улыбнулся — его-то было видно: — Это всего лишь я. — Чего пришли? — Проведать тебя, — «балда». Не говоря ни слова, Леви подвинулся вправо на поваленном дереве, где расположился. Эрвин, подтянув брюки на коленях, присел рядом. У костра было жарко и ярко до слез, искры так и летели, утопая в ночной черноте. Эрвин, внезапно почувствовавший себя обнаженным перед проницательностью пламени, на мгновение растерялся. Он не сразу посмотрел на Леви. Вытянул руки, чувствуя тепло — вот бы не разомлеть после дождя и холода в этом терпком тепле. Эрвин повернул голову вправо, улыбаясь. Словил ускользающий от него взгляд Леви, украдкой отправленный им в его сторону. Леви показался Эрвину красивым до безумия: в свете огня следы усталости на его лице странным образом сгладились, подсветили ровность кожи, его особенные черты. Эти чуть брезгливо и точно всегда упрямо поджатые губы — нижняя гораздо пухлее верхней, страшно очаровательно, так и создана для сладких поцелуев первым делом поутру. — Не скучно? — спросил Эрвин. Леви пожал плечами. «Прекрасное начало разговора». — У вас ко мне какое-то дело? «Еще лучше». — Да нет. Как я и сказал, пришел проведать тебя. В замке многие уже отдыхают, а ты не сомкнул глаз и сделал, как обычно, больше всех. — Это я-то больше всех сделал? — уголок рта Леви приподнялся, и он бросил на Эрвина короткий яркий взгляд. — Мы примерно на одном уровне, ладно, — проговорил Эрвин мягко, польщенный его вниманием к собственному ремеслу и вкладу, хотя обычно такие вещи его совершенно не трогали. — От бумажек еще не тошнит? — Очень тошнит. Половину перестал видеть. — Тогда да, хорошо, что вышли. — Одобряешь? — усмехнулся Эрвин, наполняясь беспричинной ошалелой радостью — такой сильной, что хотелось глупо смеяться с ничего, откинув голову назад. — Угу. — И сидеть рядом с собой разрешаешь? Еще один взгляд, брошенный украдкой. Еще больше чувства, наполняющего его ярким и вызывающим широкую улыбку. Леви усмехнулся. — Вот и нравится же вам меня подкалывать. — А тебе нравится мне все разрешать. Леви покачал головой, поджимая упрямо тянущиеся в стороны уголки губ. — Хорошо, что ты оказался, где оказался, когда Мике понадобилась помощь, — заметил Эрвин. — Ага, — отозвался Леви, глядя куда-то через костер, вперед. — Здоровые были тварюги. — Чего тебе не сиделось на твоем задании? — Вы про укрепление новой двери? — скривился Леви, бросив на него взгляд. — Мне сиделось, но предчувствие было странное. Так что впредь, если вы разрешите, я бы хотел всегда находиться снаружи Хайна. И внезапно, к удивлению Эрвина, Леви добавил, повернув к нему красивую голову: — Видите? Я настолько великодушный, что разрешаю вам что-то себе разрешить. Эрвин, приоткрыв рот и подняв густые светлые брови, уставился на него, пораженный. Его удивила (и ему страшно понравилась) эта дерзость, эта игривость, эта острота. Ох, как он любил все это — эти игры, эти горки, эти страсти!.. И как ему понравилось — и он безошибочно и против воли зафиксировал это в своей голове сразу после того, как почувствовал, ведь, что поделать, так уж был устроен его мозг — что он получил то, что так любил, от того, от кого хотел это получить — да еще тогда, когда это было ему так нужно. Настроение улучшилось моментально — хотя, казалось бы, куда больше, он с головой погрузился во внимание мужчины, к которому был так расположен — сидел, как в теплой ванне, позволил толще воды спрятать себя и погрузить в расслабляющее безвременье, которое стирало реальность за пределами себя и заменяло ее важностью этого момента. — Ты действительно невероятно добр… Леви. Эрвин улыбался. Он видел, как Леви вздрогнул от звука своего имени, произнесенного им, Эрвином — вздрогнул, словно кот, которого погладили, и теперь он в мягком шаге от мурлыканья, и он так и подставляет тебе свою спинку с черной шелковистой шубкой — «хочу еще». Он видел, как Леви, даже если он и не понимал, что происходит, головой, телом улавливал суть. Флирт был для него ясен, словно день. «Надо остановиться… Или сбавить обороты. Не мудачь». Мгновенно словив легкую грусть, Эрвин оперся на ладони, вытянул ноги к костру и чуть потянулся всем телом. Сидели какое-то время молча, глядя на костер. Шепот осторожности предостерегал Эрвина перед спуском: может быть неловко. Но, к собственному удивлению, неловкости он не считывал. Казалось очень органичным просто сидеть с Леви у костра и молчать — да просто быть рядом с ним ощущалось очень естественно. Вдруг до них донеслось ржание лошадей и далекий разговор разведчиков — «нужно принести еще воды», «а где овес?». — Проведывал своего красавца? — спросил Эрвин, глянув на Леви. — Угу. — И как он? — Да все с ним нормально. Жрал и ржал, что с него взять. Эрвин усмехнулся. — Как его зовут? — Мгла. — Мгла? — переспросил Эрвин, пробуя звуки на вкус. — Ага. Мне слово понравилось. И еще мгла — это что-то как будто бы внезапное, просыпаешься утром — а она накрывает поля. С чего бы?.. В смысле, я знаю, с чего, я читал об этом. Но есть здесь как будто бы что-то загадочное и мистическое. А конь у меня чернее ночи. Словно тайна бытия как она есть. Что думаете? Эрвин улыбнулся, встретившись с Леви взглядом. Внезапно он почувствовал себя учителем, перед котором блистает, смущенный, бесподобный ученик. Что-то в этой динамике взбудоражило, подпалило его еще больше. Вдобавок во всему, он даже по годам был старше, и это оказалось ох как соблазнительно — когда твоего одобрения, твоего внимания ищет такой, как Леви — ждет всего этого и сам не понимает, что он несравненный совершенно и восхитительный, как он есть, и ему не надо ничье одобрение, и чужого восхищения у него у самого уже сполна. — Думаю, что, как бы ты ни назвал своего друга, это было бы прекрасное имя, — улыбнулся Эрвин. — Мгла мне нравится. И правда красивое слово. Мне нравится глубина, которую ты разглядел. Я назвал свою девочку достаточно очевидно — Снежная. Потому что она белая, как снег. И как будто неприступная. — Это как? — Она как будто знает, что нужно делать. Как будто стремится принять правильное решение, что бы это за собой ни влекло. — То есть разговаривает с вами? — уточнил Леви. — Вроде того, но без слов? Ее стремления скорее про чувствование, чем про… какой-то внутренний монолог. — М-м, — кивнул Леви. — А твоя что? Прямо голосом у тебя в голове разговаривает? — заинтересовался Эрвин. — Угу. — Надо же. И что она тебе говорит? — В основном пиздит на меня. За яйца держит. Эрвин весело расхохотался. Увидев усмешку Леви, заулыбался. — Почему она такая строгая с тобой? — Не любит, когда я сам себе лгу или увиливаю от ответов на простые вопросы. — Мгла — твой личный голос совести, получается? — М-м, — протянул Леви, раздумывая, — скорее, голос сердца. — Для тебя совесть и сердце — не одно и то же? — Нет, конечно, — Леви удивленно посмотрел на Эрвина. — Совесть — это совесть, это навязанное где-то и кем-то мнение. Это больше про социальное «надо». А сердце… сердце — это про тебя. Про то, какой ты человек. Вот кража, например. Это не по совести. Но, если мне надо украсть, чтобы накормить близкого, я нахер пошлю эту совесть и пойду и украду, потому что сердце говорит, что так будет правильно для того, кто мне дорог. — Надо же, — задумчиво проговорил Эрвин, — я как будто никогда не думал об этом. — Для вас поступать по совести значит поступать по сердцу? Эрвин пораскачивал головой и сказал наконец: — Я не думаю, что я часто поступаю по сердцу. Я отодвигаю его куда-то далеко. В жизни и в работе мне правильнее и нужнее поступать по совести. Поэтому все равняю по ней… Даже если моему сердцу это не совсем нравится. Леви посмотрел на него как-то странно, а потом сказал: — Разве голос совести возможен без голоса сердца? Если следовать моей логике, где совесть — это про социальное, а сердце — про личное, то социальное происходит от личного. Значит, совесть без сердца невозможна. — А наоборот, получается, можно? Хитро ты меня подловил, — усмехнулся Эрвин и посмотрел на огонь. — Да не в подловке дело, — спокойно заметил Леви и вдруг, к удивлению Эрвина, добавил: — Я просто не думаю, что вы такой уж… бессердечный, каким хотели бы казаться. Не знаю, может быть, жестокость мира, в котором мы живем, и позволяет закрывать глаза на сердце. Возможно, иногда это даже нужно. Вдруг иначе просыпаться по утрам станет невыносимо? Но я думаю, что даже вы не можете всегда следовать совести — особенно в частной жизни. Вы не… сухарь. Эрвин повернул к Леви голову. — Вы очень страстный человек, — негромко проговорил Леви. — Так мне кажется. И даже когда вы следуете зову совести… Не думаю, что это всегда так уж легко вам дается. Мне думается, что совесть и сердце в вас борются чаще, чем вам хотелось бы. Чем кто-либо может представить. Ударом неожиданности в солнечное сплетение из Эрвина выбило способность дышать и мыслить. Он весь превратился во что-то… во что-то ослепительное, сияющее, прорывающееся сквозь мрак бескрайнего черного неба. Миг в потоке вечного времени. Тот самый самый значимый момент, когда понимаешь, что жизнь наделена смыслом. И он летел — летел свободной стремительной звездой по бархатным просторам бесконечности, падая в теплоту объятий взгляда манящего его человека напротив. А упав, разбился на тысячи светящихся осколков и обрел новую жизнь, словно все осознал, все обвел взглядом, все принял — принял, увиденный. За мгновение абсолютно понятый и познанный в самой своей сути. «Быть любимым — это быть познанным», — любила повторять его мама. Леви разгадал его сущность. Эрвин почувствовал себя совершенно голым. Его душа стояла перед Леви обнаженная, ничем не прикрытая, и Эрвину было странно и неуютно вот так предстать перед другим человеком — да еще перед тем, перед кем всегда хотелось поддерживать парадный вид. Но Смита не пугала эта внезапная откровенность. Он был тронут до глубины души. Тронут и польщен. И возбужден тем странным возбуждением, где желание физическое, пусть оно и присутствовало, все же стояло за чем-то более грандиозным, куда более важным — желанием духовной близости, интимной эмоциональной связи. — Ты очень проницателен… — только и сумел выговорить Эрвин после паузы, которую Леви заполнил тишиной, посвященной наблюдением за огнем. — В криминальные авторитеты Подземного города не берут дураков, — отозвался Леви. Эрвин усмехнулся. Он чувствовал себя внезапно присмиренным, а ведь спускался с башни к огню, распушив свой павлиний хвост так, что с трудом уместился в дверной проем. — Скоро рассвет, — обозначил Леви. — Да, — просто согласился Эрвин, потягиваясь, пока кожа покрывалась мурашками: даже у костра становилось зябко в преддверие утра. — Как думаете, титанов будет много? — Никогда не знаешь наверняка, — пожал плечами Эрвин, растирая тело: холод холодом, но он давно не боялся его, из-за него не терялся. — То, что на нас напали ночью, никак не связано с событиями дня. Просто будь настороже и не зевай, когда я тебя позову. Ты крепишься? — Да. Успею выпить чашечку чая перед отступлением и буду двойным огурцом. — Тогда позови себе сменщика и иди приободряйся, — кивнул Эрвин и неспешно встал на ноги. А затем посмотрел сверху вниз на черную макушку Леви и улыбнулся, сквозь эту улыбку искренне говоря: — Спасибо за разговор, Леви. — Спасибо вам. Глаза-молнии смотрели на него открыто и честно. В них не было ни капли лукавства, или манипуляций, или бог знает чего еще, во что могли играть люди. В отличие от него, Эрвина, об играх знавшего так много и страсть как их любившего, Леви не играл ни во что — по крайней мере, не сейчас, по крайней мере, не с ним. «Какой он хороший мальчик», — подумал Эрвин с нежностью и испытал трепетное желание его приласкать. Сделать что-то мягкое — погладить по голове, провести ладонью по прохладной щеке, ласково поцеловать в макушку или в эти бледные губы. Черт побери, как он был хорош… Как он был близок и как по-прежнему — и неизбежно, и безысходно, и бесповоротно — далек он оставался.

***

Замок Хайн замелькал позади. Продвигаясь к горизонту, где разверзались ворота дома солнца, Эрвин оглянулся: древние стены таяли в утреннем тумане, укрывая от чужих глаз место, где для него были рождены такие особенные воспоминания. Человек, рядом с которыми они создались, скакал на своей черной-пречерной лошади позади него, по левую руку, готовый ловить каждое его слово, отмечать каждый наклон его головы. Осознание этого повышенного внимания к себе — пусть и по причине долга — отправляло мурашек бросаться с шеи Эрвина Смита вниз и разбиваться в сладкое покалывание по всему телу: он смотрит, он смотрит на него, он смотрит! В голове у Эрвина проносились десятки вопросов. Например, видел ли Леви когда-нибудь снег. Наверное, видел, но, проматывая в мыслях разговор об именах их лошадей, Эрвин осознал, что после слов вроде «мою лошадь зовут Снежная», было бы неплохо узнать у Леви, представляет ли он, что такое этот снег. И если да — и даже если нет — ждет ли он его появления? Ждет ли смены сезонов? Пока единственным, что Леви видел на поверхности земли, была жизнь: буйство зелени, и цветов, и сладкий ветер, что теплым дыханием приходит с полей, чтобы счастливо и без памяти заблудиться в твоих волосах. Что же он скажет об осени? Когда листья начнут менять цвет?.. О, Леви понравится. Понравится совершенно точно. А там у Эрвина день рождения — устроит праздник, если доживут, конечно. Эрвин усмехнулся сам себе, несясь вперед на Снежной уверенно, быстро. Внезапно он округлил глаза: а у Леви день рождения когда? Он, может быть, и не знает даже, раз вырос под землей? Эрвину показалось, что, учитывая недавнее прошлое Леви, в его дальней главе вряд ли кто-то уделял много времени праздничным вишневым пирогам и подаркам, перевязанным цветастой тканью. Хотя что Эрвин знал о прошлом Леви? Какие-то обрывки слухов. Но разве им можно верить?.. По одним слухам, отцом Леви являлся кто-то из знати — кто-то, кто любил захаживать в подземный монастырь воздать хвалу всевышнему — так они с матерью Леви и познакомились. По другим, отцом Леви оказывался известный на весь Подземный город вор и убийца, прозванный Потрошителем. Эрвин как-то видел его краем глаза — много-много лет назад: тот был высоченным, сухим мужиком, с жестокими и страшными глазами — такими только детей пугать, чтобы не буянили и вовремя делали уроки. Кем же была в этом сценарии мать?.. Вроде бы дочерью торговца, которого Кенни однажды решил обчистить. Отца ограбил, над дочерью надругался. Конечно, у слуха было черное продолжение: отчаявшись, девушка задумала задушить младенца, но не смогла. Она избавилась от вечного напоминания об пережитых ужасе и боли, выбросив ребенка на помойку. Местные нашли мальчика и отдали в приют. Там Леви, если верить истории, и пробыл до своих подростковых лет. Воображение нарисовало перед Эрвином такие яркие жестокие изображения, что он перестал ощущать реальность. Почувствовав отвращение к этим сплетням, к людям, к жизни, ощутив, как сжалось сердце, он вздрогнул всем телом и резко повернул голову, посмотрев назад. Серые глаза-молнии пустили ток под его кожу, отогрев от мертвецкого холода ужаса, на который способны люди. «Может ли так быть на самом деле? Чтобы он — и был выброшен с мусором? Чтобы он появился из подобной жестокости? Чтобы он пережил так много плохого?» Эрвин подумал это и поразился сам себе: он был уверен, что больше не мог впечатлиться никакими злодеяниями — слишком о многих ему было известно, слишком многое он видел своими глазами. А здесь сидит ни жив ни мертв в седле, таращится на лицо напротив, как будто бы взглядом пытаясь выпить из окошка в душу Леви ответы, и растворяется в остроте бессмысленной человеческой жестокости. — Что такое? — он скорее увидел по губам Леви, что тот задал ему вопрос, чем услышал его. Кровь застучала в висках Эрвина. — Будь наготове! — выпалил он первое, что пришло в голову. Выпалил, развернулся, уставился вперед. Словил боковым зрением, что Ханджи внимательно на него уставилась — как на объект исследования. — Что-то случилось? — прокричал он ей, чувствуя себя, как мясная вырезка на прилавке. Но Ханджи ничего не успела ответить: метрах в четырехсот, как из-под земли, выросла стена титанов. — Девианты, судя по всему, — выкрикнула Ханджи. — Меняем курс! — кивнул Эрвин, запрокинул в воздух руку, выстрелил. Повернув голову в сторону, рявкнул: — Леви, давай вперед. Руни, Томаш — за ним! Началась игра в догонялки. Куда ни ткнись, всюду угроза. Скакали третий час подряд, всем был нужен отдых — а отдых заполучить было невозможно. Пролесок, лес, открытая местность — огромные твари, живучие и голодные, прятались в самых неожиданных местах. Если нападали на задние отряды, то, конечно, оценив ситуацию, Эрвин оставлял дело за ними; но, если титаны оказывались спереди, он без раздумий, раз за разом, отправлял на дело Леви. Эта картина перед глазами Эрвина — пронзительно-голубое небо, дымящиеся титаны, его фигура, проступающая на высоте из черни, с окрашенными красным клинками; беспощадно-белые лучи солнца подсвечивают его сзади, как статую святого на алтаре — рисовалась вновь и вновь. Здравый смысл подсказывал Эрвину: так продолжаться не может. Он же говорил: у тебя есть Леви. И он же шептал — но уже не то дьяволом, не то ангелом, свешиваясь с его плеча головой книзу: у Леви тоже есть предел, и тебе лучше не знать, где для него пролегает грань между «я больше могу», после чего он идет и выдает еще сто десять процентов своих возможностей, и осушением его сил до последней капли — по крайней мере, не сейчас. Мысли Эрвина скакали в голове, как табун диких лошадей. Он не знал, что делать. Не знал, почему все-таки отчаянно пытается себя притормозить. По дороге в Хайн он без зазрения совести, без страха звал его — а сейчас понимал, что больше не может. Он его берег как солдата или жалел как человека? А вдруг это одно и то же? Понятия и чувства смешались в нем, наполнив редкой для него, странной для него растерянностью. Сжав руки в кулаки, впившись ногтями в кожу, Эрвин заставлял себя — снова и снова — приходить в чувство и думать-думать-думать. — Ханджи! — рявкнул он в конце концов, внезапно ощущая, что весь вспотел: рубашка, брюки — все пристало к горящей от холодного ветра коже. — Так нельзя. Мы петляем и увиливаем, но люди устали. Надо выворачивать к стене. Что по местности? — Так далеко на север мы не забирались! Видели территорию только с расстояния! — крикнула Ханджи и с сомнением покосилась на хмурое небо: — Скоро начнет моросить, да еще и день холодный… Но впереди должна быть какая-то вода, а у воды титанов обычно меньше. Эрвин закивал, а потом спохватился: — «Какая-то вода»? — переспросил он Зоэ, хлестнув Снежную поводьями. — Озеро? Река? Брод? — Я не знаю, Эрвин, — виновато отозвалась Ханджи. — Но либо мы сейчас идем на запад по проторенной дорожке, где титанов точно будет тьма, либо рискуем нарваться на огромное озеро, но получаем возможность передышки. — Черт побери, — скрипнул зубами Эрвин. — Давай к воде. Чем ближе они подбирались к обозначенному месту на карте — голубой точке перед темным неизведанным лесом огромных деревьев, — тем более ясными становились для Эрвина две вещи: во-первых, так далеко они действительно еще не заходили, и эта новая точка на карте — маленькая, но такая нужная разведкорпусу победа. И во-вторых: «вода» оказалась не каким-то мелким бродом, который можно пересечь, намочив ноги по колено. Водой оказалась широкая, буйная река — ей не видно ни конца ни края. — Видел за лесом пики? — спрыгнув с лошади, поинтересовалась Ханджи. — Это горы? — Похоже на то, — сдвинув брови, кивнул Эрвин, тревожно всматриваясь за верхушки густо-зеленых деревьев. — Видел только в книгах. Вживую как будто впервые. — Вот и я так думаю. Получается, река течет… вроде как из гор? Спускается с высоты сюда, вниз, проходит через лес и рассекает сушу надвое? — Надеюсь, мы не заблудимся, — пробормотал Моблит, а затем протер глаза и, наткнувшись на Эрвина взглядом, враз взбодрился: — Мы сделаем все возможное, капитан… — Расслабься, Моблит, — устало выдохнул Эрвин. — Я тоже надеюсь, что мы не заблудимся… Где кончается эта река, сказать отсюда невозможно. Она бесконечно тянется на запад. Но на западе — стена. А возле стены точно нет никаких рек, мы тысячу раз обходили ее вдоль и поперек. — Мельчает где-то? Впадает в болото? Разливается по озерам? — грызя карандаш, стала предлагать варианты Ханджи. — Гадать нет времени. Отмечай все, что видишь, но будь предельно осторожна, — Эрвин легонько сжал плечо Зоэ. — Мике, давайте. Отряд Мике стал переправляться через реку. Держась за лошадей, Захариус и его люди окунулись в воду. — Глубокая, зараза! — крикнул Мике, когда они оказались на полпути к противоположному берегу. — Не достаю ногами дна! Спасибо лошади, что гребет! И холодно пиздец! Эрвин прикусил губу, оглянулся: другие отряды уже дошли до реки, время терять было нельзя. — Переправляемся, — крикнул он, — обсохнете и отдохнете на том берегу. Мике, костер! Реку переплывали быстро и слаженно. Ханджи, косясь на колотящихся от холода солдат, покривилась: — Ненавижу холод. Не могу привыкнуть к нему, хоть ты тресни. Как только захожу в этот водяной сугроб, дыхание перехватывает и сердце замирает. — Точка фокуса, Ханджи-сан, — мягко напомнил Моблит. — Дворец мыслей в вашей голове. Ваше счастливое место. Будьте там. Эрвин покивал в такт словам Моблита: тот всегда найдет интересный способ подбодрить. — Давайте, — скомандовал он, завидев вдалеке Руни, Томаша и Леви, по его приказу отбывших прикрывать тылы колонны разведчиков. — Не нужно толпиться на берегу, с которого мы пытаемся сбежать. Руни, Томаш и Леви оказались рядом с Эрвином в тот самый момент, когда Ханджи, стуча зубами и ойкая, вошла в воду. — Господи-господи-господи… — повторяла она скороговоркой, а затем вдруг абсолютно спокойно сказала: — А вообще нормально! — Вот видишь! — крикнул Эрвин и оглянулся на свой отряд: — Руни, Томаш, идите вперед. Леви, мы с тобой будем замыкающими. Мыслями оставаясь с двумя солдатами, которые готовились перейти на противолоположный берег, Эрвин не сумел сходу распознать, что за тень мелькнула у Леви на лице. Он кивнул в знак согласия со словами своего командира, но быстро отвел взгляд и испытующе посмотрел на реку, разлившуюся перед ним. — Томаш, как дела? — крикнул Эрвин, отводя глаза от невесть почему встревожившегося человека напротив. — Н-нормально! И правда глубоко! И холодно очень! Эрвин оглянулся: за ними, метрах в пятисот, под хмурым небом стали вырастать уродливые фигуры великанов. — Медлить нельзя, — кивнул Эрвин и взглянул на Леви: — Ты готов? — Да, — хрипло отозвался он. — Тогда вперед. Не теряя ни минуты, Эрвин похлопал Снежную по шее, подвел к воде. Увидел краем глаза, что Леви повторяет за ним. — И мягко направь ее в воду, — негромко подсказал он. — Давай, хорошая, вот так, умница… Заходи в воду за ней. Плыви сам или держись за Мглу. В седле оставаться нельзя, пока лошадь плывет. — Понял. Эрвин вошел в воду. Яркая вспышка боли озарила его сознание: река была ледяной, сразу чувствуется, что горная, да еще и протекает здесь, в тени, куда солнечный свет не дотягивается. Но Эрвин Смит давно поборол страх перед холодом: он знал, что холод не был смертелен. Он был уверен: ему хватит здоровья и хватит сил перебраться на тот берег. Хватит силы духа и ментальной крепости, чтобы не раствориться в слабости, сковывающей тело перед физическим испытанием. Внезапно подул сильный ветер. По воде прошла рябь, над головой, заглушая все звуки, пронеслись беспокойным вихрем птицы — их крылья бархатно прошелестели как будто в самом мозгу. На мгновение Эрвин поднял взгляд на небо: красиво. Красиво пролетели птицы у верхушек деревьев, ершисто подпирающих нежную синеву. Наверное, вся эта лавина ощущений, звуков, образов, перекрывшая реальность, и стала причиной, по которой он упустил тот критический момент, который наступает, когда не удерживаешь равновесие, замирая над обрывом на одной ноге, перевешиваешься и встречаешь перелом — летишь вниз, вниз, вниз… а потом разбиваешься о ледяную панику, которая отчего-то бьет жаром изнутри, и начинаешь обратный счет. Эрвин повернул голову назад, когда рука Леви соскользнула с поводьев, и он, округлив глаза, которые словно примерзли к его черепу и в этом холоде утратили способность двигаться в глазницах, стал уходить под толщу воды. — Снежная, вперед! — рявкнул он, развернулся и нырнул. Спокойствие. Спокойствие было главным, о чем следовало помнить, спасая утопающих. Под водой, которая обжигающими шурупами через уши ввинчивалась ему в мозг, он видел, как Леви размахивает руками и ногами в отчаянной попытке удержаться. Внезапно — так же внезапно, как сам Леви ушел под воду — Эрвин с ужасом вспомнил: Леви же не умеет плавать. «Так и не научился, дурак!» — подумал Эрвин, чувствуя, что спокойствие, за которое он пытался держаться, вытеснялось закипающей злобой. На что конкретно он злился? На кого? «Не время думать об этом», — скрипнул он зубами, подплывая к Леви сзади. Мгновение — и Эрвин оказался за Леви. Быстро подсунул свою левую руку под его левую руку, положил твердую, уверенную ладонь на его правую выше локтя и прижал к себе. — Тише-тише, — тяжело выдохнул ему на ухо Эрвин, — это я. Я тебя держу. Не брыкайся. Тело перед ним внезапно успокоилось. Дыша так глубоко, как позволяют легкие, Эрвин лег на бок и правой рукой стал выгребать к нужному берегу. В его голове в этот самый момент было пусто. Все затмила нужда, острая, жизненная нужда доставить этого дурака на противоположный берег. «Ох и задам же я тебе!» — в порыве бешенства подумал Эрвин — подумал, почувствовал шевеление у шеи, опустил глаза и осекся. Леви, повернув голову к его лицу, смотрел на него широко распахнутыми воспаленными глазами. Этот взгляд, уязвимый и внезапно испуганный, отхлестал Эрвина по лицу и ударил под дых. Он ведь тоже испугался. Испугался, что этот дурак сейчас утонет. Во-первых, абсолютно идиотская смерть для претендента на звание сильнейшего солдата человечества. Во-вторых… Эрвин посмотрел в серые глаза напротив. — Дыши, — шепнул он ему и случайно, загребая воду рукой, ткнулся носом в его висок. А губами — в верхний краешек уха. — Эрвин! — вскричала Ханджи. Они оба — Эрвин и Леви — растянулись на берегу. — Как русалки! — внезапно восхитилась Зоэ. — Хуялки, — просипел Леви, застывая на влажном песке перед Эрвином — застывая и пряча лицо ладонями, как будто стирает с кожи воду. — Все нормально, Ханджи, — подтягиваясь на руках и замечая, что добрая половина вышедших с ним разведчиков столпилась у берега, глазея на сгорающего со стыда Леви и вымокшего до нитки Эрвина — белая рубашка пристала к груди и животу, и он уже замечал — краем глаза, естественно, не придавая сейчас этому никакого значения — краснеющие девичьи щеки и влажные взгляды. — Идите греться, скоро выходим. Не игнорируйте тепло огня. Грозный тон Эрвина и строгий взгляд убедили солдат в том, что им понятно, что делать, с первого раза. Ханджи передала Эрвину небольшое полотенце. — Все, что осталось, — виновато сказала она, косясь на Леви, медленно садящегося на земле. — Спасибо, Ханджи, — и, отвечая на ее немой вопрос, шепнул: — Я сам. Эрвин придвинулся к Леви. Тот, отвернувшись, закашлялся. — Держи полотенце и иди к костру. Увидев, что он не шелохнулся, Эрвин протянул руку, волей случая приобнимая Леви сзади, и положил ему на колени сухую ткань. — Вы спасли мне жизнь, — услышал он его глухой голос. — Спас, — согласился Эрвин. — Ты бы мне тоже спас. Ничего необычного. — Спасибо. Леви повернулся к нему вполоборота. Его профиль с аккуратным, чуть вздернутым носиком, сейчас таким бледным, вырисовывался на фоне искрящейся голубизны реки. — Пожалуйста, — тихо ответил Эрвин и, ободряюще сжав ладонью его левое плечо, шепнул: — Вернемся — идешь со мной учиться плавать. А не придешь… — Что тогда? — уголок рта Леви несмело дрогнул. — Тебе пиздец, — одними губами проговорил Эрвин. Взгляд Леви — несмело, смущенно — танцующим дымом трепетно коснулся его подбородка. Не помня себя, Эрвин чуть подался вперед, растворяясь в этой застенчивой нежности. «Не здесь. Не сейчас», — шепнул Эрвину здравый смысл. — Вставай, — сказал Эрвин, — иди грейся. Не хватало тебе словить простуду. — Вы сам… мокрый. Возьмите, — и Леви протянул Эрвину полотенце обратно, не сводя с ткани глаз. А затем снова вперился в его подбородок и вдруг — шаг за шагом — стал спускаться взглядом, как по канату, вниз. По его телу. Эрвину казалось, что он чувствует все: вот Леви скользит по его крепкой мужской шее с соблазнительно выступающим адамовым яблоком — такой широкой, что он и сам иногда отзывался о ней в мыслях как о бычьей; вот его взгляд на его мощной груди, к которой пристала мокрая ткань белоснежной рубашки; его живот. Эрвин с замеревшим сердцем заметил, как Леви сглотнул. Значит, живот. — Давай, Леви, — вдруг почувствовав себя живым, и бодрым — и спокойным, обретшим странную уверенность — но в чем именно? почему? в том, что все будет хорошо? в том, что у них есть завтра? что есть какие-то они?.. Леви поднялся на ноги. — Мне так стыдно, — вдруг услышал Эрвин его голос. — Очень тупо получилось. Чуть не умер. Эрвин внимательно посмотрел на его лицо, понял, что Леви серьезен в этой убежденности: он — из всех людей! — мог взять и оказаться внезапно и так просто смертен. — Я обычно не думаю, что умру, — как будто в продолжение мыслям Эрвина добавил Леви, пытаясь разогреть кожу полотенцем. — Просто делаю, что надо, и будь что будет. Я никогда не считал, что бессмертен. — Хорошо, что ты видишь ситуацию именно так, — проговорил Эрвин. — Потому что все это, — и он обвел заледеневшей рукой берег, на котором сновали измученные разведчики, — может быстро закончиться для любого из нас. Никто не бессмертен, даже ты. Поэтому важно знать свои слабости. И ликвидировать их до того, как они станут угрозами. Они посмотрели друг на друга. Эрвин сглотнул. Господи, сколько же еще всего ему — и им — предстоит решить.