Гермес и Терпсихора

Николай так толком и не определился, что же ему сделать. Сначала посидел на скамейке в парке, раздал с десяток автографов, почти не замечая, кто подходит. Понял, что на улице трудно думать, ты слишком известен. Вызвал водителя, которого было отпустил по своим делам, хотя зачем? Все равно же пришлось бы уезжать, если не с катка, то уж из ресторана-то точно. Это глупость, наверное, но не хотелось думать, что где-то тебя ждут, чтобы увезти. Было приятно считать себя свободным во времени, пространстве и связях. Приятно, но глупо. Итак, дождался своей машины. Доехал до своей квартиры. Дом его был полон воспоминаниями, грустью, обидами и радостями. Памятью о друзьях, которые не сумели остаться друзьями, памятью о врагах, которые смогли продолжать быть врагами. И о предательстве, и об изменах. И о любви. Любовь - счастье, в котором так много боли. Боли невозможности отпустить и боли отпущения. С возрастом привыкаешь к каждой. И вторую предпочитаешь первой. Его последняя боль отпущения была, пусть не легкой, но справедливой. Стареющему мужчине, который не готов предлагать большее, чем самого себя, не нужно удерживать юную девушку. И как только опустил щетинистый подбородок на узкое нагое плечико, ощутил ту самую боль, текущую вдоль по венам. И знал, какой она будет в развязке. Ему нравилась и эта боль, и тонкий запах кожи и волос маленькой балеринки, который можно было вдыхать, будто всю ее вдыхал и забирал, присваивал.И выдыхая, смешивал с собой. И не меньше этого было приятно до спазма в желудке видеть ходящие ходуном желваки неудачливого соперника. О нет, Коля не сомневался, что сопернику удачи уже не будет. Это ведь тоже понимаешь, беря девушку за руку, тем более обнимая за талию. Вот напряглась, вот успокоилась. Вот стекла по твоему бедру ближе, плотно. Перехватиться и стать почти единым. Ближе только нагишом. В тот момент хрупкая юность отдалась Николаю своим тихим сближением. В тот момент взял ее, с улыбкой глядя на Филина. Оба поняли, что партия разыграна. Легче, конечно, не стало, стало понятнее. Злее, но определеннее. Все-таки кое-что имя может, например, твою женщину в приказном порядке не ведут в кабинет “репетировать”. Жизнь театральную, конечно, своей подопечной Николай не сделал тем, что опеку расширил до любви, но хоть от чего-то особенно мерзкого прикрыл. А в остальном: пришлось много работать. Очень много. До тошноты и тошнотворности. Дальше история была много проще, чем в предощущении и признании первого тока любви. Главным было поймать момент, когда оба устанут, но еще не обозлятся друг на друга. Отпустил чуть раньше. Этим сохранил вечное уважение и преданную дружбу. У Николая и сейчас есть право положить полуседой щетинистый подбородок на все то же острое плечо. Уже без значения. Или даже с большим значением, чем ранее. Общее прошлое, знаете, куда как прочнее связывает, чем планы на общее будущее. Вздрогнул от телефонного звонка. Прочитал имя на экране и даже чуть сжался. Все понимал. Татьяна права. Надо принимать решение. Надо отчислять тех, кто не вытягивает работу. И давно уже может без метаний отправить на волю тех, кому не найдется места в услужении богине танца. Решение-то правильное. Не надо учить лягушку летать. Лягушка должна прыгать. И только на своем болоте. Вовремя выгнать из гнезда и дать возможность ускакать в заводь - это все же стоило бы благодарности. Выходило в основном наоборот. Впрочем, бывали и благодарные. Года два назад пришел парень. Лощеный и красивый. Крепкий, широкий в плечах. Сто раз посмотришь, не определишь в нем ученика балетной школы. За два года до выпуска его отчислили по неуспеваемости. Был скандал. Приходили разбираться из отдела образования, отдела культуры и, что совсем смешно, следственного комитета. У мальчика была активная мама и высокопоставленный дедушка. Крови выпили из всего преподавательского состава, будто врачи концлагеря у заключенных. Чем больше пили, тем больше Цискаридзе убеждался, что отчисленного назад не примет. Это стало делом принципа. Отбился. И за прошедшее с той войны время даже забыл историю, к тому же она была первой, но далеко не последней в череде подобных. Надо сказать, среди последующих и померзее случались. До сих пор помнил, как в ресторане подсел гладкий тип с гладким голосом, представился журналистом. Коля глянул так, чтобы обозначить меру удивления нештатной встречей и проговорил: - Я интервью даю только по согласованию. - Мне интервью уже дали,- тонко улыбнулся гладенький.- Я могу ему не дать хода, если вы правильно себя поведете. Пришлось еще раз выразительно посмотреть. На смущение ненужного визави даже не рассчитывал. Те, кто способен краснеть, с такими предложениями не подходят. Просто ждал. И ожидание было оправдано. - Родители Лизы Каюмовой очень рассчитывают на хорошее отношение к их дочери. - У них есть все возможности хорошо относиться к собственному ребенку,- кто такая эта Лиза Каюмова, сколько в памяти не рылся, вспомнить не мог. - Конечно,- снова гладкая улыбка на гладкой физиономии,- поэтому им важно, чтобы девочка училась у лучших педагогов. - В Академии нет плохих педагогов,- парировал ректор. - Мы говорим о лучших,- подчеркнул собеседник.- А еще мы говорим о том, что вы планируете на будущих год взять класс девушек. Договоренности с педсоставом такие были действительно, но более никто об этом не знал. Однако же, вероятно, земля полнилась слухами удручающе быстро. Из важного выяснил хотя бы возраст неизвестной ему Лизы. - Чего вы от меня хотите?- устал ходить вокруг да около Цискаридзе. - Вы должны взять класс Лизы,- на прямой вопрос был прямой ответ. - А если нет?- сощурился Николай. - Ну, тогда будет вот это,- на стол легла тонкая папка.- У нас не любят с некоторых пор мужчин с неправильными наклонностями. Тем более, работающих с детьми. Гладкий поднялся, оставив папу на углу. Откланялся и вышел. Николай ознакомился с содержимым. Понял, что количество лжи и передергиваний в материале столько, что неприлично разбирать по частям. Надо оптом отправлять в помойку. Сделал то, к чему прибегал редко: дал себе труд снять трубку и попросить о поддержке. Карьера журналиста на том закончилась. Карьера Лизы продолжается где-то в провинциальном театре, кажется. В тот год девичий класс Николай не взял, может, из осторожности, может, потому что почувствовал - не время. Время в его деле иногда терпело. И переждать было наилучшим. Как ни странно, сейчас тоже откладывал отчисление, надеясь как-то переждать время и не связаться с очередными сложными родителями. Совсем не факт, что Свириденко-старшие с миром отпустят и самого Колю, и Академию балета. Хваткие были родители у девочки. И девочка небесталанная, но антропометрически - не балерина. Для ее же блага и здоровья стоит отчислять. А потом ждать, что подобно тому, первому скандально отправленному в лучшую жизнь, девочка придет в кабинет Коли и скажет: “Спасибо”. Надо сказать - это “спасибо” Коля запомнил твердо, потому что за ним стояла судьба. И судьба благополучная, как и положено, когда уходишь из места, которое не тебе предназначено и целенаправленно ищешь предназначение. Отчисленный из училища пацан перебрал кучу танцевальных стилей и спортивных направлений. И в итоге выбрал брейк-данс. Гастролей не меньше, чем у балетного “принца”, только ему нравится и интересно, а не мучительно и унизительно. Худо прожить полжизни не в своем, не собой. Снова взглянул на телефон, который давно уже отзвонился и лежал на углу стола беззвучно. Протянул руку, чтобы позвонить Тане. Но вместо этого зачем-то набрал совсем другую женщину. Потянулись долгие гудки. Каждый следующий был безнадежнее предыдущего. На том конце провода не отвечали. Наверное, все-таки Этери обижена прямотой и давлением Коли. Соединение было сброшено. Перезванивать не стал. Вздохнул и теперь уже набрал номер проректора по учебной работе. Таня права, решать надо.