Твоя реальность

      Небо было безбожно хмурым и сырым. Настолько, что не оставалось сомнений: если бог там когда-то и был, он вскрыл вены и утопился от стыда и тоски. В редких расщелинах между облаками можно было заметить бледную желтизну, какая обычно бывает от заката. Только был ли в этом мире рассвет, есть ли солнце и что же будет потом?              Опустив голову, Моника поняла, что стоит на мокром асфальте. Выщербленная трасса, где тут и там виднелись лужи с чёрной водой, но на поверхности некоторых красовались радужные разводы от бензина.              Лес робко притулился по обе стороны дороги. Только справа среди деревьев виднелась оградка, и стоило приглядеться – тут и там между стволами были как попало понатыканы кривые надгробия.              Сзади был поворот дороги, до которого (японка была уверена) дойти не выйдет никоим образом, а впереди, вдалеке, горели городские огни.              Моника пошла туда. И тут же, после первого же шага, всё огласил звон. Металлическая нога цвета золота встретилась с асфальтом. Стук каблука, звон протеза, стук, звон, стук, звон, ст, зв, с, з...              Оставалось сконцентрироваться на чём-то другом, и этим другим стал запах. Сырость и гниение – то, чего не хотелось бы ощущать, но что уже не отпускало.              И осенний холод пробивался сквозь медицинский халат, надетый поверх школьной формы.              И нельзя было ни ускориться, ни перенестись вперёд, ни проснуться. Лишь настырно, обречённо, монотонно шагать вперёд.              Город приближался, но лес и трасса не менялись. Наконец вид разбавила металлическая табличка.              «Твой Рай(?)центр».              – Кажется, тот самый, мифический, докуда не довозит автобус. А ещё, кажется, в моём раю нет места ни ангелам, ни комфорту. Зато есть место мне. – Моника усмехнулась. – Грустно, зато последовательно.              Она оставила знак позади и зашагала дальше.              Небу словно было мало – и оно прохудилось моросью. Заставило всё отсыреть и стать холодным. К звону и стуку добавилось хлюпанье по лужицам. Японка ёжилась, то и дело вытирала дождь с лица и, чихнув, убрала заледеневшие пальцы в карманы.              До ближайших зданий оставалось идти совсем ничего.              Капель стало больше, и они сами стали крупнее. Но зуд в бёдрах подсказывал: сейчас можно перейти на бег.              И Моника понеслась вперёд и заскочила в распахнутую дверь какого-то одноэтажного бревенчатого дома.              Внутри было... тепло и в то же время темно – хоть глаз коли. Невозможно было различить, ни сколько внутри комнат, ни очертания предметов. Лишь то, что на небольшом отдалении горел огонь, предположительно – в печи.              Тишина. Пламя не трещало. Несмотря на открытую дверь, через порог не проникал звук дождя. Девушка стукнула каблуком по полу – и всё равно ничего.              Моника пошла на огонь.              Словно слепая, она шарила руками впереди и аккуратно заносила ногу.              Но пространство словно и не было ничем наполнено.              И вот в метре от огня японка различила несколько предметов – ту самую каменную печь и тазик, стоявший на табуретке.              Повинуясь непреодолимому желанию, Моника опустила продрогшие руки в таз. Стало тепло и... Слишком липко и густо. В нос ударил слишком знакомый запах. Кровь.              – Наблюдатель умывает руки, – зазвучал рядом ядовитый голос Семёна. – Довольна своим эффектом или ещё нет? Не переживай, экскурсия в твоём раю не окончена. Ты заслужила куда больше: твои поступки сплетаются в твою реальность...              Хотелось обернуться на голос и попробовать схватить говорившего, но руки и ноги отозвались болью и отказались слушаться.              Огонь погас, и вместе с этим исчезли все предметы. А за ними – и пол. Моника начала падать.              – Проклятье... – простонала девушка.              Ненадолго разлепив глаза, она увидела лишь мутную темноту. Голова заныла, а по телу растекалась слабость.              Моника снова провалилась в сон.              Она поднималась по тёмной винтовой лестнице. Каждый шаг по камням отдавался эхом стука каблуков и хлюпаньем от чрезмерной влажности. Не было ни одного окна, и лишь зеленоватое пламя свечей не давало оказаться в полной темноте.              Гул заставлял трепетать и ускорять шаг. И чем быстрее была Моника, тем сильнее её оглушал рокот собственных шагов. Оставалось только нестись вперёд, надеясь, что сердце выдержит, не разорвётся.              И вот за очередным поворотом оказались не бесконечные ступени, а площадка. Комната. Аккуратно ступая, женщина вошла. Как и везде, царствовал мрак, но здесь, на вершине башни, он расступался перед мягким свечением из центра комнаты.              Эхо прошлых шагов не стихало, нагоняя, но новые скрадывались мягким ковром.              Подойдя, Моника увидела под колпаком хрустальную алую розу, источавшую то самое свечение. И каждые несколько мгновений едва слышно (из-за колпака, конечно же!) по цветку ударяли два маленьких молоточка, роза вздрагивала и роняла несколько лепестков. Они падали в углубление под стеблем – куда-то в пустоту, к подножию башни.              И казалось, с последним лепестком случится что-то непоправимое. Прекрасное или ужасное – японка не знала. Но ход времени здесь отмерялся так.              Повинуясь порыву, Моника схватилась за колпак, и холод, жгучий, парализующий лёд пронзил её. Не было сил даже вскрикнуть. Можно было лишь смотреть, как пальцы из вполне живых, розовых и тёплых превращаются в хрустальные.              И нельзя было оторваться или сделать шаг назад. Даже закричать. Хотя бы не смотреть.              И тут к пальцам приблизились два маленьких молоточка, точно такие же, как к розе. Они начали медленно, словно шли сквозь желе, опускаться на хрусталь. Вот-вот она зазвенит и… развалится?              Невероятным усилием воли Моника подняла голову и увидела, что вместо стен и крыши у комнаты такой же стеклянный купол, как у розы. С неба цвета индиго на неё с кровожадным интересом смотрели два глаза – солнце и луна.              Японку начало мутить, и под жуткий звон хрусталя она с упоением поняла, что сон утопает во мраке.              Женщина снова открыла глаза и поняла, что сумбурная иллюзорность не покинула её.              Моника спала и не могла проснуться от фантасмагории, где кошмарное прошлое мешалось с настоящим.              Японка стояла перед зеркалом в своём домике в одном белье и осматривалась. Вдруг сзади мелькнула тень, затем ладони властно легли на плечи, и Воспитатель замерла.              – Привет, Моника. Совсем забыла свою Юри? – глубокий грудной голос обволакивал, подавлял и будто прижимал к земле, заставляя встать на колени перед его царственной обладательницей.              – Тебя забыть невозможно, – строго ответила Моника, замерев, как кролик перед питоном.              Юри надавила на плечи, но жертва не поддалась.              – Ты знаешь, что нужно сделать, – процедила тогда она из-за спины.              – Знаю, но больше тебе не присягну.              Ответом был безумный смех.              – Сама знаешь, что это необязательно. Иногда ты присягала не мне лично, а удовольствию, которое могут принести мои руки.              Голос змеился, проникал в уши и пытался сломить и так подточенную за годы подчинения волю.              Рукам твоим, таким жестоким,       Я поклонялся, как гильотине.       Ты в ранг искусства возводил пороки       И рисовал ножами слов картины.*              – Я сделаю тебе больно и хорошо. Хорошо до боли, – дыхание обжигало шею и заставляло колени дрожать.              Одна рука переместилась на грудь и, не встретив сопротивления, забралась под лифчик и принялась жадно и властно сжимать.              Из глаз Моники брызнули слёзы, а изо рта вырвался стон.              Стоило Юри взяться за сосок жертвы и начать его оттягивать и подкручивать, а губами коснуться шеи, женщина запрокинула голову с непрерывными стонами. Пальцы Воспитателя дрожали, а руки не слушались. Она не могла пошевелиться. Ни возразить, ни сопротивляться. Юри снова сделала из неё послушную куклу.              И тут вторая рука проникла под трусики и принялась теребить клитор.              По позвоночнику Моники пробежал огонь, заставляя согнуться и, потеряв равновесие, опереться на грудь своей мучительницы.              Ноги едва держали, а женщина всё активнее безжалостно ласкала, оттягивала, водила из стороны в сторону, прикусывала кожу и обжигала дыханием, ещё, ещё, ещё...              Юри любила не просто играть – она любила ломать кукол и ждать, пока они сами приползут, вручат поводок и попросят сделать им ещё приятнее и хуже.              Убрав руки, женщина позволила жертве рухнуть на колени и, обойдя, прижалась промежностью к её лицу.              – Ты знаешь, что нужно сделать, – вновь процедила Юри.              – Я не... – прошептала Моника, но властные руки вжали её лицо в лобок, и Воспитатель принялась усердно работать языком.              Несколько движений внутрь, взять в рот клитор и сосать, едва задевая зубами и слышать стоны и наслаждаться пробегающей по ногам дрожью. Моника привычно положила ладони на попу Юри и, сжимая, вновь приспустилась и принялась работать языком внутри...              И вдруг тело взорвалось новыми ощущениями, женщина чуть не потеряла сознание. Соски отзывались агонией восторга.              Монику, потерявшую равновесие и силы, Юри буквально бросила на кровать. Тело не слушалось, зрение мутилось.              Показалось, что над ней склоняется Семён.              Моника хотела очнуться от кошмара, но не могла.              Она не понимала, кто её связывает. В одни мгновения женщина чётко видела, что это Юри, в другие – что это Семён. Верёвки впивались в кожу, намертво прикрепив голени к бёдрам. Вяло покрутив головой и попробовав закричать, Моника поняла, что ей мешает повязанный на рот галстук. Повинуясь инстинкту самосохранения – плевать, что в кошмаре, японка сделал несколько уверенных движений пальцами, вызывая консоль.              – Нет-нет-нет, это не по правилам. В кукольных домиках нет выхода в Интернет, там всё из пластика, а не цифр…              Сильная и уверенная рука отвернула лицо Воспитателя, а бедро прижало голову к подушке. Руку будто что-то ужалило, а потом сдавило где-то высоко, на плече. А потом Монику тряхнуло, и она провалилась в небытие.              «Вот и хорошо. Проснусь или перейду в сон получше», – успело промелькнуть в гаснущем сознании.              Но очнуться от кошмара не получилось. Открыв глаза и попытавшись пошевелиться, женщина обнаружила себя полностью связанной. Даже груди были охвачены верёвками.              «Что?! Что вы хотите мне показать и доказать, раз не отпускаете из этого сна?!» – билось в мозгу.              Юри гаденько ухмылялась, нагнувшись к самому лицу Моники.              – Ты же плохая и ведомая девочка, всегда ею была, так отдайся и тому, и другому – гори, получай запретное удовольствие, которое тебе дарят.              «Бежать», – тут же бросилось в голову.              Нужно было перевернуться и хотя бы ползти, раз голени примотаны к бёдрам… Резко качнувшись, Моника наконец поняла, насколько всё плохо. Чёткость зрения вернулась вместе с заплясавшими от боли искрами перед глазами.              Верёвки из-под коленей уходили назад, за шею, не душили, но не давали свести ноги или хотя бы пошевелить ими. Только стопы остались свободны – маши не хочу… Левая кисть приклеена к телу, каждый палец, и, как и вся рука, привязана к спине. И тут…              Успех?              Моника взмахнула правой рукой, чтобы… Чтобы что? Чтобы увидеть, что плечо перетянуто жгутом, что где-то в районе жгута всё обожжено, а ниже… ниже не было ничего.              – М-а-м-ург-м-м-м! – попыталась закричать женщина от ужаса, а глаза с жестокостью палача отыскали на полу отрубленный остаток руки и топор.              Рядом с Юри с не менее мерзкой ухмылкой наклонился Семён.              – О, пришла в себя, принцесса? Это хорошо. А то, пока ты без сознания, лучше тебя подготовить. Но остальное… – он облизнулся. – Без реакции, как там было в «Убить Билла»? Всё равно что совать в ведро с песком! Мы не будем проверять.              Парень погладил Монику по одной щеке, а вторую Юри сладострастно облизнула.              Семён взялся за обнажённые груди и, отклонившись назад, застыл, глупо и восторженно улыбаясь, в то время как недоподруга тут и там гладила и царапала: по шее, по бокам, по бёдрам, по животу. Наконец Юри припала к уху Моники и, волнуя горячим дыханием, принялась его покусывать, заставляя вздрагивать и тяжело дышать.              – Какая же ты всё-таки… общая для всех… – подытожил свои наблюдения Семён. – Каждый – твой любимый, ради каждого готова…              Не считаясь с реакцией, он запустил пальцы женщине между половых губ, слегка потеребил ими и засмеялся.              – Да, чудовищно мокрая. Готовая.              Моника снова недовольно замычала, за что получила пощёчину. Голова мотнулась назад, след удара жёг, а зрение покрыла пелена.              И тут японка почувствовала, как её внутренности раздвигаются, впуская Семёна, настойчиво и безжалостно берущего её.              Хотелось, чтобы эта пелена наконец сгустилась, дала провалиться и провести остаток ночи без снов.              Но тряска наоборот – разгоняла морок и наполняла комнату смазанными чересчур яркими красками.              Подняв голову, Моника посмотрела в искажённое похотью и самолюбованием лицо Семёна. Омерзительно. Хотелось вырваться и стереть это выражение лица кулаками, а лучше – чем-то металлическим. Но сделать японка ничего не могла: её методическим покачивал вперёд-назад парень, насаживая и выходя, снова, снова, снова. Он превратил её в полуживую секс-игрушку. Эта ухмылка, эти глаза…              Но зрение перекрыл поток лиловых волос, пахнувших розами. Юри приблизилась к лицу Моники и губами почти коснулась её губ.              – Не смотри на него, а то слишком уж концентрируешься на ненависти. Расслабься. Должно происходить то, чего ты достойна. Это срабатывает и с удовольствиями, и с наказаниями, и с их переплетением. – Она принялась страстно целовать, проникая языком через несжатые губы, облизывая зубы, играя с замершим языком подруги. Наконец женщина отвела голову. – То, чего достойна… – Моника стонала, а из глаз бежали слёзы. – Неплохо бы снова заткнуть тебя со всех сторон, как ты любила и от чего никогда не отказывалась… – В ответ на полустон-полурёв возражения Юри лишь рассмеялась. – О, как ты послушно повела рукой, чтобы вызвать «штучки-дрючки». Молодец. Даже жаль, что у тебя нет руки, а вторая не доберётся до консоли…              Всё ещё скрывая лицо Семёна, Юри вновь припала к Монике со страстным поцелуем и принялась мять грудь.              Задыхаясь от боли, возбуждения и рвущихся стонов, женщина чувствовала, что её сознание словно обернули в бархат и принялись методично колотить молотком, разбивая на мелкие осколки и в то же время оставляя внутри кокона, что она исчезает, что её засасывает в неясное ничто…              Кто-то насиловал рот и вагину, верёвки истирали кожу, руки и ноги без крови уже почти нельзя было почувствовать. И качка, как на море, в туманной дымке.              Страшный сон всё не заканчивался, хоть то терял чёткость, то вновь впивался в органы чувств.              Внезапно ритмичные движения остановились, и к животу прижалась волосатая голова. Моника чувствовала, что её внутри заполняет иначе – втекает и плещется горячая сперма…              Они тяжело дышали, и наконец мир смилостивился и дал уснуть глубже – без снов. Среди сплошной черноты. То, чего она достойна.              …Не зная, где очнётся, Моника плыла сквозь дымку с запахом сигарет.              Женщина открыла глаза и увидела (о, боги, за что?!) не игривые солнца лучики (от которых кушать хочется очень), а продолжение кошмара.              Только что свободное тело снова было крепко связано, и страшно было смотреть на руки, ноги или грудь, потому что казалось, что тогда – точно заметишь мертвенное почернение, гангрену. Пришлось перевести взгляд выше.              Японка сглотнула.              Моника видела занесённый над своей шеей топор Семёна и всё никак не могла очнуться от кошмара.              – Джульетте положена холодная сталь, а Ромео дожидается яд.*              Лезвие падало, падало, падало. Казалось, это заняло целые часы, а потом вспышка боли и фейерверк красок в глазах. Миг свободы, и всё снова скрыла чернота.              Моника улыбнулась, зная, что очнулась от кошмара. Но пальцы впились не в простыню, а в сидение «Икаруса».