На языке канцеляритов

      Зое кажется, что Ксюша ломается. Зое кажется, что она ломается вместе с ней. Зое кажется — на самом деле нет, она уверена — что они друг от друга слишком сильно зависимы, и нужно эту натянутую нить ослабить, отдалиться, чтобы потом без боли осторожно развязать, ведь иначе — лопнет, порвётся, и они обе развалятся в один миг, как мост из палок, у которого вытащили несущую балку.       Она думала, что в воскресенье смогла всё починить и они спокойно будут жить дальше. Но на следующее утро кожа у Ксюши холодная и искушенные губы искревлены в раздражении, у неё движения резкие, рваные, и Зоя просыпается не от будильника — а от громкого шлепка ладони по столешнице, «блять», летящего в бездну тяжким грузом, и стука стакана о всю ту же столешницу; блендер сломался. Зое кажется, что Ксюша расхреначит его так же, как шиза Дельфи в «Основано на реальных событиях». Ева Грин была восхитительна, но сейчас Зоя чувствует страх без едкой иронии и насмешки над слабохарактерной главной героиней. Ксюша дышит тяжело, сжимает кулаки, прикрывает глаза и пробует снова. Блендер всё-таки сломался. Ксюша вздрагивает и уходит в ванну.       Зоя заставляет себя встать с кровати. Сама собирает себе еду на работу — и Ксюше, кладёт ей вместо смузи пару банок фруктового пюре. Ксюша, когда возвращается, на всё это исподлобья смотрит — Зоя её взглядом мимолётно окидывает, губы поджимая от досады. Двигает к ней стакан с водой и таблетницу, и Ксюша вздыхает, умывает лицо руками, но тяжесть это не убирает. Зоя хочет Ксюшу к себе привлечь — незаметно, мимоходом, но та по широкой дуге Зою огибает, голову в плечи вжимает, сутулится — иголки выпуская.       В машине голову на плечо не кладёт, сидит ровно, хоть и близко, и Зоя только её руку в своей сжимает, круги на тыльной стороне ладони большим пальцем вырисовывая.       Не так, совсем не так нужно было…

***

      Зоя ждёт Ксюшиного звонка, хотя сама уже голод чувствует и на сумку поглядывает. Ей кажется, что Ксюша не позвонит, кажется, что все прошлые зацепки в одну свалялись и теперь кто-то за эту ниточку тянет, всё изделие распуская. Зоя пытается вспомнить, в какой момент всё не так пошло — и не находит. Проще — по пальцам пересчитать можно — сказать, когда у них всё по-нормальному было.       Но Ксюша исправно звонит, и голос у неё уже уставший. Она кричит на кого-то: «Варежку закрой, блять!» и выдыхает в трубку шумно.       — Свихнусь точно… — бормочет еле слышно, Зое почти мерещится, и вся сущность опускается, рушится — и только оболочка незыблемая стоит, только складка лоб пересекает; Зоя её растирает — день бесконечным кажется. — Ты там как, нормально? — вдруг спрашивает Ксюша, горло прочистив.       Зоя с раскрытым ртом замирает, дёргается, ответить порываясь: к чему вообще этот вопрос посреди приближающегося апокалипсиса?       — Да? Нормально, — на языке что-то ещё вертится, тянется, точно слюна вязкая. Зоя догадывается, но сглатывает. — Приятного аппетита?       — Приятного.       В обед получается ещё короче.       Вечером Ксюша падает на кровать в одежде, прижимает колени к груди и жмурится. Зоя не успевает тронуть её за плечо, чтобы предложить кофе или сходить в душ, как та засыпает со всё тем же болезненным выражением лица.       Зоя два часа сидит перед ней на полу, вглядываясь сквозь тяжёлый сумрак.       А в голове: «Давай в Берлин съездим?», «Тогда на следующих выходных на ВДНХ?», «Зой…»       Она Ксюшин голос наизусть знает, каждую интонацию, каждый скачок, каждую уловку, каждый всплеск…       Зоя прижимается виском к матрасу рядом с Ксюшиной рукой. Она знает, что рано или поздно всё закончится, но она уже совсем к этому не готова. Придётся идти в другую сторону: за ниточку Ксюшу ближе притягивать, чтобы в руках её по-настоящему держать и не отпускать никогда. Эмоции срываются с губ тяжёлым выдохом: Зое так страшно, что перед глазами темнеет. Зачем она вообще об этом подумала, зачем ей что-то решать???       Зоя давит в себе всхлип.       Дура! Дура, дура, дура, ду-ура…       Ногти впиваются в ладони — сильно настолько, что больно становится, хотя ногти у Зои всегда коротко стрижены — чтобы соблазна не было.       Она вскакивает, заставляя себя пальцы разжать. Закидывается таблетками и к Ксюше под одеяло забирается, быстрее — пока острые мысли не нагнали, пока не вспороли её заживо, пока не выпотрошили. Зоя плюёт на отчуждённость и Ксюшу поперёк живота обнимает.       Она слишком близко подошла, доверилась так сильно, что снова потерялась.       Зоя обещала себе больше не совершать таких ошибок — и совершила, конечно, как же иначе? Она ведь только портить умеет, только хуже делать… Поэтому до сих пор насквозь больна, изъедена собственным сломанным разумом, поэтому лучше ей никогда не станет — у неё сил не хватит. Она слабая, такая слабая… это всё, что она про себя наверняка знает.       И даже Ксюша не поможет.

***

      Они переживают вторник и среду; Зоя не ест почти — её на две ложки хватает.       Она умом осознаёт: не может контролировать Ксюшино поведение, свои эмоции контролировать не может и чувства — потому что не понимает их до конца, потому что закономерность и предполагаемый вывод — она же умная — ей не нравятся и она тешит себя самообманом; пока вслух не скажешь — не правда, не осязаемое — не существует, попробуй докажи. А Зоя атеистка.       И ей проще не есть, чем потом с тошнотой бороться. Иногда не сам процесс нестерпимым становится, а то — что после, когда чувство тяжести донимает, теплоты копошащейся, когда невысказанные эмоции, неотрефлексированные, подавленные под кожей ползают, в желудке скапливаются и вместе с пищей полупереваренной наружу просятся — единственный выход.       Разорвать эту патологическую связь никак не получается, Зоя сколько угодно может в соплях захлёбываться, желчь с корня языка счищать и давиться: проблему это не решит.       Если решать начать, ей кажется, что весь мир рухнет. Просто рухнет. И не восстановишь — она так не умеет.       Психотерапевт убеждала её в обратном, но и эти цепочки блестели доказательными закономерностями.       Проще было ни с кем не связываться.       Слишком поздно.       Вечером Ксюша снова мается с головной болью и после ужина превращает кухню в свой кабинет, заполняя пространство ягодным дымом, напряжением и кинетическим шумом. Стоит Зое только коснуться её осторожным вопросом «не пора ли пойти спать», она срывается, стонет низко, роняет голову на руки и вываливает, на какой дурдом похоже их МПП сейчас.       Она частит, пересказывая, что Илюша, решив воспользоваться своими полномочиями куратора, наказал все документы перелопатить с момента Ксюшиного назначения на пост первого зама — а это блядских четыре с половиной года, как она к ним из минкульта вернулась. Блядский минкульт, блядская Набережная…       Ксюша о помощи, конечно, не просит — обратно в компьютер утыкается, потому что рутинную работу никто не отменял, а штата у них всё ещё одиннадцать человек, включая практикантку и кадровика, и Тихомирова, который вконец растерялся и между патологическим воодушевлением и самоуничижением словно на биполярных качелях качается.       Ксюша мечется между тем, чтобы прогнать Зою отдыхать, и уткнуться в неё, про работу забыв нахрен. Зоя её в макушку целует, нежит кожу головы, пальцами пряди перебирая: несколько минут — компромисс — и сама уходит.       Она не знает, какому блядскому убеждению в своей голове следует, чей голос больной ей нашёптывает, но она ложится в холодную кровать и пытается уснуть, пока тот ещё громче не начал вопить.       Сам же заставил, сам же винит теперь…       В четверг Зоя добивается того, чтобы заменить Викентьева на должности куратора МПП.       У неё в ушах набатом: «Дура». «Гробишь свою карьеру — ради чего?» В чём резон?       Токмаков, проницательный и въедливый, не вдупляет, нахрена ей это надо. Потому что это странно. Зоя только себя подставляет, негласные правила нарушает — и во взгляде Токмакова легко читается приговор: «проигрыш». Он возмущается, что они все с ума посходили, Нечаеву вспоминает — как та припёрлась за Тихомирова просить — и Зоя внутреннюю сторону щеки прикусывает: Ксюша ей про это не рассказывала. «Сговорились вы, что ли?» — разводит руками, и Зоя давит усмешку, таким нормальным мужиком он сейчас выглядит, стереотипно несчастным, окружённым слишком эмоциональными женщинами.       Резона нет никакого — только надежда на то, что Ксюша трястись не будет, забывая про воду, еду, сон, таблетки, спокойствие, что не будет воздух в лёгких на ягодный пар от джула заменят и губы искусывать так, что они при малейшем намёке на улыбку — в кровь растрескаются. Резон в том, чтобы рядом с Ксюшей стоять и всех собак нерезаных от неё отгонять и в макушку целовать, выдыхая.       Год назад — может, даже полгода — Зоя бы тоже руками разводила и долго бы смеялась над тем, кто сказал бы, что она станет личное на работу проносить, что станет чувствам столько значения предавать — что будет в пропасть сигать, осознавая, куда её это приведёт. Сейчас Зое плакать хочется, потому что словно не она это всё делает. Она же не такая, она акула в политике и серый кардинал всея Руси, как её Ксюша обозвала…       Кем и когда Зоя притворяется, она уже не знает. Одна из множества масок приросла к лицу — или сразу несколько. Зоя умывается, почти остервенело бумажным полотенцем щёки трёт — но гипс не сходит.       Зоя жмурится, опираясь ладонями о раковину, выдыхает медленно. Запах персиков в туалете навевает тошноту.              Вечером Ксюша не берёт трубки, и Зою окончательно настигает паника. Воображение живо подкидывает образ загнанной Ксюши, съедаемой тревогами, с покрасневшими глазами, осунувшуюся и скалящуюся, потому что Зоя опять опоздала. Недоглядела. Дура потому что и положиться на неё на самом деле нельзя.       Зоя сглатывает ужас и самобичевание и выдыхает. Это ведь не означает катастрофу. Она уже звонила три раза и решает, что этого достаточно — дальше ждать; искать. Зоя высиживает на работе до восьми и звонит в МПП как Площадь, но вместо голоса секретарши — автоответчик: министерство разошлось по домам, позвоните завтра. Зоя этому до конца не верит и едет туда, находит окна Ксюшиного кабинета — но там свет не горит, даже тусклый, от настольной лампы.       Внутри скапливается тяжёлое и беспокойное. Поскрёбывает коготочками за рёбрами, скрипит и давит на лёгкие, на сердце, на желудок. Зоя звонит снова — час уже прошёл, но трубки снова не берут. Хотя бы не скидывают. Зоя готова молиться, чтобы Ксюша дома оказалась — просто дома, а дальше Зоя сориентируется, поможет, попробует…       Даже сквозь дверь из квартиры доносится приглушённый гул, мешая в Зое облегчение и новую волну тревоги. Она дёргает за ручку быстрее, цепляется за неё краем распахнутого пальто, едва не врезаясь в косяк, и, потеряв равновесие, заваливается в прихожую.       Ксюша между стеллажом и кроватью забилась, колени к груди прижав и голову на руки уронив; она не плачет — воет натурально, и Зою тошнить начинает. Она всю квартиру осматривает быстро, пальто долбаное скидывая, но только осколки чашки в кофейной луже на кухне находит — и кофейные отпечатки ступней, до Ксюши ведущие. Зоя сглатывает, подходит осторожно, рядом садится и к Ксюше руки тянет — а та, хоть и не видит, но словно вибрации чувствует и отталкивает её с криком:       — Не трогай меня, блять! Не трогай! — взрывается, взглядом яростным в лицо вцепляется. Зоя замирает, руки в капитулирующем жесте поднимая, но с корточек неуверенных на пятки садится, понять давая, что не оставит. — Это из-за тебя всё! — бросает, и Зоя вздрагивает. Ксюшины слова острым камнем куда-то вниз неё падают, разбиваются — и от боли в груди пополам согнуться хочется, кол меж рёбер загнать… Зоя вдохнуть вдруг не может, а Ксюша пальцем тычет: — Мне это кресло министерское нахуй не усралось с самого начала, — выпаливает, очередью стреляет, сама задыхается, — я… я, блять, свалить хотела к чёртовой бабушке из дурдома этого!       Ксюша в новой порции рыданий заходится, затылком в кровать упираясь и осознавая, что остров не по Зоиной вине затонул, и что в министерстве остаться она выбрала задолго до Зоиного появления — но теперь ей кажется, что всё только к этому и шло, что Вселенная в лице Зои слишком уж умело за ниточки дёргала, Ксюшу к краю подводя.              С этим дерьмом ей не справится, не справится, блять! Она себя обманывать больше не может.       Ксюша между обвинениями захлёбывается в отчаянии и тревоге — всё-всё Зое выговаривает, каждую их встречу припоминает, наизнанку выворачивается и кровоточит, кровоточит, кровоточит… Успокоить себя не даёт — смотрит на Зою пристально, на месте удерживая, разве что буквально с кулаками не кидается.       Зоя чувствует, как обида и страх первобытный — ужас, паника — у Ксюши под кожей ползают, колят, мышцы спазмами сводят. У Зои горло от Ксюшиных слов судорогой сводит, и в своё оправдание ничего даже сказать не пытается.       Правда, всё правда. Она внутреннюю сторону щеки до боли закусывает, изжёвывает, чтобы самой не расплакаться от бессилия. Кивает только нелепо в минуту передышки, когда Ксюша в кулак свой зубами впивается и скулит. Встаёт резко — а в глазах темнеет и тело в сторону ведёт; воду в стакан наливает, успокоительное достаёт и к Ксюше вместе с кувшином возвращается.       Ксюша ноет, как побитый котёнок, хнычет, стакан и таблетки из Зоиных рук принимает, бормочет что-то неразборчивое, матерное, и воет, воет, ладонь ко лбу прижав. Зоя ей ещё воды и ещё наливает — Ксюша, наверное, пол-литра залпом выпивает и стакан цедит, глотки со всхлипами перемежая. Зоя ближе придвигается, точно парализованная, касается кончиками пальцев Ксюшиного плеча. Та вздрагивает, жалобные звуки выпускает, но в сторону Зои кренится, и Зоя её в свои объятия ловит.       Ксюша сразу в её руку вцепляется, всем телом вокруг сворачивается и головой в живот упирается; Зоя её к себе крепче прижимает, полностью объять пытаясь. Цепляет с кровати покрывало и укрывает им Ксюшу, в волосы целуя. Носом шмыгает, собственную безысходность сдерживая. За мыслями уничижающими не успевает — может только Ксюшу в объятиях крепче сжимать, чтобы руки ходуном не ходили, чтобы из горла ни крика, ни скулежа не рвалось.       — Я ничего из этого не просила, — давит Ксюша хрипло, сипло, жмурясь. – Не хотела. Мне… — всхлипывает, вздыхает прерывисто, — мне и так хорошо было. Я-я командный игрок.       Зоя изо всех сил проблему в рациональном ключе представить пытается. С губ сыпется сухое:       — Откажешься от должности?       Дальше — бездна. Хуже, чем ничего, если такое только может быть. Ксюша отвечает отрывисто, словно что-то ещё добавить хочет, но не решается:       — Нет.       — Я вот это всё по второму кругу слушать не буду, — выпаливает Зоя и язык прикусывает, матерится про себя, зажмурившись. Сердце как будто вовсе не бьётся. Ей так страшно становится, что Ксюша ей вообще больше ничего не расскажет, не доверит — себя настоящую, что Зоя головой отчаянно мотает и Ксюшину ладонь до боли сжимает, но самой себе возразить не успевает.       — А я по два раза и не повторяю, — хрипит Ксюша едко, но из рук не выворачивается, позволяя Зое хоть немного вдохнуть. — Надо было сразу сказать, как ты…       Она словом давится, а Зоя знает. «Заебала». У неё меж рёбрами тянет и колет, горит так, что она рот в беззвучном крике открывает. Вокруг серебристая мошкара собирается, давит, слепит — невыносимо. Ксюша к ней на колени ложится, обнимает. Зоя её за плечи держит, чувствует сквозь ткань, как по ноге мокрое пятно расползается.       — Не отпускай меня, — шепчет Ксюша сипло — на грани слышимости. — Ладно?       Зоя вдохнуть пытается, чтобы спросить:       — Почему? — но ей кажется, что она только губами шевелит. Может, Ксюша и не разобрала ничего, но выдавливает из себя горькое:       — Я уйти могу.       Зое кажется, что она уже где-то не здесь — в болезненной невесомости, в густой темноте, изнутри расползающейся. Зое кажется, что их отношения с самого начала ошибкой были — она уверена в этом. Она знает это прекрасно — они не должны были начинать, не должны были сталкиваться — сидели же на разных концах подоконника, кто их тянул? Она знает, что Ксюша — её самый огромный, фатальный проёб.       — Разве тогда это не будет правильней?       — Ты так думаешь?       Потому что без Ксюши уже невозможно. Потому что с ней — хоть как-то.       — Не знаю.       — А ты этого хочешь?       Зоя хочет так же ответить, но в груди давит, слова в горле застревают. Потому что с Ксюшей, на самом деле, жизнь можно жизнью назвать, как бы дерьмово ни было.       — Нет.       — Тогда не отпускай.       Она берёт Ксюшу за руку и крепко сжимает ладонь. Вот они всё и выяснили. Решили.       Зоя склоняется, лбом в Ксюшино плечо упираясь. Отпускать потихоньку, вроде, должно, но кажется, словно боль по всему телу распространилась и ноет. Брючина под Ксюшей к ноге прилипает, Ксюша носом шмыгает. Зое ей ещё так много сказать надо: про кураторство, про то, что Ксюша к Токмакову лезть не должна была, но получается только:       — Не отпущу.