Камера. Мотор. Чувства

Машина мягко выезжает, покидая черту города, а небосвод только-только начал окрашиваться багряными красками — время еще есть. После съемок спешла приуроченного к какому-то японскому празднику, что по правде говоря, было просто очередным совместным решением сценариста и режиссера снова побесить фанатов двусмысленностью — они наконец могут себе позволить немного отдохнуть. Билеты в Париж уже куплены, номер в отеле забронирован, лучший столик в ресторане под открытым небом и куча планов на пару ближайших недель. Но сперва стоит выполнить одно сумбурное обещание, которое все же требует воплощения в реальность. Он не то, чтобы прям ненавидит собак: просто не любит ответственности. А собака, впрочем, это та самая долбанная ответственность, которую он так жаждет избегать. И он бы с удовольствием бы избегал, только вот тот самый парень, который сейчас ведет машину, барабаня указательными пальцами по рулю в такт песни, что играет на радио — очень хочет завести собаку. Чуя часто говорил, что это его самая большая детская мечта, которую он никогда не мог себе позволить исходя из ряда довольно громогласных обстоятельств: проблемные отношение с родителями, небольшая квартира, где едва ли хватало места семье, недостаток финансов, с которым пришлось столкнуться, когда его отец потерял все, сделав неправильную ставку. Детство не то чтобы было тяжелым, просто когда ты привык жить в роскоши, а потом в один момент все ломается и вы переезжаете в Бруклин, покидая шикарный пентхаус на Манхеттене, спешно продавая всю недвижимость пока ее не забрал банк, пытаясь снять остатки со всех карт, чтобы хоть последние пару месяцев выжить хоть как-то — дело конечно не доходит до заведения питомца. Жить в нищете, когда ты привык к иному способу ломает всех, а детей, которые не осознают сперва причины такого резкого смены курса — так тем более. В итоге, в семье Накахары со временем все пришло на круги своя, но отношения были когда-то безбожно испорчены и потом собирались по осколкам. Да и после не до собаки было: театральный колледж, университет, парень, который стал мужем и всегда был против собак. Мечте не суждено сбыться. Только вот… — Мы правда это сделаем? — переспрашивает как-то неловко, что ли, совсем не в его стиле, особенно, когда тупит глаза и глядит из-под ресниц. Они стоят на светофоре, ожидая, когда будет знак, чтобы ехать. К вечеру, на удивление, дорога свободная, что скорее необычно, чем привычно. Трасса на выезде из города в такой час всегда заполнена рядом машин, что желают покинуть город. Но словно сама судьба сегодня была на их стороне — ни души, а поток машин редкий. Окна немного приоткрыты, чтобы теплый летний ветерок залетал в салон, приятно ударяя в нос и щекоча щеки. К вечеру жара спадает и можно с удовольствием насладиться летней погодой. Так что — это был бы грех ехать с закрытыми окнами и упустить возможность вдохнуть свежесть от череды ровно посаженных деревьев, которые разделяют трассу и лес. — Не заставляй меня передумать. Я уже не уверен, что хочу этого, — Осаму бухтит недовольно, но это скорее от волнения. Мог ли он вообще подумать о том, что когда-то будет действовать не в угоду собственным интересам. Обычно он никогда не делает того, что ему не нравится и не является выгодным. У всего же должна быть выгода, верно? Только вот надев кольцо, что сковало его узами брака — пришлось иногда жертвовать своим «я» и искать компромисс, чтобы вторая сторона тоже была довольна. Он, конечно, делает это редко, но метко. Прямо таки, как и сейчас. — Прости, — извиняется тихо. — Просто я знаю, как ты не любишь собак… Машина наконец срывается с места, а Накахара смотрит на задумчивого Осаму, который вроде как тут так-то, но точно, что заблудился в собственных мыслях. И что может сейчас твориться в его голове? Кто знает. Чуя и правда не ожидал, что Дазай все же сдатся и выполнит его давнюю детскую мечту, еще и так неожиданно. Несмотря на все то, что им довелось пережить, то он уже и не наделся, что когда-то Осаму согласится. Дазай, право, редко уступает и ужасно упертый в своих убеждениях. Если он себе что-то надумал, то лучше оставить все так, как есть, а иначе будет тягомотный скандал с переходом на личности и ужасная нервотрепка. Как тогда перед свадьбой. Но за все года Чуя справно научился это контролировать и делать так, чтобы Осаму думал, что последнее решение всегда за ним. Хотя, зная этот гениальный мозг, то он скорее позволяет все это. Не забавно ли это? — Все также терпеть их не могу, — вздыхает Осаму. — Но тебя я люблю больше всех, а ты хочешь долбанную собаку. Так что: вот так вот. Да и мне не дает покоя чувство будто я где-то проебался, — посмеивается прикрывая лицо ладонью. Накахара непонимающе глядит, переваривая информацию. И где же он, собственно, мог вообще проебаться? Последний год у них все более-менее стабильно и нормально. Дазай перерос истерики, которые обычно сопровождались битой посудой, парочкой отрезвляющих тумаков, а после примирительным сексом. Теперь выводит на эмоции скорее не ради ссоры, а ради простого поддержания имиджа. — О чем ты? — спрашивает хмуря брови, они подъезжают на парковку, благо свободных мест уйма, так что не приходится кружить по территории в поисках, где встать. — Мне снятся странные сны про нас. То есть, про нас, но как бы не нас, — говорит это неуверенно, будто и сам понимает, что все звучит как полный бред, но Чуя так совсем не думает, когда глушит мотор. Он так не думает, потому что чувство гребенного дежавю с того самого момента, как они закончили снимать последнюю серию пятого сезона — его не покидает. От чего так? Он совсем не знает, но есть ощущение, навязчивое и неприятное, что в его жизни исправно так покопались, да и в нем самом. Будто лежал на хирургическом столе разобранный каким-то безумным доктором, а потом его собрали заново, но воспоминания об этом позабыли стереть. — И что в этих снах? — Накахара открывает пассажирскую дверь, подавая руку Осаму, но тот корчит недовольную рожу, отталкивая ладонь. — Я тебе не кисейная барышня, — поднимается, расправляя замявшиеся брюки. — Разве? — посмеивается, оглядывая того тем самым взглядом, который обычно значит «фас», но сейчас не место и не время. У них так-то есть дело. — В этих снах мы долбаебы. Я в особенности, — Осаму лениво закуривает, передавая пачку рыжему, который с благодарностью принимает и тоже поджигает сигарету. — Ты последнее время материшься, как сапожник, — улыбается, когда выдыхает клубы дыма. — Долгое общение со мной плохо влияет. — А ты вечно трахаешь меня взглядом. Кто еще кого портит, — парирует, кидая лукавые искорки карими глазками. Ну тут и не поспоришь. Урыл. С потрохами, так-то. Они смеются, общаясь глазами, что вошло у них в некое подобие привычки за последние года, а после брака вообще переросло в их личную фишку, которая несомненно бесила всех окружающих и их друзей, в особенности, ведь таким образом они могли обсуждать все, что угодно, а другие понятия не имели о чем идет речь. Акико злилась пуще обычного, лениво раздавая тумаки и называя их «гребаными женатиками». И в чем она не права? Эта проницательная фурия обычно всегда права. Когда небольшой перекур подходит к концу, то Накахара вдыхает побольше воздуха двигаясь к массивному зданию, из недр которого уже слышно собачий лай. Вот еще пару шагов и он возле своей мечты. Мог бы он ранее о подобном подумать. Будто сон какой-то. Ненормально хороший и такой приятный, от которого просыпаться — болезненно и обидно. Но это вовсе не какой-то там сон, а самая настоящая реальность, ведь колокольчик на двери звонко оповещает о посетителях, а молодая девушка за стойкой дарит дружелюбную улыбку. Высокая, длинноволосая блондинка, с резкими чертами лица, впалыми щеками, скулами, будто вот-вот и порежешься, глазами такими, которые при этом освещении кажутся даже фиолетовыми и кучей побрякушек на тонких запястьях, что звучно дребезжат при каждом движении. Она приветливая, кривит тонкие губы, поправляет лезущие ей прямо в нос волосы, а украшения у нее отблескивают золотом. — Дазай Осаму, верно? — вопрошает, выходя из-за стойки и равняется с мужчиной, протягивая ему свою худую руку, которую тот неизменно жмет, оценивающее разглядывая. Женщина выше Дазая на голову, а он так-то совсем не коротышка, непривычно дышать кому-то в область шеи, когда привык, что ты достаточно высокий, чтобы все остальные дышали тебе и в шею, и иногда в пупок. Она переводит взгляд своих темных глаз на Накахару и расплывается в еще более громогласной улыбке, смотрит так будто знает их, только вот мужчины видят ее впервые. — Чуя Накахара, — он тоже протягивает руку, удивляясь тому, насколько у женщины холодные и костлявые пальцы. На улице жара хоть и спала, но в помещении воздух до ужаса спертый: пахнет кормом, медикаментами и собаками. Как тут вообще можно мерзнуть, черт возьми? — Документы уже оформлены, я обо всем позаботилась. Готовы увидеть нового члена вашей семьи? — женщина убирает руки за спину, наклоняется, словно какая-то мачта, ее длинные волосы спадают по узким плечам. Мужчины кивают, следуя за нею, которая справно лавирует коридорами, огибая клетки, в которых сидят псы, что реагируют на гостей неоднозначно: кто-то гавкает, что есть мочи; кто-то печально скулит; кто-то старается явно понравиться, подходя ближе и требуя к себе внимания. Они приближаются к самой последней клетке, что отдалена от всех прочих, а в темноте кажется, будто там даже никого и не сидит, но если присмотреться то можно заметить пса: огромный, черный, как смоль, с огромными карими глазами, которые глядят спокойно и как-то задумчиво, когда Чуя присаживается на корточки, разглядывая собаку. Пес реагирует странно, не подходит, не обращает внимания, точно не собираясь специально нравиться, но Накахара переживет. Дазай говорил, что у этой собаки было тяжелое прошлое так, что он несильно доверчивый к людям, которые ранее его обижали. Нужно будет время, дабы завоевать его расположение. Только вот, когда сам Осаму просовывает длинные пальцы в клетку, то пес льнет к нему, немедленно требуя ласки. Накахара удивленно хлопает глазами, а женщина посмеивается, когда видит эту картину. Она так и знала. — Как назовете? — вопрошает, замечая, что Чуя улыбается довольно, потому что пес похоже несмотря на свой тяжелый характер, о котором их еще заранее предупредили перед приездом, в Осаму врага не видит, ластится к руке и млеет от прикосновений. — Арахабаки, — тихо говорит Дазай, продолжая поглаживать собаку. Имя пришло в голову как-то внезапно, будто появилось в мыслях словно вспышка. Кажется, что псу оно понравилось, когда тот одобрительно гавкает и облизывает руку Осаму. — Чудесная кличка, — посмеивается женщина, хлопая в ладоши.

***

Легкий ветерок прокрадется через едва ли прикрыте створки балкона, шум с улицы гудит приятно, ведь уличные музыканты делают настроение не только людям, что находятся на площади. Занавески колышутся от очередного порыва, аромат теплой выпечки из ближайшей булочной, что расположена под отелем дурманит, смешивается с ванильными отдушками, которыми пахнет комната. Приглушенный свет настольной лампы, расползается желтым пятном, но его едва ли достаточно, чтобы осветить все пространство немаленького в своих масштабах номера, который обустроен со вкусом, но без вычурных дополнений в интерьере. Большая кровать занимает почти всю площадь, две прикроватные тумбочки по обоим бокам от кровати, на одной из них и горит та самая лампа, столик с резанными ножками и огромное зеркало напротив кровати с золотой рамой. Свежие цветы в вазе из муранского стекла. Узкий, но удобный коридорчик, в котором стоит деревянный шкаф, просторная невысокая тумбочка и стойка для зонтов. Пушистый белоснежный коврик: уютно смотрится, ведь так и хочется зарыться в него босыми стопами. Дверь со звучным щелком открывается, ударяется об стену, потому что сила на нее отправлена была недюжинная, так что бедняге пришлось печально скрипнуть, когда ее быстро захлопнули носком ботинка, особо не заботясь о том, что ей вообще-то еще работать и работать. А с повреждениями это будет так-то немного трудновато. С тумбочки все падает на тот самый белоснежный коврик, когда туда резко приземляется худая задница, а несчастная стойка для зонтиков путается в ногах, мешаясь, будучи опрокинутой — она явно унижена такому жестокому обращению со своей особой. Но похоже, что только она одна. Осаму же нравится, когда тонкие пальцы в перчатках хватают его за горло сжимая, заставляя запрокинуть голову и дать доступ к шее, которая так некстати замотана плотными слоями бинтов. Сперва он оттягивает их острыми зубами, кусает сквозь, но этого недостаточно, потому что к коже добраться все равно не получается. Бесит. — Как же ты заебал со своими бинтами, чертов Дазай, — рычит Накахара, он легким движением ножа, сталь, которого блеснула в приглушенном свете, разрезает белоснежные путы, что мешают дотронуться до разгоряченной кожи. Чуя не изменяет традициями спустя столько лет и носит с собой арсенал на все случаи жизни. — Ну не злись, малыш Чу, — хрипло посмеивается Осаму, когда нож опасно врезается в горло, надавливая и пуская маленькую струйку крови, хотя в нем уже нет надобности — бинты под натиском все же пали. Накахара же его игнорирует, кидает нож прямо в стену, недалеко от головы Дазая, совсем не заботясь о том, что подрезал пару коротких каштановых волосков и, кажется, будет очень заметная вмятина от этого самого ножа в стене отеля. Дазай сдерживает улыбку. Потому что все как он и помнит: несдержанный, по-животному грубый и ужасно разъяренный. Сейчас даже пуще, чем было раньше. Ему это нравится, больше, чем можно себе представить. Они никогда не целуются нормально: тут нет ни нежности, ни мягких касаний губ, ни любовного оглаживания, ни исследования языком чужого рта, ни легких прикосновений к внутренней стороне щеки, ни незатейливо движения, когда проводишь кончиком по кромке белоснежных зубов. Они целуются так, будто играют на выживание, где каждый вздох последний, где укус отрезвляет, где пустить кровь и наслаждаться металлическим привкусом — обязанность. Прямо таки как и сейчас, ведь Дазаю нравится, что воздуха будет недостаточно, что глаза прикрываются, темные круги расползаются под веками, а острые клыки оттягивают нижнюю губу, прокусывая. А еще непроизвольно вырвется первый стон, когда велением гравитации все пуговицы вмиг слетят с петель. Для этого Накахаре приходится разорвать поцелуй, отодвинуться, чтобы Осаму не смог обнулить способность. Чертов Дазай не представляет сколько безумств он упускает из-за того, что аннулирует гравитацию. Но чужая одежда велению способности поддается и теперь сорвана, а после будет выкинута прочь, ведомая красным свечением. — Сука, чтобы в следующий раз их не было, — Чуя вырывает все тот же нож из стены, чтобы полоснуть бинты, которые плотно обвиваются вокруг груди и талии. Под ними ничего не скрыто кроме молочной коже, где россыпь дивных родинок, схожих с чей-то натальной картой, которую в спешке стряпала очередная гадалка. И на кой хер Осаму вечно себя в них запутывает. Долбанная мумия. Первое прикосновение к впалому животу, на удивление, нежное, аккуратное, легкое, словно кто-то провел гусиным перышком, вызывая табун мурашек, что расползаются по телу своими горячими лапками, после собираясь в одну кучу, ниже, даря болезненное возбуждение, которое отзывается тугим комом внизу. — Все такой же тощий, — ворчит Накахара, кусая за выступающую ключицу, после зализывая место укуса, пока руки блуждают по телу, исследуя. За четыре года ничего не изменилось, собственно. Разве, что Осаму стал чуть выше, чуть более поджарым, но дышит от прикосновений все также загнанно, не потеряв былую сверхчувствительность ни на грамм. Пальцы зарываются в огненно-рыжие локоны, требуя к себе внимания в виде очередного дикого поцелуя, что неизменно с привкусом металла на языке. От чего-то раньше он никогда к себе такого не требовал, не любил целоваться, но оказывается, что долгое воздержание меняет курс интересов. Сейчас слишком приятно чувствовать, как чужой язык нагло вторгается в теплый рот, как хриплый стон расходится, как острые зубы прикусят линию подбородка, когда разорвут танец губы с пошлой ниточкой вязкой слюны, пока руки не теряют времени, деловито орудуя с молнией на брюках. Можно лишь дивиться тому насколько Чуя Накахара многозадачный: и целует, и кусает, и раздевает. Все сразу. Осаму лишь может наслаждаться тенью этих давно позабытых ощущений. Ему этого и правда не хватало. — Может…ну…— лукавый взгляд из-под опущеных ресниц, явная насмешка, когда кожаные перчатки сняты зубами, а рука по-хозяйски обхватывает стоящий колом член. — Еще бы я с тобою нежничать стал, — грозно выплевывает слова, облизывая ладонь. — Трахну прямо в коридоре, как последнюю шалаву. На большее не заслужил. — Как скажешь, — посмеивается, резко обрываясь, потому что поперхнулся следующими словами, рука на члене приятно сдавливает, двигается уверено, в такт всем самым сокровенным желаниям. Дышать предательски тяжело, когда движения смазанные, порой грубые, ведь одна рука на члене, а вторая, как всегда, душит, лишая кислорода, но от этого еще лучше. Если умереть так, то это его более, чем устраивает. Ресницы подрагивают от того, как длинные пальцы обхватывают, сжимают, контрастно на всем этом действуют совсем легкие, будто даже нежные, что совсем не в духе Накахары, поцелуи на груди, которые попадают именно в те места, где видны родинки, которые хочется запятнать собою, оставляя там следы, что кричали бы о принадлежности. И приходится втянуть носом воздух, задушено простонать, потому что кажется что вот-вот и разрядка, ведь всего слишком много. Накахара, блять. Он везде. Заставляет мозги уплывать, голову очищаться, концентрироваться лишь на том коме возбуждения, что отдается уже болезненными всплесками, требуя наконец вырваться. Чуя замедляется, будто понимает, что кое-кто уже пересекает границу. Это очень некстати. Рано. Он опускает руку, убирает с члена, который так и требует продолжения, подрагивая, набухший, сочащийся смазкой. — Куда…— непонимающе глядит Осаму, в глазах будто пленка мутная стоит, а рука сама тянется, чтобы закончить. Нельзя же так. Но его резко хлопают по ладони, грозно шипят. — Не мешай, блять, — Чуе нужно расцепиться с Дазаем, чтобы вновь с помощь гравитации подтянуть к себе флакончик, услужливо валяющийся где-то в недрах тумбочки. А когда они касаются друг друга, то Осаму аннулирует способности. Обычный способ: подойти и взять — ему не подходит. Стеклянная баночка ведомая порывом способности, мягко ложится в ладонь, а вязкая смазка растертая между пальцами, немного согретая, но все равно слишком холодная, ведь все так горячо, что будто в жерле лавы сейчас будет прохладнее, право. Длинные ноги раздвигаются одним легким движением, бедра немного напряжены — неудобно. Ну и правильно, на удобства он и не заслужил. Пальцы уверенно надавливают на колечко мышц, аккуратно кружат возле, вызывая приглушенный стон, а возбуждение нарастает с новой силой, когда подушечки погружаются внутрь, их словно затягивает. Внутри тепло, но недостаточно узко, чтобы не всплыл вполне логичный вопрос. — И как давно тебя ебали? — наклонет голову набок, смотрит вопрошающе, пока пальцы продолжают проникать дальше, медленно растягивая. — В тюрьме было скучно, — давится тихим стоном Осаму, когда в него с пошлым хлюпом заходят уже три пальца. Накахара посмеивается, находя забавным, что Дазай везде успевает. И планы идиотские придумывать, и Федора пытаться обыграть, и личную жизнь устраивать. Ах удалец! — Там был еще один грубый рыжий эспер, который брал меня за волосы…— не успевает договорить, потому что Чуя наконец дотрагивается до набухшей точки внутри, которая заставляет мелко вздрогнуть, даря новую волну тех самых злоебучих мурашек. — Компенсировал? — довольно тянет Чуя, продолжая надавливать, вызывая теперь уже совсем нескрываемые стоны. Трахать пальцами Осаму приятно, особенно зная, что он может кончить только от этого, без дополнительных прикосновений к члену. Как его будет вести от сверхстимуляции, как тот хрипит, выпрашивая еще и еще, как будет хвататься руками за комод, до побелевших фаланг, как бедра вздрагивают от напряжения и как он протяжно выдохнет, когда кончит себе на живот, а белесая сперма расползется пятном, стекая по впалому животу. Дазай смотрит обалдело, тело расслабленное, слишком чувствительное после оргазма, а покинувшие его длинные пальцы, право, дарят какое-то чувство опустошенности. Но это до момента пока не слышится звук пряжки ремня. — Постой, пожалуйста. Я… — грудь вздымается, волосы запутались, в голове туман, он сейчас сгорит к чертовой матери. — М? — Накахара не обращает внимание на попытки оттянуть момент, знает, что после разрядки телу следовало бы дать отдохнуть пару минут, потому что Осаму сейчас совсем потерянный, карие глаза блуждают по чужому лицу, пытаясь выпросить секундную передышку. Но он же вроде говорил, что нежничать не собирается. Входит медленно, совсем не резко, хотя хотелось бы сразу сорваться на бешеный темп, взять грубее, насладиться тем, как можно насаживать на член, хватать за эти сладкие бедра до синяков. Но он же все-таки не изверг: нужно дать привыкнуть, почувствовать эту наполненность, тем более, что тело все еще подрагивает, по нему расползается легкая нега, что заставляет пасть от ощущений. И Осаму падает, потому что это слишком — он только что кончил и вот вновь, как заведенный, возбуждается, хрипло стонет, когда первый толчок попадает по простате. Твою же мать. Ноги безвольные, подкашиваются и если бы Накахара их не поддерживал, хватая за бедра, то Осаму бы как жидкость расплылся по этой самой несчастной тумбочке, которая недовольно скрипит, когда Чуя набирает темп, заставляя и тумбочку, и Дазая потеряно, протяжно постанывать. Новый заход, точные удары по простате — это слишком-слишком, когда всего парой минут назад кончил и рассыпался на осколки. Раньше так не было. Накахара обычно давал передохнуть, но сегодня, видимо, что после долгого воздержания решил проучить. Ну и правильно, наверное. Осаму, честно говоря, и не знает, потому что он уже давно заблудился в ощущениях и ярких эмоциях: ничего не слышит кроме громких шлепков; того, как его кровь курсирует по сосудам и кажется свой сорванный голос. Он бы сказал пару едких комментариев, как делал это постоянно четыре года назад, но сейчас что-то сил едва ли хватает, чтобы концентрировать взгляд на том, что Накахара даже не удосужился снять с себя вещи, просто приспустил свои темные брюки, хотя Осаму вот весь такой: в неглиже. Несправедливо. Как он упустил этот момент. Член внутри него приятно скользит, третирует, выбивает последний дух, добирается ощущение того, что это все полный пиздец, когда длинные пальцы вновь по-хозяйски обхватывают набухший член, который вот-вот и готов излиться в услужливую руку. Где Осаму потерял свои яйца? Нужно сказать что-то токсичное, гадкое, противное, как он делал это обычно. — Растерял былой талант, — выдыхает Дазай, когда на очередном грубом точке, глаза непроизвольно закатываются, а влага собирается в уголках. И он не знает адресовано это самому себе или же Накахаре. Блять, он сейчас кончит, потому что все просто безумно хорошо, как он любит, а это разнится с тем, что извергает его болтливый рот. — Правда? — заинтересованно поднимает взгляд ярко-голубых глаз, продолжая вбиваться и лениво надрачивать, действительно особо не стараясь. Еще чего. — Раньше было лучше, — елейно тянет Осаму, продолжая сражаться со своим телом. Не сейчас! Чуя выходит, лишая этого чувства манящей наполненности, убирает руку с члена, полностью оставляя с ярким возбуждением и желанием разрядки сам на сам. Дазай непонимающе хлопает глазами, смахивает эту такую некстати образовавшуюся влагу в уголках. Обиделся что ли? Накахара давит какую-то издевательскую усмешку, когда резко тянет Осаму на себя, ноги того давно уже перестали слушаться, управлять ими тяжело, но и не придется, ведь грубая рука разворачивает и толкает на комод, заставляя приложиться и грудью, и головой к деревянной поверхности. Больно. Отрезвляет. Еще больше отрезвляет, когда Накахара вновь входит в него, не церемонясь, что тело и так уже словно клякса, безвольное, мягкое, слишком перевозбужденное. Блять-блять-блять. Осаму даже думать не может, когда хватают за волосы, оттягивают, шлепают по заднице, словно провинившегося мальчишку и если обернуться то можно видеть эту злобную улыбку, что поселилась на тонких губах, но повернуться нет возможности, ведь за волосы держат крепко, так что и не шелохнуться. Долбанная перестимуляция, как же она достала. Особенно, когда заходишься в дрожи, вздрагиваешь каждый раз, когда член продолжает вбиваться в простату, наглые грубые руки везде-везде. Они и ударяют, и сжимают, и шлепают, и ведут, и поддерживают. А острые зубы прокусят тонкую молочную кожу на плече. Появится болючий синяк, что после расцветет фиолетовым, а сейчас струйки крови очертят свой путь тонкой линией. — Достаточно? — посмеивается Накахара, голос хриплый, потому что, право, но Осаму все равно какой-то слишком узкий, внутри бешено горячий и он так яростно сжимает, что требуется недюжинное терпение, дабы сдержаться и прямо сейчас не кончить в него. Он уже и забыл каково это трахать кого-то настолько противного, но чертовски податливого, что прямо таки тает и затыкает свой мерзкий рот, потому что из него могут сейчас вылетать лишь стоны, а не только грубые издевки. — Нет…— вредничает Дазай, но как-то слишком вяло, что уже совсем не походит на правду. Держит марку, но образ ломается, расползается трещинами по стеклу. Особенно, когда многострадальная задница получает очередной звонкий шлепок, а толчки становятся какими-то бессистемными, хаотичными. Они на пределе. — Полная хуйня, — стонет протяжно и от бессилия кончает, если бы Накахара не поддерживал, то длинные ноги разъехались бы по сторонам, а он бы безвольно упал на пол, забив колени. Локти ужасно болят, потому что приходилось порой на них упираться, задница горит, вязкая сперма ощущается неприятным комом на теле, а член который продолжает трахать сейчас скорее испытание, нежели приятное наслаждение. Дай же телу отдохнуть. Хоть немного. Молю. Накахара в последний раз подхватывает за бедра, сильно сжимая многострадальную кожу, что чудовищно покраснела и на ней совсем нет и ни одного живого места, резко входит до самого конца, кончает прямо внутрь с протяжным и шумным вздохом, выпуская горячий воздух из ноздрей. — Обслужишь себя сам после, — лениво тянет он, выходит, напоследок еще раз шлепая по красным и так от постоянных ударов ягодицам. Застегивает брюки. Довольно потягивается, оглядывая результат своей работы: шумное дыхание, стекающую по внутренней части бедра сперму и Осаму, который так и не может двинуться, застыл согнутый с раздвинутыми трясущимися ногами, потому что голова кружится, а конечности перестали функционировать. Раньше он бы помог: отвел в душ, отмыл бы, нежно размял кожу, где расцветают синяки, чмокнул бы, после перестелил бы свежую кровать, потому что обычно страдало их ложе, включил тихую музыку и медленно курил прямо в кровати, поглаживая влажные каштановые кудряшки. Но это было раньше. Сейчас он заведомо предупредил, что нежничать не собирается, поэтому уходит курить на балкон с шикарным видом на главную достопримечательность Парижа — Эйфелеву башню. Первая сигарета идет хорошо: тянется приятно, расслабляет, успокаивает на самом деле дико бьющееся сердце, потому что толика того самого тягучего и желанного возбуждения все еще плещется где-то внутри, а никотин отлично работает, как уравнивающая частица. Внизу галдит довольный народ, громко веселясь и подпевая известной песни, которую исполняет уличный музыкант. Девчонки срываются в бешеный пляс, какие-то старики тоже кружатся в танце, а молодая парочка залпом допивает бутылку вина одну на двоих. В воздухе так и витает аромат беззаботности. Жизнь одним моментом. Что-то в этом есть. Явно сакральное и глубокое, что самому Накахаре постичь никогда не удавалось. Его жизнь — погоня. Погоня, которая никогда не останавливается. Осаму выходит из душа, вяло переставляя замученные ноги, оглядывая себя поражено, потому что обычно Накахара не был настолько диким. Но что-то новое в его взгляде распаляет. Вымещает злость? Простил, но не совсем. Что ж, это еще придется обсудить. Когда-то, но точно, что не сейчас. Ведь сейчас он заматывает большое банное полотенце на бедрах, а маленьким сушит каштановые кудри, что растрепались и теперь лезут в лицо. От этого отвлекает трель мобильного, который уже не первую минуту разрывается. Со вздохом обращая внимание на контакт, который звонит, Дазай все же нехотя, но отвечает, потому что как бы там не было, но у них полно дел. Сперва потерялись в ином мире, теперь же явно отлынивают от работы, наслаждаясь Парижем и восстанавливая свои сломанные когда-то отношения. Сегодня вон восстанавливали с особым рвением. Огромный синяк на бедре тому явно подтверждение. — Дазай-сан! — слышится истеричное на том конце провода, в аккомпанемент прочего шума очень вписывается. — Пожалуйста, Дазай-сан, вернитесь! Достоевский совсем обезумел. Молю, почти никого уже не осталось в живых. Я следовал вашему плану, но все вышло из-под контроля. Вы очень нужны, я и не знаю, что мне делать, — кричит Накаджима, периодически срываясь на всхлипы и явно сдерживая подступающий так некстати плач, что вот-вот и готов взорваться. — Хорошо, Ацуши, я работаю над этим, — морщится Осаму от криков, лениво вздыхает, разглядывая широкую спину Накахары, который торчит на балконе продолжая травить легкие. Он шлепает босыми ногами, аккуратно приоткрывает створку, выходит на свежий воздух, который совсем немного кусает разгоряченную после теплой воды кожу, но он и вовсе не морозный — скорее предательски приятный. Чуя обращает на него внимание, лишь вскидывая тонкую бровь и продолжая затягиваться, распространяй табачный аромат вокруг себя. — Как скоро вы будете? — вопрошают на том конце. — Как скоро мы будем? — Дазай отодвигает от себя смартфон, прикрывая динамик ладонью, чтобы собеседник не слышал. Накахара как-то устало вздыхает, цепляется взглядом за распаренное тело, за покрасневшую кожу, за влажные кудряшки и закусывает внутреннюю сторону щеки. Обещал же не нежничать, но так охота дотронуться, провести пальцами по выступающим ребрам, чмокнуть ту самую смешную родинку возле пупка, залезть языком внутрь, может легонько укусить за тазовую косточку. А потом можно было бы завалиться в огромную кровать, разложить Осаму на своих коленях, как огромного кота и гладить-гладить. Пока рука не устанет запутываться во влажных волосах, а губы не онемеют от легких поцелуев куда-то в острую линию подбородка. Он простил, но теперь все будет иначе. Так что, да, никаких, блять, телячьих нежностей. Этот ублюдок заслуживает только кнут, а пряник ему светит… Да, в общем, больше никогда не светит. Хотя, у Дазая небось, как обычно, в голове уже создается какой-то безумный план, ну это судя по его дьявольской улыбке, что поселилась на тонких губах. Вот же! Вместо ответа Чуя пожимает плечами, продолжая курить, нехотя отводя взгляд, собирая остатки терпения в один сумбурный ком и заставляя себя нацепить серьезную мину. — Пора нам в Йокогаму, мини-мафия, — Дазай не отвечает на вопросы Ацуши, типа случайно выпуская мобильник из рук, который разбивается падая на бетонный пол балкона, ворует из тонких пальцев сигарету, делая затяжку, которую после передает поцелуем. И впервые они действительно нежно целуются.