Пятьдесят дней до счастья или смерти

      Всю ночь Дазай не мог уснуть. Он ворочался, каждые пятнадцать минут проверяя мессенджер с Чуей. Утром он позвонил ему, но вместо любимого голоса Накахары услышал робота, сообщившего о том, что «аппарат абонента выключен».       Пока что Осаму решил не бить тревогу, а всё же дождаться ответа, ведь Чуя не тот человек, который может просто пропасть. Он решил дать любимому время. Они признались друг другу в любви, и, конечно, Чуе нужно это обдумать, поэтому Осаму не стал его торопить, хотя очень волновался.       Последнее сообщение было в духе Накахары, но услышать его Дазай оказался не готов. Он наоборот хотел проводить с Чуей больше времени, но сам мафиози будто бы и не стремился к этому. От такого отношения становилось грустно и обидно, но Осаму ничего не мог поделать. Он мог бы насесть на Чую, это было бы похоже на него, но не сейчас, когда отношения только начинаются.

***

      В эту ночь Чуя спал беспробудным и словно мёртвым сном. Он не ворочался, не вставал попить и в принципе не просыпался. Перед глазами было абсолютно темно и пусто, точно так же как и в кровати рядом. Нет, он не успел привыкнуть к Дазаю в своей постели, но без него и правда было холодно.       Накахара открыл тяжёлые веки и снова устало закрыл их: в глаза ударило солнце, находившееся в зените, что говорило о полудне и никак не раньше. На работу он проспал, но в голову даже не пришла мысль поставить телефон на зарядку, чтобы написать или позвонить Огаю.       Чуя медленно поднялся с кровати, опуская ноги на горячий от лучей солнца паркет. Жар поднялся вверх, голова немного закружилась. Мужчина шатко прошёл в коридор, захватил пачку сигарет и вернулся на балкон, где было ещё жарче.       На улице очень душно и знойно, ни единого дуновения ветра, который мог бы разогнать даже лёгким порывом эту ужасную жару. В воздухе откуда-то скопился водяной пар, из-за которого было тяжело дышать: лёгкие наполнялись противной пылью и горели.       Чуя сел на немного прохладный от тени бетонный пол, облокотиться о стенку и взял в руки сигарету. Об электронную зажигалку она подожглась быстро и без проблем. Обычной он не смог бы зажечь, потому что руки била дрожь.       Долгая затяжка, прожигающая всё внутри, и голова тяжелеет, появляется одышка от нехватки кислорода. Чуя зажимает сигарету меж пальцев и снова подносит к губам, выдыхая дым наверх. Постепенно он сизыми клубами облачков заполняет балкон.       Накахара задумчиво смотрит на тлеющий окурок и медленно подносит его к запястью, туша в области вен. Он тихо шипит и жмурится от боли, но, на удивление, после такого ритуала становится спокойнее.       Следом идут ещё несколько сигарет. На балконе уже нечем дышать, и Чуя кашляет от каждого вдоха, пепельница полная, а запястье левой руки покрыто небольшими, круглыми язвочками.       Чуя тупо смотрит на обожженную руку и трёт, судорожно выдыхая. Он поднимается с пола и выходит в комнату, чуть ли не падая, споткнувшись о порожек: ноги тяжёлые, и их сложно поднимать. Он ложится на кровать и подтягивает к себе из-под подушки чёрную тетрадь с ручкой.       Утра Дня, дневник. Если честно, не особо понимаю, что сейчас. Я когда-то думал о том, что неплохо было бы повесить часы, но передумал. Сейчас жалею об этом.       Мне очень тяжело сейчас. Я не знаю, что со мной происходит. Вот правда. Я должен быть весел и счастлив, но всё почему-то наоборот. Мне очень тоскливо, одиноко…       Я хочу к Дазаю. Но я не хочу нагружать его своими проблемами, не хочу, чтобы он волновался обо мне. Я должен выглядеть счастливым рядом с ним, а для этого мне очень нужны хотя бы какие-то силы. В основном моральные. Вот сейчас лежу на кровати и набираюсь их.       Я отоспался… но не выспался. Хотя спал много и даже не ворочался. Сон снова только выматывает, и я просыпаюсь убитым.       Я очень люблю Осаму. Мне кажется, что любовь к нему — это единственное, от чего я не устаю. Мне нравится любить его, мне нравятся отношения с ним. Он очень хороший и понимающий. Но всё равно я почему-то не могу рассказать о своих переживаниях ему. Да вообще никому не могу о них рассказать. И я понятия не имею, почему. То есть… мозгом я понимаю, что иногда просить помощи — это нормально. Я же не сажусь кому-то на шею, не ною им.       Я сильный, я должен быть сильным и не должен быть слабым. Даже если плохо, даже если умираю, я должен выдержать всё.       Должен, должен, должен. Кому и что я должен? Да никому и ничего я не должен, я живу свою жизнь. Наверно, я должен только сам себе, а это только сложнее. Когда ты должен другим, это одолжение можно всегда выполнить, и, если не понравилось, послать человека. А вот долг себе… себя ты не можешь послать, даже если будешь должен самому себе чего-то невозможного.       Не у всех есть такие установки с долгом. Но у меня да. И с этим нужно как-то разбираться. И опять же, я должен с этим разобраться.       Жить очень тяжело. Ты кому-то что-то должен постоянно, боишься сделать что-то не так, перманентное напряжение. Может, идея Осаму о двойном самоубийстве не так уж плоха? Вот я так думаю, наверно, он просто устал. Так же как и я. Но… я помню, что он пообещал мне пару дней назад. Он сказал, что не будет умирать. И это же ради меня. Я такой эгоист. Как меня вообще земля носит. Ненавижу себя.       Ненавижу свою слабость, ненавижу свою безвольность, ненавижу свою беспомощность, ненавижу своё уродское тело, ненавижу свою эгоистичную натуру, ненавижу свою жизнь.       Я не хочу жить. Хочу сдохнуть. Я не могу использовать по отношению к себе глагол «умереть», он звучит слишком благородно. Я хочу сдохнуть, как подыхают собаки в подворотне.       Хочу повеситься.       Глаза Чуи округлились, и он со страхом захлопнул дневник с ручкой внутри. Он ещё ни разу не признавался кому-то, пусть даже дневнику, что настолько сильно ненавидит свою жизнь, что искренне хочет повеситься.       Накахара вскочил с кровати и бросил тетрадь на стол, упираясь потом руками в него и ашалело глядя на дневник. Он тяжело дышит и пятится к кровати, снова падая на неё. Чуя хватает телефон и наконец ставит его на зарядку, постепенно успокаиваясь и отходя от шока.       Написание сегодня очень разозлило и утомило его, к концу обычно красивый и идеальный почерк стал размашистым и угловатым, неприятным и острым на вид.       Чуя снова лёг на подушку и медленно выдохнул, прикрывая глаза.

***

      Вокруг сплошная темнота, только тусклая лампочка подсвечивает петлю верёвки и деревянную табуретку под ней. Запах сырости и плесени неприятно бьёт в нос.       Он медленно, будто его тянут невидимые канаты, подходит к предназначенному именно ему месту. Последний шаг и мысок сталкивается с табуреткой, она начинает шататься, слишком звонко стукаясь ножками о пол.       Он безвольно поднимается на табуретку и берёт трясущимися руками верёвку. Он хочет сопротивляться, но не может: неведомая сила оказывается мощнее. Он просовывает голову в петлю, пока по щекам текут ручьи слёз, а в горле стоит ком горечи.       Страшно.       Старая табуретка опасно шатается под весом тела. Неаккуратное движение и равновесие теряется. Он летит вниз слишком долго до того момента, пока петля затягивается на шее, а руки судорожно пытаются оттянуть её обратно.       В абсолютной тишине раздаются глухие хрипы, изредка срывающиеся на всхлипы. Его ноги трясутся в поисках опоры.       Голова разрывается болью от нехватки кислорода, тело горит в предсмертной агонии.       Больно.       Пальцы слабеют и постепенно отпускают петлю, глаза закатываются. Руки безвольно падают вниз, ударяясь об уже мёртвое тело.

***

      Чуя распахивает глаза, хватаясь за горло и тяжело дыша. Воздух с большим усилием поступает в лёгкие, а глаза начинают слезиться.       Он резко садится на кровати и хватается за голову, пытаясь унять ужасный звон в ушах. Тело сковывает паника, его начинает трясти, пока руки давят на виски в попытке собрать мысли в порядок.       Ему до боли тревожно, ему очень страшно. Пальцы ног холодные, их хочется накрыть одеялом, но он не может шевельнуться от парализующих тисков ужаса.       «Это сон. Это сон. Это не явь…» — повторял Накахара мысленно себе, пытаясь успокоиться, что получалось отнюдь плохо. По щекам текли слёзы, грудную клетку пробивало судорогами.       Чуя не знал, сколько это длилось, но после последнего тяжёлого вдоха он услышал стук в дверь. Парень замер, прислушиваясь, как открывается входная дверь.       Громкий топот каблуков и в дверном проёме появляется силуэт любимого человека, который тут же расплывается от снова набегающих слёз.       — Чуя… — взъерошенный Дазай бросается к кровати и крепко обнимает Чую.       — Осаму… — Накахара сжимается калачиком в объятиях, всем телом прижимаясь к гостю. Он снова плачет. Но думает о том, что плакать, пока рядом с тобой тот, кому ты полностью доверяешь, намного легче, нежели одному.       Осаму немного отстраняет от себя Чую и смотрит ему в глаза, стирая с его щёк кристаллики слёз.       — Что с тобой? Что случилось, любимый? — он снова прижимает рыжего к себе, гладя по голове и немного покачиваясь, чтобы успокоить, убаюкать.       — Осаму, — он всхлипывает, — мне страшно. Мне очень страшно. Я не знаю, что происходит.       Чуя говорит прерывисто, шумно дышит и цепляется слабыми пальцами за спину Дазая. Он правда не знает, что случилось. Он не знает, откуда у него мысли о смерти и такие ужасные сны с её присутствием.       — Ну-ну… чшшш… — Дазай целует макушку, лоб и виски, пока Накахара постепенно успокаивается, — Пойдём умоемся, я налью тебе водички. Давай, вставай.       Осаму сам медленно поднялся с кровати и взял Чую за руки, аккуратно потянув на себя. Парень встал, чуть сгорбившись и не отпуская руку Дазая.       — Давай со мной, пожалуйста. — он потянул Дазая в сторону ванной комнаты.       — Конечно. — Осаму послушно пошёл за ним.       Пока Чуя умывался, Осаму наблюдал за ним из дверного проёма, невольно ужасаясь худобе. Парень сейчас выглядел жалко и беспомощно, сильно выделялись рёбра и острые плечи, а тусклость волос не спасала даже яркая подсветка зеркала.       Дазай осторожно подошёл к Накахаре и мягко обнял его со спины, кладя голову на плечо и заглядывая в бледное лицо через зеркало.       — Чу, что происходит? — задал он волнующий вопрос.       — Я не знаю. — Чуя тихо вздохнул и опустил глаза. — Прости…       Дазай покачал головой:       — Пойдём на кухню, ты выпьешь воды и расскажешь мне.       Чуя опустил голову и обнял себя руками, выпутываясь из объятий, чтобы уйти из ванной. В комнате он плюхнулся на диван, подбирая ноги к себе.       Осаму сел к нему уже с водой. Он вложил стакан в пальцы Чуи и обнял его за голые, тонкие плечи.       — Осаму, прости, пожалуйста, что не ответил тебе вчера… — он сделал большой глоток воды, постепенно успокаиваясь и расслабляясь, — у меня сел телефон, а я… я просто отключился… я понимаю, что ты волновался, но я не знаю, почему не поставил на зарядку сегодня, — затараторил Чуя, — просто так паршиво было, плохо, грустно, и я понятия не имею почему…       — Стой-стой, чшш… — Дазай насильно прижал голову Накахары к своей груди, чувствуя, что тот снова начинает напрягаться. — Всё хорошо. Да, я очень сильно волновался за тебя. Но сейчас тебе лучше, и я очень рад.       — Да… — Чуя был совершенно не уверен в том, что ему лучше, — Ты не обижаешься? — он поднял взгляд на Осаму.       — Честно? — рыжий кивнул, — Обижаюсь. Мне очень грустно от того, что я пытаюсь что-то делать для наших отношений, а ты только больше закрываешься.       — Прости, прости, прости, — Чуя садится на колени и утыкается в ноги Дазая лбом. Это произошло так быстро, что Осаму не успел его остановить. — Я исправлюсь! Я честно исправлюсь! Я буду стараться, правда!…       — Чу, успокойся. — Дазай поднимает Чую за плечи и смотрит в снова намокающие, покрасневшие и припухшие глаза, его губы дрожат, и сам он немного трясётся, — Всё нормально.       — Нет, не нормально. — он качает головой, — Я… — Чуя крепко обнимает Осаму, утыкаясь носом ему в плечо.       — Ты…       — Мне плохо. И очень страшно.       — Почему тебе страшно? — Осаму говорит тихо, его голос нежный и успокаивающий.       — Я… — Накахара глубоко вздыхает, и его голос срывается на сиплый шёпот, — Я умираю… Я умираю внутри. Вот… Вот здесь… — он складывает руки на сердце. — Понимаешь?       — Понимаю. — Осаму качает головой. — Ты любишь?       — Люблю. Очень тебя люблю.       — Пока ты любишь, — Дазай прижимает свою ладонь к рукам парня, — ты живой. Твоё сердце и душа живут, пока в них есть любовь. А твоё тело живо, пока любят тебя.       — А ты…       — А я люблю тебя.