Коснуться звезды

Иногда мы не хотим исцеляться,

потому что боль которую мы чувствуем —

Единственная оставшаяся связь с тем,

что мы потеряли.

Пик. Ветер, качающий голые ветви деревьев, завывающий, словно одинокий волк, потерянный в лесу; облачное небо без единого намека на греющее последними осенними лучами солнце; запах сырого асфальта, пропитаного вязкой грязью и шерстью мокрых дворовых собак. Воздух есть, свежего воздуха нет — кислород затхлый, неприятный, отталкивающий, но тем не менее необходимый. Осень официально-календарно кончилась пару дней назад, но зимой даже не пахло — морозная погода, но ни единой снежинки, падающей с неба. На самом деле я всегда хотел увидеть снег — чистый, вызывающий радость у множества людей одним своим фактом существования. Интересно собственными глазами посмотреть на вещь, что привлекает народ просто тем, что она есть. Тем более, хочется знать — какого это, зима. В последний раз, когда Федор соизволил вытащить нас, была осень, а я никогда не видел остальных времен года, за исключением летнего августа во время которого Джокер вытащил нас во второй раз. Я знаю лишь то, что зима точно что-то холодное, новогоднее, праздничное и еще темное, потому что — насколько я понял по собственным наблюдениям — укорачивается световой день. Я задумчиво глядел в большое, практически панорамное, окно больше от собственных размышлений, нежели от скуки. Нужно было понять, что делать с Вару. С агрессивным, неуправляемым, импульсивным, раздражительным и неприслушивающимся к моим словам валетом было тяжело найти общий язык. Особенно, когда он мне не доверяет, избегает, буквально бежит от меня и вечно попадает в неприятности, заставляя меня бояться за сохранность его жизни. Как же мой валет меня раздражает, но мне ничего не остается делать, кроме как проглотить это и продолжать стоять на своем, потому что как только я даю слабину, плотина рушится, и Вару становится полностью неуправляем. Я тяжело вздохнул и отпил горячий кофе, переведя взгляд на Лану, что-то старательно выводящую в своей тетради по французскому языку. Мы вновь сидели в кофейне, куда часто заглядывали после уроков, но сегодня уроков не было, а Мила позвала меня побыть тут с ней, потому что в одиночку она не может сосредоточиться на изучении языка. Мне, в принципе, не было разницы где думать: дома возле Вару, лежащего на кровати и спящего то ли из-за недосыпа, то ли из-за восстановления организмом резервов, дабы не заболеть после его отвратительного приключения. Кинутое вчера валетом «отвали от меня» против воли осело в моей душе, но я понимал, что глупо обижаться или расстраиваться из-за этого. Он был зол, я был зол, мы отреагировали чересчур эмоционально — возможно, это даже не то, что он хотел сказать, особенно, зная вертливую натуру Вару: «говорю одно, думаю о другом, делаю третье». Лане действительно не нужно было вмешиваться в наши с ним отношения, усугубляя их, но я уже поговорил с ней о том, что будет, если она еще раз решит наступить на те же грабли и Мила, вроде бы, поняла. Медленно моргнув и втянув ноздрями воздух, я наполнил легкие ароматом свежего кофе и сладкой выпечки. А еще тетрадных листов, грязной обуви и запаха неприятной улицы. И почему только Вару так рвется туда? Почему ему так хочется ходить по промозглому асфальту, по подворотням и местам, где без проблем можно встретить отвратительных людей? Почему меня вообще это волнует? Я его брат, король, защитник — щит, служащий для того, чтобы мой валет был в порядке, но если убрать эти факторы, вспомнить, что в реальном мире масти больше не играют своей роли и каждый из клонов потихоньку отделяется от карты, почему я хочу сделать так, чтобы Вару был в порядке? Действительно ли во мне играет желание уберечь его от всего или все эти побуждения на глубинном уровне вызваны чем-то другим — чем-то более важным, каким-то чувством, не дающим покоя с самого нашего происхождения — жгучим, неприятным. Я будто бы… будто бы… — Знаешь о чем я подумала? — внезапно, отвлекаясь от конспектов французского, сказала Лана. — Мир действительно тесен, раз Влад наткнулся на моих баба-дедушек, — она произнесла свое фирменное «баба-дедушки», что говорила нарочно, в отместку за то, что в русском языке не существует эквивалента слову «grandparents». — Мне кажется, что это какой-то знак. — Не неси бред, Лана, — отмахнулся я, возвращаясь к размышлениям, но тщетно. Я потерял линию своих мыслей и не мог вернуться к своим раздумьям. А ведь казалось, словно я дошел до чего-то важного в наших с Вару взаимоотношениях. — Твой брат на самом деле какой-то пассивный в последнее время, — спустя несколько минут молчания, снова выдала Мила, не способная снова вернуться к изучению языка. — Зато он не лезет в неприятности, — пожимаю плечами я, отпивая кофе, понимая, что Лана не вернется к своим конспектам, раз уже отвлеклась. — Справедиво, — невесело хмыкает она. — А вы с ним помирились? — Откуда… Кто сказал, что мы в ссоре? У нас все в порядке, — хмурюсь я. — Да ты угрюмый просто, вот я и подумала. — У нас все в порядке, — повторил я для убедительности. — Я не угрюмый, я думаю, а ты меня сбила с важных рассуждений. — Извини, — ничуть не раскаиваясь произнесла она. — О чем думаешь? Говорить правду не хотелось, казалось, что ответ о природе защитнических чувств слишком важен и для меня и для моего валета. Это отвратительно: делиться нашими приватными, держущимися на крепком слове, шатающимися отношениями с кем-либо, поэтому я сказал первое, что пришло в голову: — Что делать на зимних каникулах. — Ой, скоро же зимние каникулы! — радостно воскликнула Лана. — Я поеду праздновать к бабушке и дедушке! — А родители? — поинтересовался я, пытаясь разобраться в людях. Множество проходящих мимо меня на переменах школьников до ужаса часто упоминали маму или отца, когда рассказывали о своих планах на день. — А твои? — Казалось, хорошее настроение Ланы быстро испарилось, словно его и не бывало вовсе. — Мы живем раздельно, — уклончиво ответил я. — И мы. Я нахмурился, пытаясь найти правду в ее словах. Раньше Мила упоминала о том, что живет с родителями и ездит к своим бабушке и дедушке в любое удобное время. Либо она соврала раньше, либо пытается обвести меня вокруг пальца сейчас. — Да ну? — неверяще сощурился я. — Ты жила бы с «баба-дедами», если могла бы не жить с родителями. — А я говорю не про физическое разделение пространства. Мы живем под одной крышей, но эмоционально мы раздельны. Пока у меня высокие баллы, и я не доставляю проблем, мы живем раздельно — никто не поинтересуется мною, — она говорила с грубостью в голосе, обращенной, однако, не ко мне. — Ты не говорила об этом, — заметил я, подпирая щеку и по-новому глядя на Милу. Задумчиво разглядывая девочку-подростка, что кажется ангелом во плоти. Слишком болтливой, изворотливой, активной — бегающей, скачущей и пристающей ко всем в поле ее зрения. Доброй, ничуть не ответственной, но стремящейся соединить судьбы других людей воедино, отдать всю себя, чтобы наладить чужие семейные отношения. Лана любила людей — искренне и честно, она давно бы состояла в отношениях с каким-нибудь добрым парнем — будь то Витя или другое солнце во плоти, но она не могла полюбить, как следует любить в отношениях. Мила не умеет любить, как этого ждут парни, она может принять гиперфиксацию за любовь, а потом ранить, но искренне раскаиваться позже. Я думал о том, что отношения детей к людям и миру в целом прививают родители — только они способны дать самое важное, на что ребенок будет опираться, когда придет время принять решение, но оказалось, что я ошибался. Отстраненные и серьезные родители Милы не смогли бы создать из нее того, кем она является, поэтому я разглядывал девушку перед собой как диковинку, гадая: сама ли она составила свое кредо, что твердит ей о неправильности и правильности ее поступков, или ее дедушка и бабушка, хоть и на расстоянии, смогли дать этой девчонке самое главное, что не смогли дать родители. Карусель мыслей, что бешено вертелась заботами о Вару и причине моего желания защищать его, постепенно прекращала набирать обороты, и со спокойными мыслями о Лане и вовсе остановилась с аккуратным тихим и слегка слышным скрипом, пока я был рад молчанию в моей голове. — Il neige! — неожиданно прикрикнула Мила, завороженно глядя в окно, видимо потерявшись в языках и позабыв переключиться на русский. Я проследил за ее взглядом и тоже посмотрел на улицу сквозь кристально чистое стекло кофейни. Удивленно приоткрыв глаза, я наблюдал за тем, как хлопья снега медленно летят вниз, плавно, покачиваясь из стороны в сторону, опускаясь на землю. Забавно, несколько десятков минут назад я ругался на бесснежную зиму, как тут нате! Я впервые в жизни собственными глазами видел снежинки, поэтому сидел в ступоре, позабыв как дышать, а Мила с бесконечной радостью на лице, словно бы вовсе не расстраивалась, побежала на улицу, хлопая дверью, не потрудившись одеться или хотя бы накинуть на плечи куртку. Я продолжал наблюдать за подругой, что, как малое дитя, ловила снежинки ладонями и улыбалась так искренне широко, словно первый снег в этом году имел для нее большое значение, словно мы с ней были в одной лодке, и она тоже впервые видела эти завораживающие снежинки, но медленное осознание, что это не так, а Мила просто чересчур эмоциональный для таких мелочей человек, вытянуло меня из ступора, и я медленно встал, собрал ее разбросанные по столу вещи в пыльно-зеленую сумку-почтальонку, взял в руки свою куртку и снял ее олимпийку со спинки стула, выкинул наши стаканчики от давно допитого кофе и вышел на улицу вслед за ней, совершенно позабыв кинуть здешнему баристе пару десяток в виде чаевых. Прохладный воздух, что за пару часов нашего нахождения в кофейне сделался откровенно морозным, заставил меня поежиться и с негодованием посмотреть на счастливую Лану, прыгающую в одной вязанной кофточке с рисунками множества разноцветных звездочек. Я подошел к ней ближе, накинул на ее плечи свою куртку, оставив ее ничуть не согревающую олимпийку для себя, — мне не хотелось, чтобы она заболела, а у меня хорошее здоровье, не слягу с температурой — и передал сумку, полную канцелярии и толстенных конспектов. — Merci, — бодро кивает она. — Знаешь, я прямо обожаю hive… — начинает Лана, но быстро исправляется, — зиму! Снег, лед и постоянные tô… — тьфу ты! — ранние закаты — то, что мне до ужаса нравится! Представляешь, а сегодня первый снег, я так joy… В общем, счастлива я! Я слушал ее и чуть не смеялся с речи — ее мозг не способен быстро забыть то, что она несколько минут назад думала на другом языке, а вперемешку с огромной радостью, во время которой она не то что два языка путала, Мила иногда и вовсе в эмоциях захлебывалась, предложения превращались в информационную кашу. — Тут холодно, — я констатирую факт, потому что мое тело еще не привыкло к этим минус пяти на термометре, висящем у двери нашего подъезда. — Не любишь снег? — спросила Мила таким тоном, словно я сказал ей о том, что кто-то из ее близких умер. — Не люблю закутываться в одежду, — сказал я, чтобы не говорить о том, что впервые вижу эти белые воздушные хлопья, опадающую на меня и чужую блондинистую макушку, что маячила передо мной. Лана была даже ниже Вару, так что я возвышался над ней на добрый десяток сантиметров. — А я люблю! Это же так клево — тепло и комфортно, а еще можно делать из снега все, что угодно — он лепится, и можно строить домики, лепить снеговиков и снежки! — Что такое снежки? — вопрос вырвался из меня прежде, чем я успел подумать. Лана выглядела так, словно я ее ударил. — Пик, ты меня убиваешь! Из снега лепишь комочек и кидаешь ими в друзей, типа перестрелка снегом! Круть, а? — с горящими от восторга глазами говорила она, и было во всей этой атмосфере что-то эфемерно приятное — что-то, что люди скорее всего называют счастьем, за которым я так долго гнался, но не знал, где отыскать. — Пойдем домой, ты замерзнешь, — говорю я не строго, как сказал бы Вару, а по-другому — с мягкостью в голосе. — Пошли! Только потопали ко мне в гости, а? Днями одна дома сижу, со скуки умру скоро, развеселишь меня. Я подумал о Вару, что скорее всего отсыпался дома, подумал о том, что случится, если я оставлю его одного на лишний часик-другой, о том жгучем чувстве, что заставляло меня брать за него чрезмерную ответственность, и о его словах, что ножичками впились меня. «Вару хотел бы одиночества, оставь его на время, он злится и не хочет меня видеть» — словно мантру, про себя проговорил я пару раз, прежде чем согласиться на предложение Ланы и не спеша, прогулочным шагом, отправится к ее дому. Всю дорогу Мила щебетала о зиме, что еще в раннем детстве стала ее любимым временем года, о снежных горках и домах, которые делал ей дедушка, когда был моложе, о том, как важно подкармливать птиц и бродячих животных в морозные дни и об официально разрешенных школьных прогулах, когда термометр показывает минус двадцать пять. Лана говорила о том, что следующие три месяца физкультура будет на улице, и все будут кататься на лыжах, если физрук не будет тварью и не поленится нас выпускать, о том, как фантастически превосходны салюты, куранты и стол в праздничный день нового года, о атмосфере этих тихих и темных утренних сумерек, когда ты топаешь в школу по заснеженным тропинкам с единственной мелодией — смесью гудящих машин, своего дыхания, что пытается согреть организм и расслабляющего хруст-хруст от снега под ногами. Только когда мы заходим в подъезд, поднимаемся на второй этаж, а на стенах лестничной клетки я не замечаю никаких граффити и отколупавшейся штукатурки, и пока Лана крутит ключ в замочной скважине толстенной металлической двери, я наконец понимаю, что за прошедшие месяца компания Милы стала мне гораздо приятнее, чем была, и, кажется, привязался я к ней также, как уже привязан к Вару, но с этим неконтролируемым идиотом провести спокойного дня за чашкой кофе не выйдет, а с Ланой напротив, все пройдет замечательно. Иерархия людей, что я обязан защищать, что годами строилась в моей голове меняет позиции, мгновенно ставя девушку на первое место, отодвигая ранее стоявшего там Вару чуть глубже, заслоняя его собой так, что теперь в приоритете у меня два человека: мой несносный валет и моя гиперактивная подруга. Мы проходим внутрь, и я удивляюсь идеальной вылизанной чистоте этого места — я никак не был готов к такому, живя в квартире с семью людьми рядом с собой и зная Лану, что проще извинится за кучу вещей на нашей школьной парте и продолжит сидеть среди этого хлама, чем уберет его. — У тебя тут… красиво, — говорю я, действительно не зная, что следует говорить, пока мы снимаем с себя верхнюю одежду и кроссовки. — Да ну? Не замечала, — кидает Лана с раздражением, но без капли сарказма, звуча так, будто ей искренне не нравится ее дом. — Ладно, пардон, хочешь я тебе чай сделаю вкусный? Я вчера печенье пекла, — говорит она уже с привычной мне теплотой в голосе. — Давай, — конечно, я не могу отказать. — Оки, идем. Посидишь на кухне, может поешь чего, ты с утра ничего не ел, я к себе схожу, — она быстро рассказывает о паре вещей, показывая на полочки в которых хранятся тарелочки, ножи и указывает на холодильник, а после ставит чайник на газовую плиту, чиркая спичкой, и уходит в одну из комнат, оставляя меня одного. Я с удивлением, присущем каждому дню рядом с этим суетливым ураганом, остаюсь стоять на месте под шумящий, потихоньку нагревающийся чайник, но вскоре моргаю и решаю сесть за стул и просто подождать Лану: я не хочу есть один, особенно, если это значит, что я буду копаться в чужих полках и не в своем холодильнике. Это неправильно. Прикрыв глаза и откинувшись на стуле, заведя руки за голову, я внезапно вновь ловлю себя на мыслях о своем валете. То, что произошло вчера было идиотским — это ссора, но одновременно с ней выяснение отношений, кажется, не изменили ровным счетом ничего между нами — Вару снова отрекался от меня, а я вновь пытался найти способ, чтобы он прекратил это делать. Сейчас, рассуждая об этом через время мне все больше кажется, что я чего-то не вижу, что иду где-то совсем рядом, но ответ, что я ищу, скрывается от меня. Ответ. Думая об ответе, в моей груди снова возникло то неприятное, щемящее чувство, названия которому мне дать тяжело — я не понимаю, что оно значит, но чувствую, что это ключ к решению. Однако, в действительности ли я хочу решить все разногласия с Вару? Если бы мне этого правда хотелось, я давно нашел бы ответ, я искал бы усерднее и старался тщательнее. Меня устраивает то, в каких отношениях мы сейчас находимся, потому что при их улучшении нам придется открываться и сближаться, ведь сейчас мы походим на двух незнакомцев с замками на ртах и сердцах, что живут под одной крышей, и стать друзьями для нас займет много времени и сил. Кажется, я еще не готов приступать к этой долгой и муторной задаче, как понимание моего валета. Не желая дальше думать, я открыл глаза и решил отвлечься, рассматривая территорию вокруг. Глянув на кухонный уголок, посмотрев на стол и принадлежности к нему, скользнув взглядом по полу и вычищенному однотонному ковру, единственное, что я мог увидеть — пустота и бездушная чистота. Глядя на Милу в школе, мне казалось, что ее дом будет выглядеть хуже нашего, иногда про себя посмеиваясь — разве хоть что-то может быть хуже чем наша квартира? Перепачканный пятнами, что не выводятся всем, чем их пытался оттереть Феликс, ковер, одежда и бумажный мусор, раскиданный по коридорам, следы расцарапанной мебели из-за Габриэля, что однажды принес в дом котенка, а Данте узнал об этом лишь через несколько часов, однако сумел убедить валета не селить бедное животное в дом с восьмью парнями в нем, кухня с вечно оставленной там-где-не-надо посудой и едой и, конечно, вишенкой на торте, разрисованная валетом дверь в нашу комнату. Единственное, почему квартира все еще была цела — Ромео и Вару, главные ненавистники друг друга и по совместительству великие хаотичные персоны, неумеющие убирать за собой, появлялись в доме реже всех нас: червовый бегал на свидания и иногда ночевал в домах своих спутниц, а пиковый ошивался где угодно, лишь бы не возвращаться в дом. Но я ожидал чего-то более домашнего, уютного и по-Лановски неубранного от ее квартиры, потому что сейчас она выглядела как пустые прилавки в продуктовом магазине. Осматриваясь дальше, я встал и подошел к увиденным на стене фотографиям в красивых посеребрянных рамках. С приоткрытыми от удивления глазами я рассматривал родителей Милы на них — до жути серьезные и спокойные люди с уверенными взглядами и, по-моему, облаченные в недешевую одежду. Их совместных фотографий было много, но привлекла меня другая — более маленькая и неприметная на фоне остальных — семейное фото с Ланой. Я притронулся к раме и, прищурившись, смотрел на фотографию, не веря своим глазам. Мила тут была маленькой, может, лет семь или восемь, с теми же блондинистыми волосами, но без бирюзовых локонов, с той же белой рубашкой, что она сейчас носит в школу, но выражение лица не походило к ней ни в единой временной линии, какую я мог себе представить. Не могла Лана быть настолько серьезной, собранной и холодной в свои-то семь. Я никогда не видел на ее лице такого выражения, поэтому сначала подумал, что это фотошоп, но такого не могло быть — фотография выглядела натурально, но я в жизни бы не поверил, что вот эта девочка, стоящая подле родителей с таким отсутствием эмоций на лице была Ланой, что скачет, увидя первый снег, путает языки от счастья и без зазрения совести пристает с разговорами к каждому, кого видит рядышком. Внезапно этот пустой дом и безразличные лица на фотографиях показались мне неимоверно печальными, из приоткрытого окна подул морозный ветер, а я искренне не хотел, чтобы Лана жила здесь — в доме, словно отрекающем ее, рядом с фотографиями, с ненастоящей ею, в атмосфере холодной расчетливости, а не в уютном беспорядке. Казалось, что эта квартира — не ее место, потому что тут было тихо, мрачно и печально, что во всех отношениях противоречило Миле — веселой, светлой, громкой — что я знал. Мои грустные рассуждения прервал свист чайника и ровно в то же время открывшаяся за ним дверь комнаты Ланы. Она удивленно глянула на меня, наверное пытаясь понять, почему я не ем, а хожу, рассматривая фотки, но Мила глянула туда, когда я смотрел и поморщилась. Я хотел спросить ее о чем-то, но она быстро вернулась к своему обычному состоянию и быстро прошла к плите, чтобы выключить чайник. — Ты вышла одновременно с тем, как он вскипел, — весело хмыкнул я, подходя к столу, пока Лана рассыпала разные заварки по чашкам. — Не думал, что ты такая пунктуальная. — Родителям не нравится шум чайника, я привыкла ко времени, которое проходит между тем, как я его поставлю и тем, когда он начнет свистеть, — пожала плечами она, не беря во внимание, но мне на каком-то глубоком, неясном для меня уровне стало некомфортно от этих слов. — Это ты на фотографии? — поинтересовался я. — Нет, моя покойная сестра. Она умерла и родители решили завести меня. — сказала Лана, стоя спиной ко мне, а потом развернулась и хохотнула с моего выражения лица. — Шутка, это я. Никакой сестры. А что спрашиваешь? Не похожи? — Ни капли, — честно ответил я. — Ну и слава богу, — пробормотала Мила, начав разливать кипяток по кружкам, но когда потянулась за ложкой, чтобы перемешать несколько видов заварки, двинулась всем телом и ее рука пошатнулась вместе с чайником в ней. Я дернулся в ее сторону, чтобы удержать чайник и не дать кипятку в нем разлиться, но с ухнувшим сердцем уже знал, что мало чем помогу. Лана зашипела, роняя чайник и разливая горячую воду себе на руки, а грохот от упавшей посуды и разбившейся чашки ухудшил ситуацию. Мила выругалась и сморщилась, быстро переступая через осколки и лужу, растекшуюся из лежащего на полу чайника, буквально за пару секунд сбегая от меня в ванную и включая холодную воду, а я остался ошеломленно стоять в комнате, рассматривая беспорядок. Смутная тревога подбиралась ко мне все ближе, но разбитый фарфор, дымящийся кипяток, звук капающей воды и вид покрасневший кожи, что я мельком заметил заставили одно очень-очень старое, забытое за столько времени, но до боли важное и объясняющее наши с Вару ужасные отношения, воспоминание всплыло у меня перед глазами, и я в шоке попятился назад, садясь на пол. Карточный мир. Я устало шел к кухне, после долгой работы с бумажной волокитой и по пути туда услышал шум, шипение и вскрики моего валета. Напрягшись из-за суеты, которую Вару развел, быстро дошел до комнаты и увидел его сидящим на полу, дергающим себя за волосы, пытающимся разодрать свое лицо ошпаренными руками, плачущим и задыхаясь, повторяющим: «Я скоро сдохну, как же болит, умру, пиздец горячо». Я до ужаса испугался, начал оттаскивать его от кипятка, разлитого на полу, чтобы Вару не ошпарил и ноги, но тот начал вырываться, словно не узнавал меня, словно я был чужаком для него, а не братом, к которому он с ухмылкой приходил и часами болтал о всякой чуши. Вару был настолько панически напуган, что я не знал, как привести его в норму, чтобы я смог обработать его раны. Я говорил ему прекратить драться, закончить задыхаться и успокоиться, чтобы ему стало легче, но он будто не слышал меня, поэтому в один момент я просто ударил его. Дал пощечину не рассчитав силы, но он в одну секунду отрезвел и пришел в себя. Я выдохнул, понимая, что он слышит и видит меня, начал подходить ближе, чтобы взять руки и обработать их, но Вару отшатнулся от меня, как от больного. Я в замешательстве попытался снова подойти ближе, однако валет просто сбежал с кухни, выглядя преданным мною со слезами на глазах, а я остался на кухне один, не зная, стоит ли мне пойти к нему или вытереть пол и выкинуть осколки керамической кружки. Только спустя несколько недель я понял, что он обижается на меня из-за этого случая. Сначала я ломал голову — за что? за то, что не дал навредить себе еще больше? за то, что привел в чувства? — но спустя несколько ночей я случайно подслушал его разговор с его новой подружкой, где он рассказывал эту историю совершенно иначе — словно он пролил кипяток, а я зашел на кухню, увидел его слезы и ударил Вару за них. Тогда я подумал, что ничего страшного не произойдет, если мы останемся с разными воспоминаниями об одном и том же случае, но сейчас, в долгосрочной перспективе, когда на этот отпечаток наложились случаи, когда я был действительно или отчасти виноват, я думаю, что тогда мне стоило прояснить ситуацию. Я взял в руки тряпку, что заметил под кухонным гарнитуром и начал вытирать кипяток с пола, который разлила Мила, попутно собирая осколки фарфора и продолжая думать — казалось, что я нашел огромный недостающий кусок пазла и сейчас прихожу к пониманию наших хреновых с Вару отношений и моей тяги защитить его. Едкое, сжирающее меня чувство было ощущением вины — возможно вины неправильной, ведь мой валет винил не меня настоящего, а меня из его неправильного воспоминания, но эта искуственная вина переросла в настоящую посредством тех поступков, что я позже совершил. Сначала я сам внушил себе, что должен чувствовать это разочарование, вину за свои действия и удар, ведь я мог налить в стакан холодной воды и плеснуть на валета, но выбрал жестокий способ, а после это смутное ощущение собственной неправоты крепко въелось в меня, пуская корни прямо в сердце. Возможно вот почему я так защищаю Вару. Может быть, я и вправду пытаюсь убрать это едкое, мерзкое чувство в моей груди тем, что присматриваю за ним. Я не способен на извинения, никогда не был, и не думаю, что научусь в ближайшее время, но я могу молча быть рядом, быть опорой, колонной на которую можно положиться. Если бы только он хотя бы раз принял мою помощь, а не скрывал свои проблемы — очевидно, что с ним не все в порядке — я мог бы вздохнуть спокойнее. Может быть, я искупил бы вину, если хотя бы раз смог помочь ему, если бы он улучшил отношение ко мне, если бы я посчитал, что емко возместил весь убыток. А может быть мне всегда стоило извинится? Нет, точно нет. Извинения в случае с Вару не помогут — они ничего не изменят, он сочтет их за отмазку или попытку отвертеться от вины. С этим мы с ним схожи. Возможно, он перенял эти взгляды от меня. Извинения это слишком много и одновременно слишком мало для нас. Слишком большие услилия и уступки для того, что даст до ужаса малый результат. А еще Вару упертый — он вовсе не тот человек, что съест мои жалкие слова и станет прежним. Валет до сих пор отказывается говорить со мной как с близким. Избегает, строит холодную стену, угнетающую меня. Хотя я уже должен привыкнуть к этому, я никогда не забуду его веселое озорство в прошлом. Меня уже давно не ранит его отстраненность, поэтому я бросил все попытки изменить что-то между нами в долгий ящик. Возможно, присутствие доброго, родного, а не закрытого и злобного Вару в моей жизни когда-нибудь понадобиться мне куда больше, чем сейчас, и я решусь на то, чтобы начать пытаться преодолеть эту пропасть между нами, потому что это до чертиков сложная задача, но сейчас мне не нужен мир с Вару, когда у меня есть Мила. Я способен защищать своего валета без того, что он будет этому благодарен. Может быть, я просто боюсь того, что что-то изменится. Я уже привык к его холодности — если она продолжится, мне будет спокойнее. Учитывая, что разговаривать он со мной пока не отказывается, все в порядке. Когда я закончил складывать осколки в мусорку и протер пол, я продолжил размышлять — наверняка я снова слишком много думаю, но сейчас это кажется важным, даже учитывая то, что решение было принято мной задолго до внезапного осознания, что моя потребность защитить вызвана виной перед валетом. Я не заметил, как вода, текущая в ванной стихла, не слышал шагов, но и не вздрогнул, когда Мила появилась рядом со мной и глядит на меня с немного усталым выражением лица. — Прости за это, тебе не нужно было убирать, — говорит она, потирая руки, намазанные мазью. — Я виновата, ты не обжегся? — Нет, — мотаю головой я, поднимаясь с корточек. — Ты не виновата, глупость. Напротив, помогла мне понять кое-что между нами с Вару. — Тем, что разлила кипяток? — неверяще хмыкнула Мила. — Да. Я вспомнил с чего все началось. Будет ли слишком безчувственно благодарить тебя за то, что ты разлила кипяток и обожглась? — играючи спросил я. — Дурень, — рассмеялась она, отмахиваясь от меня, а я был рад, что снова услышал ее звонкий и очаровательный смех.