Мелодия

Глеб Георгиевич предчувствовал нечто подобное ещё в Петербурге, ежедневно получая от проверенных лиц подробные отчёты о каждом Его шаге. Он был опасен. Он был опасен во всех смыслах. Отчего-то князя всегда тянуло на огонь: быть может, деятельная натура не желала покоя — и, даже постоянно пребывая то в змеиных сплетениях света, то в кровавых подворотнях политики, душа жаждала новой опасности, но, увы, иного толка… Предчувствие не обмануло. Ещё с первой встречи Глеба поразила Его красота. Эраст Петрович Фандорин — совершенство во плоти — был подобен прекрасной, но навеки заледеневшей статуе. Застывший, с едва просвечивающими чувствами, разумный, неподступный… Порой князю хотелось сгрести его в охапку — и унести в мир живых, мир, полный пусть печали и слёз, но и радости, и любви, и надежды. Смерть коснулась Его слишком рано: не дала расцвести душе, поверить людям не дала. Жаль, но разбитую Чашу не склеить — разве что возвести собственное страдание в священный Грааль да изредка, тайком доставать из подпола полюбоваться. Даже Япония со всеми её премудростями не спасла Его сердце. Надо полагать, там тоже случилась Потеря — однако сведений о японском периоде недоставало… Перебирая в памяти давешнюю встречу с Фандориным в управлении, точно диковинные чётки, Глеб Георгиевич прикрыл глаза. Видит Бог, он бы всё объяснил Ему. и — главное — Он понял бы правильно, однако это знание грозило бы Эрасту немедленной гибелью… Симеоновские опричники рыщут неустанно. Глеб просто не мог Его потерять. В жизни князя было много добрых встреч, и расставаний, и возвращений. Отчасти он списывал силу влюблённости в Эраста на свой личностный слом в связи с необходимой, но столь отвратительной маской. Неминуемо Глебу становилась всё горше та пресловутая, неискренняя свобода, которая прежде ценилась им… Отчасти же — порой прячась от самого себя — Пожарский признавал родственность их сложных душ. Они были схожи разве что в двух пунктах — пытливостью ума и умением любить. И этого сходства было вполне достаточно. Вся фамильярность, вся открытость и язвительность были не столько частью его самого, сколько необходимостью игры. Впрочем, натуре Пожарского всякая театральщина вовсе не была противна — и всё же… С Ним хотелось иначе. Не сразу, но Глеб понял, что столь потешным образом он даже сильнее повлиял на Фандорина. Слишком разителен оказался контраст, слишком интересна гонка. Если бы он знал... если бы Он знал… Несомненно, Эраста проняло — Пожарский это чувствовал по мимолётным взглядам, по растущей холодности Его подозрений. Оставалось лишь выяснить, в какой степени. Глеб приехал под вечер. Темнело рано; на небе уже вызвездило, фонари добродушно смягчали линии пролетающих лиц… Удивительно, но дверь во флигель была полуоткрыта. Никого не было и в полутьме прихожей. Мягко ступая, с револьвером наготове, Пожарский проследовал в комнаты. Вдруг среди тишины дома, откуда-то справа, раздались звуки фортепиано. Преодолев пару поворотов, князь застыл в дверном проёме. Фандорин, прикрыв глаза, как-то сгорбившись, играл. Нет, не играл — душу свою обращал в таинственное сплетение звуков. Мелодия его сердца то ускорялась, то замедлялась, вторя противоречивости ощущений. Глеб понял — и знал, что понял правильно. Он слушал, не смея нарушить дыханием растущую хрупкую нежность внутри. Когда мелодия вдруг оборвалась, князь вздрогнул: тишина наступила убийственная. Самым важным было не напугать. Отойдя на четыре шага, Пожарский начал приближаться нарочито громко. Эраст всё одно не слышал его. — Эраст… Он не испугался — Он, кажется, уже ничему не удивлялся: опустошённый, измученный, еле различимый в слабом лунном свете, Он казался сломанной куклой. — Масу п-прогнал… Т-теперь совсем... один… Привычная маска соскользнула с лица князя — и, подойдя вплотную, Пожарский опустил горячую ладонь на Эрастову щеку: проверить, не призрак ли?.. Послушно прикрыв глаза, Он начал ластиться к руке, как-то скорбно улыбаясь, словно в последний, упоительный раз. И внезапно, точно обжёгшись, одним порывом отстранился и поднялся со стула. — Уходи, — приказал Он, не глядя в искажённое болью лицо князя. Вопрос «почему» повис меж ними, отвратительно оседая пеплом на высохших нецелованных губах. — Всех, к-кого я любил... Она унесла. Б-больше не м-могу, не м-могу, не… Выдержать эти бессильные покачивания Его прекрасной головы было не в силах человеческих. Бережно взяв Его холодную ладонь, князь принялся отогревать её дыханием. Долго, внимательно, едва придерживая несмело теплеющие пальцы. Целовать эти чуткие пальцы, только что сыгравшие всё о Них, оказалось вполне логичным исходом. Стиснув отогретую руку, Пожарский не произнёс — выстрелил: — Я знаю, кто связан с БГ. — Я з-знаю. — прозвучало ответным ударом. От лёгкости, с которой свершилось признание, князь выпустил слабую Эрастову руку. — Уходи. И, развернувшись, Эраст медленно направился к дверям. Подбежав, Глеб обхватил Его со спины, прижав к своей волнующейся груди со всей силы. Он не сопротивлялся. Он окончательно превращался в мраморную куклу. — Жизни мне нет без тебя… За меня не бойся. Всё на себя приму. Всё… Эраст задрожал — то ли в сдерживаемом бесслёзном рыдании, то ли в бессмысленности сопротивления. От себя бежать было некуда. Кое-как развернув Его к себе, князь обнял сильнее, беспорядочно целуя его лицо, шею, руки. Он согревался — или только казалось?.. Внутри же всё играла, переливаясь и даря надежду, мелодия. — Н-нет, н-нет. — повторял, как заклинание, Эраст — и, вцепившись в жилетку князя, то ли отталкивал, то ли притягивал сильнее. От возможности потерять Его душу навсегда Глеба повело. Животная страсть смогла бы стать спасением Ему? Или лучше, действительно, уйти?.. не ранить, не разбивать… Ответ дал сам Эраст. Отпустив жилетку, запустил руки под шубу, прижался так по-детски доверчиво — смирился, значит. — Душа моя… *** Утро пришло. Обычное снежное утро. — Уедем, — в очередной раз настаивал Глеб, гладя Эраста по спине, прекрасно осознавая, что не сможет Его убедить. Он же, покоясь на груди князя, всё так же мотал головой: седые виски вторили метели за окном. Вдруг Эраст приподнялся, взглянул своими прекрасными живыми глазами и тихо, но твёрдо произнёс: — Нам т-теперь п-путь один. И т-ты это знаешь. Нагнулся, приник к желанным губам, прижался со всей силы. Они лежали обнявшись, сплетясь, просачиваясь друг в друга окончательно — а заснеженная Москва не догадывалась, что Их план вскоре сработает. Инсценировав гибель обоих при взрыве, Они победили саму Смерть. Оставалось победить зло, засевшее в Петербурге. Однако это казалось такой малостью, в сравнении с давешней победой.