Истинная свобода

      «Федя меня любит, Федя меня любит!!!» — неслось у меня в мыслях, когда мы разошлись. Хотелось петь, танцевать, верещать и просто рассказывать всему миру о том, какой я счастливый!!! Я не просто удостоился любви, я удостоился любви от самого Феденьки! Удостоился какого-никакого признания!!! Что бы я ни говорил про то, что он может вовсе не говорить мне никаких слов любви, я нуждаюсь в них. Я не могу без них! И я их заслужил! Даже не заслужил, а получил на блюдечке с голубой каёмочкой за просто так! За красивые глазки, милую улыбочку и воздушный поцелуйчик!!! Разве жизнь после этого не прекрасна?! Ну конечно прекрасна! Если не думать о свободе и верить в то, что я поступаю себе на благо… А я не очень себе доверяю. Я чувствую, что привязал себя к рельсам, и на меня прямо сейчас с огромной скоростью несётся поезд. Вопрос в том, как далеко от меня этот поезд. Может, он и вовсе остановится? Ммм… Было бы славно, если бы кто-то меня спас. Если бы Федя меня спас, гарантируя дальнейшую безопасность. Но я понимаю, что он не может обещать мне жизнь на облачке с ангелочками. Я сам за себя в ответе. Я сам себя должен спасти. Пока что я ещё не привязан к рельсам. Это просто неприятное ощущение. И от него можно избавиться на корню. Я должен освободиться от сомнений насчёт своего выбора. Я почти взрослый человек, решивший по собственной воле гласно связать себя с другим почти взрослым человеком. Раньше это было негласно. Сейчас ничего не меняется. Ничего! Я не Федя, чтобы бояться честности. Я её хотел. Хотел ответов и получил их. Меня всё должно устраивать, но свобода… Нет, я не должен о ней думать, заставляя себя сгнивать изнутри!!! Она есть всегда. Я не могу полностью её утратить. Я могу лишь перестать её ощущать. А перестану я её ощущать, если накручу себя. А накручиваться нечего. Я же не макароны на вилке! Я сделал то, чего давно хотел. Обозначил то, что чувствую. Это было более чем свободно. Сейчас я просто хвалю себя и сажусь прокрастинировать. Ладно? Складно!

***

      «Истинная свобода в наслаждении жизнью, не так ли? А каждый наслаждается жизнью по-своему. Но при этом каждый испытывает счастье. А что есть счастье? Умение позволить себе делать то, что действительно хочешь. Но помни одну важную вещь. Делать то, что хочешь, повинуясь малейшему импульсу, — это и близко не похоже на свободу. Такое поведение может привести к чему угодно, прежде всего к рабству. Свобода — это позволить себе претворить в жизнь свои самые заветные желания, не будучи связанным по рукам и ногам собственными иллюзиями, Коль», — голосом Феденьки озвучиваю свои мысли я. Ха, так они звучат заумнее и пафоснее!       Я мысленно хихикаю, поднимая взгляд на Фёдора, что с туманной полуулыбкой смотрит в окно. Вечерний (почти ночной) город слишком ему подходит. Это такси слишком ему подходит. Это освещение — тоже.       Когда свет с улицы смешивается со светом из салона автомобиля и нежно ложится на волосы Феди, на его лицо, одежду, я всерьёз задумываюсь о том, реален ли он… Всё от того, что Феденька превращается в сгусток теплого желтовато-оранжевого света. И это выглядит невероятно. Как во сне…       На моей памяти Фёдор всегда в тени. Даже когда мы встречаем рассвет или закат, свет словно обходит его стороной. Или ложится так, что мрачные фиолетовые тени преобладают. Достоевский — это всегда что-то тёмное, холодное… Но мне он всегда освещает путь. И сейчас Феденька сияет, искриться на фоне черноты улицы, как будто исчезает, когда мы проезжаем мимо фонаря…       Почему-то мне вспоминается детство. Я в машине с родителями поздним вечером возвращаюсь домой после того, как отыграл в спектакле. Мной все довольны, сделана тысяча фотографий, я самый счастливый и самый сонный ребёнок на свете! В полудрёме я смотрю в окошко. Сидя на детском кресле, мечтаю о том, когда смогу ездить без него. Я любуюсь фонарями и медленно засыпаю под нудные разговоры родителей. Папа меня будит, когда мы приезжаем, а я притворяюсь всё ещё спящим, чтобы меня отнесли на ручках.       Я мечтательно вздыхаю. Федя наконец-то обращает на меня внимание, чуть поглаживая по руке. Он искоса на меня поглядывает. В его глазах есть что-то трепетное и трогательное. Моё сердце самоуничтожается, когда он на меня смотрит… Чёрт. Поборов желание прямо здесь поцеловать Фёдора, я перевожу взгляд на окно. Ехать ещё долго. Я ослабляю пёстрый галстук, вновь прокручивая в голове сегодняшний вечер. Он был прекрасен. Мы провели его в театре. Даже не потому, что ждали приобщиться к прекрасному, а потому, что хотели понаблюдать за несчастными актёрами. Знаете, это правда помогает играть лучше. Я люблю перенимать некоторые приёмы у профессионалов. Короче, поход в театр лишним не бывает!

***

— Вот наши места, — говорит Федя, элегантно присаживаясь. Не знаю, как он сохраняет всю эту лёгкость в движениях. Они просто… Идеальны.       Я сажусь рядом с ним, подозревая, что мои ноги очень и очень сильно затекут. Но это плата за искусство. Я готов потерпеть.       Вскоре спектакль начинается. Не могу сказать, что я погрузился в него. Я плаваю где-то на поверхности, воспринимая актёров как актёров и ища в их игре недостатки. Я изучаю из мимику (благо, ряд позволяет), движения, голоса. Это действительно интересно! Мне всегда особенно нравятся слезливые моменты. Забавно фантазировать о том, какие мысли в эту секунду у актёров. О, сейчас очень чувственно было сказано! Я вытягиваю ноги, позволяя им чуть ли ни отрасти заново, и перевожу взгляд на Федю, который немного сильнее сжимает мою руку. Какого было моё удивление, когда он сидел не с постным выражением лица, как всегда анализируя и размышляя, а с влажными глазами! Слезинки в них еле заметно поблёскивали. Фёдор действительно проникся выступлением… Мысли в моей голове тут же останавливаются. Как будто весь мир затихает. Мы остаёмся вдвоём в пустоте. И в ней еле-еле приглядывается сцена с актёрами. Я не обращаю внимания на её, не замечаю. Меня поглощает пустота и замешательство. Достоевского — искусство.       Видеть его таким увлечённым, полностью поглащённым действиями на сцене и впечатлённым было неправильно. Как будто я подглядываю за Федей в замочную скважину. Вижу то, чего не должен был видеть. Ещё и его слёзы… Просто видеть Федю плачущим — это одно, но видеть Федю плачущим в театре… Это приобретает совершенно иной характер. И это красиво, прекрасно, восхитительно! Это завораживает. И пускай мне хочется отвернуться, чтобы не смущать своим взглядом Фёдора, чтобы не смущаться самому, я не могу устоять перед его восхищением искусством. Не могу устоять перед Федей. Ведь он и есть искусство.       Кажется, я тоже сжимаю руку Фёдора сильнее, и теперь он медленно поворачивается ко мне… Мы смотрим друг на друга. Я неловко улыбаюсь, на что он легонько поддевает мою ногу своей и, смахнув слезу свободной рукой, продолжает смотреть на сцену. Я хочу схватить его за подбородок и развернуть к себе. Снова посмотреть в глаза. Снова улыбнуться. Но я подавляю эту глупую идею, тоже поворачиваясь к сцене. Пустота превращается в театр. Тишину сменяют слова актёров. Как ни странно, теперь у меня нет желания анализировать их игру. Теперь я смотрю на это восхищёнными глазами Феди. В его шкуре мне даже больше нравится. Наблюдать за всем через призму его обычно холодного разума интересно. Сейчас мне видится больше изящества и тонкости, чем когда либо ещё. Фёдор определённо ценитель прекрасного. А я его ценитель. Думаю, это одно и то же.       Мы так похожи.       Мои губы трогает лёгкая улыбка, и одна слеза всё же скатывается по щеке. И не ясно, вызвано это представлением или Феденькой.

***

      Когда мы с Федей выходим из такси, я уверенно шагаю в противоположную от дома сторону. Фёдор без лишних вопросов идет за мной, ожидая объяснения. — Я подумал, что нам стоит немного прогуляться. Понимаешь, у меня дико затекли ноги! А дома сложно их размять, — высоко-высоко поднимая ноги, я их оживлю, улыбаясь. — Ты просто хочешь провести время со мной? — уточняет Федя. Я ухмыляюсь. Ну, одно другому не мешает, но я подыграю. Так и быть. — Я просто хочу провести время с тобой, — повторяю я задорным эхом.       Фёдор приподнимает брови и, взглянув на меня исподлобья, растягивает губы в улыбке. Он бережно берёт меня за руку, и мы идём дальше. На самом деле, я сам хотел взять его за руку, но никак не мог понять, мне нужно сообщить об этом азбукой Морзе, взглядом или словами… Хорошо, что Феденька взял инициативу.       Я вдыхаю свежий вечерний воздух. Он становится холоднее. Обеденная душнота испаряется. Небольшой ветер охлаждает разум. Дышится свободнее. Живётся свободнее. Я поглядываю на Федю. Он слишком нейтральный. Я негромко откашливаюсь. — Ты выглядел довольно сентиментальным во время представления, — говорю я, на что Фёдор чуточку поворачивается ко мне, кивнув. — Я думал, тебя сложно растрогать… Оказалось, что нет. Такие легкие слёзы тебе даже идут. Это было красиво. — Красиво? — недоверчиво переспрашивает Федя. Его голос звучит сдавленно. — Да, красиво. Как на картинах. На них слезы всегда выглядят чудесно. У того же «Падшего ангела» Кабанеля это бесподобно, — надеюсь, своей искренностью я не добиваю Фёдора. — Я похож на падшего ангела? — он всего лишь ухмыляется. Голос выравнивается. Фух. — Нет. У тебя выражение лица другое было. Мягче. Просто я знаю не так много картин, где есть хоть намёк на слёзы. Это первое, что пришло на ум. Наверное, в мире ещё нет картины, что хоть немного походила на тебя в тот момент. Ты чересчур уникален, чтобы поддаваться сравнению хоть с чем-то. И вызываешь так много чувств, что их невозможно передать на холсте. Никак невозможно передать. Ничем, — я улыбаюсь, скользя взглядом по Феде. Он так близко, но так далеко. Если я попрошу о поцелуе, он ошатнётся? Думаю, да. А если Фёдор снова отключит все свои мысли? Бля. Они ж его потом настигнут всё равно. Чёрт, чёрт, чёрт!!! И он мне об этом не скажет. Или скажет, но мельком. Или скажет, а потом сделает такое лицо, будто я обязан тут же забыть. Ладно. Я лучше не буду давить. Любой мой жест может стать давлением. Всё-всё-всё. — Наверное, я безумно часто говорю о том, какой ты красивый и чудесный, да? — Да. Действительно. Очень, — Федя обводит взглядом улицу, высматривая что-то. Но он быстро переводит взгляд на меня. И так нежно улыбается… — А я по сравнению с тобой вообще не говорю. — И кому кого догонять придётся? — Мне тебя. Принято деревни в города превращать, а не города в деревни. — Умно. Умно! Так что, скажешь доброе словечко сейчас или на завтра отложишь? — Скажу, скажу. Но тогда, когда будет к месту. Сейчас фальшиво выйдет. — Боишься, что я буду строить из себя обиженку и спорить с твоими комплиментами, сомневаясь в искренности и в том, что заслуживаю их? — Нет. Я тебя знаю.

***

      Стоя под фонарём, я по-дурацки разглядываю ладони Фёдора. Понятия не имею, как мы к этому пришли, но мне нравится. Оказывается, у него на правой ладошке круглый шрам. Прям идеально круглый! Из-за его бледной кожи я даже не замечал… Помню, у него была круглая ранка, когда он год-два назад неудачно упал. Раздербанил себе коленки и ладонь. Я тогда лично ему раны обработал. Но я даже не думал, что появился шрам…       Я обвожу его очертания пальцем, после чего целую. Федя дергается. Не сильно. Сам же разрешил ручки свои помучить. Я хихикаю, обращая внимание на другую ладошку. В ней, казалось бы, ничего особенного, но между большим и указательным пальцами, если очень приглядеться, можно заметить малюсенький шрамик. — О, а это откуда? — Что? — Сам посмотри, — я отпускаю руки Фёдора, он подносит её к лицу. — А. Это я лет в двенадцать откусил, — непринуждённо хихикает Федя. — Что ты сделал?! — А что такого? — Как ты вообще до такого додумался?! — Не помню уже.       Весь мой шок исчезает по щелчку пальцев. Мне хочется тоже попытаться себе кусок кожи отцапать! — Надо и мне попробовать! — я пытаюсь откусит себе хоть немного кожи, но это слишком больно. — Ай! Это же невыносимо! Может, ты всё-таки просто за нож неудачно взялся? — Не, откусил. — Ты мазохист, Федь, — хмурюсь я, представляя при каких обстоятельствах этот гад мог так себя замучить. — Ни в коем случае. Я каннибал. — Мог бы тогда меня куснуть, — закатываю глаза я. Фёдор смотрит на меня как на невкусный обед. Ладно. Хорошо! Не захотел меня есть и ладно. Переживу.

***

      Последние минут пять прогулки погода заметно портиться. Нет, ну, это скорее незаметно из темного неба, но ветер дует сильный. Очень сильный. — Дождь скоро ливанет, наверное, — задумчиво произносит Федя. — А зонтика нет. — До дома минут десять, если бежать. — У тебя в голове навигатор? — Да. — Ладно… Думаю, мы в любом случае попадем под дождь. Вопрос лишь в том, как скоро. — Если он сильным будет, ты опять заболеешь, — удручённо вспоминаю я. — Если ты меня на руках понесёшь, то мои ножки не промокнут. И тогда я, может, и не погибну смертью храбрых. Как ты на это смотришь?       Я закатываю глаза. — Федь, я не спорю, ты невероятно тощий и легкий, но я не качок так-то… Если прям вообще ураган, то я попытаюсь. Но много я не пробегу.       Фёдор усмехается, и мы быстрым шагом идём в сторону дома. Дождь ливанул буквально через минуту. И не просто ливанул, а вылился нам на голову! Не как из ведра, а как из огромной ванны!!! Громадные и быстрые капли дождя застучали по земле. — Блядство! — выругиваюсь я. Ветер усилился. Дождь застучал сильнее. Чёрт-чёрт-чёрт!!! — Если ты заболеешь, то я тебя прокляну, Достоевский! — я подхватываю Федю на руки, он покрепче за меня цепляется, и я бегу. Стоило, наверно, его на шею сажать… Ну, уже ничего не изменить. Я мне остаётся лишь бежать. Нестись так быстро, как только можно с человеком (невероятно хрупким человеком в невероятно красивом костюме) на руках. Волосы тут же прилипают к лицу, я сто раз жалею свою косу, проклинаю мокрые носки и слишком легкую обувь, которая уже полна ледяной воды. Стоило надеть что-то более массивное… В моей голове уже появляется мысль грохнуться в громадные лужи, что образовались за считанные минуты, и поплыть по ним, но, чёрт, есть Федя. Служить для него плотом я не намерен. Руки изрядно устали, но не так, как я себе представлял. Фёдор слишком тощий. На том спасибо. Но за что поблагодарить нельзя, так это за его хиханьки да хаханьки!!! Он сидит у меня на руках, уверенный, что я не кину его в первую попавшуюся лужу, и ржёт!!! Какой же гад, чёрт побери!       Когда мы добегаем до дома, я опускаю Фёдора на ноги. Он наступает на пару луж, и я мысленно матерюсь. В подъезде с нас льётся вода, а Федя всё лыбится и лыбится! Пока мы ждём лифт, он убирает мокрую чёлку с лица и смотрит на меня. Уверен, я выгляжу невероятно ужасно. Но Фёдор кладёт руку мне на плечо, а точнее на мокрую рубашку, похожую на половую тряпку, и поднимает на меня добрый взгляд. Другой рукой он убирает с моего лица мокрые пряди. — Ты прекрасен, Коль, — поизносит он с благоговеньем и глазами-сердечками. — Потому что отнес ваше высочество на ручках домой? — невесело хмыкаю я. Вода в ботинках слишком бесит. — Потому что ты есть. И ты невероятен. Даже сейчас чертовски красив. Ещё и такой герой… — строит мне глазки Федя, а я поддаюсь. — Ты ж мой льстец, — вздыхаю я. — Люблю тебя.       Федя лишь улыбается. Он не отвечает, но заметно, что он доволен. Хоть где-то внутри него есть противоречия, он рад. И это главное.

***

      Через пару дней после этого чудесного праздника мокрых носков заболевает не хрупкий, нежный и слабый Феденька, а, блядь, я! Я со своим стальным иммунитетом и вообще неспособностью болеть!!!       На удивление Фёдор навещает меня, хотя утверждает, что ставит на кон свою жизнь, общаясь с больным. Мы сидим у меня на кухне, попивая чай. Я кашляю в локоть и шмыгаю носом. Федя виновато хлопает глазами. — Не смотри на меня так. Я сам согласился тебя тащить. И я не жалею. А то вместе бы болели. А так хотя бы ты здоров. Да и кто ещё тебя бы в таком возрасте на руках носил? Теперь у тебя есть невероятное романтичное воспоминание! Так что радуйся, Федь. Радуйся, — я откашливаюсь. Виноватый взгляд Федора не исчезает. — У тебя ещё наверняка руки болят… Я ж не пушинка… — Пушинка, пушинка. Даже не спорь. Я не жалею, что побаловал тебя. Я в восторге от того, что ты ещё не заболел. Всё. Не смей жалеть меня! — Коль, — с укоризной мямлит Фёдор. — Федь, я катал тебя на велике в детстве, следя не за дорогой, а за тем, чтобы ты крепко держался. Я учил тебя кататься на скейте, сам падая и разбивая коленки. Когда ты небнулся на спину и дышать не мог, я от одного твоего убитого хрипа свалился со скейта и разбил все, что можно и нельзя, чтобы побыстрее тебя поднять. Я ввязывался в драки, чтобы ты руки не марал. И мне всегда всё это нравилось. Заболеть ради тебя — пустяк! Просто забей. Я быстро выздоравливаю. — Я для тебя никогда ничего такого не делал… — И слава Богу. Ты дураком никогда не был. Ты умеешь распределять внимание так, чтобы всем было хорошо. Когда ты меня на коньках кататься учил, ни один из нас не упал. Ты покруче меня... — опять кашляю. — Будешь. — Как скажешь, Коль, — нехотя соглашается Федя. — У меня к тебе лишь один вопрос. Почему ты помнишь все эти случаи и уверен, что мы ни разу не наебнулись на льду, а вообще, не помню, как учил тебя кататься на коньках? Остальное я хоть как-то припоминаю. — Просто твой мозг не был занят мной с первых мгновений жизни. А вот мой был. — Когда ты родился, меня ещё не было. — Так это не ты сотворил мир?! А я то думал… — Николай Васильевич, прекращайте стендап. — И я тебя люблю.