Истинная свобода

      Свобода… Свобода — это то, что я упустил, гоняясь за чем-то туманным. Неясным. Уничтожая себя, я часто не видел свободы в своих руках, ключей от неё. Но с Федей всё было иначе. Я никогда не знал себя так, как знал вместе с ним. Потому что у Феденьки всегда были ответы. А у меня — ключи от свободы. Фёдор отдавал мне их. Он отдавал даже тот ключ, которым являлся я. Потому что я всегда был в полной власти Феденьки, полностью в его руках, пускай он этим и не пользовался, пускай и отдавал ключи бескорыстно. С туманной полуулыбкой на лице…       С Фëдором я чувствовал ту самую уникальную мимолётную свободу, мог побыть птицей. А теперь смогу обрести и нечто совершенно иное. Невероятное. Волшебное… Чувства и свободу в одном флаконе! Мои отросшие крылья смогут окрепнуть. Я смогу летать… Смогу открыть все замки́, все двери… Это будет восхитительно. Но оно только будет. Для этого необходимо больше, чем просто желать. Больше, чем просто полагаться на «всесильного» Феденьку.       Правда, его образ не может не ассоциироваться у меня со свободой… С болезненной свободой. Свободой, ради которой я готов избавится от сковывающих эмоций, убить всех и вся, включая друзей и семью… Ради которой не страшно остаться одному. Потому что Фëдор не может никуда деться. Точнее, физически может, но его мышление, его черты характера, улыбки… Я бережно храню их у себя в голове. Я готов воссоздать его священный образ в любую секунду!       Я осознаю, что Федя не богоподобен. Честно. Я очеловечивал его образ из последних сил! Но Феденька всегда, абсолютно всегда, прекрасен. Ведь он мой спаситель, освободитель! Единственный, кто способен понять и помочь мне. Единственный, кто способен изменить ход моей истории. И я восхищаюсь им. Восхищаюсь так, как можно восхищаться только космосом, квантовым бессмертием, чëрными дырами, антивселенной и ничтожностью человека. И я преклоняюсь перед ним. Преклоняюсь так, как можно преклоняться только перед ним. Фëдор не поддаётся никаким сравнениям… Он — это всё. Я бы хотел сказать, что это не так, но не могу. Фëдор — важнейший фактор моей свободы. И моего заточения. И это можно решить лишь двумя путями. Либо уничтожить Достоевского, либо полностью избавиться от рамок и масок, от «но» и «если», отдавшись любви, использовав шанс. Единственный шанс. Шанс не утонуть в яде. Не растворить в нём крылья…       Тонкие ледяные пальцы мягко очерчивают нижнюю челюсть, спускаясь к шее. Фëдор… Его рука останавливается на груди, но я возвращаю её на шею. Возвращаю в надежде на то, что она сожмëтся. Не сжимается… — Сомневаюсь, что ты сверлишь потолок восхищëнным взглядом просто так, — непринуждённо протягивает Федя.       Я запрокидываю голову так, чтобы, лёжа на его плече, разглядеть страницы книги в его руках. — А я сомневаюсь, что ты просто так не перелистываешь страницу уже-е-е… — задумываюсь. — Сколько? — Восемь минут. Уже восемь минут, — улыбается Фëдор, закрывая книгу, предварительно вложив закладку. — Ты даже сосчитал! — я хихикаю, когда в моей голове всплывает занятная мысль. — А мы думаем об одном и том же, да? Да?!       На самом деле, правильнее было бы сказать «думали», потому что, ну-у-у, я уже, так-то, думаю только об этой ледянющей руке у себя на шее… Я готов поклясться, что Федя считает не только время своих раздумий, но и мой пульс!       И, о, это действительно сводит меня с ума. — Я более чем уверен в этом, — вполне ожидаемо отвечает Феденька. Но я надеюсь, что он не настолько преисполнился в чтении моих мыслей, что ответил это на мои восхищённые вздохи по его руке… Было бы странно, если бы он думал о своей руке… — И… Что ты можешь сказать, Федюш? — всё же интересуюсь я насчёт свободы. — А ты? — тут же переводит тему на меня Фëдор.       О как. Я мог бы разозлиться, но зачем? Федя — лучший слушатель в мире, способный ещё и адекватно ответить. Он, безусловно, способен говорить столько, сколько мне и не снилось, но только тогда, когда хочет. Я и так, наверное, слишком часто заставляю его говорить.             Поэтому я просто-напросто перекатываюсь на его грудь, аккуратно убрав руку с шеи. Жалко было с ней расставаться. Но вскоре она ложиться мне на спину. И я проклинаю тот чëртов день, когда Феденька подпустил меня так близко… Порой мне даже кажется, что я не заслуживаю его благосклонности. Но это ставит под сомнение выбор Фёдора, поэтому я всегда быстро отметаю подобные мысли. Федя считает меня достаточно хорошим человеком. И это успокаивает. Это должно успокаивать. Иначе быть не может. — Только то, что мне предстоит кое-что обдумать, прежде чем… — вздох срывается с моих губ, и я поудобнее устраиваюсь на Фëдоре. Надеюсь, он не развалится подо мной… — Освободиться. Понимаешь, свобода такая придирчивая. Особенно в моём ограниченном разуме. Ей нужно больше дверей. Мне кажется, что один ключ может открыть несколько дверей, нужно просто постараться. Я… Справлюсь. Наверное. Скорее всего. Ещё не знаю. Но хочу верить в лучшее.       Я не вижу, но чувствую одну из тех улыбок, которым Феденька позволяет проскользнуть лишь на мгновенье. Одну из тех, лишь воспоминание о которой заставляет моё сердце трепетать. — Твой разум подобен огромному дому с потайными дверями на каждом шагу. Он обставлен самой разной мебелью и в ней обязательно есть потайные кармашки. А в них всё новые ключи. Ты можешь исследовать этот дом всю жизнь, но никогда не пустишь себя в определённые места, ведь оградил их запрещающими знаками. Сам. Но если ни разу не побывать в тех комнатах, никогда не узнать себя во всей красе. А ты чудесен, Коль, — «а ты богоподобен, Федь», — думается мне, пока я создаю у себя в разуме новую маленькую комнатку, что будет посвящена этой фразе Феденьки, его хриплому голосу в этот миг… — Ты заслуживаешь знать себя, чтобы понимать. Ты справишься.       О, Достоевский, поверь, сейчас я знаю себя, как никогда раньше. И это всё благодаря тебе. Только тебе. — А ты побывал во всех комнатах своего разума? Какого было в самых тëмных? — интересуюсь я, выйдя из комнаты в коридор и прогуливаясь по чертогам разума, ища заколоченные двери. — Мой разум — это не дом. Это дорога. Прямая, но пустая. Зато по обочинам к ней ведут тропинки. И в конце самой тёмной из них я… Был счастлив, — был счастлив… Он был счастлив там?! Я резко поднимаю голову, широко распахнув глаза, но Федя, надавив мне на макушку, возвращает меня в прежнее положение. — Мы с тобой никогда об этом не говорили, прости, мой промах, но однажды я запретил себе счастье, — по правде, я не знаю, как реагировать на эти слова. Потому что перебить нельзя, нельзя заткнуть уши и закрыть глаза, нельзя прямо сейчас ударить себе со всей силы за то, что никогда не замечал самого главного. Остаётся только слушать… Внимать каждому слову, каждому вздоху, каждому изменению в голосе Феденьки. Чтобы понять. Понять его, его чувства. Но, кажется, Феде уже всё равно. Он всегда куда легче отпускал прошлое. Наверное. Я не знаю. Он просто молчал… И мне оставалось слепо верить в то, что молчание приравнивается к дежурному «всё хорошо, я в норме, нет повода для беспокойства». Но не мог же я не верить! Не мог же быть слишком назойлив… Я всегда боялся, что Фёдор отвернётся от меня. Сейчас тоже боюсь. Уже меньше, ведь я сохранил Феденьку у себя в голове. Меньше, ведь я знаю, что дорог ему. Меньше, ведь мы разговариваем… Но всё равно боюсь. — Не потому, что не заслуживал его. А потому, что счастье ведёт за собой и горе. Не чувствуя одного, не почувствуешь и другого. Я не мог позволить себе такую непродуктивную вещь, как горе. Но я давно от этого отошёл. Ещё тогда, когда перестал брезгать прикосновений. Наверное, это было взаимосвязано. Не суть важно. Я перешагнул через это, открыв в себе новые тропики. Это было не очень приятно, но я узнал себя. Теперь мне вполне хорошо. Так что не стоит так нервничать, Коль. — Но, Федь, ты слишком одинок, — выдавливаю из себя я. — Ты возомнил себя всесильным и никому ничего не сказал. Я тогда, конечно, был овощем ещё тем, но был хотя бы рядом. Готов поспорить, сейчас ты своим принципам «волка-одиночки» изменяешь в двадцати процентах случаев. И всё, что ты мне говоришь — малая доля от всего того, что на самом деле происходит. Ты безумно одинок. — Вовсе нет, — слишком ровно, просто бесчувственно, отвечает, нет, отрезает Феденька. И я не представляю, как он может быть так спокоен! На дороге, где нет шанса остановиться, нет права отдохнуть, опереться на что-то… На ней невозможно существовать! — Абсолютно да! Твоя дорога не пустая, она опустошëнная. Ты никого на неё не пускаешь. Скажешь, мол это твои границы? Да как бы ни так, Фëдор! — уже закипаю я, но внезапно приходит осознание. Я злюсь на себя… В последнее время всё чаще. И я, дрогнув, мямлю: — Ты устраиваешь себе игры на выживание. Что за тяга к саморазрушению, а?.. — Я же справился, — лыбится… По голосу слышно. — А если нет? — тишина… — Ладно. Забей. Я пытаюсь скинуть вину на тебя, хотя сам не заметил, что ты не в порядке. Ты, конечно, не говорил, но если ты сам можешь со всем справиться, то сам так сам. Не моё это дело, так ведь? — спешно бормочу я. Но слышу опять эту убийственную тишину, какая может быть с Федей и только с ним. Ëжусь… И раздаётся бережный голос. — Я всегда хотел пустить тебя на свою дорогу. Но всегда оставлял на обочине. Грубовато вышло. Виноват. Но я никогда не считал, что это не твоё дело. И не считал, что сам со всем справлюсь. Я был бы рад опираться на тебя, вот только я уже твоя опора. И в этом положении меня всё устраивает. Не хочу вешаться на тебя. Хотя знаю, что могу. Понимаешь, в моих глазах ты такой хрупкий и беззащитный… Ты способен справиться со всём сам, но так нежен. Во всяком случае, в эмоциональном плане. И мне всегда так хочется дать тебе поддержку. Я… Желаю, чтобы ты не развалился. Я буду считать это своей виной, только своей. И это будет невыносимо. Даже если на самом деле ты окажешься самым стойким человеком в мире, я не смогу перестать считать тебя самой утончённой чашкой. Так уж вышло, — перебирая мои волосы, излагает свою мысль он. — Я всегда сам за себя. В этом некого винить. Уж точно не тебя.       И меня трясёт… Трясёт от Фёдора, от того, как он человечен, как прост, но то же время возвышен, отрешён и одинок. Одинок среди кучи людей. Одинок со мной. Ведь не может ни на кого положиться. И дрожь накрывает меня всё новыми и новыми волнами. От осознания… От осознания своей беспомощности, своей незначительности. Я много значу для Феди, но не для его состояния... Я не могу помочь Феденьке. Он не позволит. И мне остаётся только дрожать... Наверное, со стороны кажется, что я смеюсь, но я уже не могу смеяться. Хочется расцарапать себе шею. И я могу это сделать, но выдыхаю, отдавшись объятиям… Существование, одно только существование, Феди успокаивает так же, точно так же, как вгоняет в панику. — А я, каким бы хрупким ты ни был, не могу не считать тебя своим всем: и спасителем, и освободителем, и Богом. Может, и равным себе, и досягаемым, но самым сильным, — крепко-накрепко сжав футболку Феденки, твержу я, как молитву. — И в этом есть кого винить. Меня, меня и ещё раз меня. Я грешник. — Равный Бог… То есть Бог равен человеку или ты равен Богу? Или я всë-таки не Бог? Или ты не грешник и не виновный? А может, мы оба люди? — усмехается он. — Да какая разница… — вздыхаю я. — Нас всë устраивает, а этого вполне достаточно. Осталось только освободиться. Для полного счастья-то. И тогда заживём. Так что не придирайся. — Мы и сейчас живём. Свобода из эмоций — вовсе не обязательное условие для твоего счастья, — вновь придирается Федя. — Счастье ты чувствовал и с мимолетной свободой, и без свободы вовсе. Были же хоть какие-то вещи, которые тебя радовали, когда ты чувствовал себя в заточении? — О, были, конечно! — оживляюсь я и, сделав нарочито огромную паузу, с гордостью прибавляю: — Ты. — Дай угадаю, но я один из ключей к свободе, поэтому твоё счастье со мной — это счастье от свободы, да? — как-то разочарованно предполагает он. Я умиляюсь… — И это тоже. Вообще, я недавно задумался, редко таким занимаюсь, сам понимаешь, и осознал, что никогда не воспринимал тебя исключительно как источник свободы. Типа, вообще никогда. Ты всегда в дополнение к этому ещё и друг, энциклопедия, поддержка, опора, Господь Бог, идеальный слушатель, идеальный собеседник, идеальный человек, не идеальный человек, живой человек, недосягаемый, досягаемый, прекрасный, великолепный, мой кошмар на яву, мой райский сад… — Хватит, хватит, Коль, я понял, — перебивает Феденька, желая приостановить поток моих бесконечных чувств.       О, когда они находят выход через слова, становится та-а-ак свободно! Так легко! Ещё и этот чуть более довольный тон Феди… Обожаю замечать такие мелочи в нём. Это делает его человечнее. Очаровательнее. Идеальнее. — Нет, не понял, — ещё нет. Не до конца! Фëдор ещё не понял в полной мере, как сильно я тебя люблю, как порой ненавижу. И эта минутная ненависть сравнима только с любовью. Она так же нежна, так же возвышенна. И я виноват в ней так же, как виноват в любви... О, надеюсь, Федя однажды поймёт всё-всё-всё, что я чувствую, лишь смотря на него... Нет, он точно-точно поймёт. Поймёт так, как всегда понимает. — Понял, — стоит он на своём и, похлопав меня по спине, скидывает с себя. — И давай уже слезай с меня, а то у меня всё затекло! — Да как я могу слезть, когда ты сам уже меня скинул?! Тиран.

***

— В какой-то степени ты для меня загадка, которую очень хочется разгадать, — вдруг начинаю я, вновь отрывая Федю от чтения. Когда-то я сам себе сказал, что Фёдор — это загадка, которую не хочется решить... Передумал. Хочется. — Своеобразная головоломка. Но проблема в том, что в детстве я никогда не мог собрать кубик-рубик. Даже когда мне давали чёткие инструкции, мне не хватало усидчивости. И я всё бросал. С тобой так не выходит. — Пытался? — монотонно спрашивает он, покосившись на меня. — Да, — ни на секунду не сомневаюсь я. Конечно, я пытался. И не один раз. Хотелось не думать о Феденьке. Или думать, но не так. Но он пленил мой разум. Всегда. — Но мне слишком интересно. Не разгадывать тебя, а с тобой, в глубине твоего разума. Я бы хотел знать, что у тебя на уме, но очень бы расстроился, если бы пропала вся эта твоя отстранённость и туманность. Мы частенько «читаем мысли» друг друга. Этого пока что достаточно. Да и ты сам даёшь подсказки. Очень часто… И уже несколько граней кубика собрались. Но остальные никак не поддаются. Но вот я думаю: «А нужны ли мне эти грани?» Вроде, я хочу, чтобы пазл собрался, хочу полностью понять тебя. Но ты и сам небось себя не понимаешь. Ты всегда о чём-то думаешь, копаешься в себе и в других… Ты сам себя собираешь. И я не могу тебя обогнать. И не могу копнуть глубже, чем ты позволишь. Забавно, что ты можешь провернуть такое со мной. Ты понимаешь меня лучше, чем себя. Ну, мне так кажется. — А почему ты хочешь понять меня? Мне кажется, у тебя и так это неплохо выходит, — кротко улыбается Федя, бегая глазами по тексту. — Чтобы ты не был так одинок. Я вот был пуст, пока ты меня не наполнил. И я хочу наполнить тебя, твою дорогу. Мы могли бы идти по ней бок о бок. Не опираясь друг на друга, а идя рядом. Как равные… Но в тяжёлые моменты мы могли бы быть опорой друг друга. Ты мог бы быть хрупким, а я — сильным. Как думаешь, такое возможно? А? — полумечтательно рассуждаю я, перекатившись со спины на живот и болтая ногами. Феденька улыбается шире. Улыбка наконец касается его глаз. — Конечно. Но с этим всё так же неоднозначно, как со свободой. Нужно всегда думать, перебирать варианты, фантазировать. Нужно и время получше подобрать. Вот прямо сейчас ты смог бы вытерпеть, если бы я навалился на тебя со всеми своими мыслями? Скажем, у меня тяжёлый момент. Это не так, но вообразим. Я вот думаю, что ты бы не перенёс. У тебя сейчас семья и свобода на первом месте, не так ли? — он говорит очень чётко и слаженно, ясно и понятно, но я явно вижу, что Федя прямо сейчас читает! И опять переворачивает страницу... Господи, у него там сценарий или что? — Так-то оно так, но я же могу хотя бы слезть с тебя! Хотя… — я долго протягиваю «м-м-м-м», прежде чем произнести: — Нет, сейчас не могу. — И я о том же. Всё очень шаткое. Твои родители признают свои ошибки, делают шаги в правильном направлении. Но ты всё ещё напряжëн. Когда это перестанет так тебя пугать, ты встанешь на ноги, — Фëдор устремляет взор на меня. По-другому и не сказать. Он именно устремляет. И именно взор… Я перестаю болтать ногами. — И мы будем наравне… — чувствую у себя на щеке его руку. Кажется, этот жест у нас уже общий. Я даже не могу вспомнить, кто первым это начал. — И мы будем смотреть в одну сторону, — я поднимаюсь с локтей на ладони. Теперь мы с Феденькой действительно наравне. — Почему же? — хмыкаю я. — Нет, мы будем смотреть в глаза друг другу! — Как пожелаешь, — только и произносит Фëдор, прежде чем оставить на моём левом глазе нежный поцелуй. А потом ещё один, чуть ниже, ближе к краю шрама, рассекающего этот самый глаз.       После Федя отстраняется, его рука соскальзывает с моей щеки. Он мелодичным кивком разрешает мне сделать что-то подобное, но я не приближаюсь. Нет. Я молча сажусь поудобнее и беру хлипкую, бледную, холодную, но такую нежную руку Фëдора. И я целую каждый палец, каждую чёртову костяшку! И я непрерывно топлю себя в глазах Феденьки. И он неотрывно следит за мной, за моими действиями. — Смотри не на меня, а в меня, Фëдор.       И наши глаза встречаются. И мы смотрим друг в друга. И мы видим всё.