Дьявольская трель

      Наконец, Морозова вновь открыла рот, спрашивая хриплым, безжизненным голосом, смотря глазами голубо-серыми.       — Кто ты?       И в миг всё, что ей снилось, растворилось среди суровой реальности.

***

      Катя была рядом. Она находилась рядом с Полиной каждую свободную минуту своей однотонной жизни, единственный яркий оттенок которой сейчас лежит в больнице и даже не помнит о том, кто пианистка такая и почему каждый день она прибегает к ней в палату вся красная, уставшая и запыханная, будто бежала целый марафон, но так оно и есть, ведь от школы до больницы идти намного больше, чем от больницы до дома. Каждый раз, когда ненавистные уроки кончались, она быстро смахивала тетрадки в портфель и срывалась с места под вопросительные взгляды учеников, лишь бы быстрее добежать до той, которая ей стала важнее всего остального резко и неожиданно. Лишь бы скорее ворваться в её палату с надеждой на то, что та вспомнила, никогда не забудет и будет помнить. С надеждой на то, что при появлении Кати Полина раскинет свои израненные и измученные событиями руки, и, пригласив ту в свои объятия, хрипло-радостно вскрикнет «Катя!»       Но та не помнила. Каждый раз смотрела на ту с вопросом и недопониманием, но и не выгоняла. Полине была интересна Катя, она вызывала любопытство в перемешку с чем-то знакомым. Да, Смирнова определенно казалась ей знакомой, это было видно по её взгляду и действиям, но всё же… Она не помнила Катю.       И от этого так неприятно скрипело на душе… Хотелось рвать, кричать, рыдать. Упасть перед Полиной на колени, сжать подол её ночной сорочки меж длинных пальцев, уткнуть эту белоснежную ткань к себе под нос, вдохнуть родимый запах и заплакать. Заплакать и шептать бесконечно и горько, разрывающими всхлипами и дрожанием «Вспомни… Прошу, вспомни…». Катя готова будет умолять столько, сколько нужно будет, и если бы это действительно помогло бы той вспомнить Смирнову, её ужасные поступки и вечно в косичку заплетенные волосы, то… Будет ли она готова?       Такое чувство, что нет. Кате жаль. Действительно жаль до глубины души Полину, жаль, что так случилось. Если бы Катя только знала, чем всё закончится, то убежала бы в противоположную сторону еще при первой встрече, лишь бы Полина была жива. Лишь бы её Полиночка хватала своими влажными губами воздух, выпуская его через маленький и румяный носик. Лишь бы её Полиночка могла ходить, длинными ногами ступая по земле, лишь бы могла кушать и пить, выполняя необходимый для организма обмен веществ и энергии. Лишь бы жила. Не была живой, а именно жила. Живи. Полина… Полина…       Полина.       Прямо сейчас Катя идет к ней, по пути забегая в магазин и покупая несколько сладостей, в надежде на то, что они понравятся девушке. Прошла неделя. Неделя как Катя беспрерывно навещала Полину, просто заводила с ней бессмысленные диалоги, лишь бы не ранить случайно, не задеть и не обидеть.       Катя думала. Много думала. Смирнова однозначно поступила ужасно с Полиной до того, как та пропала, и если сначала пианистка плакала дома, утыкаясь красным носом в подушку, заглушая всхлипы горестные и отчаянные, то сейчас, смотря на Полину, которая не помнила всего того ужаса и поступок Кати, она казалась… Собой. Будто так и должно быть.       И Смирнова много раз задавала себе вопрос: а нужно ли, чтоб Полина вспомнила её? Может им будет лучше сделать вид, что они никогда не знакомы, чтобы было лучше? Чтобы ей было лучше.       Но Катя уже не сможет отпустить. Она полюбила, и впервые за всё то время, прошедшее с того самого дня, она решила… Принять. Попытаться впустить эти чувства к себе, наплевать на всё что только можно. Последствия? Она справится с ними ради Полины. Страх? Да что такое страх, когда её лучик чуть не погиб? Все её убеждения ранее не имели никакого смысла, и Катя уверена, что пора принять чувства в первую очередь ради Полины, а не ради себя. Лишь бы не мучить её, даже если та Катю и не помнила больше.       Не помнила.       Вновь дрожь по телу, уроненный на снег пакет с мандаринами и конфетами и взгляд куда-то сквозь пространство. И спустя пару мгновений та взяла себя в руки, подобрала пакет и пошла прямо, более увереннее, более быстрее…       Надо будет, то заставит Полину вспомнить. А если та не вспомнит, то тогда она начнет всё с чистого листа, заставит влюбиться в себя снова, не позволит себе потерять Морозову еще раз. Никогда.       Катя будет рядом.       Двери больницы, стойка регистрации и лестничные пролёты. Состояние Полины с каждым днем было все лучше. Раны на её нежном теле затягивались, а разум из пучины вырывался в реальность, приобретая возможность связывать слова в предложения, а предложение в речи обо всём, что только можно было.       — Привет. — Сразу же раздалось с кровати голосом хриплым, будто девушка на койке только проснулась, хотя так оно, скорее всего, и было.       Куртка с Катиных плеч упала на руки, а с рук отправилась на вешалку в углу палаты. Щёки, замершие и красные от зимнего ветра, двинулись от улыбки, едва выдвинувшейся на розово-бледные губы. Глаза с нежностью посмотрели на скрипачку, такую домашнюю, такую… Хорошенькую. Она была более румянее чем обычно, а капельницу начали ставить только по утрам, вечером вместо неё давая обезболивающее. Сердце в Катиной груди дрогнуло от некого тепла.       — Привет. — Ответила Смирнова, шмыгнув носом, положив пакет на пол и снимая кожаные перчатки с длинных пальцев, за движениями которых следил любопытный взгляд Морозовой. Она словно ребенок, без стеснения и неловкости, делала так, как ей вдумается. А Кате это и нравилось.       Пианистка прошла ближе к кровати, вытаскивая из-под неё уже отсиженный деревянный стульчик. Пакет с мандаринами и ирисками размесился на тумбочке, но не успела девушка его поставить, как Полина тут же полезла в него, доставая мандарин.       — Как твоя рука? — Катя аккуратно перехватила руку скрипачки, приближая к себе, поглаживая кожу сквозь плотный бинт, закрывающий весь тот ужас. В груди снова всё сжалось от боли за возлюбленную, которая о ней вовсе и не помнит.       — Болит. — Коротко ответила брюнетка, не сопротивляясь жесту со стороны пианистки, позволяя её длинным пальцам делать круговые поглаживания по бинту, которые она еле как чувствовала, но чувствовала, и из-за этого мурашки бежали по коже, будто она вспомнила что-то. Знакомое. Но она не помнила что. — Как только меня перестали капать вечером, мне стало сложнее засыпать.       Катя тяжело выдохнула, отпустила руку и в этот раз перехватила с её здоровой руки мандарин, с мягкой кожицей, которая от сочности сама вот-вот слезет.       — Давай я почищу. — Смирнова улыбнулась, не зная, что своей головой закрыла вид на палящее солнце. — А то у тебя все пальцы и ладони в царапинах, будет щипать.       Полина зажмурилась, улыбнулась в ответ, чувствуя, как некое сладкое чувство превратилось в нугу, окутывая живот, сокращая мышцы. После слов про царапины она опустила взгляд на свои ладони и нахмурилась, двигая пальцами, рассматривая каждую морщинку. И правда, ладони были не то что в царапинах, они были в ссадинах, где-то даже с содранной кожей, которая зажила некрасивой коричневой корочкой, и если её коснешься, то будет болеть. Эти раны были похожи на те, когда в детстве падал коленями на ковер, прокатываясь по нему и сдирая кожу, чувствуя жгучую боль и плача детским плачем.       Морозова смутилась, наблюдая, как Катя чистит мандарин, аккуратно избавляя мякоть от каждого белого и горького волокна, зная, что Морозова их не любит, ведь она сказала об этом всего один раз… Но Смирнова запомнила даже такую, казалось, незначительную мелочь о ней, ловля взглядом её покрасневшие щеки от данной картины.       — Держи. — убрав всю оранжевую кожуру, пианистка протянула плод Полине, которая тут же его забрала, оторвала дольку и с довольным лицом закинула её в рот. Смирновой лишь оставалось наблюдать за тем, как брюнетка уничтожает мандарин и это… Расслабляло. Катя чувствовала себя так спокойно, так умеренно. Это было так приятно и невероятно уютно, что мурашки дыбом по коже вставали от того, насколько сильным было это тепло в груди от того, что с Полиной всё хорошо. Полина жива, она здесь, рядом с ней, сидит на койке и кушает мандарин, иногда бросая взгляд то на румяную Катю, то на вид за окном, где снег особенно медленно падал пушистыми хлопьями на поверхности, раскрашивая итак белый пейзаж в еще более белые краски.       Оказывается, Полина многое не помнит. Единственное, что Кате удалось выяснить это то, что девушка в принципе не помнила события за неделю до случившегося, своего учителя по скрипке и Катю. И если Катя той иногда казалась знакомой, то учителя будто никогда и не существовало, и то что было той ночью она… Вообще не помнит. Когда приходит следователь и говорит ей о том, что её пытали в лесу и она была без вести пропавшей три дня то… Лицо Полины становится мрачным, и взгляд глубоким, будто она действительно роется в своей памяти, чтобы попытаться вспомнить хоть что-то, чтобы помочь расследованию своими показаниями но она всё равно не может вспомнить. И от этого у брюнетки слёзы наворачивались, а со рта выносилось дрожащее и истерически-хриплое «Не помню… Я ничего не помню… Не могу вспомнить…»       Врачи поставили Полине диагноз «Антероградная амнезия». Они сказали, что девушка со ста процентной вероятностью рано или поздно вспомнит всё, что было, останутся лишь незначительные пробелы в памяти. Катя была рада, но… Врачи не сказали точных дат, только сказали, что может потребоваться недели, месяца а в запущенных случаях и год. Катя надеется, что скрипачка вспомнит всё намного быстрее, но…       Захочет ли та быть с пианисткой, узнав, как она с ней поступила? Катя сделала Полине безумно больно. Она попытается загладить вину, даже если её не простят.       Скрип ножек стула отразился от белых стен, нарушая короткую тишину.       — Как твои ноги? Ты ходишь лучше, чем вчера?       — Давай ты посмотришь.       И с этими словами Полина всем корпусом развернулась по кровати, аккуратно переставляя ноги с постели на пол, медленно и не спеша, будто каждое лишнее движение вызовет неприятные ощущения, хотя так оно и было. Плечи брюнетки дрожали от напряжения, а лицо резко стало максимально серьезным, но тут же повеселело, когда ноги наконец переместились на домашние тапочки, принесенные Полине её матерью.       — Давай я помогу… — Едва дернулась Катя в сторону скрипачки, как та руку подняла, останавливая. Грудь встрепенулась в волнении, стиснулась больно, не давая нормально дышать.       — Всё хорошо, Кать, я сама. — Твердо пересекла попытку помочь ей скрипачка, тут же вставая на ноги, шатаясь, шипя от накатившей на слабые ноги боли. Катя мотнула головой, не выдерживая измученного вида Полины и всё же подошла ближе, приобнимая за живот, удерживая от падения.       — Не торопись, прошу, сделаешь ведь только хуже. — Катя взволнованно сжимает талию меж своих пальцев, удерживая ту на ровном месте, лишь бы не упала. Глаза дрожат, метаются с одной перебинтованной ноги на другую, но в последний момент поднимаются и смотрят в глаза напротив. Веселые, лучащиеся от радости, искрящиеся теплом. Нежный и тихий смех, заглушенный исцарапанной ладонью, наполняет палату, а тело Кати заставляет замереть на месте в попытку запомнить этот невероятный момент, звук и вид у себя в памяти, воском запечатать и никогда не забывать.       — Катя! Ты прямо как мама! Ха-ха! — От легкого смеха ноги девушки начинают дрожать сильнее, и если бы не усиленная хватка на талии Полины, то та бы уже давно лежала на полу, мыча от боли и нелепого падения. — Мы точно, как ты сказала, были подругами? Или ты была мне сестрой?       Смирнова улыбнулась краем губ, закинула здоровую руку скрипачки себе на плечо, а после ответила той в самое ухо. Так тихо, что был слышен звук смыкания и размыкания губ, шевеление языка и едва выходящее дыхание.       — Узнаешь когда вспомнишь. — и мурашки табуном по телу Морозовой пробежали, а ноги еще сильнее подкосило. Что это было? Почему она так… — Вспомнишь, сама скажешь мне, кто мы: подруги, сестры или… друзья?       — Катя, друзья и подруги это одно и то же, держу в курсе.       — Вспомнишь и поймешь.

***

      Середина декабря. Морозного ветра не было, видимо, он решил сжалиться над девушками хотя-бы сегодня, когда Полину выпустили на улицу из больницы впервые за долгое время. Счастье переполняло брюнетку, и она с дрожащими от слабости руками еле как завязала шнурки на своих зимних ботинках, и то, получилось не очень хорошо, но Катя с радостью помогла, выдыхая себе под нос шепотом и с улыбкой: «Глупышка»       Полина… Не помнила. Она не могла вспомнить. Будто для того, чтобы вспомнить, ей не хватало одной маленькой детали, чтобы запустился механизм, который начнет восстанавливать забытое, без шанса на утерю. Катя была ей знакома. Она будто была ей очень важна, имела огромное значение. При виде Кати каждый раз у Полины косились ноги, а сердце пропускало удар, как только зеленые глаза смотрели на неё с такой нежностью, господи, с такой теплотой, будто она впервые видит такой взгляд, будто раньше Катя никогда не смотрела на неё с таким теплом и заботой.       — А куда мы идем? — заинтересованно спросила Полина, перебирая ногами, чувствуя, как с каждым днем она ходит всё лучше и лучше, и единственная причина, по которой она всё еще лежит в больнице — огромная рана на руке и её частичная потеря памяти.       — Ты хочешь меня вспомнить? — Полина кивнула, хмыкнула и посмотрела в глаза Кати, которые как и обычно искрились уютом — Тогда пошли и сама увидишь.       И молчание. Но это молчание не было неловким или напрягающим. Оно было уютным и атмосферным, словно так и нужно было. Солнце было на самом середине неба, лучами отражаясь об снег, из-за чего снежинки в сугробах сверкали разной россыпью, заставляли улыбнуться, нос зажмурить и осмотреться по сторонам, рассматривая разные детали. Машины особенно тихо сегодня ездили по дороге, пропуская по пешеходному переходу группу детей из детского сада, которые из-за толстых утепленных курточек и штанов смешно шагали, словно пингвинчики или утята вслед за мамой, удивленными глазами глазея по сторонам.       Через пару минут они начали подходить к зданию, которое Морозова сразу же вспомнила, показывая на него пальцем.       — Это же музыкальная школа! — Катя обернулась на воскликнувшую Полину, подправила перчатки на руках и улыбнулась — Я помню, что училась там и играла на… Скрипке.       — Помнишь ли ты, как играла? — Катя заинтересованно спросила, поворачиваясь всем корпусом к брюнетке, смотря серьезно, с искрой беспокойства.       — Нет… Помню, что играла маме дома. — Ответила Полина, смотря прямо под ноги, на истоптанную тысячами людьми снежную дорожку, которая окрасилась в слегка темно-серый цвет. — Но в то же время я помню это место, но не знаю, откуда…       — Давай мы зайдем и посмотрим, хорошо? — Кивок, и девушки направились к дверям здания, охранники которого сразу же узнали девушек и впустили без лишних вопросов.       Что это было за чувство? Полина поднималась на второй этаж и чувствовала, как сильно начинает дрожать тело с каждой ступенькой. Катя придерживает её с боку, поглаживает по плечу большим пальцем, помогает удержаться в равновесии но… Неконтролируемый страх и отчаяние схватили тело Полины, как только они подошли к до боли знакомому кабинету.       — Поль… — Катя положила руки на плечи Морозовой, смотря той прямо в глаза, голубые и глубокие. Морозова смотрела куда-то сквозь Смирнову и будто под гипнозом аккуратно взяла запястья пианистки, отстраняя их от себя, проходя дальше в кабинет, знакомые стены которого будто мигренью били по вискам, заставляли зубы стиснуть, глаза зажмурить а рот открыть в крике. Но она замерла, а после прошла вперед, к парте, на которой лежал пыльный футляр от скрипки. Футляр скрипки её учителя.       Учитель по скрипке? Он был. Полина помнила, что был человек, который учил её игре, но она пока что еще не вспомнила его внешности и поступков.       Пока что.       — Попробуешь сыграть? — Смирнова спросила осторожно, подходя к Полине сзади, чуть ли не кладя подбородок свой на острое и натренированное игрой плечо скрипачки, тело которой вздрогнуло, а пальцы задрожали.       — Я… Да. Я попробую. — Ответила Морозова, проведя рукой по пыли футляра, оставляя следы. Звук открытия застежек футляра отразился в комнате, а скрипка, сверкающая древесным лаком, легла в руки Полины, отражая свет из окна. Душа наполнилась горестным чувством, а грудь сжалась. Ей было неприятно и больно. Но почему?       Она не помнила почему. Не помнила-не помнила-не помнила…       Она забыла про то, что её рука ужасно изранена и крепко замотана, как только скрипка прижалась к плечу. Как же она давно не испытывала этого знакомого чувства. Будто всё вставало на свои места, медленно, но верно собирая некий пазл в голове.       Она не знала, как играть, не знала, что делать, но тело будто машинально двигалось, не спрашивая разрешения. Смычок, сверкнув, сжался меж пальцев, прижался к струнам скрипки и, слегка двинувшись, издал ровный и красивый звук. И всё началось. Полина начала играть.       Медленные движения быстро сменялись на более спешные, а спешные на медленные и так постоянно. Звук игры наполнил комнату, и с каждой секундой игры Полине становилось всё больнее. Не только физически, в виде боли в руке, но и морально в виде… Воспоминаний.       — Руку, — прорычал мужчина, уставившись своим едким пронзительным взглядом на Полину, осматривая и изучая скрипачку, словно раньше никогда не видел её. Будто перед ним была не его ученица, а какая-то беглянка, которая каждый день подходит к случайным людям в надежде хоть на какой-то отклик.       Полина дрогнула от резкого воспоминания, но не прервала игру, наоборот, сосредоточилась еще больше, в надежде на то, что воспоминания исчезнут. Но разве не она хотела все вспомнить? Разве не она мечтала о том, чтобы восстановить все воспоминания?       — Сейчас же, — добавил мужчина сквозь сжатые и стиснутые до скрипа зубы.       Полина играла. Полина играла то, что ненавидела всей душой. Она играла ту композицию, которая выла гулкой болью в её груди. Она играла то, что пыталась сыграть идеально и без единой ошибки на протяжении всего того времени, когда находилась в этом кабинете. Она играла то, что вызвало сотню дней боли, сотню ударов по руке и сотню слез, медленно стекающих по её щекам. Плечи задрожали, смычок прошел мимо, искажая звук, но быстро вернулся в строй, продолжая играть… Её.       Так вот почему ей были знакомы эти стены.       Она играла «Дьявольскую Трель».       И воспоминания накатили резкой и огромной волной.       Удары линейкой по её измученной руке, взгляд его безумных глаз, его лицо, искаженное в ярости и ненависти. Его запах, противный и рвотный, заставляющий сдерживать кислый ком в горле. Его зубы, гнилые и желтые, с белым налетом…       И его голова, лежащая на снегу.       — «Руку! Руку! Руку!»       Спина задрожала, зубы стиснулись, глаза залились слезами, зажмурились. Рука снова дрогнула, а звук снова исказился, сбивая с толку. В голове был лишь громкий писк и голос умершего учителя, просящий дать свою руку.       Полина не хочет его вспоминать. Не хочет помнить его лицо, мерзкое и противное, лицо, которое хочется расцарапать ногтями и содрать с него всю пожелтевшую кожу. Не хочет помнить его голос, хриплый и прокуренный самыми дешевыми сигаретами, отдающие гнилым запахом. Не хочет помнить его руки, морщинистые и грубые, бьющие её собственные. Не хочет помнит его глаза, которые с особым садистским удовольствием смотрели на кровь, льющую из раны на руке девушки. Она не хочет помнить боль. Не хочет помнить боль. Не хочет помнить боль!       Скрипка упала на пол, с глухим стуком, треснув на корпусе, а вслед за ней упал и смычок. Руки Полины зажали уши, пытаясь заглушить громкий писк и его голос, но ничего не получалось. В голове будто вместо мозга оказалась бумажка, которую стали с характерными звуками черкать карандашом, вырисовывая один сплошной ком из грифельных линий и полосок. Настолько Полина была не в себе, что ноги её подкосились и та упала на колени, а разум будто выпал из реальности.       — Ты вообще слышишь меня?! — кричал мужчина, и Полина клянётся, что в тот момент она чувствовала на своем лице микроскопические капельки его слюны, которые вылетали из его рта, перекошенном в гневе. Между его криками тогда были слышны еще и шлепки, которые резали слух больше всего, и суженные зрачки мужчины тут же расширялись как только смотрели на кровавое месиво. Ему нравилось. Ему нравилось видеть кровь девушки. Его это возбуждало? Его возбуждала кровь детей? Почему именно Полина? Почему? Почему?!       — Полина… — Голос Кати пробился сквозь пучину наплывших воспоминаний. Её легкая хрипотца в голосе, аккуратные нежные касания по плечам и рукам, слегка поглаживающие, отвлекали своей особой теплотой. Её тихое дыхание обжигало ухо, опускало будто с головой в разгоряченный мед, но не для того чтобы утопить, а чтобы насладиться, дать этой липкой нуге обхватить весь разум, слух и зрение. — Полина, я рядом, всё хорошо.       Всхлипы, отчаянные, стали срываться с глубины горла. Тело задрожало в рыдании, а тихое мычание плача разнеслось по комнате. Полина поддалась. Пошла навстречу этому невиданному ранее теплу, бросилась в объятия к Смирновой, дрожащими руками обнимая ту за плечи и что есть силы прижимая к себе. Носом она зарылась в её складку между шеей и плечом, вдохнула всеми легкими запах хвои и мороза, а после еще сильнее заплакала, так глупо, сидя на полу, содрогаясь всем своим телом. Ноги болели, руку разрывало от боли, а глаза щипало от слез.       Катя, упавшая на колени вслед за Полиной, лишь прижала ту за затылок сильнее, ладонью поглаживая по спине, вверх вниз, аккуратно, чтобы не спугнуть, чтобы успокоить. Губами едва касалась чужого уха, сдерживала своё желание поцеловать, расцеловать нежную и сухую кожу за её ухом, но могла только шептать. Шептать тысячу раз одно и то же слово.       — Я рядом. — Уже который раз шептала пианистка, зарываясь пальцами в угольные волосы, слегка почесывая чужой затылок. — Я рядом, Поль.       Катя рядом.       Но она не помнила Катю.       Кто такая Катя?       Катя была рядом с ней с того момента, как она открыла свои глаза. Она видела Катю даже чаще, чем маму, навещающую её каждый день. Катя поддерживала её, помогала ей, ни разу за всё время не злилась на неё, обращалась к ней с заботой и вежливостью, будто Полина была фарфоровой куклой, лишнее касание к которой может её рассыпать. Но почему Катя это делает? Катя сказала, что они были подругами, просто та этого не помнит из-за травмы. Но почему Полине кажется, что Катя ей не подруга? Почему ей кажется, что в этом взгляде цветом изумрудного поля скрывается нечто большее, чем простая забота о друге? Её взгляд — олицетворение самой нежность, искренности и тепла.       Кто ты такая, Катя?       — Ты… Важна мне, Полина. — Катя будто прочитала её мысли, вжалась в тело брюнетки сильнее, обнимая всем телом собственным, будто боялась чего-то. Полина чувствовала, как тело напротив тоже задрожало, но Катя всеми силами пыталась не податься порыву чувств. — Ты мне не просто друг, и как только ты вспомнишь, обещаю, что…       — А если я не вспомню? — Полина спросила резко, рвано. Отстранилась, посмотрела в дрожащие от страха зеленые глаза напротив, пытаясь найти хоть каплю лжи или недоговорок, хоть каплю холода или безразличия. Но она была честна.       Грудь Кати скрипнула от боли, как только она представила, что будет, если Полина не вспомнит. Захотелось завыть от отчаяния, вжаться в подол её платья и начать умолять о том, чтобы та вспомнила, чтобы еще раз попыталась вспомнить изумрудные глаза Смирновой, которые смотрели на неё с холодом и отстраненностью.       Но сейчас глаза Кати смотрели с теплотой и искренностью, и теперь Смирнова больше никогда не посмотрит на скрипачку с тем же отчуждением, каким она смотрела на неё раньше. Она больше не сможет.       — Тогда я вновь подружусь с тобой. — Катя встала, отряхнула юбку, а после протянула руку Полине, смотря на ту сверху, но не надменно, а с нежностью — И мы опять станем подругами.       — «Но мы были не подругами…»       Хотела сказать Полина, но сдержавшись, протянула целую руку к руке Кати, сжала её, принимая помощь, и дернулась вверх, вставая на ослабшие ноги, чувствуя хватку Смирновой на талии, помогающей той стоять.       — Хорошо.       И девушки ушли. У Полины было странное чувство. Когда они проходили мимо одного кабинета, Полина вспомнила, как там сидела Катя, прямо за тем пыльным фортепиано, с ровной, как струна, осанкой, исполняя знакомую мелодию. Какую мелодию? Полина не помнила.       Но она вспомнила Катю. Вспомнила просто её образ, сидящий за стульчиком, смотрящий в бумагу на пюпитре, пальцами исполняющий игру. Вспомнила её чужой будто взгляд, измученный вид и каменное лицо. Тогда Катя была не такой, как сейчас. Но даже такая Катя вызывала в ней странные, смешанные чувства. Полина была рада, и улыбнулась, незаметно для себя сильнее прижалась к Кате, ощущая её аккуратные касания на своем животе, помогающие ей спуститься вниз по лестнице и при этом не упасть.       Полина рада, потому-что она не одна. Полина рада, потому-что Катя рядом с ней.       А Катя любила. Шла, губы до крови кусала, смотрела в сторону, не на Полину, взгляд постоянно отводила и пыталась держать себя в руках, но ничего не получалось. Разум горел, и Катя не знала, что она хочет сделать: засмеяться нежно от счастья или плакать горестно от отчаянья? Эти чувства сжирали её, словно голодный зверь, наконец-то увидевший жертву, а после удачной охоты начавший её поглощать, косточка за косточкой. Это ли чувствовала Полина, когда говорила ей, что любит её? Тогда в её квартире, когда тело Морозовой дрожало в руках Смирновой, ерзало на пыльном пианино, а губы её еле-еле дышали, едва глотая воздух тут же выдыхая его в немом стоне, она чувствовала то же самое, что и Катя сейчас? А каково было ей, когда пианистка выгнала её, тем самым отправляя на встречу собственной смерти?       Какая же Катя эгоистка. Была ею. Теперь она никогда не позволит себе такое поведение рядом с ней. Никогда. Смирнова отныне будет всегда рядом с ней, с той, у которой волосы цвета угля, а глаза глубже любого океана.

Хочу схватить, нет, сжать, не отпускать

Хочу тебя к себе что силы есть прижать

Хочу вдыхать, только тобой дышать

Хочу только с тобой существовать