Дьявольская трель

      Полина не знала: каково быть там, где тебя любят? Ей казалось, что этот момент однажды наступит и она окажется там, где каждое мгновение счастливой горечью отпечатается в памяти и будет окрылять девочку каждый раз, когда она будет вспоминать смех приятелей, друзей и подруг, будто бы скрипачка сможет наяву почувствовать свободу птицы, например той же ласточки. В темном небе лишь эти создания станут путем в хорошее или, наоборот, плохое будущее. От одной мысли о том, что однажды ее постигнет что-то, не приносящее глубоким порезом по сердцу боль, бросало в приятную дрожь, а по спине тонкой и почти незаметной волной пробегали мурашки.        В такт мыслям юной девушки по небу тут же пролетели две ласточки, притягивая к себе столь особенно бесполезное внимание, будто им и так каждый день не думают вслед: "Ах, как же красивы эти прекрасные птицы!"       Полина тут же перевела свой голубоглазый взор в такое же голубое небо, наблюдая за крылатыми созданиями. Все рассуждения тут же испарились из головы, взамен вмещая совсем другое - как же прекрасно было бы стать ласточкой, летая по небу без особой на то причины, будто тебе не нужно прямо сейчас открыть тетрадь и обратить внимание на звонок, который чистой и невыносимой рябью визжит на всю школу, оповещая об уроке.       Точно, урок!       — Полина! Тебе вчерашнего замечания не хватило за свои «выпадания» во время урока? — строгий и до ужаса надоевший голос раздался над ухом скрипачки, заставляя девушку слегка вздрогнуть, резко повернув шею в сторону классного руководителя, — В последний раз предупреждаю, потом в дневник поставлю кое-что, поверь, тебе совсем не нужное.       Девушка кивнула, уставившись глазами в пустую тетрадь. Она тут же взяла ручку и красиво вывела словосочетание, которое писала сотни раз до этого, так что сама не сразу поняла, что этими словами была именно «Классная работа».       Очередной урок, очередной нудный рассказ о том, как правильно сделать какое-то решение, очередной час усердного ожидания, хотя Полина даже не знала, чего ей ожидать. Прихода домой? Занятий по скрипке? Отца, который пообещал ей, что вернется с путешествия по Европе, но его все нет и нет? Ожидать своего счастливого или же смертельно горького часа? Ожидать чего-то нового?       Раздался стук в дверь, и через миг из-за нее выглянула незнакомая девушка, чья коса, цвета бежево-снежной стружки, ложилась на плечи, идеально заплетенная. Вообще сама девушка была как с иголочки, но первое, что бросилось при взгляде на нее - ее хищные, будто горящие острым оскалом, глаза. Будто в них дыра из скуки и такого же интереса при странном сочетании становилась все глубже и глубже, забирая тебя с собой в это бездонное пространство зеленых, ярко-изумрудных глаз.       Полина навострилась. Спина резко выпрямилась, в голове забегали мысли… Неужели новенькая? Будто бы шанс на что-то хорошее забился в груди, пытаясь сломить без того хрупкие и тонкие ребра девушки, не давая дышать спокойно и ровно. Будто бы резкий глоток свежего утреннего воздуха после нескольких часов нахождения где-то внутри себя, в темной, без надежды на что-то хорошее, комнате.       Открытая широкими воротами душа скрипачки кричала: «Я здесь! Я доверяю тебе!», наивно верила всем вокруг, кто просто посмотрит на нее без осуждения и намека на неприязнь, не говоря о том, чтобы подойти к ней и сказать обычное, ничего не значащее «привет».       А класс диким и жадным взглядом уткнулся в «новенькую», оценивая ее образ. Дикие, жалкие подобия людей, которыми движет лишь жестокость и смех над теми, кто не похож на них; над теми, кто доверяет другим, открыто веря всем в надежде на что-то лучшее, чем сейчас; над теми, кто бежит к каждому, протягивая руку в ожидании дружбы. Над теми, кто был как, например, Полина.       С самого начала на девушку косо поглядывали, пожирая ее взглядом, как опарыши пожирают дохлую собаку, которую безжалостно сбило фурой на безжизненной городской дороге. Взгляды осуждения периодически ползали по ее телу: начиная от длинных ухоженных темных волос, и заканчивая аккуратными школьными туфлями, надетыми на ослепительно белые чулки. Ее звали, общались, а после смеялись прямо в лицо, в надежде увидеть слезы наивной девчушки, совсем не зная, что такие попытки обидеть ее кажутся лишь пылью на фоне того, как ее обижают дома.       Но осуждать и разглядывать Полину им также быстро надоело, как и сидеть на уроке литературы. Скучно. Неинтересно.       — Десятый «А» класс, это Катя Смирнова, и с этого момента она будет учиться в нашем классе, прошу любить и жаловать.       Взгляд новенькой, покрытый хищной дымкой, на пару секунд стал интригующе теплым, когда проходился по классу. Лица, застывшие в тихом, как ночь в местном лесу, ожидании, лишь ждали повода для ненависти и осуждения: сделай только одну мельчайшую ошибку, и ты уже будешь в лапах диких зверей, которые называют себя людьми.       Но взгляд девушки до последнего был спокойным, будто рябь, проходящая по ярко-зеленой траве при слабом ветре, будто листья деревьев, извивающиеся в медленном танце и беззвучно падающие на грязную землю в ожидании своей последней участи.       Полине почти до радостного визга понравилось выражение лица девушки в тот момент, когда зеленые глаза Кати устремились на нее, оценивая и пробегая по аккуратным скулам и линии подбородка, по длинным ресницам и такой тонкой линии розовых губ.       Но только что появившийся слабый, чуть ли не мерцающий огонек, был потушен сильным и не щадящим никого холодным взглядом, который секунду назад таял подобно льду в местном озерце, а сейчас был морознее того самого льда северного моря. Цвет яркой весенней травы в глазах девушки резко потускнел, будто бы трава покрылась инеем, заражая всю остальную растительность вокруг себя своим жгучим диким пламенем и пробирающим до жути неприятным холодом. Лицо новенькой одновременно с выражением глаз поменялось, на губах появился хищный оскал, а светлые бровки нахмурились и полезли вверх, складываясь в линию, разбивая в осколки только что появившуюся надежду.       Скрипачка съёжилась, плечи резко опустились, а ярко горевшие чуть ранее глаза резко затухли, будто спрятавшись, и уткнулись в пол, не желая выдерживать стальной, замораживающий душу взгляд. Резко вспомнились все прошлые попытки наладить контакт с одноклассниками, которые, как обычно, разбивались в пух и прах.       Конечно, Полине было обидно, и эта обида каплей яда растекалась по венам, жаля и так уже обожженную взглядами кожу. Хотелось исчезнуть. Перестать существовать, лишь бы не чувствовать на себе этот разбивший все ожидания взгляд.       Резкий стыд за саму себя нахлынул на голубоглазую, заставляя прикусить губу. До крови. Растерзать и так только что появившуюся корочку. Заставить сдержать резкий, неприятный стон от боли, которая итак постоянно мучила губы Полины, виной которой она сама и являлась.       За окном только-только начавшийся октябрь играл всеми красками осени: листья кружили на ветру, солнце будто стало чуть более оранжевого оттенка, максимально передавая, казалось, и без того романтичную атмосферу. Где-то лёд, только утром появившийся тонким слоем на лужах, уже таял, пуская после себя тонкую дорожку мутноватой воды, пропитывая собой совсем недавно оттаявшую от инея траву. Слабый ветер только что стал сильнее, приклеивая бедные листья к грязным школьным окнам, и заставляя их висеть там до тех пор, пока влага между стеклом и листом не испарится от уже слабо греющего солнца.       Новенькая, наконец, отвела взгляд и сделала выражения лица таким скучающим и незаинтересованным, будто она буквально секунду назад не впивалась в Полину хищным взглядом, который пробирал до самых костей, цепляясь за мелкие и лопнувшие от нервного напряжения в некоторых местах сети капилляров.       Что же ты за человек такой?       Пока Полина могла только думать о том, какие мотивы у их новенькой Кати Смирновой, надеясь на то, что она не станет уж как-то ее осуждать. Даже если все надежды уже разбились. Даже если разбились они самой Катенькой.       

***

      Полина ожидала всего: грязной усмешки, сводящего с ума осуждения, тихого шептания в ее сторону, ненавидящего взгляда за ее открытость и наивный вид. Она ожидала горечь на языке от невозможности завести знакомого, не говоря уже о друге. Она ожидала чего угодно.       Но явно не спокойствия со стороны новенькой, которая села рядом со скрипачкой и стала внимательно слушать учителя.       Ни слова не обронив, не посмотрев на Полину с того самого раза, даже не дернув бровью, Катя будто бы сидела одна, словно соседки рядом просто не существовало: пустое место, безжизненная оболочка, разложившийся труп.       Одноклассники, на удивление, тоже сидели тихо - будто бы что-то знали, будто что-то скрывали. Делали такое выражение лица, из-за которого создавалось ощущение, что если они посмотрят на Катю, то вся неудача мира специально подкрадется к ним со спины, сжав в удушающе-смертельных объятиях.       Кто знает, может так даже лучше? Тогда Полине не будет стоить волноваться о том, как бы исчезнуть незаметно после очередной попытки на какую-либо связь, как бы избавиться от этого в дрожь бросающего чувства неудачи.       Но, как оказалось, на перемене Катя - сама буря, самая настоящая моральная убийца, самая непроницаемая стереотипная стерва.       До жути наигранная, до одури ненастоящая. Будто бы подменили, заставили стать такой, какой она не является. Театральный и звонкий низкий смех разлетался по всему кабинету, срываясь со слегка пухлых и розовых уст Кати. Будто бы само воплощение лжи, мерзко скопившееся в горле.       Но кому об этом говорить? Полине? Она толком узнала о существовании Смирновой буквально пару часов назад.       И все же, почему-то казалось, что она одна узнала о девушке впервые, будто все остальные уже где-то видели ее, но не говорили об этом, молчали, скрывая что-то до одури тайное и секретное. Полине не нравилось это.       Будто знакомое чувство какое-то. Да еще и взгляд, которым Катя смотрела на скрипачку, до сих пор всплывал в голове. Обычно после такого взгляда люди, спотыкаясь, бегут, будто бы увидели самого волка, будто бы он медленной походкой пробирался к ним, а затем резко выпрыгнул из тихой засады, скалясь рядом острых и длинный зубов, смотря взглядом красных, голодных и безумных глаз.       Вот только Катя это не волк, а человек, и глаза у нее не красные, а изумрудные.       Рассуждения Морозовой были прерваны громким смехом главных сплетниц класса, во главе которой стояла Катя, аккуратно прикрыв рот ладошкой, наигранно жмурясь. Пальцы. Они у Смирновой были длинными, изящными, словно ветви божественной длани творенья, будто созданы они были совсем не для того, чтобы приглушать смех, а для, например, арфы или фортепиано…       Одноклассница, наклонившись к уху Кати, что-то прошептала ей, бросая взгляд на Полину, подбородок которой был положен на руку, согнутую в локте. Взгляд Морозовой, незаметно боковым зрением обращенный к Кате, нахмурился в ожидании реакции Смирновой. Неужели поддержит осуждение в сторону Полины? Неужели осудит?       Катя, резко поднявшая свой взгляд, снова посмотрела на Морозову, но уже не с таким выражением как до этого. В это раз глаза излучали интерес, изучали с ног до головы, будто оценивая. Будто перед ней была не Полина, а какая-то картина, которая нуждалась в объективном мнении и критике. Вот только Полина была живым человеком.       Пара секунд и Катя слабо подняла уголки губ, почти незаметно, почти невесомо, будто бы не хотела, чтобы ее слабую улыбку, адресованную девушке, заметили. Будто она была не в классе, а в стае волков, притворяясь одной из своих, но невербально пыталась Полине донести, что она не волк, а лисица среди них. Что она человек, а не бездушное существо. Что она сама по себе, а не в стае.       Мгновение - и Смирнова повернулась к новой знакомой, шепча ей что-то в ответ, от чего та нахмурилась с непонятным выражением лица, но согласно кивнула и сразу же начала тыкать уже на другого человека.       Полина, что успела уже себе ужасов всяких надумать, облегченно выдохнула, как будто внезапно появившийся и до одури тяжелый камень резко свалился с плеч, облегчая общее существование Морозовой не только в этом кабинете, не только в этой школе, но и во всем мире, собственно говоря…       

***

             На самом деле в Полине было столько ненависти к ее жизни, и это чувство едким раствором окутывало и так израненное сердце, заставляя захлебываться, задыхаться, тянуть руку к каждой возможности, к каждому шансу на что-то, что поможет ей пережить очередную проходящую сквозь слезы пытку.        Не хочется думать, не хочется чувствовать и переживать данное моральное насилие из раза в раз, снова и снова терпя боль, что распространялась по телу неприятной ниткой, завязывая каждую нервную клетку мощным узлом.       Будто вокруг Полины сейчас были не скомканные в кучу и каким-то образом живые и работающие органы, которые называли себя людьми, а целое море. Будто соленая, как слезы, вода, стала постепенно покрывать сначала само тело Морозовой, неприятно заставляя все клетки мышц в слабом и костлявом теле напрячься, тратя такой необходимый, но, казалось, несуществующий запас сил и энергии, а позже медленно стекала в легкие, не давая кислороду входа, а углероду выхода.       Мозг Полины в эти моменты кричал и жужжал в голове, умолял, просил, визжал и хрипел о помощи. Тихий и вновь вырвавшийся шепот (который Полина каждый раз так старательно закрывала внутри себя) как-то находил выход из тканево-моральной ловушки, говоря о том, что всегда есть выбор, что можно развернуться и направиться в другое место, в другой поворот вписаться и идти вечно прямо, не оборачиваясь назад: там ее ждало ведь что-то ужасное, вечно в груди больным ожиданием ноющее, отдавая в плечи и пальцы невесомой дрожью.       В голове происходило из раза в раз то же самое: сначала Полина думала о плане побега, или как бы свернуть куда-нибудь, например, на дорогу, чтобы ее сбила случайная машина, переехала ее череп и размазала мозги тонким слоем по грязной и засыпанной бычками дороге, а потом девушка резко отбрасывала такие мысли из головы и понимала, что лучше умереть другим, менее вредящим людям способом: например, сброситься в местную до жути холодную реку.       Вообще-то Полина не хотела умирать, вовсе нет. Просто она не видела иного пути для бегства из этого места.       Перед Полиной злобно, будто ухмыляясь, возвышалось здание музыкальной школы. Скрипачке казалось, что если у строения каким-то чудом появился бы рот, то оно жутко и презирающее смеялось бы над Морозовой, напоминая ей о скорых мучениях.       Кожа на внутренней стороне левой руки стала отдавать по костям невыносимой болью от воспоминаний о последнем занятии музыкой.       Теперь Полина до конца жизни будет ненавидеть произведение «Дьявольская трель».       Думать о чем либо уже было поздно. Ноги Морозовой, слегка дрожащие, как листья на холодном ветру, автоматически вошли в здание, перебирая по ступеням лестницы для того, чтобы дойти до кабинета ее учителя, того человека, на которого она должна, по идее, равняться, должна подражать ему, слушать все его советы и ни в коем случае не уклоняться от его «Поучительного удара».       Если бы не мать Полины, что ни копейки не жалела на ее занятия по скрипке с этим учителем, девушка бы давно сбежала, игнорируя все зовы в ее сторону, забывая, что происходило в этих стенах, пока ее мама даже не подозревала ни о чем, думая, что с ее дочуркой обращаются как с нежным васильком: пылинки сдувают, ручки целуют, да ласково шепчут ей на ушко.       За такие то деньги мать Полины и мысли о другом не допускала! Ну а как же с Полиной могут по другому обращаться, когда учителю так щедро платят? Ведь дома, когда девочка нежными, подобно ландышам, руками исполняла очередную композицию, которую она изучила на занятии с Максимом Александровичем, то та не допускала ни единой ошибки, ни одного лишнего вздоха или движения: все было идеально - так, как и желала того мама.       Ради мамы Полина может и промолчать, лишь бы не видеть ее разочарования.       Она единственный близкий человек, что у нее остался. Единственная, кто была рядом и в правду ей «пылинки сдувала, ручки целовала, да ласково шептала на ушко». Лишь бы дитё не печалилось.       Лишь бы счастливая доченька была.       Полина не могла вспомнить, в какой именно момент она выпала из реальности, а в какой момент уже взяла в руки скрипку, но вспомнила она точно одну вещь: как же она ненавидела этого мужчину и всего, что с ним было связано.       Лицо его, покрытое мелкой и седой щетиной, скривилось от недовольства. Зубы, которые с каждым днем становились все темнее и желтее из-за дешевых сигарет из местного ларька, обнажились, показывая оскал.       В тот момент, как зубы учителя стало видно, Полина задержала дыхание, надеясь, что не сможет учуять этот мерзкий и до ужаса противный протухший запах из-за рта мужчины, но все зря: это были грязные зубы, дешевый табак и легкие нотки старого и типичного мужского одеколона, который до самых нервных окончаний въелся в кожу мужчины навечно, а в ноздри скрипачки — до конца, казалось, уже без надежды на каплю хорошего, дня.       — Опять опоздала, Морозова, — голос мужчины, произносящий фамилию, обрел особую интонацию: будто бы не Полину каждый день физически и морально унижали, а его самого.       Противная, мерзкая, вонючая, ужасная и до потемнения в глазах тошнотворная личность.       Полине захотелось взять и вырвать свои уши с головы вместе с нитками нервов, будто бы она услышала бесконечно болью отдающий визг телевизора, будто кто-то рядом с ней провел по стеклу старым куском пенопласта, будто кто-то забыл настроить радио и исчез, оставляя после себя шумную рябь звука «отсутствия сигнала».       Будто ласточки, издавая прекрасные по своей природе звуки, резко развылись в предсмертном крике, падая с проводов на землю клювом вниз. Будто ведущий какого-то шоу не настроил микрофон, из-за чего по всему залу проскрипел тот самый звук соприкосновения конца кабеля и резинового ободка внутри разъема.       Если бы Полина действительно была васильком, то через секунду после раздавшегося омерзительного, доходящего дрожью до спинного мозга, голоса, повяла бы, опуская лепестки на землю, словно делая им одолжение, чтобы они стали бы едой для жучков и червяков, но не слушателями голоса мужчины.       Уши Полины, казалось, скоро будут утопать в крови и самоуничтожаться, если хоть еще секунду продолжат слушать его.       Но выбора особо не было. Ну, как особо… Был, но в разуме Полины, а не в ее душе и сердце.       Сердце кричало терпеть, молчать, слушать и до жути нехотя кивать в такт монологу мужчины, что с абсолютно ненавистным и наплевательским лицом что-то скрипел Полине своим голосом удивительно близко к уху. Будто добить решил. Казалось, что ему было в радость наблюдать, как на лице Полины собирались одновременно все возможные негативные эмоции: ненависть, гнев, отрицание, осуждение, отвращение и омерзение…       Иногда Полина представляла, как брала свою скрипку, замахивалась и со всей своей силы худых ручек ударяла бы по голове мужчины. В голове Морозовой всплыл образ, как она, в удовлетворенной ухмылке, все вонзала и вонзала скрипку в лицо мужчины, меняя его до неузнаваемости. Как осколки дерева от музыкального инструмента впивались бы в жесткую и грязную кожу головы, проделывая в ней жуткие и разорванные, казалось, пороховыми снарядами, глубокие ссадины.       Мысли, что только что безумным вихрем пронеслись в голове скрипачки, пугали и воодушевляли одновременно. Будто бы Полина действительно когда-то сможет отомстить мужчине за всю боль, которую он принес ей своей ржавой, металлической линейкой, ударяя каждый раз по нежной коже ее руки за каждую оплошность, за каждую неудачу и за каждое непослушание.       Заслужила ли этого Морозова? Определенно нет.       Хочет ли чтобы это закончилось? Определенно да.       Но любовь к матери вновь отрезвляет разум скрипачки, будто бы любовь — это тазик с ледяной водой, а разум — это разгоряченное тело после долгой пробежки по своим фантазиям. Но вот только в некоторых ситуациях любовь наоборот, сводит разум с ума, заставляя его бегать по фантазиям все больше и больше, будто это его обязанность, приказ, желание. Но пока что Полине не удалось прочувствовать именно такую сторону любви.       — Ты меня вообще слушаешь, Морозова? — подозрительно спокойно проговорил ненавистный Полине учитель, подходя к столу. В поле зрения скрипачки что-то сверкнуло, и это что-то - металлическая линейка в руке мужчины.       Резко Полиной овладел страх: по совсем недавно покрывшейся корочкой после предыдущих занятий руке будто провели раскалённым утюгом, прижигая кожу сильнее, запекая выступившую кровь и напоминая Полине о самом главном: не забывать слушаться.       Губы в ужасе приоткрылись, пытаясь произнести хоть что-то: мольбу, просьбу, скорбь, печаль, стыд, совесть. Но в горло будто запихнули клубок ниток, что связал и стал в немом обхвате сжимать легкие, заставляя сердце в очередной раз пробить, как казалось, скрипачке, последний свой удар.       — Пожалуйста, простите меня, — произнесла девушка дрожащим шепотом, опуская голову в пол. Она знала, что это бесполезно, знала, что корочка на её руке рано или поздно разорвётся в мучительной, разрывающей нервные окончания боли, заставляя закусывать щеки до крови, а глаза зажмуривать с неимоверной силой.       Мужчина бровью не повёл. Бездушный, мерзкий. Полина не знала, в какой раз уже за это время прокляла мужчину, но знала, что недостаточно.       До тех пор, пока он не издаст свой последний вздох, Полина будет его ненавидеть.       А даже если это и произойдет, то скрипачка будет презирать и осуждать его уже до своего последнего вздоха.       Посмертно. Навсегда. Навечно.       Умри. Умри. Умри.       — Руку, — прорычал мужчина, уставившись своим едким пронзительным взглядом на Полину, осматривая и изучая скрипачку, словно раньше никогда не видел её. Будто перед ним была не его ученица, а какая-то беглянка, которая каждый день подходит к случайным людям в надежде хоть на какой-то отклик.       — Сейчас же, — добавил мужчина сквозь сжатые и стиснутые до скрипа зубы.       Полина знала, что поздно. Полина знала, что ничего не изменится. Знала, что рано или поздно она почувствует это снова.       Все мысли в один момент покинули голову, уступая место для мимолетного спокойствия. Полина не помнит имени философа, который сказал, что «каждая мысль - такая же боль», но надеялась на то, что это сработает. Что бесконечная и бездонная пустота в её черепе избавит или хотя бы отнимет малую часть боли, которую приносит ей её наказание.       Дрожащие - как и ресницы девушки - пальцы задрали рукав белоснежной блузки, обнажая уродливую корку, местами на которой кровь только-только запеклась после предыдущего занятия. Скрипачка замерла, перестала моргать и задержала дыхание. Единственное, что сделала Полина - это отвернула голову к окну, всматриваясь в отчетливые силуэты: было видно детскую площадку возле ближайшей хрущевки, на которой беззаботно играли дети. Они бегали, кривлялись и смеялись так громко, что даже сквозь толстые и немытые окна Полина слышала их звонкий смех.       Морозова снова хотела стать ребенком, снова жить так, как раньше: не думать о том, что было вчера и что будет завтра, а просто наслаждаться тем, что есть сейчас. Быть ребенком по мнению Полины - это быть той же ласточкойч о которой девушка слишком часто думала сегодня. Ты просто летишь, ловишь поток ветра своими крыльями, пропуская их сквозь жесткие перья, и направляешься куда-то, где тепло и уютно, где есть еда и нет больше никаких забот.       От руки резко пробежал болевой заряд, который в миг распространился по нервным окончаниям, одновременно с этим в кабинете раздался громкий шлепок. Из Полины, как бы она не пыталась сдержаться, вылетел весь воздух с громким выдохом.       Полине будто бы ввели колючую проволку в левую руку, слегка прокручивая, сминая кожу и вводя её до конца, а потом резко выдернули, разрывая теплую плоть внутри и прорезая вены, чтобы кровь скопилась и, не найдя выхода, разорвала остатки от руки, в надежде выйти наружу.       Будто бы воском раскаленным на кожу накапали, прижигая её, а после содрали. Будто бы в вену ввели сотни маленьких иголочек, которые кололи и резали вокруг себя все, прежде чем попасть в сердце. Будто бы волк, злобный и страшный, вонзался в плоть, доходя клыками до белоснежной тонкой косточки.       Полина просто не знала, с чем сравнить эту боль, ведь больнее в её жизни она ничего не испытывала.       Ей буквально ничего не оставалось.       Ничего.       

***

             Пальцы, на которых от постоянного контакта со струнами уже появилась жесткая корка мозолей, вновь доводили струну до нужного напряжения, чтобы вывести нужную ноту.       Плечи болели, будто на них подвязали мешки с камнями и заставляли стоять ровно в течении дня, а спина ныла от напряжения, и создавалось ощущение того, что если бы у неё были глаза, то из них бы текли реки горьких слез, которые будто бы умоляли присесть хоть на минутку, хоть на короткий миг забыть про занятие и расслабиться, отдаваясь мимолетному ощущению отдыха.       Рука болит. Эта боль начала мешать Полине играть. Создавать мелодию, которую её мама сравнивала с «райским наслаждением». Она говорила о том, что её доченька — её гордость, что звуки, подобно этим, могут воспроизводить только её пальцы, только её плечи, только её руки.       Рука болит. Вновь зажаты нужные струны, вновь сыгран нужный звук. Слух сосредоточен, ничего не должно отвлекать Морозову от важной игры, ведь тогда руке вновь не поздоровится, будет больнее…       Это чувство сосредоточенности было сравнимо со сверчком, одиноко играющими в вечернем поле. Только его пение привлекает внимание других, и даже птица, что уже наметила его на свой «прицел», не остановит его игру, даже если от неё болят уши, даже если им больно.       Рука болит. Полине вновь мерещится картина: её кровь, которая только запеклась после удара линейкой, разорвала свою тонкую защитную плёнку, давая проход для свежей крови. Красная жидкость, не успев вдохнуть воздуха и насладиться своим мигом нахождения вне вены, тут же впитывалась в белоснежную блузку, обрекая её на пятно, что никогда не смоется. Забавно, ведь Полина сейчас представила пятно не на рубашке, а на душе. А душа её была не просто грудной клеткой, а бесконечным зелёным полем, которое в любой момент готово было пустить другого в свои объятия: позволило бы потрогать траву, взять цветок и сделать венок из одуванчиков…       Одуванчики! Они так нравились Полине! Она готова была им сочинять баллады и играть часами на своей новой, как с обложки, скрипке. Она даже может нарисовать их, сделать статуэтку или…       Рука болит!       Резкая боль, будто игла под ногти, пронзила и так дрожащее тело Полины. В попытке сыграть определенную высоту звука она дернула рукой, из-за чего корочка на ней разорвалась дальше.       Чистая и прекрасная мелодия, которая только что звучала идеально, резко прервалась громким визгом скрипки, в последствии сильного нажатия на струны. Это ощущалось как цветок, который ты посадил, поливал и души в нем не чаял, но стоило только отвернуться как один из лепестков, кружась, падал на пол, тем самым испортив всё: Идеальный вид цветка, четное количество лепестков и буквально… Он теперь был не тем, каким его ожидали увидеть!       Просто обычный, некрасивый цветок, который раньше был воплощением идеала и красоты.       И казалось, упал всего лишь один лепесточек, один маленький отросточек…       И для кого-то это не беда, ведь лепестков еще много осталось, да и, к тому же, вскоре вырастут новые!       А для кого-то это причина задуматься: стоит ли он того времени, которое на него тратят?       А кто-то после такого сразу выкидывает жалкое растение на помойку.       Скрипачка вздрогнула, оторвала лицо от подбородника и опустила смычок вместе со своим взглядом. Вновь чувство стыда растекалось по груди вместе с покраснением на лице, и Полина не знала сама: от совести, стыда или злости на себя её щеки стали ярко-красными; но точно и без слов она знала одно: нужно задрать рукав уже далеко не белоснежной и аккуратной блузки.       Полина очень любила игру на скрипке. Ей нравилась эта мелодия и то, что этот прекрасный мелодичный звук воспроизводила именно она. Он был похож на аккуратное, но мелодично подобранное пение птиц, которые прилетают с утра пораньше на крышу грязной хрущевки. Только их пение и голос звучит спокойно и равномерно, если сравнивать с остальными звуками данного района: крики, нецензурные выражения и бесконечная злость и недовольство в сторону других, таких же, как и они сами, людей.       Полине нравилось зажимать нужную струну, правильно и аккуратно проводить смычком и прогибаться в спине при сильных эмоциях. Иногда, когда у Морозовой была более энергичная игра на скрипке, пробуждались сильные чувства, будто она оказалась там же, где и была придумана эта мелодия, и где она стала написана на листке грязной, но гладкой бумаги: где-то, где ветер спокойно перебирает листву, а облака в собственном, спокойном темпе преодолевают небосвод, открывая взор на яркое, но не слишком греющее, солнце. В такие моменты бровки Полины расслаблялись, а губы, вслед на смычком, напевали давно заученную мелодию.       Но такое было только тогда, когда Полина играла для души: она спокойно держала скрипку, брови были слегка подняты, а глаза слегка приоткрыты.       Но сейчас она играла, казалось, песню самого дьявола. Даже несмотря на спокойное начало, то всегда после завершения «Дьявольской трели» к её пальцам будто бы прижали раскалённые угли, предплечье ныло, отдавая тупой болью, а место для ударов будто бы ударили еще сотню раз: столько же, сколько и ошибок Полина совершила во время исполнения композиции.       Рукав задран, кожа для ударов снова стала открыта: и вот девушке все понятно и без слов.

***

      Полину будто бы окунули с головой в воду, удерживая без кислорода в течении долгого времени: уши были сильно заложены, а в голове кроме длительного и раздражающего писка не было ничего. Её будто окунули даже не просто в воду, а в бездонную яму, изолируя от остального мира и запирая девушку где-то глубоко внутри себя. Для кого-то это было хорошо, но для Полины это было пыткой.       Если Полина остается со своими мыслями после занятий по скрипке, то она потихоньку, медленно и мучительно сходит с ума: её пожирают сомнения по поводу её учителя и идеи о том, стоит ли говорить об этом матери. Правда ведь рано или поздно всплывёт наружу.       Мысли эти были будто надоедливыми мухами, лезли и лезли, донимали, докучали и раздражали без того уставшую Морозову. Ей хотелось иногда просто исчезнуть или разбить свою голову о грязный пол коридора музыкальной школы, на котором царапины и трещины, казалось, уже создавали какие-то символы, или же Полина всё-таки успела за это время сойти с ума…       Скрипачка, если понадобится, может сделать все что угодно: научиться заново играть на скрипке, покорить местный «Эверест», получив красный аттестат, или даже пойти в тот самый зловещий местный поселок, в котором, по слухам, пропадали дети.       Главное, чтобы её мама гордилась ею.       Главное, чтобы Полину никто не заставлял, чтобы она сама хотела достичь цели. Чтобы её желание было на первом месте. Чтобы вместо Полины там не стоял какой-то противный мужчина, который каким-то чудом умеет играть на скрипке выше профессионального уровня.       Скрипачке нравилось добиваться всего самой, а не при помощи других людей, например.       И тут девушка резко забыла про все свои достижения.       По коридору, в котором до этого раздавались лишь наполненные каким-то образом печалью шаги Полины, вдруг расползлась прекрасная мелодия. Она заставила Полину забыть о ноющей, противной боли в левой руке.       Сначала она была тихой, будто человека, игравшего эту музыку, терзали сомнения: стоит ли? Но тихая и неуверенная игра продлилась недолго, уступая место уверенным и ловким нажатиям по… клавишам фортепиано?       В их школе ведь не было людей, которые играли на фортепиано.       Но на самом деле, эта мысль находилась в голове девушки совсем не долго, ведь звуки, будто медом по слуху Полины проходя, вновь стали обузой среди её мыслей.       Этот миг был будто лепестком подснежника среди гнилых влажных листьев. Будто бы в темной и бездонной комнате на миг промелькнула капля света. Это был будто глоток воды после прогулки по пустыне. Будто улыбка во время слёз. Будто нежность.       Перечислять можно бесконечно, но передать нельзя никак. Ноги девушки оторвались от пола, хотя казалось, что в момент начала музыки они к нему приросли, и направились в сторону звука, будто на автомате. Стены музыкальной школы давно пустовали, лишаясь своих учеников на следующие несколько часов, и в голове сейчас была то ли каша из вопросов: «Кто это играет? Почему фортепиано? Почему так красиво», но ответа на них не было также, как и объяснения поведению Полины.       Воздуха резко перестало хватать, словно специально девушка удерживала его в легких, чтобы лучше слышать музыку, которая с каждым шагом Морозовой становилась все громче и ближе, притягивая к себе как магнит. Будто к одному концу веревки привязали девушку, а к другому - камень, который столкнули с обрыва, направляя его к источнику прекрасной музыки.       Тихими шагами девушка, наконец-то, подобралась к нужной двери. Дыхание, что только восстановилось, снова перехватило.       За фортепиано сидела Катя.       Прямая и идеальная осанка подчеркивала её внешность, а ухоженная средней длины коса, аккуратно лежала на плече, кончиком еле касаясь середины груди. Воротник школьной блузки идеально облегал длинную, белоснежную шею блондинки, и Полина задумалась: «разве он не душит её?». Но мысль также быстро пропала, как и появилась. Аккуратно заправленный под складки галстук на шее новенькой свисал чуть ниже ключиц, в то время как плечи её будто были из камня - ни движения, ни дрожи.       Пальцы, длинные и аккуратные, быстро перебирали нужные клавиши, составляя необходимые комбинации, ногти же были с нежностью покрашены в обычный прозрачный лак.       Кости рук было сильно видно, из-за чего подчеркивалась тонкость пальцев, хрупкость костяшек и запястьев. В некоторых местах на руках Кати было видно полу-прозрачные вены и…       Длинный, уродливый шрам на правой руке начинался от костяшки безымянного пальца и своей длиной уходил под рукав блузки, скрываясь и не давая увидеть себя полностью. Скрипачка, даже если не хотела представлять, какую боль испытала другая при получении шрама, то хотела узнать хотя бы историю его появления. Он выглядел так, словно тупым ножом неаккуратно, грубо и резко провели по середине бумаги. Он портил эту идеальную натуру, внешность, но не саму красоту пианистки.       А больше всего Полину зацепило лицо Кати. Оно не выражало ничего: ни каких либо эмоций, ни какого либо ощущения. Просто ничего.       Губы сомкнуты, глаза смотрят на ноты, не отражая никаких чувств, кроме изображения бумаги перед собой.       О том ярко-изумрудном травянистом поле в её глазах можно позабыть: сейчас в них не было ничего более запоминающегося, чем в цвете воды в стакане после черной и зеленой акварели. Будто бы некая дымка в зрачках скрывала настоящий яркий цвет. Будто в её глаза вставили серый фильтр. Будто раскаленный металл медленно остывал, теряя свою прежнюю окраску.       Музыка остановилась неожиданно резко, пугая Полину следующей за ней тишиной. Ноги Кати незаметно и слегка выпрямились, и рука потянулась и перевернула страницу, аккуратно проглаживая её, чтобы в дальнейшем та не перевернулась обратно.       А дальше Катя продолжила играть как ни в чем ни бывало. А играла она так, будто сама стала клавишами, прогибаясь под чужими пальцами, когда это будет необходимо. Неужели люди с таким мертвым лицом могут играть такую живую мелодию?       Морозова спустя несколько мгновений осознала, что буквально пялится на девушку по другую сторону двери, но осознание пришло слишком поздно. Лицо Кати, что только пару секунд назад выражало абсолютную пустоту, сейчас резко расслабилось, нажимая на последние клавиши.       Музыка закончилась, и тишина, что давила тяжелым камнем на голову, вновь вернулась к Полине, и казалось, щебетала от радости. Мёд, что только что обволакивал слух Морозовой, резко стёк и испарился, давая пустоте забрать всё вокруг под свой контроль.       Трепет под рёбрами, удивительно, не пропал, а только усилился: голова Кати медленно повернулась в сторону окна, а её руки аккуратно сползли с клавиш, располагаясь на идеально выглаженной, школьной юбке, длинные пальцы которую аккуратно стали всячески приглаживать. Полина не знает, почему но обратила внимание на незаметную деталь: ноготь на безымянном пальце правой руки был прогрызан и покрыт некрасивыми заусенцами.       — Нравится? — спросила пианистка, все еще смотря на осеннюю погоду за немытым окном. — Композиция «Осенний Вальс», одна из моих любимых, — тут Катя повернула голову в сторону Полины, смотря на девушку все еще усталыми глазами, но уже не такими мертвыми, какими они были до этого. Будто бы появление девушки скрасило её ужасное время за весь день, будто сейчас она играла не потому, что хотела, а потому что должна.       Но разве может человек сыграть музыку так хорошо, идеально, без единой ошибки и, самое главное, с чувствами и эмоциями, если сам этого не хочет?       — Нравится, — тихо, полушепотом сказала Полина, будто боялась что-то испортить, но что - сама не знает. Левая рука, зажимая футляр со скрипкой, начала дрожать, напомнив Полине о ноющей боли. Но почему-то сейчас было не до неё. Не сейчас. Не тогда, когда перед ней то ли живая, то ли бездушная Катя.       Полина до безумия хотела бы узнать, что творится в её душе.       Что она скрывает? Почему она… такая?       — Девочка, не стой на месте, иди домой, — проговорила какая-то женщина, положив руку на плечо скрипачки. От неожиданности Полина вздрогнула, обернувшись на источник голоса: это была женщина лет сорока или больше. Очки, губы покрашенные в розово-бежевую помаду, в ушах золотые аккуратные сережки. — Все уже ушли по домам, и тебе давно пора.       Морозова разочарованно вздохнула, развернулась и кинула последний взгляд на Катю: та сидела, понурив голову и закусив губу, а пальцы стали сильнее сжимать юбку, пуская ткань между подушечками пальцев.       Дверь стала закрываться, и перед тем, как захлопнуться, Полина увидела, что пианистка подняла голову, вновь смотря на скрипачку пустым, холодным взглядом: будто она секунду назад не сжимала нервно юбку, не закусывала губу и не прятала взгляд.       Хлопок закрывшейся двери раздался, однако Полина только спустя пару минут сдвинулась с места, решаясь уйти домой.       В голове копошился рой мыслей и вопросов.