Сарай с соломенными стражниками

            В конце февраля 36-го начался рамадан, и от предыдущего он отличался только тем, что Женя с Ибрагимом могли говорить и местами даже шутить о Сулеймане. После рамадана, в начале апреля, прошёл ещё один день памяти. А к середине месяца в Стамбул начали стягиваться гости.             На церемонии обрезания должны были собраться представители всех более или менее цивилизованных стран, элита из самых разных уголков империи и вся османская династия. Как минимум формально вся, потому что у Селима было две сестры, которые за семьдесят лет в геометрической прогрессии расплодились. И у братьев Селима, помимо двенадцати сыновей, были ещё и дочки. Но все эти люди вполне заслуженно ненавидели того, кто перебил основную массу их семьи. А Селиму, как, впрочем, и валиде с Сулейманом, было глубоко наплевать и на их обиды, и на них самих. Поэтому, как и в каноне, существование этих людей всеми старательно игнорировалось, и османской династией считались только избранные.             Первой в Стамбул, под конец апреля, приехала Фатьма. А чуть позже подтянулись и Айше с Хюмашах. Айше, как и Бейхан, когда той нужно было в Стамбул, сначала заехала к сестре, которая жила по пути, и после они вместе поехали в Стамбул, поэтому и приехали вместе. Айше с мужем и дочкой Сабахат, которой было уже три с половиной года. А Хюмашах с мужем и двумя дочками, Бейхан и Рукийе. Бейхан родилась через три недели после смерти Сулеймана, когда в султанском дворце, на фоне истерии по поводу безопасности, активно сносили головы всем тем, кто недостаточно хорошо следил за назначениями обслуживающего персонала. Поэтому всем было слегка не до новостей о рождении новой султанши. А вот вторая девочка, которую назвали как вторую дочь Мухаммеда, выбрала более удачное время чтобы родиться, и в честь этого даже устроили небольшой праздник.             В первые недели вокруг этих трёх девочек вертелся, казалось, весь дворец. И даже Махидевран периодически бродила с Сабахат по саду, отвечая на все её бесконечные вопросы. Но Женю, которой случалось наблюдать за этими сценами, они больше вгоняли в тоску, чем умиляли. Она только отдалённо представляла, что конкретно творилось внутри Махидевран, но что-то подсказывало, что ей прям очень несладко. У её девочек, от которых остались только четыре скромные могилки, уже могли бы быть свои дети. А её единственный живой ребёнок не хотел размножаться. Конечно, самым несчастным персонажем разворачивающейся вокруг истории Жене казалась Гюльфем. Но Махидевран вполне могла претендовать на место в первой пятёрке.             В начале мая пару дней шли дожди, и все вокруг начали переживать, что если они не прекратятся, то могут испортить намечающийся праздник. Но они закончились так же быстро, как и начались. И десятого мая, ещё до официального начала гуляний, выдался до омерзения солнечный день. По крайней мере, Женя запомнила его именно таким: тёплым, светлыми и совершенно неподходящим под её депрессивное настроение, вызванное тем, что Лейле исполнилось пятнадцать мусульманских лет — по местным законам она стала взрослой и, среди прочего, могла выходить замуж.             Это событие, особенно на фоне уже подготовленного праздника для Юсуфа, отмечалось скромно, небольшой церемонией с поздравлениями и молитвами. Но Женя и это с трудом перенесла, потому что никак не могла смириться с тем фактом, что её девочка, которой буквально вчера было пять лет, стала взрослой. Сериальной Хюррем с этим, насколько Женя помнила, было намного проще: единственную связанную со взрослением эмоциональную реакцию у неё вызвало только наступление у неё же самой климакса. Да и в фанатских историях, даже рассказанных от лица матерей, практически никто не обращал на взросление своих детей никакого внимания. Видимо, потому что у авторов всех тех историй не только детей, но и младших братьев не было, которые, держась за их руку делали первые шаги, а потом, сжимая всё ту же руку, шли в первый класс. Но вот Женя в тот день чувствовала себя примерно так же, как и некоторые из тех родителей, у которых на школьных выпускных их детей катились слёзы. И, вообще, она казалась себе единственной матерью во всей вселенной, у которой послеродовая депрессия началась спустя почти что пятнадцать лет после родов.             То, что Лейле покажут пальцем на того, за кого нужно выходить замуж, Женю не пугало. Лейлу все любили: Мустафа, Ибрагим, валиде, Махидевран, множество людей в Стамбуле и за его пределами. Поэтому никто не хотел делать ей больно, и никто бы не смирился, если бы её выдали замуж руководствуясь стратегической выгодой. Мириться с этим была готова только сама Лейла. Она была готова на всё что угодно, если её семье, лично Мустафе или просто каким-то незнакомым ей людям станет от этого лучше. И это оказывало на окружающих куда более сильный эффект, чем умение отстаивать свои интересы. Поэтому Женя не переживала, что Лейлу выдадут замуж не за того, за кого она сама захочет выйти. Женю волновал сам по себе факт того, что её вчера ещё пятилетняя дочь может выйти замуж. Она казалась слишком маленькой для таких взрослых вещей. Хотя, Женя к тому времени успела обсудить с ней множество различных сложных тем, от месячных, которые пошли у Лейлы ещё в конце 34-го, до размножения. Но Жене даже просто говорить об этом с ней было сложно, потому что Лейла казалась ей всё тем же невинным человечком, что и десять лет назад, и все эти взрослые грязные темы были не для неё. Поэтому Женя попросту не могла представить себе Лейлу, занимающуюся чем-то из «этого». И не только Лейлу, но ещё и вечно пятилетнего Мустафу. Да и Ахмеда, но уже по причине его схожести с Сулейманом. Любые Женины попытки представить их с кем-то в плане интима приводили к флешбэкам с жуткими сценами из фильмов про педофилов. Поэтому она попросту блокировала все мысли о том, что у Мустафы есть девушка, с которой он может делать всё то же, что и Ибрагим с Хатидже, которая панически боялась забеременеть. И мысли о том, как кто-то прикасается к Лейле, казались Жене чем-то чересчур ужасным, чтобы об этом можно было думать без одобренного кинематографом содрогания.             Этот страх отражался даже в безобидной на первый взгляд песне «Мамина забава», которую Женя однажды выбрала для Лейлы. Да и сама по себе эта песня казалась подарком для Фрейда, потому что Жене в ней просто понравились слова «плод моих мечтаний» и «доченька-малышка у меня одна», а вот о словосочетании «мамина забава» она как-то и не задумывалась. Пока в очередной раз не вспомнила, как её мать, бросая её пятилетнюю бабушке, прокомментировала это словами «я наигралась». Поэтому в том, что Женя, родив собственную дочь, выбрала для неё песню со словами «мамина забава», было что-то по-фрейдовски очаровательное. Но не менее показательно было и то, что Женя, вопреки известной поговорке, выкинула из этой песни слова «замуж быстро выйдешь, внучку мне родишь». Потому что роды это опасно, а подходящего кандидата на роль мужа для Лейлы не водилось ни в одной из известных Жене вселенных.             И ещё Жене, на фоне мыслей о Фрейде, вспоминалось, как она, практически в том же возрасте, что и Лейла, занималась сексом. Причём ни с кем-нибудь, а с почти что восемнадцатилетним опасным гопником, который был ещё и сыном серийного убийцы. Но вот представить за подобным занятием Лейлу она не могла. Вообще ни в какую. И если бы ей хватило эгоизма и безумия, она бы никогда и никому на свете не дала прикоснуться к Лейле. Но в Жене, что ей самой показалось удивительным, эгоизма было катастрофически мало. Да и пластиковых шариков размером с человека производить ещё не научились. Поэтому Женя спрятала все свои переживания в тех же дебрях сознания, где прятала переживания за младших братьев, которые учились ходить держась за её руку и остались жить на границе двух воющих стран. И в тот невыносимо солнечный день десятого мая Женя вместе со всеми улыбалась и поздравляла Лейлу. Но где-то внутри всё равно вертелась песня, из которой Женя, как и из «Маминой забавы», взяла строчки «дочь — ангел мой, любовь моя», но выбросила слова о том, как «день придёт, с моих колен, она вспорхнет, попавши в плен коварных чар чужих мужчин, где каждый вор и сукин сын».             Гулянки, которые начались двенадцатого мая и длились до конца месяца, были организованы в честь Юсуфа. Юсуф, в отсутствии у Мустафы детей, был первым в очереди на османский престол. Но Мехмед всё равно воспринимал всё происходящее как свой персональный праздник, чем напоминал Жене того мемного мужика, рассказывающего, что «Всё это сделано для меня. Для меня, мне, мне, я, я. Я ведь такой оху...нно важный». И на Женю это оказывало умиляющий эффект. А вот та холодность, с которой к своему празднику относился Юсуф, Женю слегка пугала. Ему было тринадцать лет, но он не хотел ни парадов в свою честь, ни поздравлений, ни подарков. Он воспринял церемонию обрезания как обязанность, вроде школы и пятничных молитв. И эта обязанность, как и школа с мечетью, не вызывала у него никаких эмоций, ни позитивных, ни негативных, а только какое-то недетское безразличие.             Во время празднования происходило много всякого, на что можно было бы обратить внимание. Но для Жени обрезание Юсуфа очень прочно ассоциировалось всего с одним моментом: колыбельной «Спи, Юсуфе, спи». Той самой украинской колыбельной для Иисуса, по сюжету которой Мария знала, что её сына однажды распнут на кресте, но просила его не думать об этом, закрыть глаза и спать, а себя успокаивала тем, что его будущая смерть спасёт множество жизней.             Женя, начиная подготовку к празднику, вообще не думала ни о каких колыбельных. Её куда больше занимали десятки других вещей, от необычных блюд до мастер-классов для детей. А вот театр, который когда-то был лично Жениным детищем, уже давно превратился в весьма серьёзную организацию, с качественным реквизитом и чем-то вроде оркестра, поэтому его можно было показывать не только своим. Хотя изначально и возникли трения о том, можно ли показывать гаремных девчонок посторонним. Но в итоге все сошлись, что раз они наложницы султана и султан не против их показывать, то почему бы и нет? Поэтому в программу для праздника в честь обрезания были включены и театральные представления. И так как это было обрезание Юсуфа, несколько номеров готовились персонально для него. Но потом Жене показалось, что этого как-то маловато и нужно сделать номер о самом по себе Юсуфе. И вот такими путями она пришла к двум колыбельным, одной от себя, а второй от Бершан, которую считала единственным на свете человеком, действительно заслуживающим называться матерью Юсуфа.             Бершан, среди всех тех песен, которые она годами пела Юсуфу, выбрала его любимую, в которой, исходя из приблизительного перевода на турецкий, было про ветер, который никто не может ни догнать, ни приручить. А Женя ничего не выбирала, потому что и сам Юсуф, и все дети, и их служанки знали, что у Юсуфа есть своя персональная песня, в которой фигурирует его имя.             С выбранной Бершан песней всё было проще, потому что у неё никогда не было музыкального сопровождения и его придумали с нуля. А вот у песни «Спи, Ісусе, спи» сопровождение было, но Жене было проще его нарисовать, чем объяснить словами, каким оно должно быть. И всё же она как-то справилась, после чего перешла к поиску исполнителя песни. Бершан с исполнителем для своей песни разбиралась сама, поэтому Женю волновала только колыбельная «Спи, Юсуфе, спи». Спеть её, в принципе, мог любой, кто умел петь. Но акцент уровня «столица, водка, советский медведь» при таком раскладе был бы неизбежен. Конечно, те, кто не знали украинского и никогда не слышали нормального исполнения ни «Спи, Ісусе, спи», ни «Спи, Юсуфе, спи», вряд ли бы поняли, что что-то не так. Как этого не понимали те, кто никогда не слышал оригинала колыбельной «Ой лю-люлі-люлі». Но вот Женя точно знала, как должна звучать песня «Спи, Ісусе, спи», поэтому искала исполнителей среди имеющихся в гареме славянок, надеясь отыскать такую, которая будет знать более или менее схожий с её собственным вариант украинского. Или хотя бы сможет правильно произнести слова «хлоп'ятко», «рученьки», «серденько» и «зайчатко». И в итоге нашла.             Менять что-либо в тексте колыбельной Женя очень долго не хотела. Но всё же заменила «очка зажмури, й не питай, що колись буде, що накоїть здатні люди» на «очка зажмури, а неня ніч не буде спати, й тебе від лиха вберігати». В чём был определённый смысл, потому Женины бессонные ночи у кровати Сулеймана определённо внесли свой вклад в изменение мира вокруг Юсуфа. Но если бы ей пришлось выбирать, кому достанется этот мир — Сулейману или Юсуфу — она бы выбрала Мустафу. Поэтому для Жени, если судить по уровню мразотности, новый текст ничем не отличался от старого. Но вот без учёта смысловой нагрузки песня получалась просто прелестью. И весной 36-го её услышали все те важные люди, которые собрались на празднике.             Женя понятия не имела, какие конкретно мысли их в тот момент посещали, но лично она думала об Иисусе. Потому что причина, по которой спетая для него колыбельная казалась Жене столь отвратительной, была не в простом напоминании о законе Фатиха, а в том, что Женя, как это любили делать библейские персонажи, согласилась отдать своего ребёнка на смерть ради чего-то более привлекательного. Хотя, конечно, наличие закона Фатиха не гарантировало Юсуфу смерть. Да и Женя местами старалась не дать ему умереть. Но всё же понимала, что сколько бы она ни старалась, а предугадать все варианты развития событий попросту невозможно. Поэтому она допускала, что Юсуф, которого она родила и с которым никуда не убежала, может в любой момент умереть. И смирилась с этим. Поэтому и выбрала для него песню, которая даже в русском кавере не теряла своей отвратительности, и словами «Ты не ведаешь, что будет, что крест тебе готовят люди. Спи, Иисусе, сладко спи» вполне передавала настроение оригинала. И тот факт, что Юсуф мог играть роль сериального Мехмеда, которого по сюжету убила Махидевран, добавлял этой колыбельной красок. Как и факт того, что, в понимании христиан, смерть единственного сына была для бога огромной, почти запредельной для простых смертных жертвой. А вот Женя никогда не любила Юсуфа до такой степени, чтобы считать его самым ценным из того, чем она могла бы пожертвовать. Поэтому в её «жертве» не было никакой жертвы. Да и жертва бога казалась не казалась ей такой уж жертвенной. Учитывая, сколько людей бог утопил, сжёг и задавил камнями в первой части Библии, он вполне мог быть психопатом, в принципе неспособным никого любить, поэтому для него отдать своего сына на смерть было сущим пустяком. Но красивые истории, увы, не любили некрасивых подробностей.             А вот Женя не любила красивых историй, но слегка завидовала всем тем, кто в них жил. Потому что большинство этих жителей никогда даже не задумывалось о всём том, что годами сводило её с ума. А среди других попаданок это вообще было повальной практикой. Хотя они, вроде как, тоже осознанно рожали своих детей в мир, где существует закон Фатиха. Но не испытывали по этому поводу ни малейшего морального дискомфорта. Вот нисколько. Как и по поводу того, что вокруг них тысячами умирали люди, которых они даже не попробовали спасти. Поэтому Женя отчасти завидовала их уровню отмороженности и полнейшему отсутствию угрызений совести. Хотя и без того казалась себе мерзким человеком. Но, увы, недостаточно, чтобы дотянуть до уровня среднестатистической попаданки.             Поэтому, наблюдая за «собой» из зрительного зала, Женя просто не могла не утонуть в самокопании. Но вот вечер после представления запомнился ей весёлой болтовнёй с Ибрагимом. В основном об особенностях украинского и греческого языков. В греческом языке тоже использовался звательный падеж, но в украинском он был необычайно запутанным. Ибрагим, если обратиться к нему на украинском, становился Ибрагимэ, Юсуф — Юсуфэ, Мустафа — Мустафо. А если тебя уже звали именем с окончанием «о», например, Даныло, то оно становилось Данылэ. Но это работало не для всех имён с «о» на конце и некоторые из них меняли окончания на «у». И подобные схемы применялись не только к именам, но и к множеству других мест, вещей и явлений. Поэтому Женя тем вечером шутила с Ибрагимом те же шутки, что и когда-то в детстве с Ромчиком: все эти сложные схемы добавления окончаний — это такой специальный украинский шифр, чтобы отличать своих от чужих.             Помимо колыбельной и всего с ней связанного, обрезание Юсуфа запомнилось Жене ещё и тем, что Мустафа, общаясь с неместными, называл Мехмеда своим молочным братом, а Махидевран и Женю — жёнами своего отца. Но вот о Нардан он ни словом не обмолвился, упорно называя матерью всех своих братьев Женю.             Празднование обрезания закончилось только условно, потому что в конце мая начался Курбан-байрам, который праздновали ещё две недели. Поэтому и основная масса гостей никуда не уехала. Даже когда вокруг закончили с празднованием Курбан-байрам, потому что двадцатого июня отмечали мусульманский Новый год. И в итоге все уехали только к концу месяца.             Женя, валиде и дети всё это время жили в султанском дворце, и только Ахмеда к ним привозили лишь время от времени. А вот вся остальная династия, включая Хатидже, Ибрагима и «их» детей, жила во дворце Мустафы, где больше двух месяцев, практически беспрерывно, играла в нормальную семью. И её это до ужаса задолбало. К концу второго месяца все успели друг по другу соскучиться, хотя и были рядом. И все хотели домой, имея в виду не какое-то конкретное место, а привычную домашнюю атмосферу.             Женя помнила, как, примерно в середине июня, прижимала к себе близнецов, шепча им, что скоро всё закончится и они вернутся домой. А в памяти всплывали статьи о том, как один из сыновей королевы Елизаветы не стал давать своим детям титулы принцев и принцесс. И Женя очень хорошо его понимала. Дворцовая жизнь со всеми её правилами была попросту невыносимой, поэтому нежелание втягивать в этот династический ад своих детей казалось чем-то вполне естественным.             После двух месяцев безукоризненно правильной дворцовой жизни даже у обычно неугомонных Жениных близнецов будто сели батарейки. Ко второму месяцу они уже не хотели запускать с балкона горящие самолётики, а хотели в школу, что казалось Жене их наивысшей точкой отчаяния. И в добавок ко всему они ещё и выглядели как два грустных черноглазых клона Сулеймана. Поэтому Женя не только шептала им, что скоро всё закончится, но и обещала, что после даст им сделать всё что они хотят, даже сжечь настоящий корабль.             И начиная с июля всё закончилось. Женя с валиде увезли детей в свой дворец, и дети тут же, словно стадо Гекльберри Финнов, сбросили с себя кафтаны и босиком умчались в сад, откуда до полуночи не возвращались. А наутро, часов в шесть, близнецы влетели к Жене с вопросом:             — Мам, ты уже не спишь?              Женя даже не помнила, чего конкретно они от неё хотели, но точно помнила, что до вечера от них не отлипала. Да и, вообще, все в те первые дни друг от друга не отлипали. А в середине июля почти всё семейство, не считая Ахмеда, уехало на охоту в Эдирне, где отлично провело целый месяц. И это отчасти компенсировало ужас двух предыдущих месяцев.             А потом, уже в сентябре, в самую обычную пятницу, приехав в султанский дворец на молитву, Женя увидела его. Первую из своих зверушек. И в дальнейшем, вспоминая о той встрече, у Жени всё время всплывала сцена из какого-то фильма про маньяка, где девочка, которую он похитил, спрашивала:             — Почему ты выбрал именно меня?             И ответ был:             — Я увидел, как ты улыбаешься.