Последний хозяин рек

      Ты здесь борешься только за пепел на зубах и трупы под ногами.

      Томное почти ласковое прикосновение, от которого по коже пробегают мурашки, а щеки терзает холодок. Запах чего-то сладкого и гниющего, а затем теплая мягкая, почти бархатистая рука, — что даже через убывающий сон остается незамутненное чувство чьего-то неотвратимого пугающего присутствия. Его веки неспешно разлепляются, пока под кожей родилось странное давящее ощущение, такое, словно время неотвратимо замерло. Помимо ослепляющей черноты, Озай смог разобрать обезображенные ночным веянием силуэты собственной комнаты. Ему показалось — просто показалось… — а страх настолько сильно сковал, что лишнее движение казалось, — как на ладони, будто тот, кто притаился где-то там — чего-то выжидает. Легкое скребущее касание кончиками острых ногтей, а затем этот шорох из пустоты, что внезапно очутился близко-близко — практически на коленях. Чувства обострились, отринув сон, пока под пальцами он не ощутил чьи-то струящиеся шелковистые волосы, — его глаза в неверии распахнулись, а дыхание замерло, ведь рука предательски продолжает тянуться к чему-то странному и потустороннему. Оно отзывается на его судорожные прикосновения, а затем этот частый щелкающий звук, словно тысячи черепов застучали челюстями. Озай в смертельной борьбе с собственным любопытством ощупывает то, что оказалось на его окаменевшем животе, плавно подползая откуда-то из недр ночи. Разомкнувшиеся губы осторожно отпускают вздох, а перед глазами белела дымка собственного дыхания, как если бы он оказался на Северном полюсе. Щелкающий стук, будто предзнаменование — в одночасье смолк, и вот неведанные таинственные прикосновения поползли выше, чужие сизые волосы уже оказались у его плеча, а затем белоснежные тонкие запястья с длинными звериными когтями. Хищные руки обволакивающе заскользили по линии скул и подбородка, пока он поморщился, не понимая, что за странный сон ему снится. Это ведь сон, правда? — а он не мог пошевелиться, точно его парализовало. А затем этот щелкающий стук, что раздается в ушах с поразительной периодичностью, дабы резко смолкнув — окунуть сознание в зловещую тишину. А затем эти волосы, что мелькнули перед глазами, оно касается своих смольных прядей, пугающе мягко заправляя за ухо, являя свой, сковывающий в самых чреслах, лик. Будоражаще ухмыляясь, да так, что это не сулило ничего хорошего — на него смотрела, будто куда-то сквозь — его собственная дочь. Да с таким выражением, которого у нее никогда прежде не было. Ее кожа белее чем прежде, а губы краснее крови, ее ровный ряд зубов искажали выпирающие клыки, которых он раньше никогда не видел. Ему хочется распахнуть уста, чтобы начать ворочать языком, а вместо этого он одеревенело и отуманено созерцал, родившуюся в сумраке одурь. Она с нечеловеческим хохотом приблизилась недопустимо близко, облизнув кроваво-красные губы, играючи касаясь кончиком языка его губы, чтобы с рокочущим искаженным смехом отстраниться, сжимая его лицо нечеловеческими руками с нечеловеческой силой.       — Поцелуй меня, принц Озай… — заговорило оно голосом, отдаленно напоминающим Азулу. Озай поморщился, ощущая грубую хрипотцу, что никогда не могла литься с голосом Азулы. Ее лицо оказалось в опасной близости, раскрывая скалящийся рот, готовый жадно впиться куда-то в области шеи, с ее ярких губ густыми нитями потянулась клейкая слюна, расплывающаяся прямо на коже. А затем эти холодные губы, и вжимающиеся в лицо и волосы — острия когтей. Он даже не смог дернуться, прикованный к собственной постели, прижатый ее неподъемным станом. Она целовала его яростно, не переставая наслаждаться, зловеще облизывая, расцеловая, будто обгладывая. Ее губы оказались холодными и имели странный привкус, будто прикосновения ее губ, как и сама она — смертельно отравлены. Она пахла болотом, мхом и гнилью, ее идеальная кожа, стоило прикоснуться — липла, не отставая, точно какой-то клей. Озай посмотрел на нее с ворохом цинизма и пренебрежения, между тем любуясь столь возведенным в абсолют лицом. Это была не Азула — а ее филигранный кошмарный двойник, что с диким рычащим голодом впивался в его губы, оставляя жгучее неприятное чувство.       — Слишком честолюбив и заносчив, чтобы верить в духов и демонов, правда, принц Озай?.. — а она заговорила возвеличенным набатом, в котором то и дело проскакивали леденящие кровь нотки, искажаясь настолько, что это переходило на рокот. Его губы плотно сжались, а зубы до скрежета стиснулись, пока нечто необъяснимое облизывало его лицо, точно голодный зверь. — Ты не твой брат… — а руки ее оказались такими огромными, что одна ее ладонь смогла бы ухватить всю его голову, а затем этот роящийся скрежет, что оглушил на какую-то секунду, заполонив помещение. Его рука обхватила ее плечо, мягко и плавно спускаясь по контуру позвонков, что можно было едва прощупать, как только он достиг талии, ее лицо истерично скривилось, показывая изуродованное ликованием выражение. Под пальцами Озай ощутил что-то очень плотное, твердое, словно панцирь с исходящими в разные стороны отростками, что беспрестанно двигались, создавая этот оглушительный, берущий за душу стук. Ее сизые волосы тотчас же на глазах побелели, делая лицо мертвенно-серым, пока исказившиеся губы так и остались кроваво-красными, а затем эти чернеющие под глазами — расступающиеся пятна, что вызывало лишь ужас вперемешку с отвращением. Гладкие волосы, как и вся она — ни разу не отбрасывали тени, отчего Озай лишь смиренно уставился, все еще ощущая могильный привкус, пока сердце колотилось по ребрам. Человеческие черты рассеялись, под загробный топот десятков ножек, пока Озай не узрел, что столь тяжелым камнем придавливало его к собственной постели, не давая возможности выбраться. Он оказался заперт решеткой множества острых шевелящихся лап, пока лицо напротив полностью не скинуло с себя чужую личину, пугая всеобъемлющим внушительным видом. Оно было длинное, простирающееся, словно лесная тропа, уводящая в потаенные опасные дали, блуждающее, сворачивающееся прямо над его головой в плотное кольцо. Эта тварь была повсюду, казалось, в его спальне не осталось и клочка, в котором не роилась бы эта нечисть, не имеющая ни конца, ни края. Оно липкое и очень влажное, немного скользкое, — Озай поморщился, касаясь похолодевшими пальцами щеки, стирая густые шелковистые капли, что оно оставляло на всем его лице.       — Гордый самозванец, — а оно всласть издевается, делая больно не столько своими словами, сколько жалящими прикосновениями, от которых оставались кровоподтеки. — Хочешь, я предскажу тебе будущее? — приблизило оно свое устрашающее неестественное лицо, впиваясь беспалыми, острыми как ножи лапами — в края подушки, пока Озай не сменяя презрения — сверлил его взглядом. — Ты неизбежно повторишь ее судьбу. Судьбу той, чье имя больше не называешь… ты будешь вынужден прятаться за лицом собственного соперника… — зашипело оно тревожащим сникшим шепотом, гипнотически пробираясь в голову, окутывая все тело, точно пирующий паук. И сколь бы тщетны не были попытки — Озай продолжал бороться, желая качнуть хотя бы мизинцем, но мышцы упорно не отзывались, наливаясь свинцом, пока голова не пошла кругом от этого смердящего вырытой могилой — существа. — Это чувствуется у тебя на губах — осадок твоего будущего, — а оно шептало, окутывая и оплетая, пленяя, точно полоз из детской страшилки, грозящийся забрать с собой в небытие, предрекая страшные муки и страдания. И сердце Озая колотилось, запертое в клетке собственного тела. — Мы скоро увидимся, — а оно грациозно запугивало, не спуская фривольной интонации, точно Озай — одна из его любимых служанок. Озай сглотнул тот ком отвращения, что подступил вместе с тошнотой, задыхаясь от чужого потустороннего присутствия, а затем оно испарилось, удаляясь под рокот бурлящих шорохов — в непроглядную темень, сгинув там так же таинственно, как и появилось. Его мельтешащий смазанный силуэт забурлил, точно штормовые воды, чтобы в какой-то момент рассыпаться тысячами извивающихся сколопендр, что неуловимыми роящимися движениями продирались по его постели, точно черное полотно, облепляя, пробираясь под одеяло, усеивая руки, волосы и лицо, принося лишь тысячи жалящих укусов. Тысячи пискучих тварей стали голодно искать, куда бы забраться, желая заползти в горло и уши, и Озаю хочется кричать, а сдвинуться с места нет сил. Кровь бурлит до болей в голове, а эти маленькие членистоногие пожирали его заживо.       — Туи и Ла — отец и дочь, — пленительное шипение напоследок, вырывающееся сквозь толщу непроглядной мглы, заставляющее разум плавиться, прямо как лед под палящим солнцем.       — Доброе утро, господин, — сквозь толщу страха и напускной черноты слышит Озай, а затем этот режущий сознание свет, от которого ладонь сама собой взмывает к векам, спасительно укрывая, точно от смертоносного огня. Его глаза распахнулись, он непроизвольно вздрогнул, бороздя пальцами по лицу и волосам, стряхивая этих кровососущих кишащих тварей, а фаланги погрязли в чем-то холодном, густом и липком, что тонким слоем покрывало бледную кожу губ. — Господин, что с вами? — а мелодичный девичий голос оказался так рядом, что таинственный морок рассеялся, являя слугам его обомлевший побледневший вид. Служанка, что осмелилась сесть на край его кровати, посматривала с долей испуга и какой-то загадочной тревожностью.       — Почему ты так смотришь? — а его губа вздернулась, беспринципно начиная грубить.       — Ваше лицо, господин… — а она всматривается, щурится, а затем берет маленькое зеркало, оборачивая. Непроницаемое, преисполненное лишь раздражением — выражение Озая взирало на самого себя, а затем на какую-то секунду проступивший слабохарактерно — ужас, из-за чего на затылке приподнимаются волосы — он касается своих губ, плавно приспускаясь на шею, а его всего обрамляли блеклые розовато-фиолетовые кровоподтеки и скопление маленьких красноватых точек. Он придирчиво, не скрывая отвращения — обессиленно отворачивается, приглушенно вздыхая.       — Надо сменить подушки, одеяла и матрасы, — а служанка обеспокоенным тоном заворковала. — Я слышала, что принц Зуко тоже сжег свои перины, возможно кто-то завелся и в ваших покоях?       — Нечисть? — а его губы трогает мимолетная ирония, он сам с себя глумился, находя странный сон — лишь отражением чего-то реального.       — Ну что вы, — а служанка звонко хихикает. — Сейчас тепло, — задумчиво прижимает палец к губам. — Наверное, насекомые…

*      *      *

      Жалящий хлопок по обжигающе горячей изнеженной щеке, от которого сотрясается все существо, порождая внутри бурный взрыв самых сладостных чувств, — его глаза жмурятся, тогда как на лице трепещет улыбка. Внутри нее было так тепло, так мягко и так нежно, он ощущал себя заживо съеденным, поглощенным, неизбежно утопающим в сокровенных глубинах ее конвульсивного тела. Ее прыткая рука горячим мокрым прикосновением огибает контуры его скул, пока она протяжно и приглушенно дышит, не переставая издергано раскачивать не только его вскипающее в ярких красках тело, но и собственные оголенные ощущения. Его пальцы плавно скользят по ее обнаженному, размеренно вздымающемуся животу, наслаждаясь плавными очерками и линиями, чтобы остановиться терпким прикосновением на ее небольших дрожащих восхолмиях. И вот ладони впились в упругую грудь, с жадным рвением начиная размазывать по ребрам, а она тяжко всхлипывает, прижимая свои ладони к его нервозным пальцам, продолжая сотрясать все его тело протяжно и умопомрачительно. А затем она смотрит, смотрит и с ядовитым прищуром скалится, вонзаясь в его шею грубо и цепко, начиная судорожно сжимать, заставляя Зуко распахнуть веки и уста, подавляя в нем первобытный стон безудержной страсти. Его наполняла боль незаживших увечий, мгновением назад прилетевшей пощечины, а теперь и ее врезающихся острых ногтей. Она смотрела ему в лицо и жестоко глумилась, пока он бесхребетно млел под ее усталыми давящими объятиями во всем сосредоточии его возбуждения. Все что в нем было и существовало — необъяснимо переплетало болезненное вожделение с пульсирующей болью. И когда он испытывал эту боль не только на себе, но и причинял — его ощущения становились острее, мощнее и ярче, точно владеющий пламенем на рассвете кометы Созина. Он знал, что доставлял Азуле одни только неприятности, но именно сейчас ее присутствие и окольцовывающие его тело ноги — ни разу не шепот чьего-то принуждения. И, должно быть, казалось, что его недобрые глаза сверкают уничтожающим блеском. И даже сейчас, когда она ослабляет свою хватку, а на его шее остаются отметины ее несдержанности — он не казался поверженным, не казался покорным. Ему словно в одночасье стало безразлично и он перестал испытывать муки страшного всепоглощающего плотского низменного бремени. Он приподнимает подбородок, улыбаясь триумфально, улыбаясь пленительно и порочно, убеждаясь, что Азула не в силах отвести от него взгляда. Она прикусила губу, назойливо борясь с собственными чувствами и мыслями, что, казалось — разрывали на части. Она снова и снова устремляется ногтями в его бархатистую непорочную кожу, начиная судорожно сжимать — и ему больно, и она это видит, но это ни разу не заставляет ее перестать. Она заерзала и задвигалась на нем с большей прытью, заставляя лицо Зуко в блаженстве скорчился, а затем — лишь мгновением спустя — в его выражение расцветает оголенное блаженство, с которым не справится даже ему самому. Он исчезал в пустотах ее тела, прямо, как если бы это было лезвие, что растворялось в мягкости плоти. Он хотел цинично любоваться тем, как стекают по ее белой бархатистой коже его вязкие мутные капли, которыми бы он оросил ее точно утренний дождь сочную траву. Но вместе с тем он не хотел обрывать качель томительной неги, в которой его уже даже залихорадило. Он был готов на всё — только бы она продолжала, только бы эти терзания никогда не заканчивались. Он прикрывает глаза, дрожаще делая вдох, пока все мысли испаряются во внутреннем ошеломляющем разум — зуде, что уже готов достичь своего апогея, сотрясая мягкими спазмами. Он стонет, а затем приглушенно смеется, пальцами обжимая ее бедра, а затем ее рука — он и понять ничего не успел, как она сделала это снова — Зуко болезненно морщится, отворачивая лицо. Сила ее деспотичного шлепка пронизывает даже зубы, он сдерживает собственный крик, а она окольцовывает его подбородок жестоким движением, насильно оборачивая, заставляя смотреть в свое надменное и преисполненное самодовольством лицо. Она припала к его разгоряченным губам, терзая языком сначала мягко, а потом все грубее и настойчивее, доводя до изнеможения. И вот он размыкает уста, впуская ее, позволяя этому роковому садистичному поцелую наконец свершиться, а она кусает его нижнюю губу, заставляя с усмешкой отстраняться. Она исступленно шептала его имя мокрым слабым дыханием ему на ухо, пока под аккомпанемент ее стенаний он прикрывает в судорожном наслаждении глаза, ощущая себя свободным. Она извивалась, содрогая его новой волной блаженства, крепко вцепляясь остриями ногтей ему в лицо. И вот он истошно смотрит, да таким взглядом, что ее это даже будоражит. Это не взгляд — это необузданное помешательство, что вместе с его дыханием, вместе с его горьким поцелуем передается и ей, захватывая полностью. Она поглощала его, сметая любые доводы рассудка, губительная страсть одержала и над ней верх. И Зуко отдался ее звериному грязному порыву, позволяя себе забыться, позволяя ей сладострастно терзать не только его пылающее тело, но холодные мысли, растягивая это в упоительную пытку. Она была настолько животрепещущей, что это всколыхнуло все его внутренности, заставляя содрогаться и изнывать, а ведь он даже не успел понять, как вошел в ту фазу, что обуяла его, накатывая слабо, но столь резво затягивая, пронзая нежно и ласково там — глубоко внутри, словно искрами, отчего его мягкий возглас сменился уже стоном боли, ведь Азула жестоко впилась ему в лицо, пристально посматривая в глаза, продолжая донимать в самом сокровенном месте, не останавливаясь ни на секунду.       — Ты что кончил? — а она спросила это с налетом негодования, пока он так мнительно ничего не ответил. — Ты животное, — а она оттолкнула его, потопляя затылком в подушке. Он лишь глубоко вдохнул, натянуто выдохнув, все еще сотрясаясь от разливающегося по венам жара. Он облизнул сухие распахнутые губы, скользя пустым взглядом по ее сползающему обнаженному телу, что тотчас же примостилось рядом. Она колыхнула его спокойствие, облокачиваясь на подушку, пристально всматриваясь в его измученный разомлевший профиль. Он притих — очень необычно притих, ее рука сгребает его лицо, оборачивая, и она смотрит на него, а его там — внутри — в глубине — в сокровенности души — нет. Она целует его со всплеском обожания, да так, словно откусывала от чего-то вожделеемого. Он был такой потерянный, такой странный, такой невозмутимый и больше не казался ей ничтожеством. В душе она расцветала от потаенного мрачного обожания, которым прониклась к нему, не успев осознать, как же это произошло. Она оглаживает его щеку, а затем ползет пальцами на лоб, а его лоб высокий, скошенный, благородный, прямо как у самого Хозяина Огня.       — Зуко… — а она с придыханием произносит, не в силах поверить, что он снова с ней, что он снова ее. Он не шелохнулся, почти не моргал, растворяясь в собственном оргазме, что рассеивал все мысли, заставляя мышцы стенать. — Ты Синяя Маска… — а она продолжает, не переставая на него смотреть, да так гипнотически, словно увидела в нем что-то новое, что-то, доселе неизведанное. Ее голос трепещущий, заботливый, такой, какой он всегда желал. Он прикрывает томно веки, наслаждаясь под звенящую музыку ее голоса, пока она впивается ногтями ему в волосы, начиная щекотать. Он так ей ничего и не ответил, а волосы у него влажные, слегка липкие, он облизывает губу и это вызывает у нее воодушевление, мление и восторг. Она любовалась им, не в силах налюбоваться, будто хотела надышаться, согреться, как замерзающий у огня. Она почти призналась ему в тяжких непобедимых чувствах, совсем отринув мысль о том, что совсем скоро он навсегда перестанет быть ее. Это был краткий миг, в который ей удалось ухватить мечту, вынудив остаться подле. Он дышит — размеренно, глубоко, бесшумно, а ей все в нем казалось произведением тончайшего искусства.       — Ты такой красивый… — а она с замиранием призналась, околдовывающе понизив голос, отчего все внутри Зуко затрепетало, вновь откликаясь на ее притязания. Он берет ее руку, целуя с придыханием в тыльную сторону ладони, а у нее запястье тонкое, изящное, гладкое, лишь слегка испещренное следами предшествующей ночи. Его поцелуи спускаются, и он жмется губами в эти болезненные синяки, а у нее в теле его прикосновения отзываются, да с такой силой, словно ее что-то без устали дергало. Толкало в омут с головой в его странные мрачные объятия.       — Ты не забыла, что я совсем скоро буду супругом дочки господина Мань? — а его вопрос на секунду заставил ее замереть не дыша, а следом она преисполнилась заносчивого негодования. Он был другой, он был на себя не похож — та ночь все решила, стирая в нем что-то навсегда. Он казался непроницаемым, нарочито невозмутимым, но вместе с тем пластичным и очень податливым. Он больше не казался ей угрозой, она хотела сохранить его секрет, ощущая себя настолько особенной, словно сам отец посвятил ее в очень важную тайну. Она всем нутром ощущала, какая между ними странная неразрывная связь, и ей было лестно, что он доверился ей, что он открылся, навсегда что-то в себе отпуская. Его отрешенная улыбка, да такая чистая и светлая, а еще этот проницательный взор, которым, казалось, он выворачивает ей душу.       — Нам надо решить как-то этот вопрос, — а ее брови опустились, в ее голосе вновь прорезался гневливый огонек. — Из-за затмения все мероприятия откладываются до лучших времен, — а она с таким упоением рассуждала, он слабо улыбался, но совершенно не слушал ее и даже не вникал, он лишь запоминал и улавливал каждый шорох ее волос, что красиво рассыпались по ее притягательной обнаженной спине. Он любил ее, посматривая с печальными мыслями, что приносили ему боль, как если бы он стоял у могилы собственной матери, надрывно оплакивая. Она строила грандиозные планы, она все говорила и говорила, а затем ее губы растянулись в широкой улыбке, она смущенно хохочет, а он удивился, улыбаясь ей в ответ. Ее пальцы взметнулись ввысь, а затем она нахмурилась, продолжая свою тираду, она была готова на все — лишь бы уступить собственным страстям. Она была готова поставить на кон все, лишь бы заполучить его и он искренне не понимал: зачем? Почему она все это делает? — а он улыбается ей чистой светлой улыбкой, наверное, поднеси он нож к ее горлу, вдавливая до тех пор, пока не выступит кровь — она все равно была бы готова безвозмездно броситься ему на помощь. Она оправдала бы любой его поступок, ведь этот притягательный безропотный, поглощенный влюбленностью взгляд — она окутала его им. Она любила самозабвенно, безусловно и даже необъяснимо, точно сама не отдавала отчет тому, что сейчас делали ее руки, на что подталкивал разум и о чем молили губы. Я бы мог убить при ней, надругаться над кем-нибудь или жестоко сжечь — ее бы это не остановило, — он всласть упивался, насмехаясь над ней, вместе с тем не умаляя собственного обожания. Он протягивает руку, касаясь ее волос, пробираясь к плечу, начиная оглаживать, пока она продолжала говорить с ним, а ему, казалось, не было до ее чувств никакого дела и вместе с тем — он не мог себе позволить отказаться от нее. Сила ее притяжения рождала болезни, войны и смерть. Он чувствовал себя влюбленным — влюбленным как мальчишка, вместе с тем отрицая и самую малость тех чувств, что она в нем всколыхнула. Ему оказалось безразлично, что у него появилась невеста, а Азула с усмешкой рассказывала:       — …о духи, а она ведь толстая, — звонкий смех, она прикрывает жеманно губы, смущаясь его пристального взгляда. — Говорят, ей плохо давалось обучение, — продолжает. — Она даже не владеет огнем, — она оказалась такой въедливой, за то время, как он узнал о своей скоропалительной помолвке — Азула узнала все детали жизни этой несчастной. — Ее мать была провинциалкой, а затем торговкой, что умерла от отравления грибами, — а она была жестокая, говорила много, колко, отчего сама и смеялась.       — Мне наплевать кто она и что, — а он ответил ей с той же непосредственностью, чем, кажется, задел, ведь она желала, чтобы он присоединился. Она так старалась, а, оказывается, он не оценил. — Я не хочу говорить о ней, — а он грубил, он делал ей больно, она ощутила себя брошенной.       — Но Зуко! — а она приблизилась, хищно нависая, утопая в его глазах, упираясь о его грудь.       — У меня зуб режется, — а он дотронулся до своей щеки, что была лишь чуть выше линии челюсти. — Зуб мудрости, — а его выражение сморщилось, он достает кончиком языка до нижней десны. — Болит… — а она обхватывает его лицо, залезая пальцами в его рот, пытаясь разомкнуть:       — Покажи! — настаивает, а он, сглатывая, открывает рот, пока она с интересом ребенка заглядывает. Он нервничает, пока она методично и подозрительно молчит. — Ну что там? — распереживался.       — Нет, Зуко, все не так, это не зуб мудрости, ты ошибся, — а она нагнетающе мотает головой.       — А что? — нахмурился, испугался, но не поверил.       — Это зуб тупости! — а ее серьезное лицо резко растянулось в улыбке и она звонко рассмеялась, Зуко лишь поджимает оскорбленно губы, отводя взгляд. — Ты и мудрость — это как небо и земля, — продолжает настырно глумиться.       — Очень смешно!.. — саркастично сморщился, а ее руки все без конца липли к его коже, она огибала его тело, наглаживая, словно кота, а под ее мерные прикосновения у него закрывались веки и накрывало волной долгожданного успокоения. Он странно улыбнулся даже не глядя на нее, стоило ее ладони смело и взбалмошно накрыть его пах, прижимаясь все ощутимее, все сильнее. Она тискала его в своих объятиях, не выпуская, посматривая так пристально, что ему хотелось отвести взгляд, но он этого не делал, будто в одночасье весь страх, вся нервозность — куда-то исчезли, оставляя после себя лишь приятное благоговение. Она была навязчива в своей тактильности, неотпускающа в симпатии и так горяча в плотском блаженстве, — он чувствует ее ногти, что обрамляют вершину лба, уходя монотонно в волосы — она смотрела на него с примесью нетерпения, наваждения и обожания. Она посматривала голодно, с умалишенной жаждой, кажется, готовая в одночасье съесть. Она делала с ним, что хотела, особенно в том месте, где оказывалось сосредоточие всех его наслаждении и гадких помыслов, — она сгребала его там своим грубым прикосновением в охапку, чтобы потом с жестокостью растереть о его ногу. Он поморщился, но это не казалось болезненным лишь на первый взгляд. Он смотрел на нее и думал: Я сбросил твое еще живое тело в грязную холодную канаву, — и его губы растянулись в слабой ласковой улыбке, а она отвечает ему тем же, приближаясь так близко, чтобы оставить на его губах глубокий головокружительный поцелуй. Когда она отстранилась, он продолжил: Я искренне надеялся, что ты сдохнешь, — а на этих мыслях внутри него аж что-то дернулось, будто оборвалось и полетело со свистом вниз, с грохотом разбиваясь, пока он продолжал млеть и упиваться ее убаюкивающим всеобъемлющим вниманием. По его рукам и спине пробежался ворох мурашек, его всего аж передергивает от приятной щекотки, что разразилась во всем теле, слоило ей заскоблить пальцами по его голове.       — О чем ты думаешь, Зуко? — а она душила пристальным вниманием, и он удовлетворенно вздыхает, не в силах насытиться этим — насытиться ею всей.       — О том, что люблю тебя… — он сказал это с хрипотцой, вызывая на ее лице сияющее выражение, лишь убеждая заботиться о нем больше и изощреннее. Когда прямо здесь и сейчас они были вместе — это приносило ему долгожданное умиротворение, он сжимал ее пальцы в своих и с ужасом представлял, что этого больше не повторится. — Я люблю тебя, — повторил он, а тон его чистый, искренний, неторопливый и очень сладкий. Его слова дарят ей ощущение чего-то особенного, чего-то неоспоримого, она пребывала на вершине таких головокружительных смертоносных чувств, что никто и никогда не смог бы ее понять — никто и никогда не смог бы заставить ее ощутить весь тот ворох эмоций, что заставлял он. Его пронзительные, но такие статичные глаза — околдовывали, притягивали, она жмется всем телом, и вот разгоряченность их тел, казалось, залечивала душевные раны. Он дышал ей в губы, переставая понимать, что это такое между ними зародилось, как это получилось и к чему приведет. Он любил ее безумно — по крайней мере он так думал, не в силах насытиться, с боязностью наслаждаясь. Его не отпускали странные мысли, что он хотел бы увидеть ее кровь и избить до полусмерти, что он хотел бы поступить с ней также, как когда-то поступил темной ночью с Джин, вот только он бы вырыл яму и еще живую замуровал бы в земле. Азула в неведении улыбалась ему, пока его пальцы бороздили по ее щеке, пробираясь вглубь волос — они были темные и очень длинные, послушные, лоснящиеся, очень густые. Ему нравились ее волосы, он любил, когда они свободно струились по плечам, изящно обрамляя лицо, он трогал ее и все чаще стал ловить себя на неизбежных мыслях о маме. Он ждал ее криков и вожделел слез, жаждал раскаяния и хотел взглянуть в ее лицо, полное боли — той боли, которую нанес он и только он.       — А-зу-ла, — произнес по слогам, очарованный всем происходящим, она хихикает, жеманно отворачиваясь.       — Зу-ко, — повторяет за ним, ложась щекой на его невозмутимую грудь, а она слышит его успокаивающий стук сердца, такой неспешный, такой ровный — он казался необычным. — Зу-зу, — а ее губы искривились в ухмылке, а он никак даже не отреагировал, а его сердце ни разу не пропустило удар, словно ему было безразлично или он даже не услышал.       — Я написал Мэй письмо, — начал он важно издалека, заставляя Азулу встрепенуться, заглянув волнительно ему в лицо. — Я бросил ее, — а он сказал это без тени сомнения, без капли горя или даже сострадания.       — Чудовищно, — с воодушевлением произносит, не в силах скрыть своего восхищения. — Это, должно быть, так унизительно, — а ее лицо преисполнилось низменной радости, он переводит на нее взгляд — ему нравится, он считал ее злой и чокнутой, но вместе с тем, он хотел ее именно такой. Она будто бы отвечала на его какие-то низменные порывы, виртуозно играя на струнах души.       — Я знал, что тебе понравится, — в одобрении кивает, а она расцветает в счастье только больше.       — И что в том письме было? — а она вцепилась в него, жадно ревнуя. — Ты пожалел ее, сказав, что обручен с Лю Мань? Или… — а она нарочно недосказала, отводя наигранно взгляд — он не моргая за ней наблюдал, любуясь.       — Ну конечно же я бросил ее не ради какой-то Лю Мань… — он только начал, а Азулу аж всю охватило бурной радостью. — Я бросил ее ради тебя, — она ждала этих слов, казалось — вечность, и тот взор, что она украдкой из-под ресниц подняла — говорил о многом. На ее глазах даже выступили слезы: то ли счастья, а, может быть, даже и великого горя, но она ликовала, как ликуют маленькие эгоистичные дети, отбирая чужую игрушку.       — Не понимаю, что ты в ней нашел? — а она сменила милость на гнев, цепляясь уже к нему. — Она же депрессивная дура! — всласть выругалась, больно впиваясь ногтями в его шею и грудь. — Как ты мог? — не отстает, все еще не веря в свое счастье, но счастье оказалось скоротечно и даже — мимолетно. — Как ты посмел? — а она обращалась с ним то ли как с несмышленым ребенком, то ли как с непослушным животным. Его гипнотизировали ее размыкающиеся сердитые губы: они превосходно изогнутые, как если бы верхней была строптивая чайка, а нижней — сочно налитая клубника, уголки упрямо стремились вниз, во что бы то ни стало — она всегда оказывалась недовольной.       — Не думай об этом, подумай лучше о затмении, — а он стискивает ее руку в объятии собственных пальцев и она действительно успокаивается, бросая затею устроить с ним драку.       — Я их всех уничтожу! — а она оказалась полна ярости и решимости. — А после, — надеждой поддернулся ее голосок и вот Азула снова бороздила своей ладонью по его щеке, — мы будем вместе. И только смерть разлучит нас, — она казалась помешанной и горячо влюбленной — одержимой, ее голос срывался — дрожал, как лист на ветру.       — Да… — размыкаются его сухие губы, которые он тотчас же облизывает, с легким сердцем соглашаясь. Ему доставляло удовольствие, когда она так много и без остановки думала о нем, мучая их обоих, — наконец-то нашелся кто-то, кто столь же самозабвенно любит и его самого — помешанный. Она хотела обладать им, так нетерпеливо, так садистично, и навсегда. Расцепляя объятия их пальцев, выскальзывая из ее приторности, что казалось тянущим на дно, — Зуко встает с постели, подходя к расшторенному окну, чтобы следом стянуть с рядом примостившегося кресла кроваво-красный халат. Он повязывает неспешно пояс, щурясь от яркого дневного света, впервые наслаждаясь пугающей тишиной, что воцарилась на улицах столицы. Люд плотными цепочками двигался по направлению к главным воротам, сопровождаемый стражей и агентами Дай Ли. Жители размеренно и неизбежно покидали родной город, а на лице у Зуко ни один мускул не дрогнул, но ощущение чего-то неминуемого, чего-то ужасного — нависло над ним лезвием гильотины, он сглотнул, не принимая жестокости судьбы. Все должно было быть не так, все обещало быть хорошо, — он тяжко вздыхает, не желая сбегать из дворца, не желая отдаляться от Азулы, но папа… — и при мыслях о той жизни, что ждет его при отце — любое сомнение тает, словно лет под летним солнцем.       — Эвакуация, — а Азула отозвалась на его мысли, и вот он обернулся, ведомый ее голосом, пропащий в ее близости.       — Ты не боишься? — издалека начал он.       — Чего? — надменно ухмыльнулась. — Компашку аватара я никогда не воспринимала всерьез… они ничтожества, — она с презрением рассмеялась. Он улыбнулся ей в ответ, но эта напускная радость моментально испарилась, рождая на свет его истинные переживания: его брови опустились, нахмурились, тогда как глаза неморгающе распахнулись — всем происходящим он оказался ранен в самую душу. Он не желал уходить от нее, это было настолько же больно, как если бы ему еще раз сожгли лицо или на сей раз отрубили бы руку. Моя Азула, — он печалился, страшился и очень грустил, но в ее лице он не видел защиты, считая, что и ей самой нужен покровитель, а он не может таковым быть, но если останется — то испещрит свою судьбу страшными необратимыми ошибками — а этого он позволить себе не мог.       — Смотри, что у меня есть, — а она потянулась к прикроватной тумбочке, отодвигая ящик, чтобы вытащить в свет нечто, окутанное плотным папирусом. Зуко подошел ближе, рассматривая оголенные возвышающие и сникающие изгибы ее прекрасного тела. Он присел рядом — на самый край кровати, а она, точно по секрету, с заговором смотрит, таинственно посмеиваясь. Она разворачивает хрустящий папирус, за краешки обхватывая тонкий прямоугольник непроглядно-черного стекла. Она радостно передает его Зуко, он приподнимает его над собой, оборачивая к свету, но через него почти ничего не видно — лишь яркий солнечный диск в кромешной тьме. — Это особое стекло, мне подарил его папа, — начала она важно и даже немного восторженно. — Через него можно увидеть затмение! — а она казалась счастливой — по-детски счастливой. Брови Зуко приподнимаются в тихом возмущении, его плотно сжатые губы не издали ни единого звука, пока внутри он негодовал от несправедливости. А ему отец даже не предложил кусочек столь странного стекла. Почему ей? Почему всегда Азуле? — распаляется, злится, пока его лицо остается равнодушным.       — Дай мне, — встает с постели, приближаясь к окну, продолжая посматривать. — Я тоже хочу, — остановился, обернулся через плечо.       — Вообще-то папа подарил его мне! — а она разъярилась, несдержанно готовая швырнуть в него подушкой. — Сходи попроси у него сам, — а Зуко смотрел в ее лицо с полным арсеналом безразличия, лишь изредка поддаваясь мимолетному злому импульсу. — Ну все, — потянула она к нему руки, — отдай мне! — стала нервничать, а Зуко, не сбавляя спеси и усмирив ее волнение — делает покорный шаг навстречу. Он протягивает руку, готовый вернуть ей эту бессмысленную безделушку, как пальцы умышленно разжимаются и это черное стеклышко летит вниз, ударяясь о расстеленные ковры. Оно предсмертно хрустнуло, пока Азула с застывшим на лице шоком наблюдала, как цельный прямоугольник в одночасье разбился. Зуко присел, прижал пальцы к осколку, подбирая.       — Ну вот, теперь другое дело, — а губы Зуко разомкнулись, и он примирительно заговорил, другой рукой обхватывая еще один осколок, оставляя на полу лишь маленькие стеклянные крошки. — Держи, — протягивает, а Азула застыла в нервозном очаровании, желая рассечь ему лицо этим стеклом, неизбежно впиваясь в глаза.       — Зачем ты это делаешь? — она посмотрела на него свысока, терзаясь о его неповторимую жестокость. Он поджимает губы так, как умеет только он — и в этом образе его лицо расцветает, благоухает, как алая камелия. Он без особых эмоций понимает, что она говорит не о разбитом стекле. Надо быть идиотом, чтобы не уметь читать между строк. Порой поверхностным все кажется лишь на первый взгляд, — Зуко опускает взор, рассматривая распростёршийся по ладони кривой осколок, чтобы в какой-то момент начать сжимать. Кожа впивается в острые края, а Зуко смотрит на Азулу, не сменяя выражения, оставаясь для нее великой кирпичной стеной, пробраться за которую кажется невозможным. Он глух как дерево, непроницаем как стекло и сдержан как самый настоящий Хозяин Огня. Его лицо почти окаменело, он пугал ее своей обворожительной, не присущей ему, загадочно проступивший откуда-то из закромов — сдержанностью, за которой пряталась оголенная злость, казалось, только на злость у него и остались силы. Он почти не улыбался, с той ночи — так ни разу, неужели все это время она и на долю не подозревала кем являлся ее родной брат? В его присутствии она испытывала неизбежную уязвимость, просто невозможно не пораниться о то легкое высокомерие, с которым приподнимались его брови. Он источал опасность, хотя убедиться в этом воочию практически невозможно, это ощущалось лишь на тонком уровне чувств и вибраций. Зачем я с ним трахаюсь? — она осуждала себя, гадая, как это прекратить, не осознавая почему доводы рассудка перестали иметь для нее хоть какое-то значение. Он весь оказался соткан не просто из противоречий, а скорее скроен из привлекательной виртуозной лжи. И да — маска у него имелась вовсе не одна, и при беглом взгляде всегда можно прочувствовать, как же сильно он напряжен, хоть и старается этого не показывать.       — Кто-то должен страдать… — жестоко, без каких либо сантиментов, кратко поясняет.       — Ты говоришь, как фанатик… — она беспринципно насмехается, всем своим видом показывая, что считает его жалким и вот она — искра, что выбивается вместе с его встрепенувшимся напряженным взглядом, меж его припущенных бровей аж морщинка обрисовалась, а верхняя губа высокомерно вздернулась — Азула умело задела его за живое.       — Нет. Я абсолютно спокоен, — его ответ показался странным, сказанным не к месту и невпопад, он очаровывал своей таинственной темной стороной. Азула ощущала себя особенной, будучи венцом его загадочных планов. Она любовалась им и ей совершенно точно нравилось, что он не такой как все. Он был в шаге от чего-то громкого, возможно даже преступления — это читалось по его выражению, повадкам, жестам, — рядом с его наваждением она ощущала себя важной. Он сделал бы ее знаменитой одним своим необдуманным злодеянием. Она с вожделением думала, как будет купаться в лучах его мрачной славы, стоит Зуко действительно пойти на преступление. Ее это слабо пугало, ее это даже возбуждало, и это несмотря на то, что он уже оказался над пропастью — в шаге от того, чтобы стать совершенно неуправляемым. — Перед тобой одной я говорю правду, — его упрямые губы разомкнулись и он заговорил обворожительно, пленительно — он очень старался произвести на нее неизгладимое впечатление и она почти поддается, но каждый раз, когда чернь его безрассудства пытается вобрать ее — она обжигается о тот неумолимый факт, что именно его лицо скрывалось под уродливой пугающей маской.       — Это ложь, — а она неосторожно задевает его, заставляя кровь по венам разгоняться, ведь он моментально будоражится, мгновенно меняясь, от чего Азула ощущала себя на вершине эмоционального подъема. Ей хотелось его издергать, да до такой степени, чтобы он сорвался, чтобы с катушек слетел, — и она загадочно ухмыляется, с благоговением распахивая веки, наблюдая за тем, как заблестели жизнью его совсем недавно потухшие глаза.       — Лишь отчасти… — а он отворачивается, обрывая блаженство их зрительного контакта, заставляя Азулу по-животному трепетать. Он остается непреклонен, необычайно тактичен, проницательно осторожен, заставляя ее наткнуться на острые шипы его внутренних границ.

*      *      *

День затмения. Подземелья королевского дворца.

      Не без напускной бравады восседая на импровизированном троне, принцесса скучающе облокотилась о все еще потряхивающую ладонь, вереница мужчин, облаченных в черные мантии беззащитно открывала ей свои спины, чтобы с вызовом обратиться в сторону сомкнутых дверей. Азула сглотнула, стоило перевести недоверчивый взгляд в сторону, — по левую руку. Прямо на небольшом возвышении, около королевского подлокотника, прячась за широкими полями шляпы — безропотно застыл Зецу. И это долгое, как казалось — нескончаемое незыблемое молчание — утопило всех присутствующих в омуте нетерпения и такого разгоняющего кровь — предвкушения. Азула облизнула губы, выдавливая саркастичную ухмылку, продолжая бессовестно таращится на отцовского любимчика. Какие планы ты скрываешь? — грубят ее мысли, а взгляд опускается ниже — на его обтянутые бледной кожей — острые скулы, взгляд из-под густых темных ресниц, да такой, от которого становилось страшно. Ты не так прост, верно? — а принцесса придвинулась ближе, да так, чтобы только он мог ее услышать. Она оказалась всего в паре миллиметров от его аккуратных спрятанных ушей. Она упоительно вздохнула, а он, не оборачиваясь, искоса переводит на нее взгляд. Азула приподнимает лукаво бровь, закидывая ногу на ногу, не сменяя торжествующего тона. Ей казалось, что еще никогда она не была настолько могущественна как сегодня. Как в день черного солнца. Она была безоговорочно уверена в победе своей страны, — это было элементарно! Изумрудные радужки, что словно тревожащий знак — опасливо посматривали ей вслед. Когда-то, относительно недавно — этот человек с такой же прытью защищал Царя Земли, а теперь Зецу, амбициозно сменивший на посту самого Лонг Фэнга — стоял подле нее. И от этих мыслей кровь по жилам разбегается с волнением, а злость сама собой разгорается, точно брошенные в огонь поленья.       — Что ты задумал? — она спросила низким пронзительным шепотом.       — Не понимаю, о чем вы, — а она вывела его из себя моментально, он не выдержал — обернувшись тотчас же, в упор уставившись, их лица оказались на одном уровне и то волнение, что пробежало между ними, можно было сравнить с электрическим разрядом. Азула, не спуская оборонительной ядовитой радости, продолжает мучить неизвестностью, надеясь взять его измором.       — Зачем ты выгородил меня перед отцом? — а она не забыла, а она до сих пор осторожна. И вот она преисполнилась в собственной исключительности, считая, что все козыри оказались в ее рукаве: дракон, Хозяин Огня, глава Дай Ли и даже, о духи великие — Синяя Маска, когда еще выдастся такой шанс? Она смотрела с таким видом, словно он добыча, а она голодный хищник. А лицо Зецу осталось непоколебимым, хоть его и выдали заигравшие желваки. Она задела за живое, да так, словно обнажила припрятанный нож и вонзила. — Зачем?       — Я знаю, что аватара не добили вы, — а он совершенно безэмоционально ответил, да с таким видом, словно это не имело никакого значения. От его слов Азула встрепенулась, он ответил на главный ее вопрос: он все-таки действительно это видел, но тогда… — а она запнулась, нахмурившись, сжимая пальцы ведущей руки, пока его расслабленное лицо всматривалось в нее с бесконечным цинизмом.       — Не добила?.. — а она возмутилась, готовая выйти из себя от столь откровенной дерзости, а ее губы оборонительно улыбаются, она играючи обходит неловкие ситуации смехом.       — Вы же были на совещании — аватар жив, — а Зецу вдруг впервые всмотрелся в нее с ворохом ярких красок, а уголки его губ поддернулись в жутком подобии улыбки. Азулу это должно бы напугать, но она испытала лишь отвращение, начиная нервничать. И что? Что он сделает? Потребует что-то взамен за молчание? Или отец давно в курсе и разыгрывает собственную партию? — о мыслях об отце Азулу аж всю невыносимо трясет. — Я не сказал Озаю, — а Зецу нарушает бессмысленный водоворот ее параноидальных страхов.       — Почему? — дерзит, придвигаясь ближе. — Что хочешь за молчание? — а она переходит сразу к делу, сразу к сделке, наблюдая в выражении собеседника смятение и какое-то искреннее непонимание.       — Поверьте, если бы я хотел взять вас шантажом — я бы сделал это. И не раз, — а все его лицо смеялось, заставляя Азулу насупиться от ярости. — Мне ничего от вас не нужно. Я получил и получу гораздо больше, но не от вас… — он уклончиво скосил взгляд, заставляя Азулу путаться в бессмысленных загадках. Она сглотнула, предостерегая себя от безумств, что могли бы прийти этому негодяю в голову.       — В чем выгода? — а она заговаривает ему зубы, видя, что та причина, по которой он отказывался откровенничать — либо излишне щепетильна, либо преступна. — Тебе нет никакого резона скрывать от Хозяина Огня, что Зуко ничтожество и даже не смог убить аватара.       — Если Озай узнает, он будет в гневе, но я не преследую цели ввести его в ярость или выбить почву из-под ног. Его дети вернулись — это самое главное не только для него, но и всей страны. Мне не нужна смута и переворот. Собственно, мне вообще плевать кто из вас не добил аватара, но я прекрасно понимаю вас, госпожа, — а своим тоном он словно нежно коснулся, заставляя то ли смутиться, то ли возмутиться. Азула отводит обиженно взор, понимая, что он задел ее. — Вы хотели вернуть брата, — а его губы скривила странная ухмылка, а его взгляд упал куда-то вдаль, будто бы прячась от всевидящего гнева самой Азулы. Она испытывала его на уровне собственных чувств и это было даже больно, но так интересно, так завораживающе, она бесконечно много и долго напоминала ему самого Озая, а она об этом даже в самых сокровенных мыслях — не догадывалась. — Вы хотели воссоединить семью, разве это плохо? — а на этих словах он внезапно проявил щедрость, и Азула фыркнула от одного вида никчемных сантиментов. Деланный театр, — закатила она глаза, не веря ни единому слову. — Поймите одно — я вам не враг, — а он был убедителен, но не для Азулы, она видела в нем покинутого всеми сиротку, что взяла под крыло академия, но это его проблемы, и она совершенно точно не желала ему сопереживать. Азула выдохнула, разочаровавшись, она понадеялась на острый скандал, что сможет выжать из этого Дай Ли гнусные требования, после чего подставит, а затем с ехидной ужимкой проводит до темницы, в которой он проведет остаток своего бессмысленного существования. Но он все разрушил. Он оказался до приторности учтив и искренне честен, но он явно что-то скрывал, он не такой, каким хочет казаться, ситуация с Зуко больше никогда не повторится. Более никому не удастся произвести на нее обманчивое впечатление… — ее брови расслабились, она прониклась собственными переживаниями, презирая всё и всех, особенно слабохарактерных мужчин. Семья… — как это глупо, давай, разрыдайся еще, может быть, протянуть тебе носовой платочек? — а она жестока, а она глумится, желая сделать из него посмешище, абсолютно не сожалея.       — А вы знали, что Зуко — Синяя Маска? — а Азула подпирает подбородок, не спуская лукавства, окунаясь в него вновь взглядом, желая увидеть в его глазах испуг, а, может быть, даже разочарование, но Зецу не изменился, оставаясь все столь же холодным, будто его ничто в этой жизни не способно пронять, только если это не глупые бредни о семье.       — Теперь знаю, — а брови Зецу опустились, по его выражению она поняла, что тому действительно оказался знаком этот персонаж. — С его появлением в Царстве Земли, по странному совпадению стали пропадать люди, мне особенно запомнился старик, что приходил в Верхнее кольцо Ба Синг Се, судорожно обвиняя вашего брата в пропаже собственной дочери… — повисла долгая пауза, Азула лишь задумалась, осознавая одну страшную вещь — она совершенно не знает, кто такой Зуко. — Тогда я еще не знал, что он ваш брат, — мутно ответил, словно что-то беспрестанно вспоминая. — У него был шрам…       — Да, у него был шрам, — подтвердила принцесса, со злорадством усмехнувшись. Она была рада, что Зуко сожгли пол-лица, ей доставляло дикое наслаждение мысль, что он страдал и ему было невыносимо больно. Так ему и надо! — сквозь зубы процедили ее лютые мысли. — Но почему вы не арестовали его? — с сомнением смотрит.       — Не было никаких доказательств, госпожа, — а он помнил все досконально, четко отрисовывая минувшее. — Тогда за него вступился ваш дядя, и еще полкольца Ба Синг Се, тогда как Пао прослыл малахольным. Он от горя провалил собственный бизнес. Чайная, в которой до Жасминового дракона работал ваш брат с дядей — скоротечно развалилась. И все после исчезновения дочери господина Пао. Складывалось впечатление, что старик напрасно винит неугодных ему работников, за то, что те покинули его в самый неподходящий момент… А затем, по вашему приказу мы нашли их общежитие и перевернули все вещи — ни единой подозрительной. Ни маски, ни парных мечей. Он был неприступен, — а Зецу словно восхитился им, что заставило Азулу возмутиться, она смотрела на Зецу и видела страшное одобрение, что отразилось на его двусмысленном выражении.       — Он всегда такой — сама скромность, — а она выплюнула это с негодованием, несдержанностью и почти яростью.       — У него большое будущее, — а это прозвучало оскорбительно, Азула ощерилась, чувствуя в Зуко неоспоримого соперника. — Ваш брат особенный, это в нем и притягивает. Даже вас, но вы не можете себе в этом признаться: что лишь его присутствие делает все совершенным. Это особенность. Он сын своего отца, — Зецу говорил с поразительным пониманием, отчего принцесса на секунду растерялась, ощущая себя в самом сердце какого-то невероятного заговора. В котором, как оказалось, она не просто не занимала главенствующей роли — она не занимала ровным счетом никакой роли, словно все регалии и поруги предназначались именно Зуко. Все для него! Все во имя него! Единственный сын Принца и принцессы Страны Огня, — и тут Азула вновь почувствовала себя лишней, вроде бы мамы уже и нет, вроде и ревновать не к кому, вроде и делить не кого, а все равно — словно что-то не так, словно она где-то просчиталась, ее обвели вокруг пальца. Она снова ненужная и бесполезная, отец получил свое — получил Ба Синг Се, получил Зецу и, будто бы… на этом все… миссия Азулы — быть в стороне и не отсвечивать. Не может быть… — вновь к ее щекам приливает безудержный огонь и они багровеют на глазах, пальцы затрясло — она сжимает их в крепкие кулаки, переполняясь гневом, желая вынырнуть из этого оплота невидимости. И словно что бы она не делала, даже в преступлениях — Зуко ярче, краше и громче, словно у него на роду написано — блистать, даже если путь его и не короток, а срок недолог.       — Это лишено логики… — а Азула язвительно ухмыляется, находя в Зецу соперника. Азула почти приходит в бешенство, желая вызвать негодяя на дуэль, прогревая его внутренности до лоснящейся корочки — все что угодно, лишь бы этот Зецу покинул чертоги ее семьи. Это мой папа! Мой! — ее лицо остается нетронутым, так и застыв в одной гримасе, пока мысли рвались наружу, изжигая.       — Ровно, как и все ваши действия, — а Зецу ведет себя словно завистливая подружка, что решила доказать, что она в тысячу раз лучше. Азула была ему неприятна, наверное также, как неприятен и Зуко, но именно Азула хоть что-то значила для Озая — а оттого задеть ее побольнее вызывало в нем трепет. Трепет бушующей справедливости. — Думаете, Озай идиот? — а он повысил тон, приподнимая бровь, вступаясь за Хозяина Огня как за объект своего обожания, и дело даже не в какой-то низкой любви, а в ощущении собственной исключительности, которой ему так хотелось добиться. Азула вставала у него на пути, хотя он был готов к ее выходкам, смиренно подчинялся, но он рассчитывал на более уважительный прием, ведь все, что сейчас имеет принцесса — с его щедрого подаяния. Захват города, засекреченные промахи, сохранение ее безопасности и даже выгораживание на собрание. — Думаете, вы с Зуко умнее всех и что никто ничего не видит? — а его тонкие губы поджались в истеричной усмешке, Азула наблюдала за ним и испытывала звериное раздражение. — За вами простирается кровавый след, что оставляет ваш брат. Это вы сделали его таким, — а он своими словами бьет ее звонкой пощечиной, отчего принцесса смутилась, растерялась, роняя собственную выдержку, не зная, как и чему противостоять. В чем он ее обвиняет? — а она напряжена, боясь и слово лишнее вставить, ведь совершенной загадкой остается то, что конкретно знал этот скользкий тип. Знал о тайной связи принца и принцессы? Знал о том, что Азула виновна в смерти сестер собственной подруги? Знал, что Тай Ли выбили из игры во избежание громкого скандала? Что из того, что не слетает с его противоречивого языка — на самом деле Зецу известно?.. И известно ли Озаю?.. А что, если отец сам ему обо всем поведал… — Азула истязала себя домыслами, не смея нарушить напряженное молчание, не желая, чтобы хоть что-то стало понятно по ее беспокойству или вскользь промелькнувшему вопросу.       — Не правда! — только и возразила, приходя в бешенство, насупилась, вцепляясь обеими руками в подлокотник, готовая наброситься на Зецу.       — Правда! — смело дерзит, приподнимая на нее укоризненный взгляд из-под ресниц, тень от пологой шляпы бросала вуаль на его лицо.       — Это все из-за мамы… это она виновата, — а Азула отпирается, не замечая, как ее голос становится тоньше, а выражение приобретает детские черты, она отрицательно мотает головой, не желая быть хоть в чем-то неправой, хоть в чем-то виноватой.       — Правильней было бы выразиться, что никто не виноват, но я не умею кривить душой, — а Зецу продолжал вонзать в нее лезвия, наслаждаясь, как из ее раздутых шрамов сочится напускная спесь. Одна фальшь — ни единого слова правды, — и Зецу все гадал: она врет осознавая или полностью бессознательно — по ее лицу мало что можно было понять наверняка — Азула отлично прикидывалась, сменяя роли, точно надоевшие маски. — Ваш брат сильный и опасный, несмотря на то, что вам кажется, что он непредсказуем — он вряд ли на сей раз испачкает имидж, — а Зецу колко подшучивает, задевая Азулу по самому больному. Она все никак не могла смириться с вселенской жестокостью, о которую вдруг споткнулась, разбилась, не в силах собраться обратно. Они словно все — вместе с духами и негодяйкой-судьбой — на стороне злодеяний Зуко. Да почему всегда Зуко?! Узнай Айро о всех прегрешениях племянничка — Азула не сомневалась — он найдет способ вывернуть ситуацию как злополучный рукав, ведь все в этой жизни можно подстроить под собственное удобство. Славим Зуко! Зуко хорош! Зуко король! — он мой старший брат… в растерянности осознала, тотчас же преисполняясь злобы — нет, никакой он мне не брат…       — Немыслимо! — не сдержалась, нервно посмеиваясь, всплеснув руками. — Вы восхищаетесь преступником! — находит за что зацепиться, начиная продавливать.       — Он прежде всего принц, а уже во вторую и третью — преступник, — а Зецу не растерял выдержки, он был сдержан, хоть его голос и дребезжал — она выводила его из равновесия, да так планомерно, да так методично, что от этого шла кругом голова, одним словом — пленительное создание. — И все это с ваших слов… — ловко подмечает факты, играя на инструменте самых незамысловатых интриг, и этим он вводит ее в ежесекундное смятение, после чего Азула моментально веселеет — ее глаза горят, а губы улыбаются — ей однозначно нравится все, что здесь происходит. — А что, если вы просто завидуете?.. — осторожно уклончиво косится, взывая к ее внутреннему огню, а от услышанного принцесса на глазах звереет. — Я не утверждаю, но просто гипотетически… — усмешка сквозит с его отрешенным тоном, своим уравновешенным видом он пробуждал в Азуле самые кровожадные фантазии, на которые та только была способна.       — Возмутительно! — а она подменяет агрессию напускной радостью. — Думаете, моя мечта прятаться за синей маской? — смеется. — А вы забавный!       — Что вы сделали, чтобы остановить его, раз вас так это беспокоит? — его странный взгляд, которым, казалось, можно пронзить насмерть, на что Азула странно молчит.       — Вы расскажите отцу, что Зуко Синяя Маска? — она коварно прищурилась, устремляя ждущий кровожадный взор на сомкнутые двери и выстроившихся шахматными фигурами — агентов Дай Ли.       — Поверьте, Озай далеко не дурак… — от столь играючи-невозмутимой констатации, у принцессы холодеют пальцы, радость мигом покидает не только лицо, но и тело. — Вот только что с того, что ваш брат Синяя Маска? — а этой фразой он почти уничтожил все страдания и старания, смешивая любые пережитые ею переживания с пылью и мусором, которые хочется просто забыть. — Что это меняет? Каков урон для трона и страны? — он смотрит на нее вполоборота, пока ее застывший взор терзает сомкнутые двери в ожидании кого-то или чего-то. Вы ждете спасения, моя госпожа? — а его губы лишь слегка дернулись в мягкой ухмылке.       — Он освободил аватара! — моментально хмурится, напрягается, вспоминая все прегрешения, о которых с особой страстью докладывал покойный Джао.       — А вы не смогли убить, еще и переложили все на собственного брата, — а он все на той же бесстрастной ноте продолжил, вперив хитрое выражение в ее парализованный профиль. Он не пытался ее уничтожить, унизить — нет, ему лишь казалось, что поведение принцессы нарочито опасно и бессмысленно агрессивно. Это ничего не решает. Она ничего не решит. Напрасные распри стоит оставить позади, ведь из двух зол стоит выбирать меньшее — оставлять страну без сильного наследника — невежественная глупость, что приведет лишь к неизбежной смуте.       — Он предатель! — а Азула упрямо стоит на своем, сама не понимая, какие цели преследует, но раскрыв хоть перед кем-то сердце — ей на секунду становится легче, словно веревки ослабли, давая сделать вдох глубже.       — А вы лжете королю. Это тоже предательство. Мне понятны мотивы вашего брата… — он замолчал, прижимая указательный палец к губам, задумавшись. — Тяжело карабкаться наверх, когда столько стервятников ждут, что ты оступишься… — а Зецу словно понимал его, Азула обернулась, видя это в его глазах. — Он похитил аватара лишь для того, чтобы тот не достался Джао, но также, как и вы — упустил, не добил.       — Вы на его стороне, — злобно свелись ее брови, она разочарована, но не в обиде, она любила, когда кто-то был столь же силен характером, как члены ее семьи.       — Вы ошибаетесь! — а Зецу не выдержал, посмотрел на нее воодушевленно, но оскорбленно. — Я не на его стороне и никогда не был, просто эти дрязги ни к чему не приведут. Я не буду участвовать в подстрекательствах, и вам не советую… проблем не оберетесь.       — Не забывайтесь! — шипит угрожающе, словно ядовитая змея.       — Вам могу сказать тоже самое, ведь что вы, что ваш брат — ведете себя так, словно ваш отец смертельно болен или уже непосильно стар, — и вот он пролил в свет истинные чувства, истинные эмоции — страх. Он так боялся потерять Озая, будто лишившись оного — он лишился бы чего-то важного. Зецу прекрасно осознавал, что никому более не нужен, никому более не может доверять. — Ваш отец великий человек, — а он сказал это воодушевленно, окрыленный близостью к такой неимоверной власти. — Полный сил и энергии, а вы говорите о себе и Зуко так, словно давно похоронили собственного отца, а на секундочку он в здравии и освобождать никому из вас престол еще не собирается, — ткнул больно в правду, отчего Азула нахмурилась, но почему-то испытала робкое чувство стыда, смешанное с тяжким и мучимым чувством вины, да таким, словно она правда предатель. — Долгих лет ему жизни! — он демонстративно отдает Озаю честь, не спуская глаз с, погрязшей в долгих и спутанных чувствах, — принцессы.

*      *      *

      Грузные катакомбы, замуровывающие под землей, точно мертвеца, лишенная солнечного света и ветра, — удручающая могила. Ряд гвардейцев, что мозолил принцу Зуко глаза — выстроился ровной шеренгой, охраняя вход, точно в царственную опочивальню. Он не мог найти себе места, ощущая свою беспомощность, ощущая свою бесполезность и нарастающее чувство страха, что сковывало по рукам и ногам, заставляя деревенеть. У отца просто нет времени, его внимание отвлечено на более глобальные проблемы, но стоит ему хоть немножко прозреть, вздохнув опосля полной грудью — он неминуемо увидит все то, что было так тщетно на поверхности. Подгадать столь удачно сложившиеся обстоятельства мог только опытный стратег, — дядя знал, на что подталкивал племянника, и даже сейчас, подставляя под страшный удар, он даровал пути к отступлению. Дядя всегда был против моих отношений с Азулой… — Зуко вздыхает, его пальцы смыкаются на вздернутых бровях, начиная судорожно сжиматься, его утомленный вздох отразился от пустеющих мрачных стен. Он был словно встревоженный тигр, наскоро запертый в клетке.       — Уйдите прочь! — раздраженно взмахнул Зуко рукой, не в силах даже присесть, стражники синхронно одним движением обернулись, не задав ни единого уточняющего вопроса — покорно поклонились, наскоро покидая тесные катакомбы, оставляя Зуко под пристальным надзором собственных страхов. Он ощущал шаткость своего положения, вместе с тем и страдая. Нижняя губа еще саднила, пока все мышцы помнили, как содрогнулось тело под силой отцовского удара — это был не огонь, нет… — и тут взгляд Зуко падает на собственную ладонь. Как он мог? Как он посмел ударить собственного сына? Это так низко… — Зуко осуждал отца, да так, словно в одночасье стал для всей этой ситуации лишь невольным свидетелем. Пока над головой царило гнетущее молчание, пока вся столица пыталась защититься от вторжения — принц Зуко чувствовал происходящее всем существом. Ему приходили в голову самые разнообразные мысли, но четче всего и самой донимающей оказалась та, что вторила о неизбежных путях отступления. А что, если меня поймают? — у Зуко было непреодолимое ощущение, что где-то там — на задворках сознания беспрестанно тикают часы. Он ходил кругами, выжидая неизбежную опасность, от которой под кожей зароились тысячи иголок.       Скорой храброй походкой он направляется к сомкнутым дверям, в звенящей тишине улавливая лишь рокот собственных шагов. Руки непроизвольно расталкивают двери, игнорируя голоса стражников, он ступил на крутой тернистый путь, что узкой тропой взбирал его все выше и выше — в закрома пугающих катакомб. В этом месте даже воздух застыл, а самочувствие становилось хуже, дышать невыносимо, испарина проступила на лбу, склеивая волосы. Во всем этом беспробудном хаосе его вел лишь образ матери, что остался наскоро захороненным в развороченном прошлом. На мыслях о ней у Зуко болело сердце. В толще острых известняковых стен, вдоль загробно подрагивающих факелов — он видел в конце рокового тоннеля ответы на свои самые страшные вопросы. И если с Азулой у Зуко было уже давно все кончено — в его душе словно что-то умерло, то вот с отцом его ждало глубочайшее разочарование. Складывалось чувство, что существование одного неизбежно подавляло существование другого. Они были так похожи и так непохожи одновременно, что пребывание под одной крышей лишь набирало остроты в их нелегких судьбах. Сжимая кулаки покрепче, выдыхая спертый воздух, пальцы, расслабившись, ложатся на сомкнутые рукояти мечей. Нужно оставаться непреклонным, нужно быть сильным и разрушить его так, как он разрушил Азулу. Азулу стоило лишь подтолкнуть — а дальше она справится сама, в забытье прыгая в разверзнувшиееся, что нескончаемым потоком утянет ее на самое дно.       Двое неприглядных стражников тотчас же склонились, и все это под гнетущее понимание, что где-то там, где заволокло мороком солнце — идет ожесточенная война, пока они оказались заживо погребены под толстым заскорузлым слоем королевских тайн и секретов. И аватару с его компанией никогда не добраться до сердца нации, до сердца самого Хозяина Огня. Озай непоколебим, Озай непроницаем, — навалившись всем телом, Зуко впирается в громоздкие двери, что с ощутимой вибрацией отворяются, впуская непрошенного гостя. Озай и бровью не повел, скрытый за чередой солдат, и где-то там, с каждым шагом для Зуко раскрывался строгий стан собственного отца. Укутанный заботой подданных, Озай грел руки о раскалившийся чайник, словно ощущая, как вместе с затмением из него выходит все живое, что вместе с внутренним огнем заставляло биться сердце. Внезапно похолодало и Зуко ощутил это на себе: на кончиках пальцев, сквозняком обдало даже сокрытую одеждами хребтину. И вот это беззвучие, что обволакивало их словно глухонемых — не расторгалось даже громкими взглядами. Отец вел себя так, словно не сын потревожил его покой, а очередной назойливый слуга. Не теряя галантной мрачной стати — Озай примостился в самом центре под грузным знамением собственной страны. Он был идеален — его образ выверен до мельчайших подробностей, и Зуко поймал себя на мыслях, что пытается впитать в себя и его, старается запомнить и отцовские коронные манеры. И вот — в этом душном смрадном подземелье Зуко в одночасье оказалось невыносимо холодно, как если бы жизнь покинула тело — неужели это затмение так влияет? Тяжело и ощутимо выдохнув, бесшумной походкой, принц Зуко воровато, словно дикий зверь — наметил беспроигрышный путь — финальную прямую до трона собственного отца, пока силуэт оного становился все более четким, все более статным, все более внушаемым и пугающим. Озай продолжил ленно заниматься собственными делами, изысканно игнорируя присутствие сына. Королевские длинные пальцы обхватили рукоять небольшого чайника, что заставило Зуко с болью в сердце вспомнить дядю, — а затем тихое и мелодичное журчание, что рекой полилось из продолговатого узкого носика, достигая дна небольшой кружки, наполняя до краев. Зуко стушевался, ощущая себя лишним, ощущая себя грязным и порочащим священный покой короля. Зуко все без конца преследовало странное убеждение, что он недостоин собственного отца, что он лишь его тень, атавизм — ненужная случайность, без которой жизнь отца не изменилась бы, а, может быть, даже стала лучше.       — Принц Зуко… — а Озай наконец позволяет себе заговорить, обращаясь к сыну без должного уважения, словно к свинарке — он уничижительно даже не поднял на него глаз. В голосе Озая сквозило презрение. И Зуко боялся, и Зуко страшился — страшился того, что когда взгляд отца порочаще коснется его — то заставит почувствовать себя еще хуже, ведь он всегда был таким — Озай всегда смотрел свысока. И прямо сейчас тысячи морозных игл вонзились в сердце, стоило Озаю лишь издалека бросить на сына опосредованный незаинтересованный и такой разочарованный взор.       — Не хочу быть один… — Зуко не дает отцу закончить, понимая, что тот сейчас — всего через мгновение найдет повод от него избавиться, навсегда запирая для сына собственные покои на несломимый извечный замок. В лучшем случае он его игнорировал, а в худшем — за человека не считал. Почему, отец? Почему? — и тут его кольнула надежда, что он справился бы и без Азулы, что дядя все это время был неправ, что ему хватит внутренних сил, дабы произвести на самого Хозяина Огня неизгладимое впечатление. Отец обладал такой сильной и мощной энергетикой, что ощущалась за километр, — Озаю почти не приходилось врать, чтобы другие с обожанием заглядывали ему в рот. Зуко никогда не избавится от тяжелой ноши, не взглянув своему заклятому отцу в глаза.       — А я хочу, — но Озай поднимает на него взор исподтишка, с глумливым прищуром, что заставляет принца тотчас же растеряться. Озай был прозорливей Азулы, но столь же непробиваем. Это именно те люди — которых невозможно изничтожить, но им вполне по силам уничтожить самих себя. Только лишь Озай знает собственные прегрешения, лишь Озай осведомлен о неизбежных слабостях своей же души…       — Я хочу поговорить… — а Зуко касается своей щеки, плавно опускаясь к губам, а в том месте, где до недавнего времени красовалась ссадина — отдает боль. Отец смотрит на него без толики понимания, словно Зуко для него и не человек вовсе. Из него сочилось пренебрежение, которое он, горделиво, даже не силился скрыть. Озай раздраженно поджимает губы, разгадывая коварный план Зуко: начать бессовестно жаловаться и выворачивать душу. Озай махнул сердито рукой и рой стражников, подбирая собственные копья — со звоном удалились, оставляя отца и сына в не сулящем ничего хорошего — уединении. Озай утомленно коснулся собственной брови, чуть склонив голову — его особенный жесть, которым он выказывал оскорбляющую незаинтересованность. Он не хотел выяснять отношений и уж тем более впадать в семейные дрязги.       — Я все знаю… — а Зуко с достоинством начинает — издалека, желая поймать отца на крючок любопытства, но с Озаем этот фокус не сработал, и тут Зуко в усмешке поморщился. Закаленный выходками Азулы — на лице отца и мускул не дрогнул, он был поразительно собран и отталкивающе отстранен, словно все происходящее — тяжкое бремя, которое ему навязали. Зуко остро ощущал себя лишним, виновным и гонимым. Он будто бы вечно напрашивался, не понимая по-хорошему. Это была та рана, которой не суждено затянуться.       — Знать все невозможно… — а губы Озая расплылись в карикатурной, и не сулящей ничего хорошего, ухмылке, его голос был размерен, хоть в нем и ощущались нотки поразительной неприязни. Руки отца отставили чайник, обхватив кружечку, из которой круговертью заструился пар.       — Я знаю, что материн дед — аватар Року, я читал дневники Созина, — выпалил на одном дыхании, пока Озай невозмутимо делал глоток за глотком, а Зуко казалось, что отец умышленно покрывает скривившиеся в злорадном оскале губы.       — И всего лишь-то? — бравадно поморщился, заставляя чувствовать себя глупо. Зуко не сдвинулся с места, ощущая отцовское напряжение, что взыграло даже на кончиках пальцев. — Считаешь, быть правнуком аватара — гордость? — а его тонкие изящные губы напряженно кривились, он еле сдерживал желание жестоко рассмеяться. Он словно самый красивый и самый авторитетный одноклассник, что настраивает всех против одного. — А я внук Созина и правнук Завулона, и что? — бровь отца вопросительно выгибается, он смотрит так, что охота провалиться сквозь землю.       — Почему ты никогда не говорил об этом? — а Зуко цепляется за него, ощущая, как ускользает, безжалостно — нить разговора.       — Спроси у своей матери, — пожимает безразлично плечами, нагло довольствуясь собственным превосходством.       — За что ты ударил меня? — не выдержал, унесенный отчаянием, так до конца и не понимая, почему отец никогда не был на его стороне.       — А ты не знаешь? — ядовитое замечание, пока с губ слетает издевка. — Это ты мне расскажи, за что я тебя ударил, — манипуляции, на которые Зуко почти ведется — его пальцы сжимаются, а зубы впиваются в губы.       — А ты знал, что она преследовала меня? — а лицо Зуко вдруг расслабилось, размякло, пока глаза оставались пустыми и холодными. — Думаешь, ее интересовали твои планы? Твои приказы? — а Озай лишь едко ухмылялся, делая искусный вид, что его не трогает ни одно из потуг Зуко, однако взгляд не отвел и ни одного глотка больше не сделал. — Азула искала повод, — а Зуко жестоко ухмыльнулся, его взгляд обезобразили бесчеловечность и нетерпимость. — Она бегала за мной, умоляя вернуться, даже аватара в подземельях прикончила — увы, неудачно, — идет напролом, удивляясь тому, с какой скоростью они с сестрой поменялись местами. — Она сделала это во имя моего возвращения, — хамский смешок, на что глаза Озая с презрением сощурились. — Она сказала, что Хозяин Огня сделает все, что она пожелает и что ее желанием был я! — а он с восхищением это выплюнул, желая размазать самоуверенность самого Хозяина Огня, но, казалось, это ему не по силам. Озай поморщился: и было до конца так и не ясно — поверил или же нет? — Она с гордостью рассказывала, как ни во что тебя не ставит, ведь ты сделаешь все, что она прикажет. А ты знаешь, что она собиралась свершить переворот, дабы сесть на твое место? — а Зуко любовался собственной харизмой так, словно воочию увидел себя со стороны, переполняясь самодовольством только больше. — Она считала и считает тебя дураком, что до конца дней будет плясать под ее дудку, — бровь Зуко саркастично приподнимается, ему нравилось оскорблять отца от ее имени — это было самое приятное чувство, которое ему удалось за столь долгое время испытать. — А еще она украла очечник Азулона, — он сделал уморительную паузу, пытаясь выжать из отца хоть осколок бешенства, но этого так жутко — не последовало. Озай оставался непроницаем, только обрисовавшиеся желваки выдавали его истинные чувства. — И знаешь для чего? — а Зуко пустился в отвратительный пляс самой подлой на свете лжи. Кто докажет, что это не так? Вот пусть Азула и постарается, — его мысли оказались отравляющими, переполненные желанием людской крови. — Она возжелала, чтобы ты сошел с ума, наверное, имея виды на престол, мало ли — ты решишь закончить жизнь самоубийством, а, может, твое существование скрасили бы бесцветные стены лечебницы, — а Зуко оставался также холоден и несгибаем, как и сам Озай, словно в одночасье стал его отражением. — Бедняжка Тай Ли встала на ее пути… — а Зуко запнулся, вспоминая запах крови, коим пропитались его руки, после жестокого убийства. Это вдохновляло, распаляя, словно угасающий огонь, в который подбросили головешек. — Наверное ты знаешь, где отбывает свой срок ее лучшая подруга? — Зуко сказал это с завидной уверенностью и это не могло не заставить испугаться, а Озая — задуматься. — Дай Ли вели расследование, спроси у Зецу, — Зуко блефует, но в лице отца не видит и тонкого намека на подтверждение, однако молчание говорит само за себя. — А знаешь, почему лучшая подруга твоей дочери прозябает в дурдоме? — губы Зуко таинственно сомкнулись, пока губы Озая напряженно поджимались. — Азула так хотела заполучить меня, что пообещала каждой исполнение их заветных желаний, а Тай Ли возжелала стать единственным ребенком у своих родителей… по крайней мере информация дошла до меня именно в таком виде… — Зуко осмотрел кричащее роскошью убежище, в котором главенствовал его неприступный холодный отец. — Но Тай Ли кое-что узнала… — а Зуко напускает пыль таинственности, неприглядно морщится, будто пытаясь что-то вспомнить. — Азуле стало это мешать — мешать иметь надо мной власть, поэтому участь Тай Ли предрешена. Все, кто встают у нее на пути — обречены, — в заключении пафосно добавил, вызывая в Озае лишь омерзение и было загадкой чем именно: словами или своим поведением? — Ты просто живешь в своем выдуманном мире, даже не подозревая, что за человек возле тебя притаился, но ударил ты меня… — и тут лицо Зуко непроизвольно дернулось, осунулось, а голос дрогнул. — А ведь я пытался тщетно ей противостоять. Я прошел все эти испытания и трудности ради одной цели — ради тебя, — а Зуко благородно сознался, преисполнившись пестрящим галантством. — Я хотел доказать, что ты ошибся на мой счет. Я лишь хотел, чтобы ты любил и ценил МЕНЯ! — а на последнем слове он аж в бешенстве зашелся, силясь понять, что такого особенного было в этой девчонке, что, казалось, сердце отца ни на секунду не дрогнуло, даже после всех изощренных стараний Зуко. — Почему ты молчишь? — а Зуко оскорбленно попятился, стараясь изо всех сил сохранить лицо, тогда как выражение Озая оставалось старательно спокойным, где-то даже безразличным, а иногда и пугающе смеющимся.       — Ты мне противен, — этой хлесткой краткой фразой он ошарашил Зуко звонкой пощечиной, от которой впору подкоситься ногам, а голове вскружиться. — Твои старания похвальны, и это все равно не меняет моего отношения к тебе… — а Озай, не сменяя делового тона, с презрением одарил его смазанным взором, а затем с упоением сделал глоток горячего чаю.       — Я не понимаю… чтобы я не сделал — ей все сходит с рук… ты меня не слышишь, даже не так — ты не хочешь меня слышать, — это пестрый, переполненный отчаянием — упрек, который резанул по праведности Озая, — и его лицо напряглось в страстном желании дать мгновенный отпор, но он по-королевски достойно сдержался. — Прав был дядя… — сам того не понимая — Зуко наконец нащупал слабое место, на что Озай реагирует дерзко и искрометно — чашка, которую он сжимал — несдержанно выплеснула все содержимое. Обжигающая пряная вода повисла на одежде, впитываясь — липла, Зуко в суматохе даже растерялся, не успев ничего понять. Озай с гортанным рыком швырнул в Зуко опустевшую посудину, лишь в последний момент ему удается увернуться и чашка спасительно пролетает мимо, вдребезги разбившись.       — Я знаю, что ты смеешь его навещать, щенок, — а Озай встает со своего места, выпрямляясь во весь свой внушительный рост, что тотчас же заставляет Зуко стушеваться и сделать — повержено — шаг назад. — Чувствуешь, как затмение остудило твои вены? — а Озай унизительно посмеивается, заставляя чувство собственного достоинства плавиться как под палящим солнцем. — Бойся меня, ведь я не такой… — а Озай таинственно понизил тон, не разрывая зрительного контакта, вместе с тем внушая Зуко отчаянное ощущение неизбежной расправы и грядущей опасности. — Ну же, — дразнит его, поддевает, каверзно ухмыляясь. — Спроси меня. Ведь я знаю, зачем ты пришел, щенок! — а он словно дорвался, вцепляясь зубами, не отпуская до тех пор, пока не услышит предсмертный всхлип. Зуко не отступил, борясь с ревущим ощущением страха, что отец без особых стараний нагонял.       — Ты убил мою маму… — а Зуко потерянно произнес, проваливаясь в какое-то забытье. — Почему? За что? — последнее он выпалил злостно, преисполняясь бурным гневом. Озай лишь дёргано ухмыльнулся, опуская взволнованные глаза, медленно делая шаг в сторону, с задумчивым видом обрисовывая круги возле трона.       — Байки, что распустили сторонники Айро, — Озай, не лишенным важности тоном, возмутившись — добавил, однако, по его лицу было видно, что он не сожалеет.       — За что? — взмолился Зуко, титаническим трудом не теряя выдержки, пока на глазах предательски не обрисовались слезы. — Что она такого сделала… — добавил скорбно шепотом, лелея мамин истлевший даже на задворках сознания — образ. Озай делает угрожающий самоуверенностью шаг, приспускаясь с возвеличивающего его пьедестала, чтобы наконец встать с Зуко вровень. И вместе с тем — убийственная неоспоримая сила отцовского превосходства — безжалостно сбивала с толку, нанося страшные раны, что кроме терзаний не приносили ничего. Он все равно оказывался выше, Озай все равно казался лучше — непостижимым идеалом, которым суждено лишь родиться. Природная стать — это то, что попадало вместе с кровотоком. Порабощающий жуткий взгляд и неотпускающее внимание, что обжигало не хлеще голодного до плоти огня.       — Твоя мать меркантильная шлюха! — а Озай сделал к нему шаг, что так и не сблизил их. Эти слова, точно с грохотом перевернувшаяся ваза, — породили в голове Зуко отчетливый болезненный треск. Внутри что-то безропотно с надеждой сопротивлялось, боролось, но услышанное — выверенно вводило в ступор, отчаяние и животный ужас.       — Замолчи! — замотал головой Зуко, спасительно закрывая уши, не желая всматриваться в самодовольное лицо, пока отец неотступно сделал еще один шаг, что продолжил лишь отдалял их друг от друга.       — Ну уж нет, слушай дальше, — не имея привычки повторяться, Озай приковал к себе весь интерес, и на одном твердом взгляде — Зуко безропотно подчинился, с раздавленным видом уткнувшись в него взором. — Твоя мать шлюха, — громогласное объявление, которое, казалось, Озай произнес с долей облегчения, и в какой-то мере — удовлетворения, ведь наконец-то он смог хоть с кем-то эту гнетущую годами ношу — разделить. — Ради титула, ради короны, ради того, чтобы выбраться из своего поганого захолустья — она прыгнула в объятия Азулона, — на последнем слове Озай воспарил как самое неприступное безгрешное существо, выставляя себя в добром свете.       — Нет! Не может быть! — изо всех сил противился, выставляя, будто преграду — руку, и на каждый шаг чужого приближения — трусливо отдаляясь. — Это вранье! — не сомневается, не в силах испорочить образ матери.       — Ну ты что, не будь трусом, убери руки от ушей! — а взгляд Озая налился кровью и такой тираничностью, что это даже породило на его лице радость. — Будь мужчиной, а не ничтожеством — познай истину своего происхождения, брат! — последнее он истолковал так холодно, так безразлично, что в этом читалась скорбь. Озай склонил голову, исподлобья посматривая, наконец взглянув на Зуко по-иному, а Зуко в мгновение око все стало ясно, словно давно недостающий пазл наконец нашелся.       — Что?! — остолбенел, веки распахнулись, дыхание сперло, а сердце, казалось, — выпрыгнет из груди, дабы неминуемо взорваться от бесчинствующего горя, что разгоряченно переполнило.       — Да-да, ты не ослышался, — циничным и бездушным стал его голос, пока он безмятежно кивал, не спуская с Зуко переполненных негодованием глаз. — Твоя шлюха-мать за корону трахалась с моим отцом! Кто бы мог подумать, правда? — угрюмость его выражения вселяла животный ужас, а слова, что изрекал беспринципный рот — уничтожали на месте. — Ты не мой сын… Удивлен? — расчетливо заключил, а в лице Озая, казалось — не осталось добрых эмоций, не осталось человеческих чувств, и по одному взору из-под тяжелых бровей было ясно, как же героически долго он жил с этой чудовищной тайной.       — Это вранье! — а Зуко разъярился, ощерился, в экспрессивном буйстве теряя всякий рассудок, выманивая одним точным движением припрятанные палаши, угрожающе наставляя.       — Докажи! — презрение Озая смиренно росло, перерождаясь в тихую ненависть, сокрывая подавленную злобу — вот, что лилось с его губ ядом. — Ты только взгляни на себя — ты вылитый Азулон: голос, повадки, даже глаза… поразительное сходство, особенно без шрама… — Озай внимательно окинул своего сына взором, выхватывая столько совпадений, о которых раньше и не подозревал.       — Я — вылитый ты! — Зуко в ярости закричал, готовый заткнуть силой, если Озай тотчас же не прекратит.       — О, не льсти себе, сынок… — лисий прищур и каверзное замечание, которое после всего сказанного виделось особым оскорблением. Зуко бросился на него не разбирая дороги — ярость застлала глаза, отбрасывая разум. Молниеносно и резко — Зуко дернулся, настигая Озая, несдержанно направляя наточенное лезвие. Озай не проронил ни единого чувства, что оголило бы его слабость или даже замешательство. Озай ловко уворачивается, одним толчком сильной ладони отбрасывая запястье Зуко — меч, что притаился в его руке мимолетно выскользнул, со звоном ударяясь о камень. Зуко и понять ничего не успел, как оказался заперт внутри гнева некогда собственного отца. Озай не теряется, виртуозно изгибаясь всем телом, отталкивая Зуко стремительным и болезненным ударом. Его кулак почудился мешаниной из самых острых и тяжелых камней, что удручающе впились где-то в бок, старательно устремляясь под ребра, ведя ожесточенную охоту на область сердца. От боли в глазах потемнело, связь с реальностью стала казаться эфемерной, мышцы перенапряглись. И Зуко теряет контроль, поддаваясь чужой необузданной силе, что отбрасывает его так далеко — безжалостно сталкивая затылком о каменные стены. Пальцы спасительно продолжают сжимать рукоять оставшегося меча, веки слабо разлепляются, в глазах нещадно двоится, а в голове неостановимый парализовывающий писк, — ничего не слышно, чувство реальности напрочь покидает сознание. И вместе со всеми горестями, что испытывали разум и тело — Зуко наконец ощутил мимолетную свободу, и как бы парадоксально это не звучало, — скованной одеревенелой грудью он смог сделать вздох облегчения, ненадолго лишившись этого преследующего шума в голове. В попытке что-то сказать — из его уст вырывается булькающий хрип, а на языке ощутимо заиграл привкус собственной крови. Неужели Озаю хватило пары ударов, чтобы вырвать из-под ног его равновесие? Зуко плохо разбирал таящийся в головокружительном мираже силуэт, что твердо и с триумфальной заносчивостью — приближался. Озаю оказались не нужны толпы патрульных и ворох солдат, он посматривал на Зуко с открытым пренебрежением, неприязнью и даже каким-то загадочным облегчением. Будто вся эта трепетная ситуация воздала Хозяину Огня долгожданное отпущение. Озай строго несгибаемо вершил самосуд, желая Зуко не столько смерти — сколько страданий, желая вышвырнуть куда-нибудь на задворки страны, праведной местью лишая всего: имени, титула, денег и чести. И однажды ему это удалось, — какая жалость, что все вышло из-под контроля. Пойти против своего слова — стоило бы чести… Но руки Озая оказались развязаны, ведь жизнь Зуко в одночасье обесценилась, — и Озаю стало безразлично, кто займет трон после него, — он возжелал никогда и ни при каких обстоятельствах не допускать восшествие Зуко на престол. Озай сверлил его взглядом, особенно левую часть лица, чтобы в какой-то момент, приподняв запястье — его пальцы в мгновении ока не заалели, порождая самый ощутимый и самый настоящий огонь.       Не может быть! — распахнулись глаза Зуко, чьи силы боролись за жизнь. Затмение было правилом, но вместе с правилами приходили и исключения. Не было ни единого случая, чтобы внутренний огонь не иссяк в день черного солнца. Разве такое возможно?       — Твое милое личико ничего не стоит, — а свободной рукой Озай грубым рывком дергает обмякшего Зуко, устрашающе отводя ладонь, что пышела пламенем, словно для какого-то точного броска, будто все это какая-то нелепая игра. От его прикосновений исходил жар, да такой едкий, которым описывали разве что приближение огнедышащих драконов. Озай поглощал тепло не просто из воздуха, а, будто бы — из самого Зуко, Озай как самозабвенное пламя, что пожирало чужие жизни. — Пора вернуть все на свои места, — бесцеремонное замечание и злорадный оскал, его зубы показались Зуко клыками зверя. Страх, что всклокотал будто гейзер — заставил марево медленно испариться, наполняя силой ослабевшие пальцы. Резким взмахом, Озай поднес пламя к его лицу, отчего Зуко поморщился, оно опаляло даже издалека. Всего мгновение, в котором Зуко с надеждой сжимает рукоять меча, расслабляясь в руках Озая с обманчивым покорством, чтобы в последний миг рвануть с силой, заставляя отца промазать, а тонкое лезвие совершенно точно вонзиться сквозь королевские одежды, прямо в мягкую плоть. Озай не проронил ни звука, словно и не ощутил холод чужого меча, огонь погас, — на какой-то миг Зуко почудилось, что время остановилось. По всему лезвию до самого основания, достигая фаланг — заструилась теплая кровь. Зуко всегда ощущал себя недостаточно принцем, недостаточно сильным, недостаточно любимым, недостаточно красивым, недостаточно достойным. Он был в сиюминутном порыве от сожаления, от желания раскаяться и все прекратить, ненавидя себя за столь отвратительный поступок, ведь что бы не произошло — он мой папа… А следом переполняющее до краев чувство, что в его силах закончить, все прекратить, — Зуко взывает к внутреннему огню, что оказался жадно отнят. Дух Луны забрала наши силы… — его глаза высятся к небу, но натыкаются на неровные уродливые своды. Рука в победоносном желание идти до конца, почти толкает застрявшее в плоти Озая лезвие, рассекая внутренности, но та мощь, и та расчетливость, что всегда были неоспоримыми чертами Хозяина Огня — обескуражили. Озай яростно отталкивает Зуко, выпрямляясь в полный рост, чтобы в какой-то момент опустить взгляд, встретившись с рукоятью оружия, чей наконечник глубоко утонул в его теле. Минуя боль и страдания, он резким и точным, почти филигранным движением — выдергивает застрявший окровавленный меч, а из открывшейся раны побежали рубиновые струйки, и чем больше Озай распалялся, чем больше огня призывал — тем больше кровоточил. Замахнувшись, Озай швыряет одинокий палаш прямо в Зуко, которому виртуозно удается увернуться. Адреналин зашкаливал, не давая боли владеть телом, тяжело дыша, они нападали и разбегались, нападали и разбегались, то и дело нанося друг другу саднящие увечья, но все никак не в силах одолеть. Лишь отбегая и обороняясь. Зуко отступал все дальше и дальше, сражаясь со стихией, которую не смог покорить. И страх охватывал, стоило только представить, что огонь более никогда не забурлит по его венам. Столп огня, от которого принц Зуко неуловимо отпрыгивает — преследует раз за разом, ноги заплетаются, под стопой предательски образовывается преграда — и он валится, вовремя переворачиваясь, достигая свободной рукой утерянный меч. Твердо стоя на ногах, не без презрения выпуская двойные палаши, Зуко бросается в наступление, разрезая языки пламени, желая пронзить глотку Озая. И дело даже не в том, кто его отец, а в том, как плохо он отозвался о маме… В какой-то момент наконечники засверкали перед лицом, и Озай уклоняется также мастерски, как все это время вел наступление. Он смотрел на Зуко так, как не смотрят даже на смердящий мусор. Резвое желание пронзить Озая — забавляет Зуко и он роняет гадкую ухмылку, на что Озай лишь сильнее сводит брови, борясь не только с названным сыном, но и с собственным увечьем. Земля и камни уже успели окраситься в бордовый. За Хозяином Огня всюду тянулся окровавленный след, и даже несмотря на это — он не уступал победу. Это была та красноречивая битва, на которую Зуко когда-то трусливо не решился: все еще раздосадованный потерей мамы, все еще страшащийся гнева отца, и все еще скрывающий связь с Азулой. Но час настал — маски сорваны, и теперь, глядя на некогда отца — Зуко восторженно пытался предупредить исход, что ожидал его — стоит лишь довести Озая до смерти. Думалось ему, что аватар был бы доволен, по крайней мере — это доказывало бы его верность.       — Я убью тебя, Озай! — а Зуко в гневе даже в собственных мыслях не называет его папой, полностью отрекаясь. Их схожесть достигла своего апогея, трансформируя тот гнев, что в каждом из них плескался — в нечто новое, нечто неопознанное и опасное.       — Попробуй, щенок! — а бледное лицо Озая исказила гримаса самодовольства, обезображивая животной яростью. Казалось, он был готов вырвать его глотку, голыми руками переломив пополам. Их борьба превратилась в красочный фарс: с яркими проблесками пламени и сияющими лезвиями, это был танец диких ядовитых змей или же смертельный бой двух разъяренных драконов. И все же их силы никогда не были равны, но вынужденно сравнялись — Зуко ликовал, видя в лице Озая блеклость и измождение. Еще немного и цвет его губ станет синеватым, пальцы охладеют, а затем отнимутся, и если его не успеют спасти — от него останется лишь портрет, Азула и громкие воспоминания! — от этих мыслей, Зуко пускался в безудержный раж, замахиваясь с большим удовольствием, желая наконец настичь свою ловкую и неуловимую цель. Это было так странно — будто сражаться с неким врагом, что затаился в отражении, предрекая исход битвы. Резкий хлопок, а затем удар ногой в грудь — и Зуко осекся, пошатнулся, и рухнул наземь.       — Замечтался? — храброе надменное замечание и вот его силуэт — чуть издалека, раненый, теряющий жизненные соки, но все еще посматривающий с таким величием — свысока.       Каменные узкие своды, что встретили Зуко угрозами — заставили голову вскружиться, без былой прыти он поднимается, исподлобья посматривая. Момент незабываемой, позабытой доселе, силы, что неожиданно заплескалась по венам и артериям, чтобы следом все существо ощутило невообразимое доселе — тепло. Затмение уходит, луна отпускает солнце, напоследок напитавшись безграничной мощью, возвращая людям огня утерянное, порождая в их душах стрекочущий, более жестокий чем прежде — огонь. Зуко ловит обаятельный, но таинственный прищур Озая, что не сулил ничего хорошего — вытянутые сильные руки делают неуловимые движения, очерчивая круг, Зуко напрягся, пытаясь что-то ускользающее вспомнить. Но чувство опасности, что заклокотало — оказывалось быстрей, требуя отступления, и все же Зуко смаковал и пытался что-то такое вспомнить, а затем этот искрящийся звук, точно раскаты грома или треск льда. Веки Зуко распахнулись, он вспомнил! — дядя, молнии, проваленное обучение! Он хотел бы бежать, но понимал, что доли секунд отделяют его от неминуемой смерти, — прикрывая глаза и разжимая пальцы — палаши со звоном валятся на холодную землю. Сосредоточится. Надо сосредоточится. У меня есть лишь одна попытка, — осаждает ледяным цинизмом разбушевавшиеся в панике и страхе — чувства. Не пропускать через сердце, — а перед лицом всплывает образ дяди, что настоятельно предупреждает, грозясь пальчиком. «Запомни, ты должен создать путь от кончиков пальцев вверх по руке к плечу, а затем вниз — к желудку», — дядя наставляюще хмурится, похлопывая по спине. Перед глазами встает картина, как дядя плавно движется, чуть в обороте приостанавливаясь, накреняясь вперед, в воздухе плавно очерчивая дугу, что словно бумеранг — всегда возвращается. Все что от меня требуется — взять чужую энергию, переварить ее, пропустив через себя, будто я громоотвод, дабы выпустить вновь. Ему страшно от мысли, что это, возможно, его последние мысли, однако желание доказать дяде, что он хоть чего-то стоит — было в тысячу раз сильнее. Дядя бы хотел, чтобы я победил, — а Зуко сглатывает, прощаясь со страхом, возвеличивая образ ускользающего Айро, кто бы мог подумать, что его некогда глупые причитания смогут спасти чью-то жизнь. Прикрывая веки, растворяясь в настигнувшем его громом и молнией моменте — Зуко одухотворённо выдыхает, повторяя движения с той же точностью, словно вернулся в прошлое.       Ослепляющая вспышка ледяного света со смертоносной скоростью направилась, разрезая воздух и время, — прямиком к сердцу самого Зуко. Последний оборот, что пришлось повторить в три раза быстрее, чем тогда на вершине горы, когда Зуко покорил молнию впервые. Сражаться со стихией казалось куда легче, чем с собственным отцом. Вскидывая кончики пальцев, притягивая электричество, словно одиноко стоящий дуб, впитывая, словно ткань влагу — Зуко вдруг всего залихорадило, все его тело заходило ходуном — сила Озаева гнева была как ком в горле, который невозможно поглотить, а та ярость, с которой он выстрелил — ужасала. Этот смертоносный луч — вой природы, гул поднебесья, рожденный в свете луны. Эта сила была поистине шедевральна и непокорима, принимая ее в растормошенные глубины собственного существа — хотелось болезненно сдаться, оно не прекращая терзало и разрывало на части. В непрекращающейся суете, Зуко улавливает смятение, что фривольно отпустило лицо Озая, а это вдохновляет Зуко победоносно улыбнуться, довершая задуманное. Его плавные движения рук опускаются все ниже и ниже, осторожно минуя сердце, повелевая встрепенувшееся электричество следовать, будто то в одночасье обратилось в магнит. Зуко правил чужим могуществом, рождая иллюзию, что способен его покорить. Финальный рывок и из самых низов — заставляя все мускулы задребезжать, точно ветхая крыша под проливным дождем, покрываясь испариной и уже ощущая, как не может совершить вдох — Зуко методично довершает, без зазрения совести — отбрасывая неукротимые электрические потоки, что будто ветви грузных деревьев — расползлись в воздухе, — достигая Озая. От этой силы невозможно спрятаться, невозможно увернуться или усмирить — можно только столкнуться. Искрящийся вихрь, что вскружил по воздуху — точно поразил цель, ударом отбрасывая Озая в острые камни. Столкновение, хлопок и грохот оказались настолько сильными, что небольшой оползень настиг узкие своды, Зуко заозирался, начиная скоро отступать. Распахнувшиеся двери и галопом ринувшаяся к Озаю стража, казалось, и вовсе не заметила Зуко. Он притаился в каменных колоннах, приближаясь к тайному выходу, что должен был послужить страховкой. Бросив последний взгляд в гущу лиц и тел, Зуко надеется увидеть лишь одно — обрамленное длинными смольными волосами, что у висков проела седина, — лицо Озая. Погребенный под небольшим обвалом, плотно укрытый флагом собственной нации — он возлежал где-то там, похороненный, как надеялся принц. Зуко хотел запомнить его хорошим, хотел запомнить его сильным, хотел запомнить его благородным… и красивым. Он улыбнулся, думая, что все кончено, — его фигура полностью скрылась в темноте тоннеля. Но прилипший интересом к происходящему — он не отрывал взгляда от щели, что рождала незапертая до конца дверь. Окрашенные королевской кровью камни, измазанные багряными брызгами стены — в этот день пролилась драконья кровь.       — Ваше величество! — раскричалась стража.       — Зовите лекарей! — вмешалась делегация Дай Ли. Их было так много, словно они стервятники, что кружат над умирающим. Ничего не происходило, Зуко стал нервно отдаляться, продолжая смотреть, желая узреть подтверждение своих догадок. И вот показался обескровленный мраморный лик самого Хозяина Огня, веки его безмятежно были сомкнуты. Умер? Или нет? — гадал Зуко, приходя в ужас.       — Он дышит, — скомандовал кто-то из Дай Ли, ощупывая его шею.       — Уберите свои руки! — и тут веки Озая распахнулись, он поморщился, ощущая на себе десятки непрошенных рук и дюжины нелепых взглядов. Зуко нахмурился, его пальцы сжались в кулаки, он с силой прикусил щеки, а затем нервно усмехнулся — нет, все не может оказаться так просто. Только не с таким как он. Только не с Озаем.       Озай четко ощущал себя измученным, слабым и в какой-то мере немощным, но его гордыня твердо не позволяла упасть в грязь лицом. Каждое движение приносило боль, но тело казалось легким. Переборов собственное желание свалиться глубоким мертвым сном, его оледеневшие пальцы прижались к лениво сочащейся ране на боку, бледная кожа моментально заалела, стража и агенты Дай Ли ошеломленно, но в полном молчании расступались, оборачиваясь вслед, а затем ровной цепью шли по его стопам. Озай упрямо боролся, готовый бросить вызов даже смерти, в момент собственной слабости он проявил недюжинное мужество, расцветая от восхищенных робких взглядов. Он твердо и прямо дошел до главного выхода, коснулся пальцами, вот-вот готовый отворить, а затем его ноги подкосились и он рухнул наземь. Зеваки, что не смогли противостоять ему, — тотчас же бросились к Хозяину Огня снова, начиная громко и яростно причитать, кричать подмогу, лекарей и всех на свете — лишь бы быстрее, лишь бы скорее. Они подняли его дружно на руки, оттаскивая на путь к свободе, туда — где провожает взором одноглазое солнце. В этот день Страна Огня претерпела множество битв, не все из которых закончились в их пользу…

*      *      *

      «Слабак!» — загробным шепотом подвывал кто-то из темного непроглядного угла, Айро хмурится, стараясь всего себя отдать медитации, но сколько бы он не старался — строгий, претерпевший необратимые изменения отцовский голос — преследовал и наставлял. «Ничтожный слабак! Вспомни, кто ты такой! Вспомни, в чем сила нашей династии! — могильный рокот, от которого по спине пробежались мурашки. Первый представитель нашего рода по самой древнейшей легенде происходил от…» — судорожный хрип прекратился, глаза Айро распахиваются и бестолково глядят перед собой.       — Драконов… — заканчивает в унисон с мистическим рокотом.       «Первый Хозяин Огня, в чьих жилах текла кровь детей духов — подарил людям, оставшимся без стихии — веру и надежду. Заблудшие, погрязшие в тине болот и вечно страшащиеся гнева вулканов. Побеждать огонь вулкана отправлялись всем городом, лишь сила тысяч магов огня была способна покорить необузданное жидкое пламя. Но однажды вулкан разгорелся и разбушевался в День Черного солнца — в исторический день страха и скорби Народа Огня, ты помнишь, Айро…» — подстрекает из темного угла, а Айро тверд в своем решении, без сомнений смотрит в сомкнутую дверь собственных каземат. «Дни Черного Солнца длились годами, месяцами, неделями и мы — маги огня, были отрезаны от тепла, погибали в голоде и холоде, пока Дух Луны питалась нашим огнем… но однажды сын от сына ее сына — великого первого дракона — страстный покоритель огня — родился человеком…».       — И он был первым, кто смог противостоять Духу Луны — Затмению… — а Айро заканчивает недосказанное.       — Да… — жуткое кряхтение. — День, когда Луна поглощает солнце. Когда-то на Земле не было столько солнца… — он устрашающе рассмеялся, что лишь отдаленно напоминало глас радости. — Солнце — неиссякаемый источник энергии, поговаривают, что Духи родились от могущества солнца… — посматривает на него исподлобья пустыми черными глазницами, Айро слегка дернулся, встречая непринужденную позу отца. — Что было дальше, сын мой? — побуждение, что таилось в его голосе, заставило Айро отшатнуться, испугаться.       — Великий первый дракон победил пробуждающийся вулкан, спасая лишенных магии огня людей — от страшной катастрофы, — на выдохе обронил, склоняя голову, пока жидкие седые волоски попадали на лицо. — Они шли на зов его огня, оказались согреты и накормлены, после чего отдали присягу на верность. Так и родился первый правитель первой огненной нации…       — Сказка — ложь, да в ней намек… — шипит, точно кобра, заставляя Айро застыть в напряжении, ведь хладная нечисть, чьи босые ноги даже не касались земли — проплыла так близко, что оставляла за собой смрад. Оно минуло решетку с такой легкостью, будто той и не было вовсе, Айро подобрался, расхрабрился, пытаясь противостоять своему страху. Если бы прямо сейчас возле него стояла бутылка с горячительным — хватило бы пары стопок, дабы прогнать эту мерзость. Плотно смыкая веки, Айро старается себя убедить, что все происходящее — лишь блуд разыгравшегося воображения. Он слишком долго в одиночестве, он слишком давно не общался с живыми людьми… Но то, каким реальным оно было и какие звуки порождало — переворачивало внутренности. — Что же ты сидишь? Не уж то ты и впрямь слабее своего брата?.. — а Азулон преследует из каждого укромного уголка. — Хочешь, я приведу Лу Тена?.. — неподвижная маска черепа и глубокий, утягивающий на дно могилы — заунывный голос. Айро морщится, однако не реагирует, в камере вдруг становится темно, а в коридорах тюрьмы поразительно тихо.       — Сейчас они все обессилены… — сам себе бубнит под нос Айро, делая глубокий вдох, собирая всю волю в кулак, разогревая давно не видавшие огня пальцы.       — Слабаки, — зловещий гогот. — Ты не такой, ведь ты мой сын… — он был где-то за спиной, Айро ощущал взгляд его высасывающих надежду глазниц.       — Я не хочу вредить… — а Айро поджимает губы, сгребая пальцы в кулак.       — И это слова генерала? — надменный уничижительный хохот. — Это слова недальновидного идиота. Они держат тебя как скотину, — пытается расшевелить его ярость, его гнев, а Айро хоть и слабо, но поддается. — От тебя несет, как от козла немытого, — издевательское замечание. — В твоей лысине завелись насекомые. А по ночам тебя заедают клопы… ради кого ты тут прохлаждаешься? Да, я ошибся в тебе — ты еще хуже Озая — никчемный, прикрывающийся ненужными сантиментами слабак. Лу Тену стыдно за тебя, он разочарован… — эти бессердечные замечания наталкивают Айро на такую скорбь и такое необъятное чувство вины, что это не оставляет равнодушным — он вскакивает с сырого грязного пола, впиваясь в несгибаемые решетки. — Он умер за победу Страны Огня, и как же больно ему наблюдать, что все зазря. Никчемный моралист! — плевок, что Айро чувствует даже спиной, а холод потусторонней близости обдает морозцем щиколотки.       — Лу Тен, я не хотел, прости! — а Айро с силой тянет решетки, а они несломимы.       — Не нужно тревожиться о мертвых, тревожься о живых, сынок… — а костлявая истлевшая рука ложится ему на плечо, и Айро взревел животным рыком, меж пальцев заструилось пламя, готовое жечь, плавить и испепелять. Он вспыхнул как сверхновая, рассеивая мрак своим обжигающим сиянием. Тело Айро горело, точно факел, вот только он не чувствовал боли, огонь и он оказались одним целым. Ощущение бесконечной и почти бесконтрольной мощи захватило Айро, решетки под его пальцами раскалились добела, начиная поддаваться, метал плавился, растекаясь по рукам. Ему хотелось полностью раствориться в огненной стихии, управляя танцем бушующих искр. Айро выдохнул огонь из расправленных легких, сосредоточивая весь жар где-то в областях сердца. Послышался гомон, шепот, топот — стража отозвалась на бурные неуемные звуки, что доносились из камеры. Стоило двери со скрипом отвориться, а лицу обезоруженного затмением стражника показаться — как Айро выпускает все накопленное за долго время заключения — смертоносное, выжигающее все и вся пламя. Ослепляющий свет, вперемешку с невыносимым жаром, а затем прогремел взрыв, что ответной силой сметал все на своем пути. Одним точным ударом Айро разбивает стену, столпившаяся вокруг стража даже не пыталась остановить бывшего генерала — лишь с застывшим ужасом наблюдала. Он раскинул руки, точно расправивший крылья — феникс, дабы в одночасье оторваться от земли, подобно птице. Он рванул в окутанную темнотой — так давно мечтаемую свободу. Чем больше он отдалялся, приближаясь к небу — тем сильнее напоминал комету Созина. Айро устремился ввысь, к самой луне, что застлала собою солнце, пока нерадивая стража не могла выйти из ступора.

*      *      *

      — Вы бросили меня, — а принцесса, не оборачиваясь, через плечо процедила, пока ее лицо застыло в раздражении. Этот мужчина не поспешил оправдаться, полы его мантии бесшумно покачивались, он ступал неощутимо, неуловимо, отчего у Азулы сильней забилось сердце.       — Вы и без меня отлично справились, — съязвил он лицемерным подхалимским тоном, должно быть, важно согнувшись в поклоне. Глаза Азулы сощурились в презрении, ее рука с важностью проходится по слегка растрепавшимся волосам, что уже вовсю нависли над лицом. От пережитого ее трясло и она не понимала, как успокоить бурю в собственной душе, она смотрела аватару в глаза, и он был полон решимости как никогда. Это не могло, казалось, напугать и ребенка, однако странное чувство шепотом интуиции точило ее, словно вода острие камня. Зецу загадочно исчез — испарился в самый разгар битвы, оставив принцессу на попечении собственных подчиненных.       — Странно вы выполняете приказы Хозяина Огня, — остроумно съязвила, скользящим движением обернувшись, не теряя в выражении напускного величия, вырисовывая неестественное спокойствие. Буря в ее душе распалялась, нагоняя остроты и необъятные вершины, и она не могла понять, о чем же таком верещит собственное предчувствие, будто в закромах замка поселился предатель. Ее взгляд, обращенный на Зецу — резко изменился, выражая оголенную ярость, которую она не посмела выразить никак иначе, кроме как — злорадно оскалившись. Подбоченившись, она с важностью монарха ожидала его покаяния, его оправданий и ответов. А Зецу, не теряя присущего ему хладнокровия — казался еще более зловещим и поистине недосягаемым. Его мотивы казались призрачными, но очень опасными — рубящими сук, на котором притаилась принцесса, хоть всё вокруг упорно уверяло в обратном — что-то было не так, и пока что принцесса не могла понять или объяснить тех наваждений, что сквозили в ее мыслях, однако она чувствовала — ей суждено добиться правды. Любой ценой. Чего бы ей это не стоило.       — Я был наверху, — абсолютно бесстрастно, не теряясь в гуще эмоциональных событий — отрешенно заключил. Его свита тотчас же присягнула ему на верность — вставая бок о бок, заставляя Азулу ощутить тошнотворную и едва ощутимую опасность. — Я не мог оставить происходящее без внимания, я должен был отдать приказ о подмоге, — а он сважничал без зазрения совести или даже страха, будто не понимал, с кем говорил его строптивый язык. — Но этого не потребовалось… — иронично сжались его губы в кривой ужимке, которую он изо всех сил подавлял. Его глаза укрылись широким пологом шляпы, отбрасывая тень на лицо, скрывая, точно в ночи. — Госпожа, последний хозяин рек подавил восстание магов воды, — а Зецу сказал это почти торжествующе, отчего Азула нелепо опешила. Нигихаями? Последний хозяин рек? Дракон? — ее брови вздернулись, а затем непроизвольно нахмурились, рисуя глубокую морщину. Она моментально распереживалась, не понимая где Нигихаями и что с ним, не ранен ли? Она не могла уследить за гордым свободолюбивым существом. Его потенциал был мало раскрыт, однако у Азулы не было сомнений, что Нигихаями способен управиться даже с ведьмой, что готова всклокотать в чужих жилах кровь. Азула стыдливо переводит взор куда угодно, только бы Зецу не заметил, что смутил ее. Ей бы и в голову не пришло использовать Нигихаями в бою, а тем более против армии магов воды. Неужели он способен противостоять целому отряду, а, может быть, даже целому племени? Что еще может это создание? Каково его истинное значение на этой бренной земле? Что несет в себе его исключительное существование? Может ли он быть ключом к управлению водной стихией? И почему именно так? Хозяин… — Азула произнесла это в своих мыслях с придыханием почти по слогам, разве так называют просто так? У Хозяина Огня особый титул, который таит в себе важнейшие обязанности и статус.       — Я устрою праздник в его честь! — а Азула с бахвальством добавила, не теряя своей коронной интонации.       — Вам не кажется это бессмысленным? — а Зецу приподнимает лицо, да так, чтобы свет пролился на его заинтригованное и вместе с тем глумливое выражение. Он ожидал чего-то подобного, однако не упустил возможности показаться.       — Нигихаями герой… — с укором смотрит, отчетливо видя, что Зецу себе на уме. Неужели позавидовал?       — Герой нашего времени, — а он даже на краткий миг улыбнулся, а улыбка его была поразительно чистой, без примесей фальши. — О, времена… Как все переменилось, а ведь недавно, всего пятьдесят лет назад этого дракона с радостью бы растерзали… — он смотрит на нее как будто бы пытаясь в чем-то обвинить, уличить, взвесив на ее хрупкие плечи тяжкий грех собственных предков.       — Я требую уважения, — а принцесса не сменяет назойливости в тоне, ее голос лился ровной чередой, что, казалось, лишь воодушевлял собеседника. — Он достоин почестей, — последней фразой она заметно делает Зецу больно, это колет его, да с такой силой, что лицо Зецу в противостоянии напряглось, являя недовольство. Казалось, он был оскорблен, но смиренно готов сделать вид, что ничего не чувствует.       — Он слабое звено, не думаете, что его захотят убить, чтобы ослабить влияние Страны Огня?.. — и тут его тон становится поразительно чутким, переживающим, что заставляет насторожиться. Азула приподнимает бровь, читая между строк, ведь от этой неосторожно брошенной фразы веяло холодом и опасностью. Он озвучил ее потаенные, спрятанные даже от нее самой — страхи. Азула уже не могла представить себе жизнь без Нигихаями, а даже краткое упоминание о гибели дракона — приносило сильное увечье.       — Пусть только попробуют… — а она угрожала, ее тон сделался до неприличия смелым.       — По самым глубочайшим поверьям речные драконы — потомки любви Духов Луны и Океана. Вы не боитесь, что оказались во власти духов? — казалось, он сделал ей замечание, а с другой стороны это прозвучало как упрек, смешанный с опасением. Зецу настораживал столь непредсказуемый козырь королевской семьи. И с чего бы? — а принцесса задумалась, внимательно всматриваясь.       — Было бы забавно, ведь это выглядит, как банальнейший конфликт поколений — отцов и детей, — с важным видом подытожила, не веря в происки дракона. — Нигихаями слепо на моей стороне… — она оказалась в этом страстно уверена, чувствуя всем сердцем.       — Чего нельзя сказать о духах Луны и Океана… — а Зецу заставляет ее кровь стыть в жилах, поднимая со дна мироздания поразительно жуткие вопросы. Принцесса и подумать не могла, что все может быть настолько серьезно. Казалось, они готовы пребывать в этой холодной войне хоть целую вечность, пререкаясь до следующего рассвета, однако грохот доспех и топот ног — заставил обоих насторожиться. Неужели аватар? Неужели кто-то еще здесь? — принцесса прислушалась, а гул все приближался и приближался, срываясь на истеричный гомон неразборчивых голосов. Двери с пугающим звоном распахиваются и на пороге оказываются запыхающиеся и хватающиеся за грудь стражники. Они ввалились, практически падая то друг на друга, то и вовсе на землю, их взбалмошный и нервный вид нагонял паники.       — Хозяин Огня… — начал было один.       — Он… — вмешался второй, заставляя присутствующих потонуть в звенящей тишине, да в такой, что казалось — все кончено.       — Что с ним? — сделал широкий шаг Зецу, поравнявшись с принцессой.       — Где он? — округлились глаза Азулы.

*      *      *

      Ослепительность солнца преследует по пятам, заставляя глаза пощипывать, пока руки упрямо сжимают сумку со всем необходимым, со всем, что когда-то было спрятанным, но при этом важным. Вытягивая руку, упираясь ладонью в яркий солнечный диск, принц Зуко не сбавляя темпа перебирает ногами, чувствуя, как икры каменеют, отказываясь подчиняться. Однако, у Зуко не было иного выхода, совсем недавно, ему показалось, что он видел шерстяной след летающего бизона, что оросил земли страны огня, а еще это грозное рычание. Что они подумают, когда он окажется на пороге? Воспримут в штыки? — однозначно. Поднимут насмех? — совершенно верно. Поглумятся? — само собой. Его мысли охватывала непривычная легкость, а все тело трясло в какой-то будоражащей эйфории, ему не верилось, что теперь он наконец свободен, будто что-то столь долго натянутое — резко и долгожданно оборвалось. Он не предатель. Он никогда не предавал собственного отца, — именно эта мысль грела сердце Зуко точно свеча в знойный вечер. Отец никогда не вызывал его на поединок, никогда не унижал при совете и не отрекался. Никогда! — Зуко оборачивается, пока распахнутые губы глотают бурные порывы, его волосы подгребает ветер, начиная мельтешить, приподнимая у корней, заставляя путаться. Позади виднелся возвышающийся, точно на холме — королевский замок, вместе со всей королевской заставой — прямиком в сердце кратера — столичный город Кальдера, с которым Зуко в сердцах распрощался, продолжая перебирать судорожно ногами, пока его бег не стал вялым от резко накатившей усталости и одеревеневших изнуренных ступней. Он задышал, точно изможденный пес, запряженный повозкой, однако, одно он понимал как никогда ясно — отступать нельзя. Где-то там — среди пышной рощи, если перебежать — можно выйти на полигон дирижаблей, а оттуда попытаться взлететь, дабы пересечь любые границы воздухом: без таможенных переправ, без лишнего шума, без страха быть рассекреченным. Воздух — та неуловимая стихия, что еще никому не смогла подчиниться. Вряд ли после попытки разгромить столицу отец или его советники займутся дотошным подсчетом техники, во всяком случае воровство было в любое время и при любых правителях… — Зуко тяжко выдохнул, стирая нервно испарину, что блестящим налетом проступила на лбу, пока солнце продолжало скандально наблюдать, точно ругая. Сумка, висевшая через плечо — то и дело громыхала, грозя повредить содержимое, однако на раздумья уже не оставалось времени. Должно быть, за ним уже погнались, а то и сами Дай Ли и лишь вопрос времени, когда информация просочится в остальные закоулки страны.       Простирающееся поле густой высокой травы жалобно гудело и стрекотало, взывая бежать как можно скорее, не останавливаясь даже на страхе. Зуко дернулся, будто в одночасье ему послышался вой сирен и топот полчища стражников, что неумолимо быстро вышли на его след. Протягивая руку, гребя в суматохе нервных вздохов, он пытается расчистить пшенично-соломенную длань, что точно стена — возвелась на его пути. Пальцы похолодели, шум крови барабаном стучал в висках, пока глаза судорожно бегали, столь щепетильно выискивая подтверждение маниакальных страхов. Ему было сложно уйти от мысли, что кто-то без устали уперто его преследует, что этот кто-то знает тайну, даже самую страшную, даже ту, которую он узнал, расплескав отцовский чай.       Небо — точно отражение самого спокойного и тихого моря — ни облачка — сплошное синее марево, венцом которого было единоличное солнце, что, казалось, выжигало изнутри. Зуко закрывается руками, стараясь бежать еще быстрее, и чем больше он старался — тем отчетливее ему казалось, что он стоит на месте, не способный достичь цели, словно что-то оказалось против него. Страждуще изнывая, ища успокоения, он вдруг прикрывает глаза, в которых, казалось — в одночасье потемнело. Вся сочная кричащая яркость знойного жаркого дня куда-то испарилась, резко теряясь в вихре теней, будто куполом навалились — холодность и отрешенность, закрывая светило. А затем грозный, точно предсмертная серенада — волчий рык, да такой пронзительный, такой заунывный, траурный. Зуко не успел распахнуть веки, как тотчас же напоролся на что-то твердое и извилистое, что обрамило левую ногу. Он растерялся, накренился, теряя равновесие. Сухой шелест тонкой травы, после чего Зуко падает, да так, будто в чьи-то объятия, не разжимая упрямо пальцев — притягивая с опаской сумку. Ладони утонули в чем-то холодном и мокром, пока подбородок оцарапали шипастые растения. Стремительный порыв ветра, и солнце вновь озарило путь, Зуко с опаской выглядывает, тотчас же прячась снова. Белоснежный с жемчужным отливом — он грациозно пикировал на пшенично-желтую россыпь, утопая, точно в реке. Его длинные рога возвышались, угрожающе протыкая небосвод, пока хищный и такой внимательный взор изумрудных глаз не уцепился за что-то, что едва трепыхалось за стеной густой растительности.       Ну все, меня раскрыли… — а Зуко прикусил от досады губу, вжимаясь цепко в липкую прохладную землю, представляя, какое страшное и неизбежное наказание ждет его в родных стенах дворца. И Азула уже не помощник. Азула давно не помощник, — скептически поморщился, считая ее бесполезной. У Зуко была всего одна попытка, стоило вскочить на ноги и дать деру так, как никогда, стараясь обогнать ветер, а затем застыть где-нибудь в тени до тех пор, пока дракон не потеряет бдительность или и вовсе не улетит. Стоило его коленям утонуть в чавкающей ледяной жиже, а затем приподнять с повинной обе ладони, привлекая внимание загадочного зверя, как Зуко впопыхах стал искать среди зарослей хоть что-то, чем можно было бы отвлечь этого монстра. Камень? Ветку? Ну хоть что-нибудь, однако, судьба давала ему шанс за шансом, чтобы в одночасье все эти шансы мимолетно закончились, оставляя Зуко один на один с нерешаемой проблемой. Всего секунда, одно нелепое движение — и он труп. Нигихаями прожорливо распахнет сильную пасть и несколькими движениями переломит его на несколько частей, и тогда плакали его мечты о совершенно другой жизни. О жизни, в которой он не изгой, о жизни, в которой он главный, в которой он сам себе господин, лишенный страха и привычки подчиняться.       Нигихаями рысцой подбегает, да так быстро, как если бы это была маленькая ящерка на желобке пригретого солнцем камня, — из недр жуткой глотки зародился глубокий вибрирующий рык. Это заставило Зуко опешить, застыв от ужаса, пока дракон угрожающе выгибал шею, непредвзято скалясь, подставляя под мимолетные лучи крепкие клыки.       — Я должен уйти, — начал было Зуко, очень осторожно и неожиданно для самого себя — поднимая переполненный упрямством взор. Он попытался сделать шаг, но дракон ощерился, зарычав снова, пригвоздив принца одним своим недовольством. — Не пытайся меня вразумить, — а с его губ срывается скорбная ухмылка, а глаза блестят несломимой решимостью. — Помоги мне, — та дерзкая наглость, с которой он это произнес сбила бы с толку любого, но только не покрытого чешуей дракона. — И я больше никогда не трону Азулу… — а голос Зуко был пронзителен, в нем сквозила боль, в нем читалось уныние, в нем отражалась печаль. — Позволь мне скрыться далеко-далеко. Позволь уйти туда, где нас с Азулой больше ничего и никогда не свяжет. Подчинись мне, — с ровным выдохом заключил, медленно протягивая руку, в мирном жесте раскрывая ладонь. Последний хозяин рек вздыбился, на его холке, точно шипы — распустились колючки, что некогда казались гребнем. — Подчинись, — а Зуко бесстрастно продолжил, закатывая глаза, наблюдая за тем, как дракон хмурится, противится, но что-то странное, точно чужая рука или прихоть — не позволяют ослушаться, будто существовал над этим драконом кто-то еще. Кто-то верховный, тот, кто творил рукою принца.       Средь полуденной тиши, когда пальцы обхватывали прохладное драконье тело, что то и дело строптиво извивалось, прощальный луч солнца коснулся выцветших когда-то — серебристых волос, и дракон взмывает в небо.