Последний хозяин рек

      — «Пойди… пойди… пойди…», — шипящий, очень осторожный, слегка неразборчивый, отдаляющийся, и вот, казалось, практически сгинувший, но он всегда возвращается. Голос. Этот невыносимый голос. Азулон жмурится сквозь сон, видя себя смотрящим в зеркало, оглядевшись по сторонам, он замечает, как с сырого округлого потолка звонко стекает вода, что заполняет огромное помещение до краев. Глаза судорожно забегали в разные стороны, пригнувшись, от нахлынувших напастьем леденящих серых капель, Азулон одиноко и боязно блуждал в плохо освещенном тоннеле, кажется, различая впереди расплывающийся женский силуэт. Длинные ниспадающие вдоль лопаток смольные волосы, прямая спина и королевские одеяния, Азулон протягивает руку, желая добежать, докоснуться. Каждый шаг давался все сложней и сложней, ноги сковывала льющая из ниоткуда вода, пока она продолжала по-королевски безупречно гордо и ровно стоять, также несгибаемо как и всегда. Она медленно и в какой-то момент пугающе резко оборачивается, да так, что ее волосы взметнулись сначала в одну сторону, а затем, как маятник — в другую. Лицо Азулона искривилось, он в ужасе прикрыл ладонью лицо, кажется, видя, как размыкаются ее королевские алые губы, что шепчут. Шепчут и шепчут, да так разборчиво, постепенно сникая на непонятный далекий лепет. Казалось, ее голос пророс где-то в глубине его сердца, расцветая в самой душе, раскрываясь острыми колючими шипами. Сквозь сон вздрогнув, Азулон неожиданно открыл глаза, с трясущим его изнутри ужасом, недоверчиво щурясь, стараясь сквозь ночную тьму разглядеть тех, кто так громко и необдуманно говорит, говорит, говорит. Без остановки. По голосу их было двое и они находились где-то в его королевской спальне! Наглецы! Как посмели! Прямо в покоях Хозяина Огня!       — А ну пошли прочь! — взмахнул он рукой, словно отгонял двух надоедливых комаров, но они продолжали говорить, кажется, этот неразборчивый гомон стал подозрительно тише. Азулон степенно и практически бесшумно встает с постели, разжигая необузданное пламя, что рвалось из самых недр. Все светильники по мановению ока взметнули лучезарным огнем, с резкой болью в глазах давая своему повелителю осмотреться. Шатаясь, неуверенно стоя на своих королевских двоих, Азулон протягивает трясущуюся руку, хватаясь в прикроватную колонну, натягивая длиннющий балдахин, словно учился ходить, забывая: каково это. Он ступал осторожно, украдкой прислушиваясь, будто бы, переставая улавливать тот назойливый шум, что в спешке создавали незнакомые два собеседника. Их никогда не удавалось поймать. Их слова никогда не удавалось разобрать. Азулон шарил глазами как безумец, переворачивая подушки, заглядывая под одеяло и даже ошарашенно отворяя дверцы шкафа, в поисках непрошенных гостей. Это все царский переворот. Конечно! Как же он раньше не догадался! Кто-то хочет сместить его! Кто-то хочет его убить. Кто-то постоянно стережет его покои, и вечно — неустанно кому-то что-то докладывает. Они уже, наверняка, знают о том, насколько больно делать каждый неосторожный шаг, знают о том, как невыносимо долго сидеть. Спина ноет и ноет, подобно раненному зверью. Он судорожно и с жадностью кидался в каждый угол, пока его взор не упал на угольную ночь, что стояла прямо за окном. Азулон, в страхе, ничего не понимал, ведь назойливые шпионы исчезли. Их голосов и след простыл. Ни единого вздоха. Оперившись рукой о оконную раму, он с трепетом выдыхает, покачивающейся походкой возвращаясь в свою королевскую кровать, что была невероятно комфортных размеров. Последний раз взглянув в балдахиновые живописные мягкие складки, он тяжко выдыхает, взмахнув с внутренним приказом рукой, вынуждая огонь в страхе притихнуть. Азулон застыл подобно древней мумии, прислушиваясь к каждому шороху, но как бы он не старался — наступила полная и пугающая тишина, а ведь для него она виделась благодатью. Он лениво и с мнимым спокойствием перевернулся на бок, запуская руку под подушку, сжимая изнутри, несколько раз тяжело выдохнув, он ощутил, как его разум пустеет, как его ведет по мирным текучим тоннелям прямо в дебри неизведанного. Внезапный нарастающий шум, что обращался неясной какофонией слившихся голосов. Азулон напрягся, отпуская мысль уснуть, ведь они будили его прямо посреди ночи! Проклятые шпионы! Что им надо в такой час! Азулон обозлился, вспоминая негодных стражников, что, кажется, совсем позабыли, где и как должны себя вести. Азулон все никак не решался отругать их, искренне побаиваясь, что его сочтут сумасшедшим, что может всколыхнуть восстание. А ревнивый нетерпеливый Озай только и ждет протекции с любой из сторон. Голоса наперебой, неустанно и монотонно все говорили и говорили, зудели так часто, неустанно, иногда замолкая, словно эти двое о чем-то задумались, Азулон, кажется, сквозь сон улыбнулся, понимая, что стражники притомились. Стервятники, сплетники! А затем этот пронзительный неузнаваемый и пугающий голос, что, кажется, был вот-вот — прямо на кровати. Кто-то сидел рядом с ним в одной комнате, непрерывно говоря, Азулон ощутил, как льдом сковались в ужасе мышцы, что страхом он оказался обездвижен в собственной ложе. Сейчас они уйдут. Наговорятся и уйдут. Задергалась его рука, а затем оглушительная непродолжительная и даже где-то подозрительная — тишина, и чье-то дыхание, что лавиной воцарилось где-то прямо над ухом. И этот кто-то жутко молчал. Этот кто-то просто судорожно тяжело в муках дышал, кажется, еще тяжелее, чем сам Хозяин Огня Азулон. Это становилось невыносимым. Азулон без раздумий резко вскочил на ноги, метая огонь по комнате, без сожаления поджигая все на своем пути, освещая бурным пламенем собственную комнату, что вспыхнула подобно луне на ночном небосводе. Среди очищающих языков нестерпимого пламени, он узрел лишь одно — в комнате он один. Никого не было, хотя он мог поклясться собственной короной и собственными детьми, что слышал кого-то прямо здесь — в этой комнате, да так четко, так явно, но слов не разобрать, будто они говорят где-то там — очень далеко, и на совершенно непонятном ему языке. Да так много, без остановки, очень муторно и пугающе монотонно. Сквозь пламенеющие шторы, подушки и прикроватный балдахин, сжимая пальцы в безумной злости, объятой огнем ладонью, он хватается в тяжелую позолоченную дверную ручку, с силой и неожиданностью распахивая, недовольно и в какой-то момент даже очень истерично — оглядываясь по сторонам, недоверчиво и вкрадчиво уже озираясь, с опаской оборачиваясь назад, наблюдая, как бесконечный очищающий огонь поедал дорогущий бархат и струящийся шелк. Не жалко. Как плавилась мебель, как трескались стекла — все было объято пламенем. Ему так неумолимо страшно понимать, что коридор оказался пугающе пустым, ведь он сам, уже довольно давно разогнал стражу, боясь наткнуться на эти нескончаемые голоса, что преследовали его уже почти каждую ночь.       — «Азуло-он…», — протяжный скрипучий, надрывный шепот, от которого костенели ноги, сквозь пламя, кто-то говорил с ним, этот кто-то продолжал все это время лихорадочно прятаться в его комнате, даже обуреваемый огнем — он все равно продолжал говорить. Продолжал звать. — «Азуло-он, старый ублюдок…», — этот голос парализовал не только все тело, но еще и волю, отчего Азулон с ужасом глядел в распахнутый и охваченный огнем шкаф, в котором горели его королевские мантии. — «Они хотят тебя убить… Это все-е они-и-и…», — шипело оно откуда-то из-под горящей кровати, поднимая на свет самые страшные фантазии правящего старика. — «Та, что откроет тебе дверь…», — посмеивался шипящий, отдаленно напоминающий его собственный — голос.       — Нет! Нет! Замолчи! — осел он на пол, а огонь, что простирался все дальше и выше, моментально остыл, огибая своего хозяина и повелителя, не смея к нему прикоснуться.

*      *      *

      Вглядываясь в ровное мерцающее лезвие, что с лязгом мягко выскальзывало из ножен, встречая солнце ослепительным бликом, в котором отразились прищуренные недоверчивые глаза. Она ощущала то смущение, то ревностное чувство, что осело глубоко в душе Зуко, стоило ей с таким упоением и так неспеша обнажить столь ценную золотую сталь. Эти бронзовые ножны огибал длинный извивающийся дракон, что объемной скульптурой тянулся вдоль всего туловища ножен. С хлопком Азула заперла лезвие острейше наточенного меча, с каким-то воодушевлением улыбаясь своему брату, вытягивая легкомысленно и совершенно без толики жадности — руки, с такой обезоруживающей и притягательной улыбкой делая шаг за шагом к брату, что с недоверчивой недовольной миной следил за каждым ее грациозным и пружинящим движением. Прямо сейчас она вытащит этот меч, чтобы в бесчестном бою покорить его прямо в сердце, на что принц Зуко мимолетно бросил смешок, заставляя Азулу на мгновение остановиться, даже задуматься. Его присутствие все делало по-особенному необыкновенным, он смотрел на нее с такой неприкрытой спесью, с таким непобедимым коварством, в котором он прятал заурядную и позорную ревность, зависть. Она не могла себе это объяснить, объяснить то, почему так сладки были эти черствые бравадные речи, что очень беспечно он бросал, тем более, каждый раз, стоило им остаться наедине. Он был обижен. Зуко всегда хронически обижен на Азулу, потому что из-за нее ему бесконечно сильно и часто попадает, а еще, потому что она неустанно и без промедления вырывается вперед. Как ей это удается? На его лице рождается кривая ужимка, ведь на самом деле он радуется, стоит ему вспомнить поцелуй, который она ему дарит. Постоянно. За что-то. Обычно за то, что он возьмет ее вину на себя, прямо, как в тот раз, когда она безнравственно и так нахально подожгла мамино платье. Дядя прислал Зуко блистательный кортик, вызывая у Азулы неостановимый приступ гнева, который как рукой снимает отцовский, более помпезный и вычурный подарок — наполированный, размером почти с весь ее рост, тонкий узенький меч, которым она так демонстративно срезала фрукты с дерева, бросая в Зуко всего пару секунд назад. Дабы завлечь его. Привлечь ей такое драгоценное внимание. Все ее тело, все движения, вся мимика кричали: «Ну посмотри же на меня!». Ей все время мало. Мало внимания. Больше, больше, еще больше, прямо, пока не разорвет на части. Она в деланном смущении опускает взгляд, прикусывая нижнюю губу, что продолжает вызывать у ее брата лишь краткий обескураживающий надменный смех. Что возомнила из себя эта девчонка? Он вычурно и так безжалостно плюнул ей в лицо те омерзительные грубые слова, тогда — в Хира’а, отчего бедняжка сползла с кровати и выбежала прочь. Зуко тешился мыслью, что спал прекрасно, крепко и без зазрения совести, если бы не его гадкая сестра, что в полуобветшалом напуганном виде, с грохотом и не разбирая дороги, влетела к ним в комнату. Она переворошила все одеяло, забираясь под покровом ночи к нему поближе, оплетая руками и ногами покрепче, заставляя Зуко в страхе и злости проснуться. Она была не просто холодная, а — ледяная, мокрая и грязная. «Что случилось?», — очень ровно, приподнявшись на локте, ощущая ее сковывающие объятия, чувствуя ее неморгающий взгляд затылком, спросил он. «Зуко, ты любишь меня?», — затараторила наперебой, целуя холодными сухими губами прямо в висок, притягиваясь выше, стискивая уже на шее. «Не знаю… — растерялся, начиная нервничать, — Может быть… Что за глупые вопросы?», — убирает с себя ее руку, недовольно пытаясь отстраниться. «Ты защитишь меня?», — ее в этот момент было так много, так много, что он, казалось, ненавидит ее, но вместе с тем ему так нравилась ее прилипчивая навязчивая манера. Ему никогда не хотелось говорить с ней на равных, потому что они были не равны перед родителями, и даже перед Азулоном. Он не мог ей этого простить, считая, что из-за нее вынужден жить в постоянной борьбе. Прямо сейчас она стояла перед ним, фальшиво ухмыляясь, разводя радушно руки в стороны, с призывом пристально наблюдая, ведь Зуко так понравился этот клинок, что так безропотно и моментально вручил Азуле папа, воспламеняя уже в Зуко бурю негодования, ненависти и такой раскаленной острой зависти. Он хотел ее просто сжечь в одночасье, стоило ей выкинуть нечто подобное, прямо, как тогда, когда она вальяжно и так надменно выпорхнула из кареты, представ пред всеми истинной королевой. «Моя королева», — в сбивающем с толку экстазе прошептали мысли, стоило ей сделать еще один игривый настигающий шаг в его сторону, неся с осторожностью и трепетом тот, отцовской страстью подаренный — меч. Отец всегда необдуманно совершал в ее сторону самые немыслимые и фантастические выпады, от которых даже мать брал мандраж.       — На колени, — плотоядно усмехнулась она, поежившись, в смущении опуская глаза. От этих ее тираничных слов, у него в груди взыграла сочная страсть, разжёгся костер, вспыхнуло пламя. Пораженный до глубины души, уязвленный в самое сердце, раскалившийся в собственных чреслах, он не мог объяснить того противоречивого чувства, что вызвали в нем эти легкомысленно брошенные слова. Она играла. Она без конца играла с ним. В томной неге он прикрыл глаза, желая уткнуться ладонью себе ниже пояса, повторяя ту злосчастную стервозную фразу, что так невзначай она старается перед ним обронить. Эта дрянь сказала это умышленно, — в этом его не было смысла переубеждать. Его всего дурманил в предвкушении собственный разум, расплавляя по венам то необыкновенное сладкое томление, которое он всеми недрами ненавидел, пробащаясь, безвольно преклоняясь, кидаясь ей прямо в когтистые хищные лапы. Это было словно самое тяжкое сопротивление, которое он когда-либо оказывал. Она брала над ним верх, потому что он желал сдаваться трусливо без боя, лишь бы получить тот яркий момент наслаждения, от которого пузырилась кровь, порождая вместе с огнем неминуемое страстное вожделение. Изнутри все словно перевернулось, наполняя жаром до краев, представив ее томительную тягучую сладкую близость, всего на секунду мечтательно прикрывая глаза, он едва в истоме не простонал, получая какое-то наивысшее наслаждение, когда она вот так взирала на него, продолжая неспешно близиться с блистательной грацией тигра, огибая весь его силуэт с кровожадным прищуром. Он открыто, развязно и очень необдуманно опустился пред ней на колени, взирая на нее, как на божество, замечая, что витиеватый дракон на ее ножнах кокетливо играет на солнце. Азула даже в какой-то момент польщенно удивилась, добавляя каждой своей эмоции слишком много вычурной театральности.       — Ты чувствуешь? — томно и так неприлично это было сказано, что он даже едва понял, кто из них это спросил. Она широко улыбнулась, да так изумительно, да так упоительно, что все тело отзывалось на этот ощутимый мучительный варварский взгляд. Она с азартом пожирала его глазами. Смотрела так вызывающе, так вульгарно, что по его коже побежали мурашки. Та самоуверенная грация, что была присуща лишь ей — безмерно сильно продавливала в нем любую спесь, вынуждая в сладкой истоме опуститься добровольно на колени. Он придавал этому жесту так много значения, что, кажется, это всколыхнуло в нем безумную бурю, что охлаждал лишь металл лезвия.       — Кто я для тебя? — он отчетливо отзывался на мелодичные звуки ее манящего голоса, прогибаясь под ее нечестные беспощадные правила, истерзанный, бесчеловечно измученный, готовый играть с ней в любые, даже самые непристойные игры.       — Моя сестра… — растерялся, его взгляд не знал куда прикинуться. Она была разочарована, нет — вопиюще недовольна.       — «Моя королева». Ты должен сказать, что я твоя королева! — истерично, капризно и очень эгоистично прозвучал этот трепетный возглас. На этих ее словах Зуко бросило в еще больший жар, ему казалось, что у неба на виду с него смеются духи, но как же вероломно она делала ему приятно, заставляя гневаться и ненавидеть ее вместе с собственным положением. Больше всего на свете в эту минуту он желал касаться ее, касаться ее не только взглядом, прижать к ее коленям собственную ладонь, дабы поделиться тем вопиющим огнем, что горел в нем каждый раз, стоило ей быть такой… такой совершенной. Такой… коварной. Такой предосудительной.       — Ну? — жестокая насмешка. — Ты расхотел получить этот прекрасный меч? Ну, как хочешь… — выдохнула она карикатурно равнодушно, на самом деле вся изведясь с того томного вожделенного взгляда, что так неистово адресовывал ей Зуко.       — Моя королева, — взбудораженный, взахлеб произносит, а его не отпускает то упоение, с тем легким самодовольством, с которым его сестра так яростно смотрит, уничижая, вынуждая так бездарно пасть, наслаждаясь столь вульгарным гнетущим моментом. Его с такой силой обволакивали те испытывающие, рвущие на части чувства, от которых он изнемогал уже физически, не имея возможности противиться. В его теле вспыхивал сладострастный жар, стоило ей к нему столь мимолетной фразой прикоснуться. — Моя королева… — с наслаждением в истоме прикрывает глаза, не в силах унять то обуреваемое им ощущение, что, скорее, было похоже на судорожную агонию. Азула довольно ухмыльнулась, кажется, проглатывая его окрыляющую слепую влюбленность, заносчиво будоражась со столь неприкрытого вожделения.       — Принц Зуко, — начала очень торжественно и самоуверенно, вздернув гордо подбородок. — Ты такой жалкий, — захихикала, протягивая ему руки. — Дарю, — передает наполненные тяжелые ножны, слегка касаясь его пальцев, мягко и нежно проскользнув, заставляя то напряжение с буйством прорваться, когда он, отбросив подаренный отцовский меч, приблизился к ней столь быстро и молниеносно, взлетая с колен. Неожиданно, но так ожидаемо — хватая ее за запястье, приходя в неистовый восторг, стоило на ее лице взыграть удивлению, с такой решительностью и даже эгоистично, ненавистью — прижаться к ее губам своими. Во властном долгом и мучительном поцелуе. Страстно, безудержно, вожделенно — вот так это было, она не сдержала стон радости, стоило Зуко прижать ее к себе сильнее. Его голова мгновенно опустела, не оставив ни единой мысли. Его тело преисполнилось небывалыми ощущениями: плавящее тепло внизу живота, сладостный трепет в груди, заканчивающийся невероятным наслаждением. Ее руки безвольно повисли вдоль тела, словно ее самой не присутствовало, хотя она охотно отвечала на его дерзкий своевольный поцелуй, испытывая совершенно непередаваемые эмоции. Она ощущала себя самой настоящей королевой, той, которую он для себя посмел возвести. Его рука так опрометчиво, своенравно обвила ее талию, придерживая, вынуждая быть ближе, ведь он ощущал ее нарастающий огонь, ее страх и гнев, которым она столь рьяно командовала, желая дать брату отпор. Ему казалось, что если он не прекратит, если их единение, полное решимости и вседозволенности не закончится, то он непременно убьет свою сестру только что подаренным мечом, пронзив ей сердце, уничтожая словно непокорного дракона.       — Азула! Зуко! — послышался голос мамы. Азула изо всех сих оттолкнула Зуко, обезумев от того шока, что ей только что пришлось пережить. Зуко оступился, рухнув прямо на рассыпчатую зеленеющуюся траву. Она не сказала ему ни слова, глазами полными какого-то ужаса, воодушевления и даже трепета, она взирала на него сверху вниз с неверием, считая своего брата подобным монстру, при этом с ехидной улыбочкой встречая его такое противоречивое влюбленное помешательство, что он уже с особым трудом старался скрывать. Она судорожно и в спешке переводит взгляд на маму, которую так странно ведет под руку Азулон. Не желая дарить Зуко ни секунды больше, она срывается с места, переполненная бушующей стихией, ведомая тем воодушевлением, что так безвольно подарил ей Зуко. Она с каким-то особым восторгом смотрит на дедушку, с улыбкой переводя взор на маму. Азула поморщилась, ведь от них пахло какими-то настойками, очень затхлыми и ядреными. От Азулона довольно давно можно было заметить простирающийся зловонный шлейф. Шлейф безумия и смерти, от одного его трясущегося тощего вида, Азулу бросало в брезгливую дрожь. Азулон с каким-то загадочным напором посмотрел на Азулу, на что она ответила ему недовольством. Не заставив себя ждать, Зуко поравнялся с сестрой, крепко зажимая вымученный меч. Они оба смотрели на них с Зуко с каким-то жутковатым молчанием, словно в своей голове что-то решая.       — Ты, девочка, — эгоистично и властно ткнул в нее сухим скрюченным пальцем Азулон, отчего Азула не сдержала гневно вскинутых бровей, не желая терпеть такое неуважительное отношение. — Пойдешь со мной, — отошел он от Урсы, хватая Азулу под локоть, а она ловко выворачивается, злобно скалясь, что позабавило Азулона. — Что ты так переполошилась? — рассмеялся он. — Пойдем, у меня сейчас время шахмат. Ваш отец слишком сильно занят, чтобы составить мне компанию.       — Я не умею играть в шахматы, — сложила она руки на груди, отрицательно качая головой, не желая отходить от Зуко и мамы. Зуко покосился на сестру с тем арсеналом непонимания и недоумения, которым он всегда ловко метал, стоило хоть кому-то обратить на сестру недолжное и совершенно незаслуженное внимание.       — Я научу, — заверил ее Азулон, вынуждая, хватая за руку.       — Нет! — ощерилась как животное, даже не ища поддержки у молчаливой задумчивой матери.       — У меня время шахмат, девочка! — он крикнул на нее, да так ревностно, так злостно, словно она была виновата в его проблеме.       — Я пойду! — вызвался Зуко, отчего Азула взглянула на брата другими глазами, с благодарностью и трепетом не отлепляя пристального внимательного взора, стоило брату так ровно и уверенно приблизиться к Азулону.       — Нет! — зыркнул неприветливо на него Азулон, вновь капризно возвращаясь к Азуле. Вызывая у Зуко прилив разочарования и неверия. За что? Почему «нет»? Азулон схватил Азулу за руку и потащил вглубь дворца, оставляя Урсу и Зуко пребывать во внутреннем дворе. Азула как могла упиралась, но на глазах ее навернулись слезы, стоило бледной обескураженной маме подойти к Зуко, с деланной заботой касаясь его плеча. В руке она держала кусок хлеба, с удрученной улыбкой, стараясь отвлечь собственного сына от пребывания в горькой растерянности и отчужденности, они стали неспешно и очень вальяжно приближаться к прудику с уткочерепахами, приманивая этих вечно голодных тварей. Азула не верила своим глазам, ей не хотелось кричать умоляюще: «Мама!», ей хотелось прожечь рукав Азулону, что так самонадеянно тащил ее в свою часть дворца. «Идиот! Глупый старик! Сумасброд!», — ругались ее мысли, пока она продолжала уперто пятиться.       — Папа! — в слезах крикнула она. — Папа! — поджигает она длинный свисающий рукав Азулона, на что он лишь опустил бесстрастный взгляд, моментально погасив огонь.       — Еще раз так сделаешь, и я подожгу уже тебя! — нахмурились его брови. — Я знаю, что это ты все поджигаешь и бесправно портишь! — пригрозил, приводя Азулу в колеблющийся ужас, ее аж всю изнутри пекло. Они шли долго и далеко, Азула никогда особо не расхаживала по дворцовой части Азулона, так как вход в нее был воспрещен, даже страже велено не заходить в глубины залов Хозяина Огня. И никто никогда не мог разгадать причину столь безропотного жеста, помимо одного — Хозяин Огня Азулон никому не доверял, при этом совершенно точно не боясь умереть от чьей-нибудь руки. Азулон считал себя великим, что ни одна тварь не посмеет сократить его пребывание на этой бренной земле.       — Шахматы — это важное мероприятие. Ты обязана знать, как строятся стратегии! — втолкал ее в здоровенные двери, отчего она даже упала, больно стукнувшись о мраморный пол. Ее глаза устремились ввысь, встречаясь с высоченным купольным потолком. Место выходило на другую часть внутреннего двора, в этом огромном холле светло и ясно, окон не было — одни лишь колонны и арки, выходившие прямиком на улицу, откуда сквозило природой, донося величественное пение прирученных птиц. Азулон любил канареек, любил птичек, говоря, что людские голоса прерывает лишь трели птиц.       — Почему я? Почему не Зуко? — упрямо уселась на полу, не собираясь вставать на ноги, а даже наоборот — вальяжно и безропотно разлеглась, стараясь показаться слишком уж строптивой и непокорной — вынудить Азулона прогнать ее прочь. Она желала стать дедушке самым невыносимым и нежеланным соперником в ненавистных шахматах.       — Девочки в шахматы не играют! — подошел он к большому круглому столу, на котором расположились гигантские отполированные фигуры из настоящего гранита. Его эта фраза возмутила ее, ведь именно этого она никак не ожидала услышать. С интересом, который рождало истинное негодование и желание сделать все наперекор, она подходит, нехотя садясь по другую сторону от Азулона. — А ты будешь! — в приказном порядке бросил ей, тем самым, изрядно напугав. — Твой дурак-отец ничего не смыслит в шахматах, а потому и с братом твоим играть нет смысла, глупышка! Я им не доверяю, — шепотом добавил, подозрительно озираясь по сторонам. — Твой брат и твой отец в сговоре — я уверен, — покачал он головой, чеканя все это с напыщенной уверенностью, больше походя на умалишенного. Азула нахмурилась, брови ее сошлись у переносицы, глаза с недоверчивым прищуром покосились на Азулона.       — Почему вы никогда не называете меня по имени?! — стукнула она по столу, не сдерживая огненный всплеск, пока Азулон с пристальным вниманием осматривал правильность расстановки фигур на доске.       — Потому что твой отец решил нагло украсть мое имя, подарив тебе! — с пренебрежением ткнул в нее пальцем. — Азулон здесь только один — и это я! У тебя нет имени, пока с тобой рядом я, запомни, девочка! — на этих его словах, она еще сильнее обозлилась, скрипя несдержанно зубами, вынужденная слушать его слабовольные прихоти. — Эта ходит вверх и вниз, — не отрывая взгляда от доски, начал он, указывая пальцем на какую-то фигуру во втором ряду, — или влево-вправо, но только, если ей есть куда ходить. Эта башня боевая неуклюжа, но сильна! — нараспев добавил, прижимая тощие длинные пальцы к подбородку. — Шаг тяжелый у ладьи, в бой ее скорей веди! — судорожно и с придыханием закончил, восклицая поднимает указательный палец вверх, с суровым, но глумливым взглядом окидывая внучку. — А эта может только вверх, — вновь опустил все внимание к шахматной доске. — Пешка — маленький солдат, лишь команды ждёт, чтоб с квадрата на квадрат — двинуться вперед! На войну, не на парад, пешка держит путь, ей нельзя ступить назад, в сторону свернуть! — хлопнул пред ее недовольным взором, заставляя вздрогнуть.       — Дурацкие шахматы! Не хочу-у! Играй с Зуко! — в ярости кричит, мотая головой, судорожно стуча ладонями по столу.       — А ну замолчи, маленькая неблагодарная мерзавка! — хлопнул по столу уже он, заставив шахматы вздрогнуть, а Азулу подскочить на месте. — Высокая ходит куда захочет, — его кривоватый палец смещается к фигуре в центре. — На шахматной доске — сильнейший он. Плывет, ну, как ладья, и топает как слон. Запомни, девочка, ферзь — сильнейшая фигура в шахматах. Другое название ферзя — королева. Теряешь ферзя, считай, твои ходы сочтены! — угрожающе подытожил, переместив взгляд по доске, отыскав ещё одну колоннообразную фигуру. — Эта ходит лишь наискосок. До конца игры слоны цвету одному верны! — заворожённый, он все продолжал, выхватывая единственную понятную Азуле фигуру, ту, что была с мордой коня. — Одна клетка наискосок и ещё одна вперёд. Не мила коню неволя, перед ним простор широк, очень ловко на два поля, совершает конь прыжок. Замечательный прыжок: поле — прямо, поле — вбок! — крепко обвив пальцами фигуру, Азулон с воодушевлением стал играть ею в воздухе, ловко подкинув, моментально поймал. — Король любит гладкий, расчищенный путь: в любую он сторону может шагнуть. Всего одно поле — вот шага длина, не очень проворен король-старина, — прижал указательным пальцем корону самой большой фигуры в центре поля. — Запомни: король всех главней, всех важней, нет в шахматном войске важнее вождей! Вся в квадратах — белых, чёрных — игральная доска, а ряды фигур точеных — застывшие войска. Запомни, девочка! Я играю белыми, — распростер он руки, выказывая ее взгляду идеально выставленный ряд. Не раздумывая, находясь в каком-то дерзком воодушевлении, он сразу же выставил вперёд пешку. Азула стиснула зубы до скрежета, а кулаки до боли сжала, пытаясь подавить накатывающие слёзы и возмущение, что пламенем хотело вырваться.       — Ходи, девочка! Быстрее! — нервно прикрикнул на неё, вынуждая испуганно вздрогнуть. Она, трясущейся мокрой рукой хватает такую же фигуру и отзеркаливает его ход, при этом не имея возможности вдохнуть поглубже, давясь гулкими сжатыми всхлипами. Ее глаза судорожно забегали, огонь подступил к лицу, когда Азулон выдвинул вперёд своего слона. Она не понимала ни единого хода, желая лишь одного: только бы отстал!       — Не забывай думать, девочка! — угрожающе покачал указательным пальцем, только больше запугивая. От ужаса она вцепилась в коня, выбрасывая его на поле, путаясь в правильной постановке, вздрагивая на каждый недовольный хмык деда. Стоило фигуре принять верную клетку, как Азулон жадно потёр руки, вцепляясь в белую королеву, безжалостно и очень довольно спуская на непутевую ученицу всех собак. Азула занервничала, глаза ее забегали в страхе по всем его фигурам. Она сцепила пальцы, пытаясь унять заметную дрожь, наполняя ладони влагой нестерпимого ужаса. Она не думая двинула фигурку коня, поравнявшись с его слоном, в каком-то трансе не спуская с деда заплаканных красных глаз. Его лицо не выражало ничего, кроме злорадства и спеси. Плавными движениями он проскользнул королевой по всему полю, настигая ничего не подозревающую пешку, неожиданно для Азулы подперев короля. Она с трепетом ждала конца. Казалось, эта партия бесконечна.       — Ты проиграла, девочка! С треском провалилась! — он был то ли рад, то ли зол. Азула нервно вскочила, нахмурила брови, порождая на кончиках пальцев неудержимый, сочащийся наружу огонь. Она с грохотом опрокинула все шахматы, наблюдая его невозмутимое превосходство, что только больше побуждало ее крушить и громить все подряд. Она опрокинула тот стул, на котором сидела, сбросила все карты и документы, что аккуратной стопочкой примостились в самых уголках. У Азулона был идеальный порядок, выверенный вплоть до миллиметров. Книги и карты лежали на определенном расстоянии от края стола, футляр с очками лежал ровно посередине на какой-нибудь книге, а книга прижимала пару документов и карт. Она смела все подчистую, словно она и есть тот самый ураган, что оставил после себя только хаос, только разрушение. Она подчинила его своей воле, стирая то благополучие, что он так старательно и выверенно строил день ото дня. Азулон смотрел на нее злобно сжимая губы, нервно постукивая пальцами по столешнице, поглядывая за тем, как необузданно и с вожделением она все рушит и ломает, при этом, с каждым новым действием становясь все более слабой, все более утонченной, пока от нее не останется лишь израненная романтичная натура, с которой с таким трепетом полились горькие крупные слезы. Она развалилась на полу, с жадностью поджигая все его книги, документы, расчеты и карты. Азулон не издал ни единого звука, как завороженный наблюдая танец стихии, стихии, которой была Азула. Она вспыхивала моментально, подобно спичке, когда возгоралась — она крушила все подряд, ломала, убивала, отчего горела ярче и дольше, после чего неминуемо гасла, в сожалениях захлебываясь. Он смотрел на нее, а внутри все словно успокоилось, она поддалась порыву своих неутомимых славных эмоций, она показалась Азулону самым прекрасным стихийным бедствием, в ней он усмотрел такую невероятную горделивую спесь, в глубине души позавидовав той легкости, которую в ней воспели и воспитали ее же властливые родители. Они давали ей раскрыться, они дали ей возгореть, воспламениться, набираясь завидной уверенности в себе — вот настолько ей было все равно, кто перед ней восседал.       — Встань! — очень холодно, отрешенно и задумчиво протянул он, в мановении ока утихомирив все пламя, что ей удалось призвать. Азула, роняющая слезы, сожалеющая о случившемся, при этом испытывающая от уничтожения истинное наслаждение, не лишенное самого обычного страха, она вскочила на ноги, повинуясь, словно солдат. Азулон с усмешкой хмыкнул. — Знаешь, почему я не злюсь? — начал осторожно он. Она виновно помотала головой в разные стороны, утирая тот безумный накал, что слезами осел на ее щеках. — Ты меня обескуражила. Мои собственные дети при мне себя никогда так не вели. Я их лучше воспитал, — вновь всколыхнул в ней бурю негодования. — Когда нет порядка — я ничего не вижу. То, что ты устроила — гора мусора, ты меня обездвижила. Злая, мстительная, но при этом духи одарили тебя вниманием — ты сильная, — подзывая, указал он ей на стул, что она сумасбродно несдержанно бросила. Она послушно, не издавая более ни малейшего звука, поставила его на место, восседая напротив деда, смотря на него стыдливо, словно завороженная. — Запомни, монархия живет исключительно на жесточайших законах! Дашь послаблениям и попустительствам взять верх — все развалится! — пригрозил ей, указывая на тот беспорядок, что она так беспечно и легкомысленно устроила. — Тебе не хватает ледяного ума королевы, чтобы четко все это протащить. В отличие от своего брата, ты довольно человечная, — на этих словах ее в неверии передернуло, она никак не ожидала услышать о Зуко нечто подобное. — Королева не должна быть человечная! Запомни, что королева — это сверхчеловек. Это железная леди, которая, практически никогда не плачет! Твой брат… я вижу его суть, он — холодный напыщенный петух! — перевел он взор туда, где привлекательно свистели канарейки под прохладный пасмурный ветер. — Не допускай демократии, иначе развалится монархия! Чтобы сохранить наш королевский род — нужны жесточайшие законы. Знаешь, чем Зуко в опасности? Он очень легко не соблюдает правила! Держись за любые, как бы тебе не казалось это странным или диким, но не отпускай даже самые безумные традиции. Как только дашь слабину — тебя схлопнут! Все развалится! Запомни, что с каждым шагом, что приближает тебя к власти, ты лишаешься огромного пласта человеческих желаний. В твоей жизни нет и не может быть друзей, но зато ты можешь иметь много чего другого. Знаешь, почему всем так нравится наблюдать за жизнью королевской семьи? Почему даже у врагов это вызывает трепет? Они интуитивно понимают, что соприкасаются с чем-то монументальным. Соприкасаются с великой историей. История твоей семьи заранее прописана вместе со всеми сопутствующими, которые должны быть. Регламент.       Когда он говорил, Азула переставала дышать, следя за каждым вздохом и подрагиванием ресниц Азулона, он внушал ей неоспоримый и непреодолимый страх, она не могла отделаться от мысли, что тот не влепил ей звонкую пощечину лишь по единственно верной причине: его раздирала и мучила боль. Его губы искривлялись на каждое неосторожное движение, ему трудно было разгибать колени, потому он с такой яростью ненавидел стулья и низкие скамейки, его больная поясница сдавливала дыхание, заставляя глаза застлать бесцветным мороком вынужденного спокойствия, имя которому — усталость и отрешенность. Азулон не желал ничего решать, считая Азулу не виноватой в собственной никчемности, он так добропорядочно и милосердно тешился с ее безудержных выходок, находя в ней слабый флер чего-то недосказанного, но такого знакомого. Когда она взирала на него заплаканными, полными гнева и обиды глазами, Азулон с гадким удовлетворением внимал тому скопу вызванных в ней чувств, с довольным прищуром растягивая обветшалые губы в ухмылке. От этого ее невзначай передернуло, а в какой-то момент без памяти парализовало, она боялась сделать лишнее движение, наблюдая за тем, с каким коварством Азулон выжидательно угнетающе молчит. Казалось, эта буря прогремела нескончаемое количество раз, в гневе и несогласии она желала вырваться на волю и сбежать от такого пристального гнетущего поруганного внимания. Она не хотела играть в шахматы. Она ненавидела шахматы. Ненавидела их также сильно, как ту фальшивую улыбку, с которой он так почтительно всегда обращался к ее маме или Рине в Хира'а. Но он не такой. Азулон врет! В его одиноком сумасбродном царстве она чувствовала свое исключительное одиночество, словно спасения ждать было неоткуда.       — Я приберу, — задыхающимся от слез голосом почти пропела она, вскакивая со стула, распластавшись на полу. Может хоть так ей удастся быстрее от него избавиться? — надеялась она в глубинах своего строптивого и непреклонного сердца.       — Отец… я… — ее взгляд тотчас же метнулся в сторону отворившихся дверей, пока Азулон, не двинувшись и с места, практически не утруждая себя одарить появившегося так внезапно сына взглядом, продолжил безжизненно сидеть упертым изваянием. Увидев Азулу, Озай на мгновение ошарашенно остановился, на его лице застыло неприкрытое раздражение, искреннее обескураженное непонимание и самая неприкрытая злость, но он, не утруждая своего отца, быстро себя осадил, возвращая напыщенную, так бесстыдно взращённую непринужденность.       — Выйди! — наконец обернулся на него Азулон, рявкнув так громко, да так неожиданно, что у Азулы все вывалилось из рук, она захотела заплакать, вместо этого сжимаясь, напрягаясь, и в мышцах деревенея. — Я тебя не приглашал! — вперил в него яростный раздраженный исподлобья взор. Азула всматривалась в этот момент лишь в собственного отца, лицезрея, с каким мучительным несогласием, он был вынужден, на пульсирующих от ненависти ногах, в знак уважения и беспрекословного подчинения — склониться, моментально удалившись. Азулон довольно хмыкнул, стоило дверям захлопнуться. Азуле показалось, что воздух в помещении стал значительно теплее, без устали накаляясь. Робкий, но такой твердый стук в дверь, только лишь по одной интонации можно было определить, насколько же зол был от собственной нерешительности Озай. Азула перевела взгляд с дверей на Азулона, с выжидаем посматривая. Когда? Ну когда же? Азулон медлил, всласть улыбаясь, кажется, все происходящее вселяло в него бурю радости, да такой нездоровой, словно это была радость отмщения.       — Входи, — отмахнулся Азулон, демонстративно отворачиваясь. Азула не проронила ни звука, хотя ей так сильно желалось вскочить на ноги и понестись к отцу с ободряющими объятиями, чтобы прямо сейчас он спас ее от этого монстра. Но на лице Озая она смогла уличить лишь скорбное унизительное молчание, за маской которой он был вне себя, распаляя и накаляя воздух, стараясь делать вдох все медленнее и медленнее, что утяжеляло его эмоциональную мучительную ношу. Азула даже бросила все, что собиралась делать, стоило папе появиться вновь, словно он тот самый спаситель. Он пришел на ее зов, но почему же тогда он так неправильно молчит? Его губы скривились в тонкую ломанную линию, кастрированная ярость, которую он смел лишь обуять, отразилась на всем его внешнем виде скованностью и даже какой-то жуткой парализованностью. Кажется, Азулон застал Озая врасплох, нанеся глубокое нечестное ранение куда-то в области сердца.       — Да-а… — с затяжным выдохом карикатурно начал Азулон, подпирая голову, с недовольством кряхтя. — Я всегда говорил: таким как ты нельзя иметь детей! — эта фраза, брошенная так спокойно, так насмешливо, что, могло показаться, будто Азулон безмерно доволен встречей с собственным сыном. — Я всегда говорил, что она тебе не нужна! — стукнул по столу, отчитывая Озая, что продолжал несмело стоять в поклоне, не имея возможности пересилить себя в собственной трусости. — Зачем? — ткнул он в Азулу пальцем. — Зачем вы ее родили? — на этих его словах, Озай покорно, но, кажется, глубоко расстроенный, силился уже с той стихией, что впопыхах желала вырваться через эту кривую неуверенную клетку. Азула с досадой поглядела на Азулона, ни капельки не удивляясь подобному высказыванию, он лишь сильнее породил в ней желание его убить. — Только посмотри, что натворила твоя непутевая дочь! — очень истерично и так несдержанно стал он ябедничать на Азулу, указывая на полусгроревшие разбросанные вещи, прежде всего утопая в ярости от покалеченных шахмат, что, кажется, сделали в полу трещевидную пробоину. — Встань, Азула, — в приказном тоне бросил уже ей, даже не удосужившись смерить взором. — А ты, Озай, имей уважение — убери все здесь, — сказал он это очень уверенно, прямолинейно и с нескрываемым самодовольством, словно это был самый повседневный приказ нелюбимой служанке. Азула впервые видела отца таким, ведь она ожидала, что на этих словах отец точно кинется в драку и заломает наглому старику руки, выбьет из него дурь, но… нет. Он остался непоколебим, ранен в самое эго, разбит подобно вазе, Озай посмотрел на Азулу, что, в какой-то момент, могло показаться, будто он ненавидит ее за этот проступок. Но он лишь угрюмо, не проронив ни звука, принялся исполнять азулонов приказ, покорно поднимая разбросанные попорченные вещи, под его пристальным удовлетворенным взглядом. Азулон смотрел и пребывал в неистовом счастье, когда лицезрел эту веселую картину, что горделивый, старательный и такой безошибочный в принятии решений Озай — оступился, наконец подставляясь под удар. И прямо сейчас, он словно поруганная свинарка, бороздил комнату и с загробным тяжким молчанием повиновался.       — Смотри, девочка! — ехидно заговорил Азулон, вызывая у Озая едва заметный ком пылкого неукротимого исступления, что гневливой агонией пожирал его думы и сердце. — Наверное, ты еще никогда не видела истинное лицо собственного отца — он ничтожество, — исподлобья Озай бросил на отца озлобленный проклинающий взгляд, чем вызвал в том усмешку. — Так и воспитываются монархи! — поднял он гордо палец вверх, возжелая похвалы, внимая ее глазам, мечтая выискать в них ну хоть толику одобрения. Азула хотела вырваться, спрыгнуть со злосчастного стула, взять папу за руку и бежать, бежать, бежать. Однажды Зуко сказал: «Ты конечно не обижайся, но я заберу маму и мы уедем от вас. Уедем от вас далеко и надолго». «А как же я?», — насупилась она в тот момент, на что он радостно ответил: «А ты останешься с папой». «Ты скажешь мне, где вы будете жить?», — с детской наивностью пролепетала тогда ему, считая очень взрослым, на что он лучезарно улыбнулся, самодовольно подытожив: «Нет. Никогда», — эти слова, что Зуко заберет маму и уедет с ней неизвестно куда и далеко навсегда, вызвали гвалт неистового непонимания, жгучего отчаяния и сковывающего страха, ведь она так сильно боялась, что они взаправду уедут. Годы идут, Зуко обо всем забыл, так никуда и не забрав маму, но именно сейчас, Азуле захотелось тем же способом спасти папу, приблизиться к нему, мимолетно взять за руку, чтобы с улыбкой уверенно заверить: «Папа, давай уедем. Уедем туда, где Зуко и Азулон нас не найдут?», — эти мысли вселили в нее надежду, разогревая приятно сердце, пропуская на лице легкую мечтательную улыбку, что никак не могло скрыться от Азулона.       — Смотри, Озай, она уже смеется над тобой. Конечно, такого горе-папашу ей подкинула судьба, — помотал он головой. — Это все ты, маленькая мерзавка. Это ты выбрала себе родителей, пока была бесплотной душой на задворках начала времен! Что? Хочешь жить в чистоте и богатстве? Родись ты в семье крестьян, посмела бы столь дерзко ответить мне? Мне — Хозяину Огня! — недовольно хлопнул по столу, заставляя Азулу вздрогнуть.       — Перестань, глупый старик! — швырнул книжки на стол Озай, оперевшись руками о стол. — Уж что-что, а моих детей не трогай! — он не кричал, он не был груб, он говорил предельно уверенно, холодно и даже в какой-то мере жестоко.       — Это ты меня называешь глупым стариком? Меня? Того, кто дал тебе жизнь? Я твой отец! — воспрял Азулон, кажется, только этого и добиваясь. Он, скрипя от боли, поднялся со своего места, становясь чуть выше собственного сына, закрывая своей монументальной фигурой все, что только было для него важно. — Неблагодарный! Надо было не дать твоей матери родить тебя на этот свет или подбросить крестьянам, у них бы ты был благодарнее! Я кормлю тебя, пою, дал образование, титул. Что ты без меня, чтобы нечто подобное городить? Да кому главное? Мне! Твоему Хозяину Огня!       — Говори, что хочешь, — сгреб он очередную охапку вещей, с презрением бросив отцу на стол, вызывая в Азуле пыл и нежный восторг, она не спускала с отца обожающий одержимый взгляд, переживая за него сильнее, чем за себя. — Ты даже Айро ненавидишь, так что не пытайся убедить меня в обратном.       — Айро?! Да как ты смеешь про брата своего хоть что-то говорить? Твой брат полководец! Твой брат занимается захватом крепости, чем занят ты? — кажется, эти слова вызвали у Озая гнев, разочарование и тот стыд, от которого он желал бы уйти. — Ты трусливый, ленивый, жадный и сластолюбивый! Ты никогда не пойдешь на благородное дело, ведь боишься замараться, боишься собственной смерти, прикрываясь детьми! — ткнул он в Азулу гневно пальцем. — Я горд за Айро, он принесет мне доблесть и победу, что принесешь ты? Крикливых истеричных детей? Где ты был? — вспылил Азулон, раскидывая огненные ошметки. — Ты же знаешь, что у меня по расписанию игра в шахматы!       — Я делал за тебя документы, подписывал указы, — лихо и очень самодовольно поднял на беснующегося отца удовлетворенный хитрый взгляд. — Все, как ты приказал, ведь ты же уже давно без меня не справляешься! — взял он стопку бумаг и швырнул их в сторону. — Но ты ведь этого не заметишь, я ведь все равно для тебя ничего не делаю, не то что Айро… Попрошу не забывать, что я сейчас заведую всей бухгалтерией страны и выделяю нашему горячо любимому Айро средства на те самые военные операции. Спешу напомнить, что война — дорогое удовольствие.       — Да, все так — ты ничего не делаешь. Только жрешь, пьешь и развлекаешься у меня за стеной за счет моей казны. Ты мне дорого обходишься, а твой брат имя отца и страны прославляет, а еще хотя бы казну победой пополнит, чтобы, между прочим, ты и твои дети могли всласть жить. Он рискует своей жизнью, пока ты греешься на солнышке! — с радостью бросился с ним в словесную схватку, приходя в буйный восторг от своего всемогущества. — Правильно про тебя говорили — девчонка должна была родиться. Ты на себя вообще взгляни, — неприкрыто высмеял, наблюдая то ледяное пренебрежение, что уже желало вырваться в драку, только не на жизнь, а на смерть. — Какого сына ты воспитаешь, когда у тебя такая ненормальная дочь? — продолжает нападать, внимая завидной сдержанности Озая.       — Еще одно слово, и ты не увидишь меня, мою жену и моих детей. Больше никто никогда не сделает за тебя твои обязанности.       — Да уходи. Вот только куда ты пойдешь, пригретый моей казной? Что ты можешь? Ты ведь заработать сможешь только попрошайничеством или чем похлеще… — отмахнулся пренебрежительно Азулон. — А вот Айро самостоятельный. В нем я уверен — он не пропадет. И сына своего доблести научит. За них я горд. За них мне не стыдно. Жаль твою жену, — задел по самому больному, вынуждая Озая схватить того за старую трясущуюся руку. Озай ощерился, другой рукой притянув отца за пазуху. — Ну давай, давай. Я всего лишь бедный старик. Немощный, больной. А ты издевайся дальше, ведь нет в тебе милосердия. Нет в тебе чести и доблести, — старательно давит на жалость, после чего Озай в ярости его отпускает, Азулон деланно схватился за шею, вычурно прокашлявшись.       — Зачем же ты тогда женил меня на Урсе, если я такой непутевый? Ей-то, я смотрю, ты отдаешь куда больше предпочтения, чем нам с Айро, — криво усмехнулся, желая лишь одного — убить Азулона.       — Да-а, следовало жениться самому… Понадеялся, что тебя — дурака, хоть что-то исправит, а то уж больно жалким ты мне казался, — не поумерив свою спесь ни на грамм, Азулон, даже в таком подвешенном состоянии горделиво и чрезвычайно хлестко бросает фразу за фразой.       — Я вызываю тебя на Агни Кай! — вперил в него ненавидящий взор. Азула так сильно испугалась, так разнервничалась, что спряталась под столом, и только эта фраза заставила ее в содрогании очнуться. Она поспешно выбралась из-под стола, поглядывая то на деда, то на отца. Азулон искривился, кажется, до последнего не веря в сказанное, его глаза забегали, он с лютой ненавистью вгляделся в глаза своего сына, в неверии распахивая уста.       — Неблагодарный! На своем горбу тебя тяну, а ты — отца родного в гроб загнать хочешь, да еще и с моими больными суставами. Это нечестный бой. Прав я был — гордости в тебе никакой, — на выдохе трусливо протараторил.       — Тебе ничего не стоит меня победить, — ухмыльнулся Озай.       — Я сделаю вид, что не услышал всех этих мерзких вопиющих ругательств с твоей стороны, иначе, не забывай, я могу не просто отстранить тебя от дворца, лишить детей титулов, вышвырнув на произвол судьбы, но также, я могу сгноить тебя в тюрьме. Поэтому, — стал судорожно расставлять фигуры по шахматному полю. — Приму твой вызов в шахматах. Сразимся, как два интеллектуала, а не безмозглых солдафона, — вызывает этой дрожащей фразой у Озая смех.       — Прямо сейчас ты облил помоями нашего дорогого Айро, который так отчаянно корячится ради тебя на передовой, — схватил Озай Азулу за руку, прогоняя одним взглядом, как можно дальше и незаметнее для Хозяина Огня. Озай судорожно и очень педантично поправил выбившиеся пряди, ощущая, как неистовый огонь хлещет по его венам, заставляя тело содрогаться в муках нервной агонии, заставляя жариться на собственном язвенном гневе. В какой-то момент Озай даже пожалел собственного отца, видя его дряхлеющий изможденный сумасбродный вид, при этом тот это так старательно скрывал, что даже в страхе выслал всю прислугу со своей части дворца, заставляя караулить у окон и дверей.       — А ты посмелел! — воодушевленно и даже как-то агрессивно вырвалось у него.       Отбегая как можно дальше за спину Азулона, Азула все еще следила за отцовским силуэтом, что уже полностью скрывала длинная сухая фигура Азулона. Один неуловимый момент и Азула увидела, как отцовская алебастровая кисть с тонкими длинными пальцами, с призывным жестом упала за края стола, рука судорожно задергалась, впопыхах и очень нервно смахивая — прогоняя Азулу одними жестами. Он не мог и не хотел с ней говорить… Не сейчас… Когда-нибудь потом…