Тайна семи...

"И доведен до безумия, Глазами, полными Везувия. И отрешенность, и свет, Звоном погребальных монет..." В полутьме гостиной два силуэта склонялись над переведенным письмом, извлеченным из кабинета Тилкрона. Полумрак свечей лишь усиливал ощущение гнетущей тайны. Холмс и Ватсон стояли молча, осмысляя слова, которые словно выжигались в сознании. "Нам никогда не обрести свободу, Мы — агнцы на заклание. Что собираешься делать... Цена твоей жадности — Твой сын и твоя дочь. Что же ты собираешься делать, Когда вода окрасится кровью?" Слова врезались в разум как острый клинок, оставляя после себя холодную пустоту. Шерлок провел пальцами по краю бумаги, как будто пытался ощутить скрытый смысл, запечатленный в строчках, что после перевода не отразят всю глубину писавшей, дрожавшей руки. Его глаза, горящие как бирюзовые искры, блестели в тусклом свете. — Это не просто отчаяние, — пробормотал он. Его голос был приглушен, но исполнен убежденности. — Здесь есть нечто большее. Джон поднял взгляд на своего друга. — Возможно, болезнь и страдания свели его с ума, — предположил он, но в его голосе сквозило сомнение. Шерлок обернулся к нему. — Нет, Джон, это письмо написано человеком в здравом уме. Каждое слово, каждый образ выверен. Он знал, что делает, — Холмс указал на дату внизу листа, который он ещё сильнее обвел по приходу домой, дабы пыль с грифеля не смазалась, уничтожая нужные улики. — Обрати внимание: это письмо предназначалось для отправки через три дня после похорон Риверса. Что это может значить? Ватсон замер, осознавая важность деталей, которые ускользнули от его внимания. "Скажи миру, что я выживу. Скажи миру, что я жив. Я хочу, чтобы ты знал. Все затемнено, но продолжает расти. Мне нужно, чтобы ты увидел. Ничто не может измениться, если вы не верите. Я не позволю этому уйти. Я буду придерживаться 'их' плана. Мы глубоко в муках. И 'Я' не позволю этому уйти. Я буду бороться до конца. И тогда ты узнаешь: Кто спасет тебя ... Джон прочитал строки вслух, его голос дрожал. Казалось, каждое слово отзывалось эхом в их сознании. — Вы думаете, он знал о том, что умрёт? — спросил Ватсон. — Не просто знал, — ответил Шерлок. Его взгляд был холоден и ясен, как ледяная вода. — Он готовился к этому. И, возможно, хотел использовать свою смерть как последний шаг в борьбе против... чего-то. Джон сглотнул, но тяжесть слов, казалось, давила ему на грудь. ... Я ношу их с собой, в своих внутренностях, в своём теле. Под кожей, как черви, но 'эйфория'." — Это звучит как... болезнь или... — Ватсон остановился, пытаясь подобрать слово. — Или сознательное самопожертвование, — закончил Холмс. Он повернул письмо к свету и, вглядываясь в строчки снял очки, положив их на стол. — Тилкрон упоминает 'их' и намеревается 'поведать миру'. Он знал что-то, что могло стоить ему жизни. "Дорогой 'А'. Я знаю, как долго служил и был верен вам, но жизнь покидает меня. Видя последние моменты, что пробегают перед глазами вспышками света, я понимаю: больше так не могу. Я поведаю миру о 'них'..." — Кто такой 'А'? — задал Джон вопрос, который уже витал в воздухе. — Это предстоит выяснить, — мрачно ответил Холмс. Он бросил взгляд на дату внизу письма. — Но что более интересно, Джон, это письмо нельзя было отправить без личного участия Тилкрона. Оно не должно было попасть в чужие руки до определенного времени. Тишина накрыла их, как тяжёлое покрывало. Луна за окном бросала холодный свет на их лица, подчеркивая решимость одного и сомнения другого. В этой гнетущей атмосфере было ясно одно: ответы ждали впереди, но их цена могла оказаться слишком высокой. Холмс осторожно поднял дубликат письма, словно боялся повредить его тонкие, пропитанные смыслом страницы. Пройдя к доске с уликами, он прикрепил письмо к её поверхности. Взгляд его был холодным и сосредоточенным. Каждое движение отдавало точностью, словно он складывал куски головоломки, значение которой пока понимал лишь он один. Джон судорожно выдохнул. Он всё ещё не мог свыкнуться с мыслью, насколько стремительно он оказался вовлечён в дело столь мрачное и загадочное. Когда он снова обратил внимание на стол, то обнаружил перед собой стакан виски. Его чуть дрожащие пальцы обхватили гладкие края стекла. Шерлок стоял рядом, но его взгляд был устремлён на доску, и Джон знал: Холмс предугадал его состояние. Это было в манере Шерлока — разряжать обстановку в нужный момент. — Спасибо, — пробормотал Джон, поднося стакан ко рту. Шерлок, не оборачиваясь, кивнул. Его внимание по-прежнему было сосредоточено на письме, но он не выглядел напряжённым. Его хладнокровие поражало, кроме случаев, касающихся Майкрофта. Это была единственная тема, которая могла вывести его из равновесия. Джон почувствовал, как его обдало волной жгучего жара. Он оглядел себя и осознал, что всё ещё одет в плащ. В спешке они даже не подумали раздеться. Вздохнув, он сбросил плащ и повесил его на вешалку. Шерлок, заметив движение, повторил за ним. Теперь два пальто висели на вешалке, небрежно свисая до самого пола. Их края касались идеально вымытого паркета — заслуга миссис Хадсон, которая всегда находила время на уборку, даже несмотря на хаос, царящий в доме. Холмс, наконец, отвёл взгляд от доски и неспешно опустился в кресло у камина. Он закурил сигарету, позволяя облаку дыма медленно раствориться в свете пламени. Джон наблюдал за ним, улавливая каждую мелочь — нервное движение пальцев, напряжённую линию плеч. "Он в бешенстве", — подумал Ватсон, но не подал виду. Он сел рядом, держа в руке новый стакан виски. — Вы были превосходны, — произнёс Джон, выбирая слова с осторожностью, — я имею в виду... — Искусно лгал? — перебил Холмс с лёгкой, но натянутой улыбкой, протягивая ему портсигар, забитый до краёв. — Да, — признал Джон, улыбнувшись краем губ, и, закурив, сделал глубокую затяжку. — Но не всё, что я говорил, было ложью, — Холмс произнёс это негромко, но в его голосе прозвучала неожиданная горечь. Джон напрягся, чувствуя, как атмосфера в комнате меняется, но не стал переспрашивать. — Моя мать действительно болела, — вдруг добавил Шерлок, отводя взгляд от пламени и устремляя его куда-то в прошлое. — Мне очень жаль, — тихо ответил Джон, почувствовав, как сердце сжалось. Ему никогда прежде не было так тяжело слышать признания о боли, которая, казалось, прожигала Холмса изнутри. — У неё было редкое заболевание, — продолжил Шерлок. Джон молчал, ожидая, но чувствовал, как невидимая тяжесть давит на его плечи. — Её лечили многие, но мало кто смог хоть немного облегчить её состояние. Его взгляд задержался на портрете, висевшем над камином. Картина излучала спокойствие — лицо женщины, наполненное любовью и добротой, в резком контрасте с тем, что он описывал. — Она видела то, чего не существовало, — голос Холмса дрогнул, но он тут же взял себя в руки. — Проекции её разума становились для неё реальностью. Она кричала, смеялась, плакала, а порой впадала в ужасающую агонию. Она жила, умирая. Джон почувствовал, как его пальцы сжали стакан сильнее. — После смерти отца она долго молчала. Она пыталась быть прежней, но день за днём ей становилось хуже, — Холмс сделал короткую паузу, будто выбирая слова. — Её лечили от туберкулёза, но она им не болела. — Что у неё было? — Джон наконец выдавил из себя вопрос, хотя интуитивно уже знал ответ. — Психическое расстройство, или как это сейчас называют… — Холмс отвёл взгляд от портрета. — После того как она попыталась... Он запнулся, с трудом сглотнув, но затем собрался с духом. — Я сам был причиной. Я... я сказал что-то об отце. Это её сломало. Я видел, как она кинулась ко мне, а потом... я помню только, как вода захлёстывала мои лёгкие. Его сигарета догорела, обжигая пальцы, но он не замечал этого. Джон, стараясь не потревожить его, быстро выхватил окурок, обжигаясь сам, и бросил его в камин. — Это не ваша вина, — твёрдо произнёс он. — Возможно, — тихо ответил Шерлок, но в его глазах читалось другое. Он наклонился ближе и, уперевшись лбом в плечо Джона, забрал его стакан, после залпом осушил его. — Она мертва. А моей вины... нет. Джон встал, стремительным движением наполнил оба стакана — Холмса и свой. — Нет, Шерлок. И никогда не было. В его голосе прозвучала неукротимая уверенность. Он понимал, как тяжело Холмсу, и видел, что долгие годы самообвинений оставили шрамы. Но Шерлок держался. И это значило, что не всё ещё потеряно. — Не пытайтесь меня успокоить, Джон, — мягко возразил Шерлок, возвращая другу лёгкую улыбку. — Я спокоен. Просто горечь… это неотъемлемая часть жизни. Он сделал короткую паузу, собираясь с мыслями. — Эмоции делают нас живыми, но они же превращают нас в глупцов. Они заставляют нас гореть, требовать невозможного, уничтожать себя. Мы теряем себя, когда повода нет, и становимся бессильными, когда нужны, как никогда. Горечь — это то, что мне пока не под силу подавить. Джон удивлённо смотрел, как Шерлок поднимается, аккуратно ставит почти полный стакан на стол и берёт свою трубку. Тот факт, что Холмс не дотронулся больше до виски и сменил сигарету на трубку, говорил только одно — он справился. Молчание, воцарившееся в комнате, больше не было угнетающим. Оно стало союзником, позволяя каждому обдумать свои мысли.

***

С самого утра Джон начал собираться, стараясь делать это как можно тише. Обещание, данное накануне, тяготило его, и ему хотелось покончить с этим как можно скорее. Выйдя из дома около семи утра, он с облегчением отметил, что ни миссис Хадсон, ни сам Шерлок не встретились ему на пути. Тяжёлое чувство всё ещё давило на грудь, и мысли о вчерашнем разговоре не отпускали его. Путь от Бейкер-стрит до учреждения, где работал коронер, был неблизким, но Джон решил пройти его пешком. Он хотел использовать это время, чтобы собраться с мыслями, тщательно обдумать, что сказать, и, возможно, привести в порядок тот хаос, который царил у него в голове. Медленный ритм шагов, гул утреннего Лондона и морозный воздух помогали сосредоточиться. Джон шёл мимо домов, окутанных утренним светом, мимо газетных киосков, только открывающих свои ставни, мимо редких прохожих, погружённых в свои дела. Он чувствовал, как с каждым вдохом растворяются частички его тревоги, уступая место холодной рассудительности. Явиться без предупреждения к мистеру Теодору Ридли — испытание не для слабонервных. Джон знал это слишком хорошо. Тем не менее, он был практически уверен, что именно на Теодора намекал Рэндол Шерлоку. Другого варианта просто не могло быть. Лондон, милый Лондон, всегда был колыбелью выдающихся умов, и среди них Теодор Ридли занимал особое место. Никто не мог сравниться с ним по таланту, и, вероятно, никто не сможет. Для Джона Теодор был не просто врачом, а легендой — человеком, основавшим институт, в котором сам Ватсон получил образование. Этот институт стал рассадником врачебного мастерства, выпуская поколение за поколением специалистов, которые спасали и продолжают спасать человеческие жизни. Но не только своим мастерством Ридли заслужил уважение. Он оставался человеком, чуждым алчности. Деньги для него всегда были на последнем месте. Расплатиться с ним можно было только гордостью за его учеников и иногда хорошей бутылкой скотча. Эта мысль заставила Джона резко остановиться. Он огляделся по сторонам, прикидывая, куда свернуть. Его взгляд упал на вывеску небольшого винного магазина через дорогу. «Лучше не рисковать», — подумал он и направился к магазину, решив, что бутылка хорошего скотча станет достойным дополнением к его визиту. В магазине он пробыл недолго, выбрав то, что предпочитал, и, аккуратно завернув бутылку в пергамент, двинулся дальше. Перед самыми воротами небольшого жилого дома, который Ридли превратил в морг, Ватсон остановился. Он, как юноша перед экзаменом, прокручивал в голове тщательно подготовленную речь, но как только его окликнули, все мысли испарились. — Доброе утро, — к воротам подошла женщина лет сорока и окинула его взглядом с головы до ног. — Доброе, — кивнул Джон, немного смущённо отвечая на её взгляд. Между ними повисла тишина. Женщина смотрела на него, и в её взгляде был целый мир немых вопросов. Она ждала ответа, словно её молчание требовало разъяснений. Джон нервно засеменил вперёд и, поправив пергаментный пакет, пробормотал: — Я к мистеру Ридли, его бывшему ученику, хочу навестить доктора. Женщина молча кивнула и, не произнеся ни слова, открыла ворота, пропуская его внутрь. Она вошла в дом первой, словно была здесь полноправной хозяйкой, и сразу же начала наводить порядок, поправляя вещи, которые казались ей неаккуратными. Джон, чувствуя себя немного неловко, последовал за ней, не решаясь остановиться на пороге. — Не разувайтесь, — быстро сказала она, не оборачиваясь. — Полы холодные. Ватсон кивнул и, сняв пальто, повесил его на вешалку рядом с дамской шляпкой. Он молча пошёл по коридору, предчувствуя, что скоро встретится с Теодором. Но пока его взгляд блуждал по окружающему пространству, он чувствовал, как воздух становится тяжёлым, а запахи — знакомыми и незнакомыми одновременно. Это был запах не только медикаментов и хлора, но и чего-то ещё, что заставляло его вспоминать обстановку старых домов престарелых, где время будто остановилось. Это напоминало пустоту. Тоску. Джон не видел Теодора, но уже чувствовал, что тот был не в лучшей форме. Войдя в маленькую гостиную, Ватсон сразу почувствовал, как стены, увешанные анатомическими рисунками, буквально давят на него. Рисунки были настолько плотными, что не было видно ни обоев, ни пространства вокруг. В углу стояли шкафы с книгами, среди которых не было ничего живого, ничего яркого. Джон подошёл ближе и увидел Теодора — того самого врача, который когда-то был его наставником. Он сидел в кресле, задумчиво куря трубку, словно время здесь не имело никакого значения. В его взгляде, утонувшем в дыму, было что-то потерянное. — Джон, мой мальчик, — Теодор расплылся в улыбке, и его лицо покрылось морщинами, подчёркивающими прошедшие годы. Однако в его глазах читалась искренняя радость от встречи. Ватсон, несмотря на всю тяжесть момента, почувствовал, как что-то тёплое разлилось в его груди. Он всё ещё был рад видеть своего старого друга. — Я не с пустыми руками, доктор, — Джон поставил бутылку скотча на стол и сел напротив. Он внимательно посмотрел на Ридли. Когда-то Теодор был крепким и энергичным, но теперь... теперь перед ним сидела лишь тень того человека, которым он был раньше. — Люси, дорогая, два бокала, — скомандовал Теодор, как будто в доме ничего не изменилось. Женщина кивнула и отошла в сторону. Джон заметил, как сильно время изменило Теодора. Он был стар, истощён, и каждый его жест, каждая морщинка на лице напоминали о том, что годы берут своё. Но, несмотря на это, его присутствие по-прежнему вызывало у Ватсона симпатию и уважение. Время не могло стереть всё это. Он улыбнулся, но с лёгкой горечью, наблюдая за другом. — Вот же сука, не так ли? — Теодор наклонился к нему, его голос стал шепотом, и в этом было что-то такое, что заставило Ватсона задержать взгляд. Он заметил, как подол платья женщины, которая уходила, слегка коснулся угла двери. — Я нанял её пару месяцев назад, а она уже ведёт себя как моя мамаша, — Теодор рассмеялся, но смех был невесёлым, с ноткой усталости. Он открыл бутылку и плеснул немного в бокалы. — Ну, давай, рассказывай. — Ну, я... — Джон задумался, его мысли разбегались. — Недавно вернулся с фронта. Занимаюсь несколькими пациентами, в том числе и миссис Халкроу... — Молодец, конечно, — Теодор поднёс бокал к губам и отпил, после чего удобно устроился в кресле. — О твоих подвигах я и так знаю, правда, больше со слов других, — добавил он с лёгким упрёком. Джон виновато опустил глаза, не зная, как оправдаться. — Ты ведь не за этим пришёл, верно? Джон открыл рот, но Теодор его перебил. — Спрашивай, Джон. — Его слова пронзили тишину, и Ватсон понял, что никакие объяснения здесь не помогут. Джон, конечно, лгал, по крайней мере, относительно истинных причин своего визита. Он не мог рассказать Теодору о деле Холмса, о заговоре и особенно о секте с её ритуалами. Это было бы слишком тяжело и слишком опасно. Он решил оставить эту тайну при себе. — Так что, доктор, я бы хотел знать, что случилось с Риверсом, — произнёс Джон, пытаясь скрыть своё смятение. — Я чувствую себя виноватым за то, что не смог помочь. Теодор слушал его рассказ. Джон говорил о том, как его мучил диагноз Тилкрона, о бессонных ночах, о безысходности, которая жгла его изнутри. Теодор тяжело выдохнул, и в его взгляде промелькнуло что-то похожее на сожаление. — Не хочешь говорить правду? Ну и ладно, — буркнул он, отвернувшись и отмахнувшись от юноши. — Пойдём. Джон нервно сглотнул, чувствуя, как его сердце начинает биться быстрее. Он следовал за Ридли, который, несмотря на возраст и усталость, шёл всё так же уверенно. Спустившись в подвал, Ватсон почувствовал, как холодное дыхание этого места проникает в его кости. Морг. Здесь всё, от обстановки до запаха, говорило о смерти. На стальном столе, покрытом тонкой белой тканью, аккуратно лежали хирургические инструменты. Под полом, в встроенном кране и в его стоке виднелись ржавые разводы, как будто кровь не до конца смылась. Теодор подошёл к небольшому столику с ящиками и, не теряя времени, начал в них копаться. Через несколько мгновений он вернулся к столу с папкой и оперся на него. — Здесь заключения о вскрытии Риверса, — сказал Теодор, помахивая папкой в воздухе. — И если бы ... я бы уже давно выставил тебя от сюда. Он не договаривал. Ватсону самому пришлось предугадывать "если бы, что?". Джон почувствовал, как холод этого помещения проникает в его тело, но не только из-за низкой температуры. Его пальцы стали ледяными, и ему показалось, что стены, словно живые, сжимаются вокруг него. Риверс был разочарован, не верил ему, не доверял, или же что-то скрывал. Джон на окаменевших ногах подошёл, чтобы взять папку, едва слышно повторяя: «Мне это нужно». Его пальцы уже коснулись края, когда Теодор резко вырвал её из его рук, не сводя с Ватсона пристального взгляда. — Риверса погубила не подагра, Джон, — голос Теодора стал твёрдым, холодным, и он больше не опирался на стол. — Его органы все были в насечках, словно его резали, но поверхностных ран не было. Лёгкие — как у человека, пережившего пожар, а нос отвалился, как у сифилитичной проститутки. В его крови не было ни наркотиков, ни следов сифилиса. Мой вердикт — членовредительство. Джон замер, его взгляд остановился на Теодоре. Он не знал, что ответить. — Как он мог так навредить себе? — с ужасом в голосе выдавил Джон. — Долго, настойчиво, решительно, — сказал Ридли, холодно глядя на него. В ту же секунду он бросил папку на стол и, покачиваясь, направился к выходу. Джон схватил её, не в силах сдержать дрожь, и поспешил за ним. Он быстро надел пальто, собираясь уходить, но на пороге его остановил голос Теодора: — Ты не в то ввязываешься, Джон... Не ответив Ридли, Ватсон вышел из дома и только за воротами застегнул пальто, пряча под ним папку, словно боясь её вида.