Kitty Go!

На улице до сих пор холодно, и Гон прекрасно это понимает. Каждый день слышит об этом от Хисоки, который настойчиво кутает его в более закрытую одежду и утепляется сам. Гон знает, что сейчас ему должно хотеться выпить чего-нибудь горячего и накрыться пледом, но на деле ему невозможно жарко. Настолько, что кажется, словно он плавится под июльским солнцем. Настолько, что по ночам он выпутывается из душных объятий и полностью раскрывается, задрав кофту на краю кровати. Настолько, что во рту пересыхает и никакое количество воды не может избавить его от этого ощущения. Это состояние невероятно злит, и Гон ударяет кулаком по столу рядом с пустым стаканом. Глупо — никто не виноват в этом, понимает он, но раздражение никуда не девается. Слава богу, Хисока не застанет его капризов — дома его пока нет, поэтому Гон позволяет себе плюхнуться на собственный разложенный диван с усталым стоном. Он стягивает носки с пяток и оставляет их болтаться на пальцах, потому что разбрасывать вещи некрасиво, а снять их совсем он не может. Хисока прав; в окна стучатся ветки деревьев, которые беспощадно качает сильный ветер, а значит, на улице должно быть действительно холодно, один Гон, кажется, этого не чувствует. Даже когда он тайком открыл форточку и долго стоял под ней, это не остудило его. От досады Гон практически воет в подушку и незаметно для себя засыпает. Распластавшись на мягком покрывале, он ворочается, постоянно просыпается и проваливается обратно в беспокойный сон. Ему даже не снится ничего, перед глазами — белый шум, и неясно, что заставляет его держать их закрытыми. К моменту, когда Гон окончательно пробуждается, его кофта оказывается задрана до груди, а во рту успевает скопиться столько слюны, что она вязко стекает на подушку рядом. Это странно, потому что ощущение сухости никуда не делось. Гон утирается рукавом кофты и выходит из комнаты, держась за звенящую голову. В коридоре он на мгновение останавливается — с кухни тянет чем-то пряным и резким — и зажимает нос лапками. Гон практически вылетает к Хисоке, бегает глазами в поисках причины и, не найдя её, с отвращением спрашивает, чем может так сильно пахнуть. — Это? Ох, я добавил обычные приправы, — озадаченно отвечает он и принюхивается, наклоняясь ближе к сковороде. — Тебе вроде всегда нравилось, как пахнет, что случилось? — Слишком… Слишком сильно в этот раз! Почти воняет! — выпаливает Гон, но Хисока лишь смотрит на него с недоумением, а после поднимает брови. Гон чувствует, как дрожат губы, а на глаза наворачиваются злые слёзы. Глупо расстраиваться из-за такой мелочи, но ему обидно, что Хисока совсем не понимает, не чувствует того, что чувствует он сам. Поэтому Гон разочарованно стонет и убегает обратно к себе. И зачем только выходил! Только всё настроение испортилось. Хисока приходит к нему лишь немногим позже и медленно поглаживает теперь привычно оголённые живот и грудь. Гон слабо фыркает, но прохладную руку не скидывает и Хисоку не выгоняет, хотя и тот тоже пахнет гораздо сильнее обычного. — Тебе нехорошо? — сочувствующе спрашивает он, но на его лице странная улыбка. Как если бы Гон делал что-то забавное. Поэтому он обиженно фыркает и отворачивается от бессмысленной насмешки. — Ну-ну, — уже без озорства зовёт его Хисока, — не сердись, малыш. Я сейчас принесу что-нибудь от жара, хорошо? Когда Хисока уходит, Гон бессильно перекатывается на другую, ненагретую половину дивана, скулит без прохладных прикосновений и приятного, хоть и слишком сильного запаха. Мысли в голове всё спутаннее, раздражение от непонимания и странного состояния лишь растёт. Когда Хисока возвращается, он обтирает его холодным мокрым полотенцем, а после осматривает его горло, как делал Леорио на последнем приёме. Кажется, простуда оказывается совсем ни при чём. Под вечер приходится несколько раз принять холодный душ, но даже это почти не спасает. Шёрстка на ступнях, руках и загривке впервые за всё время ощущается противоестественной, слишком жаркой. Спать в объятиях Хисоки или даже делить с ним одну кровать кажется безумием. Он просто сварится, если соприкоснется с чем-то помимо его прохладных рук. Гон ворочается на диване, жмётся лицом к подушкам, которые так быстро нагреваются. Коротко рычит в ткань наволочки, скидывает от отчаяния подушки на пол, а следом и последний элемент одежды — белые хлопковые боксеры — и шумно, загнанно дышит. В какой-то момент жар отступает, ненадолго, всего на несколько упоительных минут. А потом возвращается, и на этот раз кажется, будто весь он сосредоточился в низу живота. Раскаленный клубок пульсирует, тяжело и грубо, заставляет поджиматься внутренности и пальцы ног, перетягивает на себя всё внимание, все мысли. А затем, как по щелчку, в голове становится пусто. Почти. Он всё так же резко и остро слышит все запахи дома, чувствует бархатистую поверхность дивана раздражённой кожей, слышит приглушенный шум дороги. Но внутри теперь — навязчивое, умоляющее желание, которое говорит за него, ярко стучит в висках и зовёт к другому существу. Сильному, мощному, уже успевшему подмять его под себя. Гон не знает, откуда берутся эти мысли, но тело само отрывается от мягкой поверхности, тянется к источнику его болезненного возбуждения. Он словно в лихорадке. Взгляд расфокусирован, конечности подрагивают. Ему приходится искать опору в виде стен, чтобы не свалиться на пол прежде, чем он доберётся до спальни. — Что-то болит, котёнок? — раздаётся с придыханием, как только он переступает порог. Хисока почти без одежды, растянулся на простыне, приподнявшись на локтях. От его бархатного, тянущего гласные голоса во рту становится сухо, хвост задирается, прижимаясь к спине. На негнущихся ногах Гон заваливается на кровать, подползает ближе и утробно стонет от запаха. Возбуждение, любопытство, предвкушение — впервые все чувства настолько обострены, что ему нет необходимости следить за эмоциями на лице Хисоки, он буквально чувствует их, слышит. Утыкается лицом в широкую грудь, судорожно вылизывает шершавым языком всё, до чего может дотянуться, и Хисока довольно стонет под ним. — Если ты не скажешь мне, как я смогу понять, чем тебе помочь? — почти шепчет он и опускает ладонь на его бедро. Сжимает покрепче, словно хочет удержать на месте. И от крепкой хватки сердце начинает колотиться так, что отдаёт тяжелой пульсацией в висках. — Так горит, — стонет Гон, и это всё, на что хватает воспаленного мозга. Хисока вновь что-то спрашивает, вертит его и упрямо отказывается потрогать его стоящий член, но Гон уже не в силах ответить. Раскрыться, притереться, — оглушающе звенит в голове. Предложить себя, позволить взять верх более сильной особи. Принять всё, что ему дадут, взять как можно больше. Влажный жар у самого лица, тяжесть чужого члена у бедра. И крепкая-крепкая хватка на талии. Весь мир сужается до яркой точки перед глазами, а мысли — до замкнутого круга: Хисока сильный-сильный-сильный…

***

Целый день Хисока ждал этого. Ждал, когда его котёнок наконец осознает своё состояние, когда инстинкты возьмут над ним верх и он придёт к нему. Когда шёпот гона в голове будет говорить громче него, и Гон станет всеми силами пытаться взять своё. Взять Хисоку. Тыкаться маленьким членом в его бедро, цепляться когтями и карабкаться, не позволяя своей жертве встать. Только теперь, когда тот вместо грубого одержимого желания транслирует лишь настойчивую ласку и нужду, Хисока понимает, что с ним происходит что-то другое. И это нравится ему ничуть не меньше. В любом случае, это то, ради чего он оставил у себя Гона, правильно? Возможность понаблюдать за ним в таком состоянии впервые есть только сейчас. Потом вряд ли останется что-то, что могло бы подпитать его интерес к Гону настолько сильно, чтобы продолжить жить с ним и дальше. Хисока никогда ни к кому не привязывался и тем более не строил совместных планов на жизнь; сложившаяся ситуация — лишь быстротечное исключение из правил. От этой мысли его отвлекает очередной скулящий стон, слишком громкий на сей раз. Расфокусированным взглядом Гон смотрит куда-то перед собой, словно сквозь Хисоку, хватается за него когтистыми ладонями. Что-то бормочет, урча и слабо пощёлкивая языком, настолько нечётко, что звуки не составляются ни в одно из известных Хисоке кошачьих слов. Попытка отстраниться от Гона приводит к тому, что тот вгрызается зубами — которые, кажется, стали немного острее — в его плечо и слабо рычит, не готовый отпускать. Он хватается за простынь, стараясь удержаться на месте. Двумя руками Хисока разжимает плотно сомкнутые челюсти и с небольшим трудом выбирается из-под упрямого мальчишки. Он не пытается даже уйти куда-то — видит, насколько Гон нуждается в нём сейчас. Но сегодня им точно не обойтись без смазки. Стоит Хисоке оторваться от кровати, как Гон переворачивается на живот, приглашающе выгибается почти до хруста в спине и едва не плачет, широко расставив ноги. Хвост его бешено извивается в воздухе, шёрстка топорщится, и зрелище это настолько завораживает, что Хисока невольно замирает ещё на несколько мгновений. Это определённо тот самый половой цикл, о котором рассказывал Леорио, только Гону словно нужно быть принимающим, а не ведущим. До Хисоки наконец доходит, на что похоже состояние Гона: весеннюю течку. Он так подставляется и извивается, словно умоляет урчанием и языком тела, чтобы его поскорее взяли и хорошенько трахнули. Захватив смазку, Хисока кладёт руки на тело Гона. Но растягивать его пока не спешит, пусть эта задержка и кажется невероятно жестокой, с учётом чужого отчаяния. Гон скулит от медленных поглаживаний поясницы, вздрагивает и добровольно вжимается грудью в кровать, когда Хисока пробегается пальцами по горячим лопаткам. — Чего тебе сейчас хочется, Гон? — игриво тянет он, ожидая хоть какого-то внятного набора звуков. Но, видимо, сейчас Гон просто не способен ответить. Все его мысли занимает животное, дикое и примитивное желание, и Хисока полностью разделяет его. Он не уверен, насколько хватит выдержки его гибрида, а потому пока не позволяет ему кончить. Хисока осторожно обхватывает его подрагивающий член, пересчитывает чуть затвердевшие шипы большим пальцем. Дразнит болезненно покрасневшую головку и сразу же отдергивает руку, завороженно наблюдая, как капелька смазки падает на простыню, оставляя влажный след. Гон всхлипывает. В боксерах наконец становится слишком тесно, и Хисока в спешке скидывает их. Гон такой открытый сейчас. Добровольно отдаётся ему, умоляет, поджимается на глазах, будто мучается от пустоты внутри, и на секунду в голове рождается безумная мысль, такое же животное необдуманное желание. Трахнуть Гона прямо сейчас, войти в него одним грубым толчком, почти насухую, подмять под себя посильнее и… Мысль мгновенно отметается, здравый смысл подсказывает, что это лишь навредит Гону и просто травмирует его. Последнее, что сейчас хочется испытывать, — это мерзкое, грызущее изнутри ощущение, которое долго не отпускало его после их первого раза. Хисока бездумно прижимается губами к впадинке позвоночника, оставляет мокрую дорожку до пушистого основания хвоста и устраивается удобнее, жарко дыша напротив раскаленной кожи внизу. Руками он ещё сильнее оттягивает ягодицы в стороны, мокро и горячо прижимается ко входу. Первое движение языком — широкое, размашистое и, судя по реакции Гона, невероятно желанное. Хисока медленно вводит его внутрь и про себя отмечает, насколько правильным решением было хорошенько вымыть Гона. По комнате разносятся непривычно громкие стоны, а в ушах не менее оглушающее стучит собственное сердце. На Хисоку накатывает настоящая жажда, он крепче сжимает пылающее бедро, тянет ягодицы сильнее, почти агрессивно, но Гон от этого только громче заявляет о своих желаниях и сам насаживается на ласкающий его язык. Ему хватает лишь этого, чтобы кончить — Хисока даже не уверен, что задевал его простату, но тем не менее прекрасно чувствует, как ритмично сжимается вокруг него Гон, пачкая собственный живот и простыню. Однако Хисока не может насытиться — продолжает прижиматься всё плотнее, покусывает кожу вокруг и, кажется, сам глухо рычит, отдаваясь во власть заразительному животному поведению. Словно удовлетворять Гона — его основной инстинкт. Гон совсем не разговаривает, но отказать его немым просьбам — те угадываются в нетерпеливом подрагивании, вздыбленной шёрстке и частом дыхании — кажется, просто невозможно. Хисока растягивает его спешно, прекрасно понимая, что чем дольше он будет возиться, тем сильнее Гона накроет этой горячкой. Всё более развязно и отчётливо раздаются влажные, хлюпающие звуки, и Гон выражает своё удовольствие настолько громко, что появляется серьёзное желание плотнее закрыть окно. Ни к чему им лишние свидетели. Впрочем, Гон так крепко, так требовательно обхватывает его пальцы, сжимает их в себе, что отходить от него не хочется ни на секунду. С восхищением Хисока наблюдает, как он подставляется, подмахивает бёдрами, будто делал это уже сотню раз до этого. Свободной рукой Хисока удерживает его за бедро, все настойчивее скользит по смазке и слюне, пока наконец не выдерживает. Гона даже не надо ставить в нужную позу, тот уже идеально прогнулся, готовый принять его, и Хисока приставляет влажную головку к растянутому входу. Несколько дразнящих покачиваний, пристальный взгляд туда, где тело Гона жадно вбирает его и поджимается, как только головка выходит — и Хисока наконец толкается. Входит сразу на всю длину, не осторожничая, как в их первый раз, и ломано стонет от восхитительной узости и жара. Влажные стенки до болезненного крепко обхватывают его член, так сладко сжимают, что приходится замереть ненадолго, чтобы не кончить раньше времени. От перевозбуждения он даже не сразу понимает, что Гон издаёт странные, немного приглушённые влажные звуки. Хисока опускается ниже, поддевает его подбородок пальцами и тянет на себя. Воображение уже рисует яркую картинку: заполнившие всю радужку зрачки, распахнутый мокрый рот, который Гон не смог удержать закрытым… Но реальность оказывается гораздо более неожиданной. На губах и подбородке Гона — кровавые разводы. Хисока бегло осматривает его, ища источник раны. И находит: обе пушистые кисти рук грубо искусаны, покрыты мелкими следами от клыков. Он даже не заметил, как Гон, очевидно, забывшись, впился в собственные руки. Это полностью его вина, что он не уследил, и стоит поскорее принять меры. Хисока резко отнимает у него лапу, когда Гон вновь тянется к ней, жмурясь и всхлипывая, а потом и вовсе переворачивает его на спину, не выходя из него. Полностью остановиться сейчас и оставить Гона одного, чтобы сходить за аптечкой, даже звучит как что-то физически невозможное. И не только из-за собственного возбуждения — Гону эта идея не нравится явно столь же сильно, и он вновь цепляется за него, обхватывает его поджарыми бёдрами и шумно стонет. Остаётся только перехватить его руки над головой, предупреждая новую попытку причинить себе вред, и наконец, наконец-то начать двигаться. Гон поскуливает на его члене, выгибается и просит о большем. Хисока не собирается его грубо трахать, по крайней мере не сразу. Сейчас важнее растянуть момент, запечатлеть в памяти ощущение восхитительного влажного жара. Он вбивается медленно, но с оттяжкой. Так, что Гона подкидывает на кровати от каждого мощного толчка. Нет смысла изматывать его сразу — с выдержкой Хисоки они могут заниматься этим достаточно долго. Неважно, сколько времени или заходов понадобится Гону, сегодня все его потребности будут удовлетворены. Хисока никогда не скажет ему этого, но сейчас Гон ведёт себя совсем как дикий зверёк. Его стоны сливаются с урчанием, шипением и мычанием в гипнотизирующую мелодию. А когда Хисока перехватывает его запястья одной ладонью, чтобы свободной рукой подтянуть его бедро чуть выше, найти самый приятный угол, он почти подвывает от удовольствия. Его тело содрогается, он сам насаживается глубже, сбивая выверенный ритм, и жмурится. — О-о, так тебе всё-таки этого мало, да? — дразняще тянет Хисока и начинает толкаться сильнее, всё быстрее вгоняя член в податливое тело. В этот момент остатки сомнений испаряются. Ведь Гон сам умоляет его, сам пришёл к нему и попросил о помощи. Пусть с его циклом, очевидно, что-то не так, это всё равно естественный природный процесс, и отказать гибриду в таком уязвимом состоянии — бесчеловечно. Пока глаза Гона крепко зажмурены, взгляд наконец отрывается от его покрасневшего лица и опускается ниже. Туда, где соединяются их тела, и Гон до одури красиво растянут его размерами, истекает прозрачной смазкой. Чуть выше — поджавшиеся яички и очаровательный шипастый член, который покачивается и влажно шлёпается о стройный живот, разводя все больший беспорядок. Кажется, он уже успел снова кончить, незаметно для Хисоки: на коже блестит лужица спермы, а ещё выше… На секунду перед глазами темнеет. На животе Гона, прямо под пупком, при каждом сильном и глубоком толчке проступает бугорок. Приходится даже отпустить его бедро, чтобы положить ладонь на это место и убедиться, что это действительно происходит; что он настолько большой для Гона. Хисока отчётливо чувствует каждое свое движение, чувствует, как глубоко проникает внутрь, тараня мягкие стенки головкой. Одна эта мысль, осознание того, как сильно он заполняет Гона собой, заставляет его прикрыть глаза в блаженстве. Только его он может так хорошо, так правильно принимать, настолько плотно, будто они вот-вот станут одним целым. Хисока опускает руку на член Гона — шипы на нём затвердели и больше не прижимаются к стволу, как прежде. Судя по довольному крику, ощущения от них как минимум головокружительные. Гон тянется к нему, с распахнутым ртом смотрит в глаза, и пусть взгляд его и мутный, подёрнутый дымкой, но направлен на его лицо. Грудь широко расходится от тяжёлого дыхания, позволяя сильнее выступить очертаниям рёбер. Хисока склоняется к нему, быстрее двигает рукой, вновь подводя его к оргазму, и пытается поцеловать. На языке мгновенно оседает лёгкий металлический привкус, и Хисока тут же несдержанно стонет, едва не закатывая глаза от реакции Гона. Он почти не отвечает на поцелуй, цепляется за него, перехватывает зубами и с силой впивается ими в его губы. Это не похоже на обычные покусывания, какие бывают обычно в порыве страсти — Гон с таким рвением пытается ухватиться за него, так сжимает челюсти, будто не хочет отпускать. Он подвывает и, видимо, из-за интенсивности ощущений упускает Хисоку. Успевает лишь разочарованно клацнуть зубами прямо перед его носом. Хисока испытывает ни с чем не сравнимое блаженство, когда пробегается языком по губам, которые Гон успел искусать; когда думает о том, как же прекрасна его агрессивная нужда, когда наконец кончает в него, наполняя своей любовью. Короткая передышка приходится очень кстати. Хисока медленно раскачивается в теле Гона, слышит, как от этих движений в нём хлюпает сперма. Она немного вытекает, делая картину ещё более эротичной, развратной. И чем он заслужил удовольствие наблюдать что-то столь совершенное? Гон оправляется быстро — его член снова стоит, весь болезненно покрасневший, а сам он сильно сжимается вокруг Хисоки. Скулит, умоляя о продолжении и прижимается, плотнее обхватывая его за талию своими ногами. Он шипит, недовольный тем, что им пришлось прерваться; когда Хисоке впервые посчастливилось услышать такое выражение недовольства, это не звучало настолько дико, скорее мило, но теперь… Острые ощущения после недавнего оргазма посылают волну мурашек по спине Хисоки, такая чрезмерная стимуляция почти болезненна, и его это не на шутку заводит. Может ли отказать Гону, когда тот так отчаянно просит? Член твердеет даже быстрее, чем в первый раз, и вскоре он подхватывает ёрзания Гона, устанавливая ровный жёсткий темп. Нет смысла сдерживаться. Попытки осторожничать и изображать из себя саму нежность не удовлетворят ни Гона, ни его внутреннего зверя. Если перехватить его ноги под коленями и закинуть их себе на плечи, Гон раскрывается ещё сильнее. Хисока уверен, что с его кошачьей гибкостью и в лихорадочном состоянии тот едва ли почувствует дискомфорт, а потому — грубо наваливается сверху, практически прижимая его колени к груди. Так получается войти ещё глубже, до самого основания. Гон шумно выдыхает и тут же тянет освободившиеся руки ко рту, пускает слюни, но это мгновение спокойствия может вновь перерасти в опасные для него укусы. Хисока не может позволить ему бездумно ранить себя. Он должен позаботиться о нём в таком состоянии. Оно словно беспамятство, помешательство, абсолютная потеря контроля над собственным телом. Почти как реакция на кошачью мяту, но в десятки раз сильнее. Лапы оказываются прижаты к постели по обе стороны от головы Гона. Хисока вбивается в него с силой, отпустив немного контроль, и Гон прекращает недовольно скулить — вместо этого глухо хрипит, запрокинув голову с самым довольным выражением лица. Такой открытый перед ним, полностью отдающий себя во власть Хисоки... Гон утробно урчит от удовольствия на каждом резком уверенном толчке. Пока Хисока с оттяжкой вбивается в него, он не смеет мешать, а может только принимать то, что ему дают. Возможно, утром ему будет не очень хорошо, но тем не менее — сейчас он берёт столько, сколько хочет взять, даже если это слишком много для него. Кажется, будто его выдержка не знает границ. Гон вновь кончает под ним, без какой-либо помощи, только от грубых движений члена. И почти сразу — ещё раз, уже всухую, предательски приятно и тесно сжимаясь, будто его не растягивали и не растрахивали столько времени; будто он хочет выжать из Хисоки всё до последней капли. И ему это удаётся. Сдерживаться уже невозможно, ритм сбивается на рваный и хаотичный, и Хисока вгоняет в него член до толстого основания. Вплотную прижимается дрожащими бёдрами, сам уже едва ли не рычит и кончает. Бурно, с полностью сбившимся дыханием, отчётливо ощущая, как пульсирует его член, вторя внутренностям Гона, заполняя его собой до предела. Он выходит не сразу. Сначала пытается отдышаться, немного прийти в себя после головокружительного оргазма. Но времени на отдых и ленивое растягивание послевкусия ему не дают. Гону вновь неймётся. Даже зажатый и практически сложенный пополам, он начинает беспокойно крутиться на уже обмякшем и весьма чувствительном члене. Теперь и очередь Хисоки невольно прошипеть сквозь зубы. Как бы ни было приятно остаться в горячем и влажном от спермы теле, организм требует передышки, и чужие настойчивые фрикции этому никак не способствуют. В стоне Гона, когда Хисока подаётся назад и выскальзывает из его тела — разочарование на грани с отчаянием. Даже после стольких раз ему всё ещё надо. Но пока ему придётся обойтись ласками, крепкой хваткой на небольшом члене и поглаживаниями изнутри. Поначалу Гон пытается потереться о него бёдрами, но после нескольких оргазмов прикосновения ощущаются как трение о наждачную бумагу. Хисока немного отодвигается, провоцируя Гона на новый поток невнятных жалоб. Кажется, он действительно разочарован, что их марафон так рано закончился. Он тянется обратно, изворачивается и пытается впиться зубами в чужую грудь или предплечье. Последнее ему удаётся, и Хисока переворачивает его на живот одним движением, наваливаясь на него со спины. Он прижимает его к постели всем весом, плотно фиксирует на месте и подлезает рукой под его бёдра. — Такой ненасытный, — глухо стонет Хисока ему в загривок и зарывается носом в жесткий пушок. — Уже не можешь без моего члена в себе, да? В ответ — приглушенное пыхтение и короткий жалобный стон. Несколько раз он дёргается, пытаясь вырваться на свободу, но затем обмякает и больше не возмущается; только елозит хвостом по его животу, пытаясь высвободить его из-под чужого веса. Хисока с облегчением замечает, что Гон разомлел под ним, будто ему только и надо было, чтобы его прижали покрепче. В таком положении он не может навредить себе или искусать лицо Хисоке, и ему остаётся только принимать надрачивающие быстрые движения, пусть и несколько стеснённые позой. Очень скоро его член вновь начинает пульсировать, и большим пальцем Хисока настойчиво выводит круги на головке, продлевая удовольствие Гона. Тот невнятно мычит, все звуки поглощаются поверхностью кровати, мелкая дрожь проходит по его телу — а после Гон делается настолько измученным и бессильным, что попросту растекается в его руках. Некоторое время Хисока ещё играется с его членом, вновь и вновь ощупывает причудливые шипы, но затем понимает, что и они наконец становятся мягче. Когда он разворачивает Гона к себе лицом, то с облегчением замечает, что тот прикрыл глаза. Неудивительно, что после подобного он совершенно вымотался и усталость взяла своё. Последний его жалобный стон Хисока ловит ртом, но ответа не получает: Гон уже даже не кусается и не лижется, только сонно морщит лоб. Теперь, когда его странный сбившийся цикл закончился, Хисока получает шанс поухаживать за ним. Он относит его в ванную на руках, приводит в порядок: обмывает его, тщательно вычищает от собственной спермы и обрабатывает искусанные лапки, накладывая на них повязки. В его руках Гон словно большая безвольная игрушка, уязвимый, полностью вверяющий себя в чужие руки. Но сейчас Хисока ведёт себя настолько аккуратно, насколько это возможно, не желая причинять лишней боли или дискомфорта. Он и без этого успел навредить Гону, даже если тот считает иначе. Он не просыпается, даже когда его относят обратно в спальню и укладывают на чистое белье. В странном порыве Хисока прижимает его к себе поближе, гладит перевязанные лапы, трётся носом о щёку и вдыхает разгорячённый, чуть более явный, чем обычно, запах чистой кожи. Возможно, будь он тоже гибридом, то просто сходил бы с ума сейчас, разделяя с ним половой цикл и улавливая недоступные человеческим органам чувств детали. Впрочем, даже так Гон без труда заражает его своим желанием.

***

Было глупо так быстро терять бдительность и рассчитывать, что Гон насытится одной ночью. Хисока просыпается от навязчивого ёрзания напротив своего бедра. Гон вновь возбуждён, никак не реагирует на его слова и пытается как можно более тесно прижаться к нему, вцепившись в его руку короткими коготками. Быстрая проверка даёт убедиться — он всё ещё хорошо растянут, с полной готовностью принимает его пальцы, а после и член. Хисока даже не заморачивается с тем, чтобы разогреть смазку — лежа на боку, он разворачивает Гона к себе спиной и, подхватив под коленкой, засаживает ему поглубже. Довольный вскрик, ломаные стоны и урчание — без сомнений, ему дают именно то, чего он так жаждет. Угнаться за бесконечным либидо гибрида — задача не из простых, особенно когда тебе не дают передышку. После второго раза становится тяжелее, а на третьем Хисока выскальзывает из его тела и, слегка пошатываясь к своему большому удивлению, уходит рыться в дальних ящиках. Нужные вещи находятся не сразу, слишком долго он не был в этой квартире, а после не испытывал потребности пользоваться чем-либо из своей маленькой коллекции. Наконец, он находит искомое — самый обычный дилдо, возможно, чересчур странной яркой расцветки, но в остальном ничем не выделяющийся. Хисока вертит его в руках, пока Гон изводится без его внимания на кровати и тихо поскуливает. Подойдёт ли ему такой размер? Для всего нужна определенная подготовка, терпение, даже если Гон в течке, и — когда Хисока опускает взгляд на собственный член, он не сдерживает короткого смешка. Вопрос отпадает в момент, Гон уже более чем хорошо растянут, все переживания можно спокойно отмести. Когда он вновь опускается рядом с Гоном, тот дразняще вскидывает бёдра и сильнее зарывается лицом в подушку. Перебинтованной рукой он резко, дёргано водит по своему члену и глухо постанывает. Сперма вперемешку с обильной смазкой медленно вытекает из его растраханного входа, хвост всё так же призывно задран. Хисока позволяет себе недолго полюбоваться на проделанную работу и невероятно соблазнительный вид, но особенно жалобный вскрик заставляет его поторопиться. Крупная головка игрушки медленно протискивается внутрь, растягивает податливые стенки и дарит прекрасную дополнительную стимуляцию, которая так нужна Гону. Приходится немного приноровиться, но уже очень скоро Гон начинает сам подмахивать бёдрами. Он ловит столь нужный ему быстрый ритм, прогибается, показывая, как ему приятнее всего, и Хисока послушно исполняет его немые просьбы. Гон приходит в себя только ближе к полудню. К тому времени руки устают настолько, что Хисока лишь придерживает дилдо за основание и медленно поглаживает пушок в том месте, где начинается хвост, позволяя Гону делать всю работу. — П-почему… — доносится тихо и сбивчиво снизу, и Хисока мгновенно подаётся ближе. — Бинты? И пить так хочется… Гон расфокусировано смотрит на перевязанные руки перед собой и пытается перевернуться. Игрушка плавно выскальзывает из него — с лёгкой помощью Хисоки, — и он устало распластывается на кровати. Хисока не сразу чувствуют слабую улыбку на собственном лице — кажется, он успел соскучиться по его голосу. — Нет, ещё… совсем чуть-чуть… — скулит Гон, прежде чем Хисока успевает открыть рот, чтобы ответить. Он видит, в каком состоянии тот, какими вялыми становятся его движения, и решает действовать медленнее, со всей нежностью и осторожностью. — Всё в порядке, Гон, тебе не стоит волноваться из-за своих лапок, — шепчет Хисока, мягко заполняя пустоту в нём своими пальцами. — Скоро всё пройдёт. Вряд ли Гон вслушивается в ответ — он с глухим стоном запрокидывает голову и прикрывает глаза. Хисока осторожно двигает рукой, выводит круги в самом чувствительном месте, слегка надавливая, и не обделяет вниманием его небольшой член. Это всё ещё кажется странным: Гон должен был стать тем, кто грубо берёт своё, но реальность оказалась совершенно неожиданной. Скорее всего, Хисока сам виноват в том, что инстинкты Гона идут вразрез с тем, что заложено в него природой, но он так нуждающееся просит внимания, почти умоляет, что Хисока совсем не жалеет об этом. Занятно, что Гону удаётся вымотать его. Это действительно поражает, раньше казалось, что с выносливостью Хисоки конкурировать сложно. Впервые кому-то удалось его настолько выжать. Уступить Гону в этом аспекте даже не ощущается чем-то оскорбительным, напротив — это приводит в восторг. Хисока лишь надеется, что не слишком измучил его, учитывая то, как много они занимались этим. Возможно, следующее утро будет для Гона неприятным. Мягко говоря. Но когда его бёдра мелко дрожат, и он пачкает собственный живот, а на лице расплывается умиротворённая улыбка — все сомнения отпадают. Хисока лишь дал Гону то, о чем тот просил; то, что было ему необходимо. — Спасибо… — тихо выдыхает Гон, прежде чем снова засопеть посреди кровати. Хисока оглаживает его лицо и в очередной раз теряется от его вида. Как кто-то может выглядеть настолько мило после целого секс-марафона? По телу разливается усталость, конечности ощущаются неподъёмными, и Хисока несколько минут неподвижно лежит, завалившись на бок рядом с Гоном. Он почти отключается и сам, но вовремя собирает волю в кулак и встаёт — Гон жаловался на жажду, так что стоит принести ему воды. После того, как его организм так сильно пропотел и лишился огромного количества прочих телесных жидкостей, надо восполнить всё утраченное. Вот только Гон напрочь отказывается пить, совершенно не может найти в себе силы даже чтобы подняться. Хисока оставляет стакан рядом и решает дождаться, когда Гон окончательно придёт в себя. Случится это ближе к вечеру, когда солнце начнёт скрываться за соседними домами. К большому удивлению, Гон будет в прекрасном расположении духа, гораздо бодрее, чем после первого их раза, будто совсем не ощущает на себе последствий прошедших дней. Под бинтами не окажется следов от его укусов, а из его уст не будет практически никаких жалоб на недомогание, если не считать “слегка ноющую”, по его же словам, поясницу. Гон не чувствует себя плохо или подавлено, и Хисоке становится спокойнее от этого знания, даже если сам он еле встаёт с кровати. Кажется, Гону даже лучше, чем ему самому — это заметно по тому, с каким рвением он уплетает содержимое холодильника. Его будто совсем не заботит произошедшее, Гон благодарит его за помощь и протягивает криво отрезанный бутерброд. Он ведёт себя так же как и обычно, а значит — никакого вреда ему это не нанесло. Хисоке совершенно не о чем переживать, свой первый цикл Гон запомнит как что-то приятное, пусть и сбивающее с толку; но никак не болезненное или пугающее.