Весь мир — цирк

Эраст Петрович скучал. А по отрефлексированному опыту он знал, что именно в эти моменты его и находят самые неожиданные дела. Термин «приключения» Эраст Петрович выбросил из лексикона, решив, что в пятьдесят лет пользоваться им не солидно. Да и само по себе «приключение» подразумевает под собой что-то если не милое, то хотя бы веселое, а всё то, что на протяжении полувека выпадало на его долю, чем чем, а веселым назвать было очень сложно. Если только истерически.  Поэтому, когда в его квартире раздался телефонный звонок, он практически не удивился. Практически — потому, что ждал звонка от совсем другого человека и из совсем другого места, однако, отказать Книппер-Чеховой, вдове писателя, покровительнице театров, он не мог. Не потому, что был ей должен или связан какими-то иными обстоятельствами непреодолимой силы, а потому что ожидая звонка из другого места и от другого человека, принял желаемое за действительность и поставил себя в глупое положение сам.  Эраст Петрович терпеть не мог быть в глупом положении, а потому ужасно на себя рассердился и еще более неожиданно для себя согласился тащиться вечером в театр, смотреть постановку некоего Ноя Ноевича Штерна и его труппы с претенциозным названием «Ноев ковчег».  Еще хуже настроение Эраста Петровича стало тогда, когда он увидел афишу. «Бедная Лиза». Из всех литературных произведений это было у Эраста Петровича самое нелюбимое, и, кстати, едва не отбившее ему желание читать.  Если бы во времена Эраста Петровича существовал интернет, то он бы знал правильный термин для их с Лизой Колокольцевой отношений: вербальная ролевая игра. Устоявшийся термин «текстовая», но девятнадцатилетний Эраст и семнадцатилетняя Лиза смартфонов не имели, а потому отыгрывали осовремененного Карамзина устно, как пьесу. Кончилась их пьеса с тем еще огоньком…  И вот, выходит, ему опять проживать это произведение, да еще и по собственному согласию. Нет, это точно не приключение. «Посмотрю, убежусь что имею дело с эксцентричной истеричной актрисой и пойду домой», попробовал успокоить себя Фандорин. Следует заметить, что к актрисам, танцовщицам, гейшам и вообще женщинам,  профессионально воздействующим на человеческие эмоции, Эраст Петрович не доверял априори. Это получилось не сразу, но свои причины у него на это имелись. В общем, настроен был отставной чиновник заранее скептически. Акции Элизы Альтаирской-Луантен, собственно именинницы этого дела, с которого Фандорин желал бы соскочить, были ниже некуда.  Устроили Эраста Петровича в лучшей ложе, как выяснилось похоже, принадлежавшей некоему Царькову, покровителю не только этого театра, но и всех театров Москвы. Следом за отставным чиновном в ложу просочился и бойкий гусарский офицер на вид от силы лет двадцати.  «Хорошо нынче карьеру делать», совсем по-стариковски брюзгливо подумал Эраст Петрович. «Мальчишке и двадцати поди нет, а уже корнет. В мое время так быстро полосы на погонах не прибавляли». — Уф! Едва успел! — поделился эмоциями молодой человек, бухаясь на стул за спиной Эраста Петровича. — Вы скажите, если что, что я с вами! Пожалуйста! А я вот биноклем поделюсь! Бинокль у корнета был и правда что надо. Вся сцена как на ладони. «Да на что там вообще смотреть-то», хотел было хмыкнуть Фандорин, но увидев сумасшедший блеск в глазах парнишки, с головой выдающий персонального фаната кого-то из актеров, благоразумно сдержался. Не хватало только с мелочевкой разбираться. Вместо этого Эраст Петрович благосклонно кивнул, и корнет, облегченно выдохнул и затаился. Под самый занавес в ложе появился еще один господин, хозяин ложи: кругленький, лысый, в пенсне. — Знакомый Ольги Книппер-Чеховой? — спросил он. Эраст Петрович кивнул. — Молодой человек с вами? Фандорин снова кивнул. И хозяин ложи перешел к беседе о спектакле. — Хорошая у вас подруга. На премьеру к Ною Ноевичу просто так не попадешь, а здесь так и вовсе сенсация будет, вот увидите, это не просто драматический театр. Эраст Петрович нахмурился. Драматический театр он не любил, предпочитая ему оперу и чуть умереннее балет, а тут что такое намешали? Как понять «не просто драматический»?  По физиономии Царькова нетрудно было догадаться, что для зрителей в этом спектакле действительно приготовлено что-то сенсационное, вот только Эраст Петрович совсем не был уверен, что подобная сенсация ему понравится. Но, будучи уже заложником ситуации, Фандорин приказал себе расслабиться и попытаться получить от происходящего удовольствие, сколь сложно это бы ни было. Голос Царькова, рассказывающего об особенностях постановок Ноя Ноевича и причинах ажиотажа вокруг каждой, утихал по мере того, как притушался и наконец совсем погас свет в зале. Высветили сцену.  — Госпожа Альтаирская-Луантен исполняет Лизу, — любезно подсказал Царьков. — А Эраста играет Ипполит Смарагдов. Эта постановка первая и последняя в Москве. Они их не повторяют в одном городе, такая особенность.  «Понятно», подумалось Эрасту без особого интереса. «Очень похоже на уличных зазывал, у каждого из которых уникальное предложение и только сегодня. Театральный шарм позволяет впарить товар с куда большим успехом, судя по переполненному партеру».  Однако, как бы Фандорин скептичен не был, а играли актеры и правда талантливо. Во всяком случае, тридцатилетняя Элиза Луантен действительно вела себя пылко и наивно, как семнадцатилетняя крестьянка Лиза, а напыщенный в сверкающем театральном костюме Ипполит вполне подходил под Карамзинское прочтение дворянского баловня жизни, в начале пожалевшего, а потом увлекшегося девушкой-продавщицей цветов. А затем, когда действие дошло до апогея, когда бедная Лиза отдается своему Эрасту, веря, что тот потом на ней женится, актеры вдруг разошлись по разным сторонам сцены, протянули друг другу руки, свет померк и высветился лишь самый центр сцены, оставляя двух премьеров в тени. «А вот это, должно быть, и есть тот самый «непросто драматический спектакль», понял Фандорин, а дальнейшие мысли исчезли.  Грянула тревожная, быстрая, скачущая музыка. С потолка к полу спустили крюк, похожий на корабельный или цирковой. Из темноты на сцену с двух сторон шагнули новые действующие лица. Мужчина, голый по пояс, а ниже него обтянутый белоснежными леггинсами от трико, с пришитыми к ним рюшами. И женщина, одетая  в одну лишь комбинацию. Эрасту Петровичу понадобилось около двух минут, чтобы понять КТО это. Это Эраст и Лиза. И они… Лиза держала в руках некое длинное полотно, которое безусловно являлось белоснежной простыней, знаменовавшей потерю девушкой невинности. Но это было только начало, потому что сценическая Лиза ловко приладила простыню на крюк и, к тихому аханию зала, шагнула к сценическому Эрасту, обхватила его за шею, завернула себя в простыню, тот обнял ее за талию, и она приладила простыню и к нему. Крюк поехал наверх, увлекая за собой в воздух гимнастов. Синхронно с ними поднялись и все головы в зале. Свет высветил двух кружащихся под потолком актеров. Мужчина раскрутил крюк и на втором кругу, девушка отпустила его шею и выгнулась, подставляя свету и взглядам толпы свою шею и плечи. Мужчина вскарабкался по полотну выше и вдруг резко отпустил его, так что они вдвоем кубарем рухнули вниз и зависли в каких-то сантиметрах от земли.  Эраст Петрович ахнул и положил руку на сердце вместе со всеми в зале. Такого грехопадения Лизы он еще не видел, а гимнасты оба подались наверх, ухватились за простыню, приподнялись и вытянулись на шпагат в форме валета: мужчина сверху, женщина снизу. При этом комбинация гимнастки задралась и стало видно ее шелковые панталочики. Мужчина ухватил ее ноги, складывая как какую-то книжку. Она, гибкая, струилась в ее руках как вода. Обернув вокруг своих ног простыню, она сбросила ее с талии и повисла вниз головой, а мужчина, которому никак не могло быть меньше сорока пяти, держался лишь за ее руки, вытянув в сторону ноги. Удерживать положение стрелы было не так просто, и Эраст Петрович мог пересчитать каждый кубик пресса на сухом, как осенний лист, теле гимнаста. — Дайте сюда! — вырвал он бинокль у корнета. — Вы сами пообещали.  Молодой человек попробовал было сопротивляться,  но скоро понял, что пытаться отвоевать у Эраста Петровича бинокль столь же вероятно, сколь вытянуть кусок мяса из пасти голодного льва. А Фандорин же был прикован взглядом к летающему под потолком гимнасту, даже не гимнастке. Нет, исполнителю роли Эраста никак не могло быть меньше пятидесяти, но какое тело! Что он творит! Причем и он, и его партнерша, работают без страховки. А если простыня порвется? А если крюк недостаточно хорошо закреплен?  Это и правда безусловное искусство. Цена за ошибку — травма, бог ведает, насколько серьезная.  Сердце Фандорина колотилось, а все тело было охвачено каким-то непонятным мандражом, который еще иногда именуют восхищением. А ведь Эраст Петрович был уверен, что его уже ничем нельзя удивить! И тем не менее этот мужчина, зависший под самым потолком на жердочке из ткани, напрягающий все свои мышцы, чтобы там удержаться, вызывал у Фандорина безусловное восхищение.  Женщина, чьи волнистые чёрные волосы были стянуты лентой в низкий хвост, отпустила его, и гимнаст, оттолкнувшись от ее рук, сделал сальто в воздухе, оказавшись на несколько секунд в свободном падении, ухватил ногами простыню, ловко продевая ноги в петли из ткани, приготовленные партнершей, и повис вниз головой, вытягивая руки в расслабленном жесте. Женщина над ним сделала шпагат и вся легла на свою левую ногу.  «Развязка», догадался Фандорин, когда гимнастов в таком положении закружили и начали медленно опускать к сцене. Простыня, к изумлению абсолютно всего зала, была алая.  Фандорин невольно отвел от глаз бинокль, положил его на колени и прислонил ладони к горящим щекам. Ничего более скандального и красивого в своей откровенности он не видел.  Свет снова погас, снова загорелся. Оказывается, пока гимнасты играли соитие Лизы и Эраста, декорации успели полностью поменять.  Драматический исполнитель роли Эраста сидел в военном лагере напротив шулера, которого играл некто Мефистов, и проигрывал своего состояние.  Но Эрасту Петровичу, как и всему остальному залу, было уже не до нового прочтения Карамзина. Сцена, где богатая княгиня в исполнении Лисицкой платит шулеру-Мефистову за благополучный обыгрыш Эраста, не оставила в душе Эраста Петровича никакого отклика. Перед его глазами все еще летал полуголый гимнаст, такой сильный и такой хрупкий, отдающий себя на волю силы тяжести и земному притяжению.  «Фантастика, что можно сделать со своим телом!», думалось Фандорину.  Когда актеры вышли на поклон, Эраст Петрович снова схватился за бинокль, но гимнастов представили отдельно, они не были частью труппы. Актеры расступились, и на сцену выбежали Эраст с Лизой из той самой сцены. Поклонились в пояс, обнялись и помахали в разразившийся овациями зал. Прежде чем понял, что творит, Фандорин поднялся со своего места, аплодируя. Следом с усмешкой на лице поднялся Царьков, оторвался от стула и мальчишка-корнет, хлопавший, конечно, своей обожаемой актрисе. Фандорина он не интересовал. Ужасно не профессионально, но Эраста Петровича интересовал только поджарый, одетый в одни портки господин с седыми щегольски подстриженными волосами, подле которого стояла удивительно похожая на него женщина, тоже, кстати, далекая от юности, но своим телом и талантом передавшая всю страстность юной любви, да так, как Луантен и не снилось.  «Чёрт», мысленно выдохнул Эраст Петрович, рассматривая гимнаста в бинокль. Эти живые карие глаза с чёртиками на самом дне он уже видел. Просто очень очень давно и при совсем других обстоятельствах. Тогда обладатель этих глаз не владел своим телом так совершенно, как сейчас. И женщину, что стояла с ним рядом, он тоже видел. Тогда у нее были длинные абсолютно чёрные косы. И если бы он встретил её раньше баронессы Колокольцевой, как знать, как повернулась бы жизнь? Может произведение Карамзина так и осталось бы для него просто литературой. «Не может быть, не может быть», шептал себе мысленно Фандорин, а на сцену, меж тем, несли цветы. Одну из самых роскошных корзин, разумеется, отнесли премьерше, Альтаирской-Луантен, хотя заслуживали её, на субъективный взгляд Эраста Петровича, гимнасты, и сделавшие весь спектакль. — Вы знаете кто это? — решился спросить он Царькова, который, судя по всему, был настолько заядлым театралом, что был в курсе вообще всего. — Гимнасты-то? — спросил господин в пенсне. — Близнецы Кокорины. Брат и сестра. Пётр и Алиса. Независимые артисты. Они сами выбирают труппу или цирк, к кому присоединиться, но от недостатка контрактов совсем не страдают. Для Штерна огромная удача их заполучить. Этот спектакль сделает им невероятную кассу, уж поверьте мне. — Верю, — ответил Фандорин почему-то шепотом. Значит, это не наваждение. Не морок. Это действительно Пётр Кокорин, студент, чей друг и сокурсник Ахтырцев застрелился и положил начало Фандоринской карьере в сыске.  Теперь, правда, Эраст Петрович работал уже на частной основе, ибо в полиции многое успело поменяться, и многое, что Фандорин знал и умел там уже вышло из моды. Но Эраст Петрович сохранил там много хороших знакомых, которых редко обременял личными просьбами.  — Смотрите! Смотрите, что там такое? — привлек его внимание к сцене Царьков. — Змея? В цветах? Действительно, из букета, над которым наклонилась премьерша, вылезла гадюка. От ужаса Альтаирская-Луантен зависла статуей, кажется, даже не дыша. Гадюка тоже зависла, так как, как и всякая змея атаковала на движение.  В следующее мгновение произошло сразу несколько вещей: актриса совершенно не наигранно упала в обморок, так что ее стук головой о сцену, ничего не могло замаскировать, змея совершила бросок, и сразу двое человек сделали к ней движение: игравший за кадром автора помощник режиссера Девяткин, и стоявший к актрисе ближе всех Пётр Кокорин.  Гимнаст оказался проворнее. Просто реакция лучше. Перехватив змею на туловище, циркач сдавил ей горло так, чтобы она не смогла ужалить, и ушел вместе с ней со сцены. Фандорин, вопреки всем законам логики, вместо облегчения от того, что дело все-таки стоит свеч, почувствовал что-то подозрительное похожее на укол ревности. Теперь актрисе доложат, что ее спас гимнаст, и она, конечно же, одарит своего спасителя вниманием. А так как Пётр Кокорин, как имел возможность убедиться Эраст Петрович, весьма хорош собой в свои сорок девять, она просто не может им не увлечься.  Про любовников Альтаирской-Луантен и ее многочисленных мужей кто только не писал, так что шансов, что Элиза не заинтересуется своим бесстрашным и спортивным спасителем, не было. «Но почему меня это так трогает?» изумился всплеску собственных чувств Эраст Петрович. На поклонах он премьершу рассмотрел. Вышедшая из образа Лизы, она выглядела на свой возраст. Дурнушкой не была, но и ничего интересного для себя Фандорин в ней не нашел. Так от чего такая ревность к Кокорину? «Потому что… это не к Кокорину», ответил себе отставной чиновник. «А ревность Кокорина к Элизе». Это стало ясно, когда герой вернулся на сцену уже без змеи. Фандорин, ухвативший бинокль снова, уловил в оптический прицел стремительно меняющееся выражение лица Девяткина. С растерянного на искаженное злобой. Ясно, хотел был спасителем, а не успел. Странная реакция, с учетом того, что актриса-то спасена. Если только не он сам же и подложил змею в цветы, чтобы картинно спасти Альтаирскую-Луантен. Выражение, с которым Девяткин смотрел на бесстрашного гимнаста, не понравилось Фандорину, заставив сердце тревожно сжаться. «Я берусь за это дело», решил Эраст Петрович. «Я больше никому не позволю напасть на него с ножом, как в том чёртовом переулке. Буду его хранителем, потому что такая красота не должна погибнуть, в конце концов… я так многое должен сказать ему».