American horny story

Это уже похоже на небольшую традицию: Дазай психует, принимает поспешные решения, а затем раздумывает над ними и приходит к выводу, что он был рождён птицей. Иначе сложно объяснить, почему его так манит это дерево под окном Фёдора каждый раз, когда ему нужно войти в дом.  — Господи! — вырывается у хозяина комнаты, и он даже хватается за сердце, резко разгоняющееся внутри грудной клетки. В полной тишине и почти в кромешной тьме ты пугаешься, если по стеклу твоего окна что-то начинает стучать. И это…  Цветы.        В этот раз Дазай залез к нему с букетом цветов и разноцветным бумажным пакетом такого внушительного размера, чтобы подниматься по стволу дерева было достаточно дискомфортно.  — Ещё не надоело? — спрашивает Фёдор, открывая для него окно. — Если бы ты прикинулся курьером, то они бы и через дверь тебя пустили.  — А я не хотел к ним, — отвечает он, усаживаясь на подоконник. — Я хотел к тебе. Ты простишь меня?  — За что конкретно? — спрашивает Фёдор, скрещивая руки на груди. Ужасно интересно, что лежит в пакете, и… ему всегда нравились цветы, которые растут у них на участке дома, но букет — что-то новое в его жизни. Это фрезии, разбавленные розами и лилиями в нескольких местах. Идеально белоснежного цвета, завёрнутые в крафтовую бумагу.        Букет красивый, и Дазай с ним в руках тоже очень красивый — он даже не переоделся с ужина, так и оставшись в неудобной жилетке с галстуком поверх рубашки. Сейчас он выглядит как герой романтического романа. Такой прекрасный и немного неопытный в делах любовных, потому что всё детство провёл в дворцовых стенах за занятиями верховой ездой и французским языком. И именно из книг он узнал, что прекрасной даме (или джентльмену) принято дарить цветы.  — За то, что я вышел из себя, нахамил твоему отцу, сбежал с ужина и от диалога с тобой, — отвечает Дазай, глядя ему в глаза. — Я очень перенервничал из-за внезапного приезда родителей, и это меня ни капли не оправдывает, но ведь у каждого из нас есть свой способ выпускать эмоции?  — Ты не должен был это видеть, — тихо отвечает Фёдор, опуская свой взгляд вниз, чтобы убежать от зрительного контакта. Об этом «способе выпускать эмоции» не должен был знать никто. Особенно люди, которые напрямую или косвенно связаны с рабочей сферой его отца. Сложно представить, какой ущерб репутации будет нанесён, если это слабое место всплывёт наружу. Не говоря о других, более печальных и опасных последствиях.  — Но я видел, — спокойно говорит он. — И просто хочу узнать, в порядке ли ты, Федь. Для меня это очень важно.        Этих слов достаточно, чтобы расстроиться ещё сильнее, чем до этого. Дазай переживает. Он вёл себя так, потому что старался всеми силами его сберечь от тяжёлых эмоций. И он сейчас такой открытый, как никогда, а Фёдор…        Что он скажет в ответ? Что он может сделать с той бурей внутри себя, которая заставила подумать о том, чтобы нанести этому человеку непоправимый вред? Как он сможет справиться с отношениями, которые не вписываются в его привычную рутину и качают из стороны в сторону? Как он должен реагировать на то, что ещё совсем недавно незнакомый человек стал настолько близким для него? Это так сложно, что он не может найти правильных слов и даже не может снова на него посмотреть.        Дазаю нужен кто-то нормальный. С ним рядом должен быть тот человек, который сможет подарить ему комфорт, честно рассказать о себе всё и не бояться самого себя. С ним рядом должен быть тот, кто не думает об убийстве, как только что-то идёт не по особому плану, созданному в голове. С ним рядом должен быть тот, кто может произнести вслух «Я тоже переживаю за тебя» и «Я тоже перенервничал». С ним рядом должен быть кто угодно, но не он.        Их встреча будто была предрешена ради столкновения двух разных миров. В чём-то похожих и сочетающихся друг с другом, но при этом полностью противоположных. Будто они были созданы для того, чтобы поиграть в борьбу разумов с определёнными устоявшимися убеждениями о жизни, и выйти за грань. Будто этот союз такой желанный и манящий, но при этом и уничтожающий, ведь они не могут договориться. Не могут доверять. Не могут сосуществовать без конфликта интересов. Они не могут быть вместе.        Тишина в комнате долгая. Фёдор снова и снова задаётся внутри вопросом, в порядке ли он, но однозначного ответа нет. Всё происходящее сейчас — ещё больший стресс для его психики. Это новая социальная ситуация, с которой он не сталкивался раньше. Это попытка построить с кем-то другие отношения, отличные от тех, в основе которых лежит чистая выгода. И это угнетает.  — Ты многое обо мне ещё не знаешь, Дазай, — наконец-то отвечает он. — И я не могу пообещать, что когда-то смогу рассказать о причинах, почему я такой, но мой отец… Он… хороший человек, который никогда мне не навредит. Это ты точно должен знать, — продолжает Фёдор, и у него получается приподнять свой взгляд выше, сведя брови к переносице. — И нам с тобой лучше не… — Стой, — перебивает Дазай. — Не говори это снова, прошу тебя.        И снова тишина. Прохладный воздух пробирается в комнату сквозь настежь открытое окно, поэтому становится по-настоящему холодно. Это не простой сквозняк, порывы ветра качают ветки на улице и врываются в помещение, заставляя поёжиться Фёдора, стоящего в одних штанах и футболке босиком на полу. Дазай не хочет уходить, но ему и не дали чёткого разрешения остаться, а ботинки грязные, чтобы вставать ими на ковёр, поэтому он молча протягивает ему цветы и пакет с книгами, недавно купленными Мори в подарок.  — Закрой окно, пожалуйста, — вздыхает Фёдор, забирая его драгоценную ношу из рук. Цветы так вкусно пахнут, напоминая о том, что совсем скоро природа наконец-то пробудится от своего зимнего сна и осчастливит такими же красивыми бутонами на улице в окружении зелёной листвы.        Дазай отползает в сторону на подоконнике, так и не решаясь спуститься, и закрывает окно. Им нужно поговорить. Правда нужно. Их взаимоотношения не могут снова закончиться, как только едва начались, и он верит всей душой, что сможет понять Фёдора. Что у них получится узнать друг друга, выстроить что-то очень крепкое между собой на долгое время. Он хочет этого, потому что ещё никогда не встречал людей, похожих на него, и мысль о том, что придётся отпустить этого парня, заставляет сердце болезненно сжаться.  — Моё мнение о тебе никак не изменилось из-за того, что я увидел, — начинает он наугад, перекладывая события вечера на себя. — Я просто хочу сказать, что… у всех есть свои слабости или… внутренние демоны, — Дазай не понаслышке знает, что это такое, но проживал душевные кризисы в иной форме, которая может быть не понятна человеку напротив. И он знает, как паршиво можно себя чувствовать, когда приходится признать свою неидеальность. Когда приходится принять поражение, и кто-то становится свидетелем этого. Он знает, насколько важно чувствовать себя непобедимым в любой ситуации и не терять контроль, но… — Иногда это просто случается, Федь. Я хочу быть человеком, который может поддержать тебя. Человеком, которому ты можешь довериться. Именно эмоции делают нас настолько сильными, хоть иногда и мешают принимать взвешенные решения. Если бы не было эмоций, то и нас с тобой бы не было.  — Ты прав. Как и всегда, — отвечает Фёдор. — А я в свою очередь не хочу доставлять тебе неудобства и давать новые поводы для беспокойства, Дазай. Мне невыносимо от того, что я стал причиной твоих нервов. Мне невыносимо от того, что я тебя обманывал и использовал. И мне невыносимо от того, что у нас ничего не получается.  — В этом ты вряд ли когда-нибудь переплюнешь мою семейку. Видишь ли, никто не треплет мне нервы больше, чем Мори, так что придётся смириться со вторым местом в этом списке, — говорит он, вскидывая брови вверх. — Всегда будут беспокойства. Если хочешь жить без них, то придётся уничтожить всех людей и себя в том числе.  — Но это ведь выход?  — Да. Окно — тоже своего рода выход. Или вход. В твою комнату, например, — отвечает Дазай. — Я пока не могу позволить тебе истребить человечество, но могу предложить хорошую альтернативу в виде компьютерных игр или антиутопических произведений литературы. Одно такое у тебя в пакете. Кажется, это перевод русского бестселлера.  — Ищешь подход, — вслух комментирует Фёдор. Его восхищало умение Дазая посмотреть на ситуацию под разными углами и найти путь к какому-то компромиссу. Не всегда правильными и красивыми методами, но всё же ему ни раз удавалось сдать какие-то работы, даже не углубляясь в тему, а просто рассуждая в тексте о жизни, или достать ответы у параллельного класса на контрольную в обмен на совершенно незначительную помощь в чём-то другом. Он снова вздыхает и смотрит на него. Такая глупая ситуация.        У него на подоконнике сидит парень, которому он очень сильно и абсолютно взаимно нравится, и пытается уговорить его принять эти чувства, пока он сам стоит с букетом и подарком в руках, ломаясь изнутри и пытаясь взвесить в голове решение со всех сторон, по очереди заполняя колонки «за» и «против» разными аргументами. Не зная, куда может отнести чувства. Такие неизведанные, непонятные и кричащие лишь о том, что ему нужен рядом этот человек.        От этого вопит разум, обнуляя всё и предлагая убежать как можно дальше, будто от этого сердце заткнётся и перестанет колотиться в груди.  — Я найду подход к тебе, если ты дашь мне на это достаточное количество времени. Это не самая простая задача, но у всего в мире есть решение.  — Его не существует, — отвечает Фёдор, выкладывая всё из рук на комод, чтобы их освободить. — Если бы он был, то мы бы с отцом уже нашли за семнадцать с лишним лет хоть что-то, что может приблизить меня к обычной жизни. Нормальной жизни, Дазай. У меня её никогда не было, нет и может не быть, — эти слова бы весили несколько тонн, если бы можно было перевести их в ощутимый эквивалент физического мира. Он хмурится и прислоняет ладонь к лицу, чтобы потереть глаза. Фёдору кажется, что он стоит на краю пропасти, в которую неизбежно упадёт, но сделать шаг самому — это чуть выше того, на что можно осмелиться, поэтому он лишь тихо-тихо продолжает, — Я болен, но у меня нет диагноза. И лечения тоже нет. И никакая диагностика не отвечает на вопросы о том, как мне жить и взаимодействовать с людьми в обществе.  — Тогда я поступлю на врача, как мечтает мой отец, — отвечает Дазай. — И изучу каждую клеточку твоего тела, чтобы найти эти ответы.  — Что? — удивляется Фёдор, поворачиваясь к нему, потому что так нелепо стоять перед комодом и пялиться вниз, когда… ведь это не серьёзно сейчас, да?  — Я с детства торчал в больницах, потому что у моего отца есть своеобразное хобби — заниматься медициной, — поясняет он, снимая с плеч пальто. Нужно было сделать это сразу, но момент как-то был упущен, и теперь жарко. — Он даже был на войне в молодости. Хирург — это его первая профессия, а руководителем мафии он стал после того, как зарезал своего предшественника скальпелем, — продолжает Дазай, откидываясь на окно спиной, чтобы немного охладиться. — Так что да, я вполне серьёзен в том, что он грезит обо мне в медицинском колледже.        Он опять это делает. Угадывает мысли и вопросы Фёдора, которые не были озвучены.  — Это ни к чему, — отвечает он, выдержав небольшую паузу. — Мори-сан уже предложил свою помощь.  — Он знает? — удивляется уже Дазай. — Вы… говорили об этом в ресторане наедине?  — Не знаю, какие отношения у моего отца с твоим, но могу сделать вывод, что очень близкие, если помимо того, что мы оба видели на вечере, он доверяет ему такой секрет, — говорит Фёдор. — Ты ведь осознаёшь, что я не имею права быть больным, да?  — Подожди, тогда я абсолютно ничего не понимаю. Почему твой отец так холодно и достаточно жёстко с тобой общается, если ты утверждаешь, что это форма заботы? Со стороны это выглядит далеко не так, будто он переживает за своего ребёнка.  — В этом виноват не он, а я. Мы создали определённые правила поведения на публике, чтобы не подрывать авторитет. Он заботится обо мне всю мою жизнь, и только благодаря его любви я чувствую себя безопасно, что бы ни делал, — отвечает Фёдор. — И есть также определённые правила, которых мне стоит придерживаться, чтобы нормально функционировать как личность. Например, если я лягу поздно пару раз, то у меня сразу слетает весь режим, и я начинаю очень беспокойно спать. Или еда. Она… должна быть определённая, — продолжает он и прикусывает губу, слыша самого себя и то, как это глупо звучит. — Я привык к одному набору продуктов, и если отклонюсь от него, то буду чувствовать себя хуже, чем обычный человек, который может, скажем, спокойно выбрать что-то другое вместо любимого блюда. Это похоже на фиксацию, с которой ничего нельзя сделать, кроме как подчиниться. И у меня… действительно очень много таких заморочек, начиная с порядка во всём и заканчивая количеством шума, который может воспринять мой слух без головной боли. Даже яркий свет меня угнетает и отвлекает, поэтому в школе приходится напрягаться в разы сильнее, а в кино хочется взять пульт и переключить громкость на более тихую.  — И я… тоже тебя угнетаю, да? Как шум, который ты не можешь выключить? — спрашивает Дазай, пытаясь сдержать расцветающую в сердце боль от того, что произносит эти слова.  — Мне не хочется, чтобы ты так думал, — звучит как согласие, обёрнутое в красивую упаковку, потому что Фёдор заметно грустнеет и едва может смотреть ему в глаза.  — Но это так. — Я не выбирал это, Дазай. И я ненавижу себя за то, что не рассказал тебе обо всём до того, как мы начали друг другу нравиться, — тихо говорит он. — Я… должен был успеть это сделать, но не смог. Если бы я только сразу понял план наших родителей…  — Ты бы не успел в любом случае, — пожимает плечами Дазай. — «Фёдор Достоевский, семнадцатилетний наследник русской мафии, одарённый различными особыми способностями», понравился мне как только я увидел его досье. Он был таким задумчивым на фотографии, глядя из-под чёлки вперёд своим пустым взглядом, что я сразу понял: он похож на меня, — улыбается он, вспоминая, как впервые увидел этот документ. — В идеально отглаженной белой рубашке, знаешь? У меня в жизни не было настолько вылизанной одежды, даже когда костюмы привозили под мероприятия, а домработница приводила их в порядок, — продолжает Дазай. — Я с самого начала знал, что с тобой что-то не так. Я почувствовал это, но не мог объяснить.        Фёдору нечего не это ответить, поэтому он молчит, лишь сводя брови к переносице и едва сдерживая слёзы от того, как горько сейчас ощущается этот разговор. Неужели они должны были пройти вместе столько дерьма, чтобы понять, насколько дороги друг другу?        Дазай даёт ему выбор, раскрывая руки в стороны, и нужно сделать лишь пару шагов навстречу, чтобы оказаться в его объятиях.  Он не может не сделать этого.  — Прости меня, пожалуйста, — тихо говорит Дазай, обвивая руками его спину и прижимая к себе. — Я вёл себя как последний мудак, пытаясь узнать правду о тебе. И даже представить не мог, что это доставляет тебе настолько большой дискомфорт. — Ломать людей — это наша профессия, — хмыкает Фёдор, обнимая его в ответ. Он запускает руки под пальто, и как же неуютно от того, что Дазай всё ещё в нём, но каждое новое движение кажется опасным. — Это я должен перед тобой извиниться сотни тысяч раз, но я не только не считал себя виноватым в чём-то ещё час назад, но и настолько сильно разозлился, что собирался убить тебя.  — Это очень мило.  — Дазай, — хмурится он, приподнимая на него взгляд.  — Что? — улыбается Дазай. — Мне нельзя романтизировать такие штуки? Это ведь самая прекрасная смерть, если она от рук любимого человека.  — Я не знаю, как это комментировать, — отвечает Фёдор, утыкаясь носом обратно в его грудь.  — И не надо. У нас был пиздецки кошмарный день.