infatuated with you

      Это было удивительно и в какой-то степени невероятно, но с тех пор, как Чонин сблизился с Хёнджином, его стала преследовать удача.       В тетради под контрольной работой стояла твёрдая «четвёрка», бессонница попрощалась с ним этой ночью, оставив розовые следы на теле — Чонин не ожидал, что может заснуть так глубоко, чтобы на коже отпечаталось постельное бельё. И теперь он в замешательстве смотрит на стену художественного класса, на которой по соседству с работами более опытных учеников висит его натюрморт. Он как будто прошёл квест, открывший ему более интересные возможности игры.        — Да ты прям звезда, — комментирует Чанбин, облокачиваясь о плечо Чонина. — Хёнджин знает, что вдохновляет будущего мастера? Или ему сказать?        Чонин вздыхает, собираясь ответить, но Чанбин прерывает его:       — Слушай, а можешь замолвишь за меня словечко? Мне бы тоже картину повесить, кро-о-охотную, прямо под твоей. Хочу кое-кого впечатлить.        — Господи, Чанбин. Ты хоть когда-нибудь бываешь серьёзным?        — Только если дело касается красивых мальчиков, а что?        Чонин цокает.       — Я искренне не понимаю, почему учительница выбрала мою работу, а не Хвиин, — шепчет он. — Это она должна быть гордостью класса. Я ещё недостаточно хорош.        Чанбин хмыкает с долей родительского укора.        — Потому что твой уровень вырос, очевидно, — он шлёпает младшего по плечу. — Верь мне. Я разбираюсь в искусстве.        — Ой, да ты Мондриана от Кандинского не отличаешь.        — Эй! — взрывается Чанбин. — Мне что, Хван Хёнджина сюда позвать, чтобы ты наконец поверил, что хорошо пишешь?!        Уголки губ ползут вверх. Чонину приходится отвернуться, чтобы не дать увидеть своё выражение лица.        — У нас все разговоры сводятся к Хван Хёнджину, — якобы недовольно мычит он. Но Чанбин, оценивая Чонина с головы до ног, всё понимает.        — А чего это ты такой довольный? У вас что-то произошло, м?               — Ничего не произошло, нет.       — А чего щеришься тогда? Щас зубы выпадут.        Чонин не может сдержать смешок. Он молчит в ответ — как сказать о случившемся, не понятно, да и не готов он всё выкладывать в присутствии посторонних. Только Чанбин не отрываясь смотрит, прекрасно зная, что Чонин не может его обмануть.        — Потом расскажу, — сдаётся тот.        Одного упоминания Хёнджина было достаточно, чтобы тот мгновенно заполонил все его мысли, как бы Чонин ни пытался сосредоточиться сегодня на уроках. Приятное волнение дрожью окутывало тело, когда он, записывая за учительницей конспект, растекался по парте, когда ослабшие пальцы отрывали слишком много бумажного скотча, когда он едва не проливал чай за обедом и когда он проходил мимо окон, выглядывая Хёнджина на улице. Он едва не опоздал и сегодня — стоило открыть глаза, как образ хёна ощутимо почувствовался рядом. Представлять, как они просыпаются вместе, было трепетным продолжением вечернего разговора. Всё казалось настолько естественным, что Чонин кончиками пальцев мог почувствовать смятую ткань хлопковой футболки, которую дал бы Хёнджину на ночь в качестве пижамы, в подушечках отдавалось шёлковое прикосновение его спутанных локонов, в шею словно утыкался округлый нос, да и руки его, тёплые, несмотря на холодный металл гремящих колец, обнимали хрупкую талию, пока губы шептали хриплое «доброе утро». Чонину впервые не было грустно, потому что эта картина имела все шансы стать более чем реальной.        И, стоило ему только уговорить себя выбраться из-под одеяла, телефон загорелся уведомлением. От Хёнджина пришло простое и милое «Доброе утро, Растрёпа~».       Жизнь как будто бы налаживалась.        — Весь светишься. Переспали, что ли? — добавляет Чанбин.       — А ну не шути так!       — Да ладно, твой потенциал нельзя прятать!       Чонин решает не реагировать. У него слишком хорошее настроение, чтобы пререкаться.       — Долго объяснять. И ещё мне понадобится твой совет.        Чанбин играет бровями.        — Раз дело дошло до моих советов, то всё серьёзно! М-да, наконец-то в этой истории будет хоть какой-то сдвиг.        — Сдвиг будет у тебя, если ты сейчас же не подойдёшь к учительнице Сон, — вдруг слышится голос Сынмина. Тот становится между ними и хлопает Чанбина по плечу. — Лучше бы ты так усердно живописью занимался, чем хуи в тетрадке рисовал.        Чанбина словно парализует. Округляя глаза, он медленно оборачивается и шепчет:       — В контрольной?… Это же был черновик! — в ответ Сынмин только понимающе кивает. — Да нафига она их смотрит! — Чанбин протяжно стонет.        — Она ждёт тебя в учительской. Шевели булками.        Хмурясь, Чанбин закидывает на плечо рюкзак.        — Ладно, иду я, иду. Чонин, от тебя жду новостей!       Сынмин разворачивается вместе с ним и поддразнивающе шлёпает по заднице.        — Скажи честно, ты пошёл в секцию, чтобы писать с натуры? Спешу тебя разочаровать.       — Да заткнись ты уже.        Чонин посмеивается, смотря, как они исчезают в толпе коридора. К слову о дружбе: вот так себя ведут настоящие друзья. Все их прикосновения — в шутку, будь то шлепки, щелбаны, удары и прочие мальчишеские проявления доверия. Они ведут себя непринуждённо, если обнимаются, кладут голову на плечо и флиртуют. Да и пособачиться им только в удовольствие. С Хёнджином же — чересчур нежно. Чонин не представляет, что Хёнджин мог бы хлопнуть его тетрадкой по затылку или нарисовать непотребства на щеке, пока тот спал на уроке. Скорее, он занавесит окно и подложит свой свитер под руки, чтобы Чонину спалось ещё лучше.        Чанбин был прав, когда говорил, что их общение не похоже на дружбу. Если представить знакомство как большой зал, в котором за дверями открываются коридоры, то Хёнджин, войдя, на дверь с надписью «Дружба» бросил мимолётный, полный вины взгляд и тут же ухватился за ручку двери с надписью «Любовь». От этой мысли пробивает на мурашки. Ох, и как же вечером смотреть ему в глаза, когда все мысли заняты этой настойчивой влюблённостью!        Кстати о вечере… Чонин смотрит на часы: стрелка неумолимо быстро движется к семи. Хёнджин уже наверняка его ждёт! А он задержался, не переставая рассматривать свой натюрморт. Хватая рюкзак, Чонин бежит к выходу, но на полпути его останавливает женский голос.        — О, Чонин, подожди минутку!        Учительница На, помахивая, чтобы привлечь внимание, шагает к нему с распечаткой в руках. Когда она приближается, Чонин слегка наклоняет голову и различает на пёстрой бумаге название конкурса.       — Я кое-что для тебя нашла, — шепчет девушка, как будто не хочет, чтобы их услышали. — Одна американская студия ищет таланты по всему миру. Приём заявок будет ещё месяц… может быть, попробуешь?       Чонин удивлённо промаргивает и берёт листовку в руки. На фоне многочисленных работ выведено название конкурса: «Международное соревнование студии имени Пегги Гуггенхайм. Любовь глазами подростка». Чонин проводит подушечкой пальца по листу: кажется, на фотографиях — картины учеников студии. Написанные с высоким мастерством, отточенной техникой. Наверное, их так же старательно отбирали для афиши, как в его классе выбирали работы для стенда на стене. Чонин не знает, что и сказать. В последнее время для реализации его творческих навыков появляется всё больше и больше возможностей. Может быть, это намёк на то, что ему пора основательно взяться за живопись и сделать её своей профессией? Конечно, в международном соревновании, тем более от студии с таким громким названием не стоит надеяться даже на призовое, но он чувствует, что не против. Чувствует, что готов попробовать свои силы.        — Понятно… Я посмотрю условия. Извините, просто мне срочно нужно бежать, и я…        — Ничего-ничего, иди, — замечая его согласие, учительница широко улыбается. — На сайте подробно описано, как оставить заявку. Только обязательно прими участие, хорошо?        Учительница и правда заботится о них, как о своих детях. Даже Чонин не верит в свои силы так, как она. Может быть, выбрав его картину сегодня, девушка дала понять, что Чонин должен раскрыть свой потенциал и перестать замыкаться в себе. В конце концов, на затворничестве в искусстве далеко не уедешь.        — Хорошо, конечно приму, — уверяет он.        — Умница, — отвечает учительница и кивает на прощание. — Ну всё, не буду тебя задерживать. Хорошего вечера.        — И вам! До свидания!        Удостоверяясь, что дел больше не осталось, Чонин наконец выбегает из кабинета. Учебный день в последнее время раньше шести не заканчивался, но и пролетал он довольно быстро: будни окрасились в яркие цвета новых забот, обязанностей и людей, а прежняя усталость сменилась лёгким и интересным утомлением. Сегодня желание скоротать время стало ещё сильнее. «Я освобожусь к семи», — вчера Чонин сказал это так, будто они собираются на свидание. Впрочем, учитывая их разговор, наверное, ничем как свиданием эту встречу не назовёшь.        Его выход блокирует чужое тело, и Чонин, резко выпрыгивая из своих мыслей, поднимает голову вверх.       Где сразу же замечает знакомую улыбку. Солнечные лучи падают на круглые кончики чёрных волос и закрадываются бликами в ореховые глаза. Хёнджин облокачивается о стену, заглядывая внутрь класса. С выдохом у него вырывается восхищённое мычание.        — Поздравляю, — говорит он, склоняя голову; завязанные в хвост волосы подскакивают. — Когда открывается галерея в твою честь?       Чонин поджимает губы от смущения. Конечно, Хёнджин узнал его работу, ведь он заметил её на мольберте дома. Из всех знакомых и друзей он единственный вне художественного класса, кто видел процесс её создания.       — Хватит тебе.         — Ладно-ладно, — хихикает хён и достаёт телефон.       Чонин, наверное, не покидал кабинет, потому что всё ещё видит перед собой произведение искусства. На веках у Хёнджина лежат коричневые тени, градиентом подчёркивающие внимательный взгляд, розовые губы влажно блестят, закатанная до рукавов рубашка обнажает сильные, украшенные венами предплечья. Даже после нескольких часов репетиций Хёнджин выглядит ни капли не уставшим, а макияж остаётся таким же свежим… Он ведь к репетиции его нанёс? Да? Чонин хочет надеяться, что тоже выглядит прилично: всё-таки он сам дал себе вчера обещание соответствовать.        — Что ж, пока мы ждём открытия твоей галереи, можем сходить в другую, — Хёнджин открывает на экране билет и демонстрирует его Чонину. — Ну что, готов смотреть на Моне?        Чонин едва не вцепляется в телефон. 

Музей современного искусства Сеула

Электронный билет на 2 персоны

Вид услуги: Выставка «Революция в искусстве. Живопись Европы и Америки XIX-XX веков»

      — Это… — он громко глотает. — Ты что, не шутишь?!       Хёнджин довольно качает головой.        — Ты же говорил, что хотел пойти. А эта неделя последняя, — он прячет телефон в карман и приобнимает Чонина за плечо. — Когда же ты в следующий раз посмотришь на оригиналы? Разве что где-нибудь в Европе.        — Но ведь билеты дорогие…       — Я уже говорил, Чонин-и. Ради твоей яркой улыбки никаких денег не жалко.        Чонин уже давно смирился, что не сможет пойти, даже убедил себя, что обзоров в интернете будет достаточно. Но он всегда понимал: если ему предоставится шанс, он воспользуется не думая. С Хёнджином они общаются не так давно, но даже из таких редких диалогов тот смог уловить желание Чонина и понять, как живопись дорога ему. Хёнджин буквально исполняет его мечту, пусть совсем небольшую. Он хватает Чонина за руку и утягивает за собой.        Едва не спотыкаясь, тот со смехом семенит за ним. Уже второй раз они бегут по школьным коридорам за руку, словно хотят улизнуть ото всех тайком. Так, протискиваясь между учениками, ровно в семь часов Чонин из школьного мира переносится в мир другой. Интригующий, яркий и неизведанный. 

***

      К вечеру на улице стало прохладнее: шелестящий в ветвях вишни ветер взлохмачивал волосы и поднимал воротник пальто. Автомобили наперебой гудели в пробках, трель звонков велосипедов разносилась по дорогам; в городской шум вклинивались обрывки чужих разговоров. Из душных зданий школ, университетов и офисов наружу высыпали жители столицы. Студенты сейчас отправятся в бар, подростки — в караоке и парки; в кафе будет не протолкнуться. С окончанием будничной рутины город делал глоток свежего воздуха, и Чонин тоже сейчас ныряет в самую гущу толпы, вливается в непрекращающееся движение неоновых улиц.       — Как прошёл твой день? — интересуется Хёнджин.        — Хорошо! Наконец-то прошёл смотр, так что теперь я могу немного отдохнуть. Лучше расскажи, как твои дела? Ты ведь с друзьями сидел?        — Ага! У Рюджин проблемы на личном фронте, мы с Ёнбоком решили, что нужно помочь ей развеяться. Как-то быстро мы вошли в тот возраст, когда у всех из нас строятся отношения, — Хёнджин пожимает плечами, но весело улыбается. — А потом обсудили ситуацию в секции. В общем, вечер был долгий, но продуктивный. Что ж, проблемы для того и существуют, чтобы с ними разбираться. Не отчаиваться же теперь. Я обещал, что буду заботиться о близких, и обстоятельства дают мне возможность.        Хёнджин выглядит счастливым. По сравнению с тем состоянием, в котором Чонин нашёл его после инцидента с Хон Сону, он весь светится. «Мне кажется, рядом с тобой все мои проблемы исчезли бы», — признался он вчера. Чонин боялся, что после таких откровений им будет неловко говорить друг с другом, но Хёнджин подтверждает свои слова и делает всё, чтобы Чонин чувствовал себя спокойно.       Ох, и при этом Чонину так странно, что одна тема остаётся за пределами разговора. Внутри чешется от желания спросить о чувствах. Хотя, с другой стороны, почему они должны говорить об этом? Пока Чонин строил свои теории, Хёнджин отдыхал с друзьями, и обо всём рассказал Сэм, а не он. Раз они вышли на взаимное понимание в разговоре, не стоит его рушить. Вместо этого лучше просто продолжить поддерживать друг друга. Чонин собирается с силами и произносит:        — Ты молодец. Я горжусь тобой.        Хёнджин молчит мгновение, а затем, застенчиво прыская, отводит взгляд. Возможно, он жалеет, что завязал волосы в хвост, ведь теперь они не прикрывают его красные щёки.        — Да ладно тебе, — мурлычет он. — Обычное дело… — и, прочищая горло, добавляет: — Вообще, у меня скоро прослушивание. Спасибо, что прибавил немного мотивации.        — Хочешь, я с тобой схожу?        Хёнджин замирает.        — Правда?! Ты не шутишь?        — Нет, а почему ты так думаешь?        — Просто… Я хотел тебе предложить, но это не лучшее место для совместной прогулки. Придётся несколько часов сидеть в коридоре и слушать, как другие люди повторяют свои реплики, — он взволнованно жестикулирует. — Я только за, но боюсь, что ты утомишься и мы не сможем нормально пообщаться. Поэтому я пойму, если ты погорячился и всё такое…        — Но я хочу тебя поддержать, — возражает Чонин. — Мне интересно, чем ты занимаешься, да и в студиях я никогда не бывал…        Хёнджин хмыкает.        — Тогда пойдём. Будешь моим талисманом.        — С удовольствием, — Чонин на секунду задумывается. — Постой, а разве Рюджин и Ёнбок не ходят с тобой?       — Нет-нет. Я как-то привык в одиночестве, да и нагружать их не хотел. Они не очень горят актёрским мастерством. Рюджин хочет уйти из секции из-за экзаменов, Ёнбоку больше интересна режиссура. У нас в этом плане разные цели, поэтому я не обижаюсь.       Хёнджин не приглашает своих друзей поддержать его на прослушивании, но собирался пригласить Чонина, несмотря на то, что тот никакого отношения к актёрскому мастерству не имеет… Чонин прячет улыбку, притворяясь, что чешет кончик носа.        — Понимаю. Я тоже всегда пишу в одиночестве, хотя хотелось бы рядом с тем, кто будет разделять мою любовь к живописи.        — М-м, тебе нужен натурщик? — кокетничает Хёнджин.        — Если только обнажённый.        Хёнджин выдыхает, поражённый, и треплет Чонина по волосам, начисто сбивая укладку. Тот инстинктивно вжимает голову в плечи, однако чувствует, как осторожно и заботливо прикосновение чужих рук. Какое оно продуманное. Хёнджин не хочет растрепать его, он хочет подарить ему внимание. Побыть рядом. Отрываясь, он поправляет отдельные пряди и поглаживает их — волосок к волоску, аккуратно притрагиваясь к коже подушечками пальцев.       — Маленький дьявол.        Чонин смотрит на него снизу вверх, и Хёнджин как-то побеждённо замирает. Опускает уголки губ и неловко убирает руку. Будто это не просто дружеская шутка.        А ещё с тех пор, как Чонин сблизился с Хёнджином, город стал приобретать всё более яркие краски. Пейзажи насыщались цветом; добавляя живописности весеннему вечеру, перед ними раскрывались аллеи вишнёвых деревьев с уже распустившимися бутонами. Солнечные лучи радугой прорезали высокие фонтаны. Отвести взгляд было невозможно — парк на территории музея притягивал внимание невероятными цветовыми аккордами, как будто краски сбежали с картин из залов и поселились на холмах, тропинках и ветвях деревьев.        Монументальное здание музея из металла и стекла стояло в отдалении, напоминая неприступный замок, вход в который был разрешён только избранным. Дорогу ко входу украшали абстрактные скульптуры современных авторов, колоссальные баннеры шумно развевались на ветру. Чонин бывал здесь всего лишь раз в жизни — в младшей школе с экскурсией — но воспоминания не обманывали его: музей всё ещё казался вырастающим над городом. По дорожкам вдоль пёстрых клумб проезжали компании на роликах, дети плескались в фонтанах, на скейтах выполняли трюки студенты, а вдоль набережной с лимонадами в руках проходили парочки. Люди парили мимо, в замедленной съёмке, где зацепиться можно за каждую фигуру и каждый взгляд чужих глаз, всё ощущалось настолько детальным, что казалось непривычно по сравнению с прошлым. Парк ослеплял своими красками и оглушал ликующими криками.       — Не думал, что здесь так красиво… — восхищается он.        — Ага! Редко тут бываешь? — удивляется Хёнджин.       — Да. Я в принципе мало гуляю, разве что по своему району.        — Говорят, это идеальное местечко для первых свиданий.        — Правда? Ну да… Здесь же и парк, и музей, и набережная… Можно многое обсудить.        — Конечно! Ну так что, расскажешь мне о выставке? Я специально ничего не читал, хочу послушать лекцию по искусству прямо из твоих уст.        Чонин теряется. Слишком подозрительно сходится логика в сказанными их предложениях. Хёнджин пристально смотрит, в любопытстве и изогнув брови, так что Чонин чувствует себя гидом, которому беспрекословно доверяют. Нужно постараться впечатлить его.        — Ох, ну, — Чонин бегло изучает афишу, на которой коллажом изображены самые известные работы модернистов. Все знания в истории искусств, в которых он был уверен, как будто испаряются. — Здесь представлены картины конца девятнадцатого века и начала двадцатого. Это была эпоха, которая кардинально изменила жизнь людей, в том числе и искусство. Ну, как и сказано в названии выставки. Но лично мне она нравится по другой причине. Она доказывает, что обычные человеческие чувства могут повлиять на творчество. И изменить историю. Что все художники, в принципе, в первую очередь люди.              — Что же они делали?        — Знаешь, чем больше я об этом думал, тем чаще приходил к выводу. Они делали то, что мы продолжаем делать даже сегодня. Боролись.        Ко входу в галерею тянется очередь. Приподнимаясь на носочках, Чонин пытается заглянуть внутрь: сквозь панорамные окна, будто дразнятся, угадываются афиши и сувениры. Всё ещё не веря, что прямо сейчас перед ним раскроются полотна великих мастеров, он выдыхает смешок и возвращается к рассказу.        — Так вот, многие десятилетия искусство контролировалось Академией живописи и скульптуры. Именно она указывала художникам, какие жанры выбирать и в каких стилях писать. Главной целью любого художника было развитие мастерства, доведение картины до идеала, максимальное правдоподобие натуре. Обычно шедеврами привыкли называть работы, которые были написаны под контролем Академии. Ну, те самые пейзажи и портреты, глядя на которые, не сомневаешься, что именно изображено. И любой отход от этих правил не предусма… Боже… — Чонин резко тушуется. — Мне кажется, меня слушает вся очередь.        Хёнджин оборачивается вслед за направлением его взгляда: кажется, пожилая пара позади них и правда замолчала и встала поближе, чтобы послушать. Он гордо хмыкает.        — Не стесняйся, Растрёпа. Им просто интересно, как и мне. Так что там с правилами?        — Ну… — он прочищает горло. — В общем… По мере того, как художники развивали своё мастерство, соответствуя принятым правилам, они замечали, что их картины становились всё более искусственными, теряли жизнь. И в середине девятнадцатого века некоторые начали протестовать. Ведь искусство идёт изнутри, от души. Нельзя законсервировать живопись. Им хотелось показать настоящую жизнь, тот мир, в котором они живут, который чувствуют. Разве можно всегда писать роскошные балы в богатых домах и игнорировать бедняков, которые в подвалах этих богатых домов живут? Или забывать о ежедневных проблемах, с которыми приходится сталкиваться простым людям? Ведь жизнь идёт своим чередом, а не ограничивается стенами художественной студии. Творчеству хочется дышать.        Очередь постепенно продвигается, а предвкушение в груди все громче отдаётся учащённым сердцебиением. Пока Хёнджин показывает билеты, Чонин не может не осмотреться: высота потолков и масштаб музея впечатляют. Если снаружи он уже казался крупным, то изнутри и вовсе разворачивался необъятными размерами. Даже лучей, казалось, не хватало, чтобы обхватить здание. Мраморные полы сверкали под закатным светом, свисающие с потолка стеклянные инсталляции переливались насыщенным апельсиновым и бросали отблески на стены. Свет ложился узорами, как будто уже со входа погружал зрителя в картину. Посторонние звуки глушатся, как в вакууме, а в глазах мелькают созвездия. Чонин делает неуверенный шаг вперёд. Он уверен, что уже видел подобное. Совсем недавно, когда его так же вело от чувств. Кажется, ведёт его не только в переносном смысле. Свет так сильно режет глаза, что он щурится — и его       накреняет вниз. Чонин только и успевает заметить, как горизонт смещается, но тело неожиданно встаёт ровно. Его успевают поймать его за плечо.        — Чонин-и, всё хорошо?        Чонин промаргивает и замечает Хёнджина, который крепко держит его за руки и обеспокоенно вглядывается в глаза.        — Да. Я просто засмотрелся… Напомнило театральный зал ночью.       Хёнджин расслабляется — уголки губ поднимаются вверх, и он поглаживает Чонина по плечу.               — Тогда я показал тебе свой мир. Теперь покажешь мне свой?       Чонин часто кивает, а Хёнджин       проводит руку вдоль его талии и нежно подталкивает под спину — мол, только после тебя.        — Ну, пойдём.       Широкая лестница ведёт на второй этаж, что, в отличие от холла, погружён в темноту — он едва освещён полосами разноцветного сияния. Таинство ощущается в каждом окружающем звуке. Боясь осквернить гармонию искусства, посетители тихо ступают по мраморным ступеням и бесшумно вплывают в залы. Боязливый шёпот тянется по стенам, а звучащие из колонок ноты фортепиано, словно лак, покрывающий краску на полотне, сглаживают любые посторонние звуки. Название выставки торжественно венчает крупную арку. Уже издалека Чонин замечает фрагменты произведений: яркие, полные цвета и воздуха картины выделяются из темноты, подзывая его подойти поближе. Восторг и счастье захлёстывают с головой, ноги неконтролируемо несут в сторону полотен.       — Эй, осторожнее! — смеётся Хёнджин. — Не упади только.        Выставку открывают работы символистов. Они пестрят яркими образами, словно мозаичные панно, в которых с каждой секундой проявляется новый смысл. Чонин неосознанно сгибается в спине, заворожённый монументальностью картин.        — О, вот что ты копировал! — шёпотом произносит Хёнджин.        — Да, это мои самые любимые авторы, — отвечает Чонин. — Правда, копировал я их с репродукций. А вот студенты художественных вузов приходят в музеи, чтобы копировать с оригиналов. Я бы тоже хотел попробовать.       — Если ты поступишь на художественный, то у тебя будет возможность, разве нет?       — Точно… — мечтательно вздыхает Чонин. — Знаешь, я тут подумал… Наверное, пришло время заняться живописью основательно. Я тут с учительницей разговаривал…        — Я как раз видел, пока ждал тебя.        — Угу... Она предложила мне участвовать в одном конкурсе. Я, конечно, не надеюсь на победу, но хотелось бы попробовать себя в чём-то новом. Там одна студия американская…        — Американская?! — у Хёнджина загораются глаза. — Офигеть, да ты обязан поучаствовать! Вдруг у тебя получится выиграть поездку?        Чонин снисходительно посмеивается.       — Сомневаюсь. Но я бы хотел поработать над своим стилем. Понять, что мне больше всего нравится, и написать хорошую, профессиональную работу. Всё-таки я буду представлять её всему миру. Ну, и конкурс будет полезен при поступлении.        — Хм, а вдруг я сейчас разговариваю с будущим известным художником? — произносит Хёнджин, как будто уже после фразы о конкурсе ушёл в свои мысли. Чонин кусает губы: он хотел бы ответить скромное «нет», но с такой поддержкой можно и пофантазировать.               — А я с будущим известным актёром?        Хёнджин рдеет.        — Конечно. Ты открываешь свою галерею в Нью-Йорке, я выступаю на Бродвее. Как тебе такой план?       — Значит, переезжаем вместе?        — Я подожду тебя годик после школы, — отвечает Хёнджин и делает то, что вызывает в Чонине уже не неловкость, а радость и ощущение близости. Подмигивает. — Итак, как проходила борьба художников?        Точно. Чонин немного забылся под впечатлением от выставки. Хоть бы не завалить Хёнджина научными терминами — они ведь на прогулке, а не на лекции.        — Художники освобождали картины от лишнего, и я думаю, так же они освобождали себя. Они искали способы сказать что-то новое, обратить внимание на вещи, ставшие важными. Понимаешь, они углубились внутрь своей личности и выразили её в живописи. Они следовали не общепринятым правилам, а тем, которые шли изнутри. От души.        Хёнджин заинтересованно кивает.       — Звучит знакомо.       — Именно поэтому я и говорю, что художник в первую очередь обычный человек. Ему было важно не остаться безликим в толпе других, а заявить о себе. Показать, что, хоть он и уважает старых мастеров, уважает всё, что нажила культура, для него центр внимания смещается. Перед ним встают совершенно другие цели.        — Поэтому картины совсем отличаются от того, что мы привыкли видеть? Чтобы сказать новые вещи, нужно прибегнуть к новым средствам? Новому языку?        Чонин часто кивает.               — В точку. Кстати, посмотри на ту картину, — он указывает на «Поцелуй» Густава Климта. — Никогда не задумывался, почему она называется «Поцелуй», если персонажи не целуются?        Хёнджин хмурится. И правда: мужчина на картине тянется к губам женщины, в то время как она застыла, не проявляя желания ответить.        — Это тоже какое-то тайное послание художника?        Чонин только посмеивается.       — Да нет, просто Климт влюбился в модель и не хотел, чтобы её целовал кто-то ещё, — а затем берёт Хёнджина за руку и уводит в следующий зал. — Я же говорю: пусть художники и любят оставлять тайные послания, порой их чувства лежат на поверхности. С помощью кисти и красок можно создать мир, где всё работает только по твоим правилам.        — Собственники, — с фальшивым укором цокает Хёнджин. — Так, Чонин, а сам ты там случайно ничего не рисуешь? А может, нашего директора в кружевном белье набросаешь? Я бы прям на вход в театральный зал повесил.       — Если в белье, то только тебя.        — Кажется, мне пора пересмотреть планы на жизнь и стать натурщиком.        Чонин прыскает и сквозь смех прикладывает палец к губам.        — Пойдём смотреть импрессионистов, натурщик.        Они аккуратно входят в зал. Взгляд тонет в нежных, насыщенных цветом и воздухом картинах. Чонин замечает и кувшинки Моне, и английские пейзажи Сислея, и проникновенные портреты Ренуара. Работы настолько чувственные и скромные, что их нужно рассматривать ненавязчиво, чтобы ненароком не спугнуть хрупкие фигуры.        — Хочется их коснуться, — произносит Хёнджин. — Такие густые мазки…        — Рад, что ты это заметил! Это же одна из вещей, которыми импрессионисты прославились. Они писали быстро, пытаясь уловить мгновение. Можно сказать, поймать впечатление. Показать, как воздух развевает одежду, волосы, как образует рябь на воде. Сделать так, чтобы картины перестали быть похожими на театральную постановку.        — Красиво… — Хёнджин изучает, как художник изобразил скользящий по колосьям ветер. — И как публика относилась? Люди принимали такие изменения?        Чонин печально пожимает плечами.       — Нет. Импрессионистов настолько невзлюбили за этот протест, что выставку как только не критиковали в прессе. Я видел карикатуру, на которой беременную женщину оберегали от входа в салон, где были выставлены их работы.        — Но почему? Написано ведь хорошо.       — Это сейчас мы так думаем, — пожимает плечами Чонин. — И на аукционах продаём за миллионы долларов. А вот шли к этому долго, и поначалу люди не хотели принимать новое.        — Да, звучит логично. Люди никогда не любили изменения.        — Но история самих импрессионистов тоже очень интересная. Они часто бывали друг у друга в гостях, собирались в парижском кафе. Берта Моризо, единственная женщина в их компании, на выставке даже хотела показать сплочённость художников, их значимость как группы. Кстати, — Чонин вспоминает один забавный факт, — в ту пору во Франции женщинам многое было запрещено. Берта не могла банально выехать на пленэр писать пейзажи без сопровождения мужчины, хотя для импрессионистов писать на открытом воздухе было главной целью. Но у неё был замечательный муж, Эжен Мане. Он ездил с ней на природу, продвигал её картины, занимался их продажей, изучал отзывы критиков и публики. А ещё однажды вызвал на дуэль критика, который плохо отозвался о Берте.        — Когда ты говорил, что тебе нужна поддержка, чтобы заниматься творчеством, — спрашивает Хёнджин, — ты имел в виду что-то похожее?        — Ну как сказать… Такого я, конечно, не прошу, но мне было бы приятно, если бы мой партнёр делал комплименты моему творчеству и побуждал меня участвовать в конкурсах, общаться с другими художниками и стремиться к большему. В общем, чтобы я не боялся развиваться. Думаю, это помогло бы мне обрести уверенность в себе.        — Понятненько. Ну, если нужно вызвать кого-то на дуэль, говори, — ухмыляется Хёнджин. — Я всегда готов за тебя заступиться, — и отходит к следующей картине, будто нарочно оставляя Чонина в ступоре смотреть на его спину.        Чонин делает глубокий вздох. Сначала шутки про натурщика, потом — намёки на свидания, теперь — сравнение их с женатой парой. Слова Хёнджина всё время на грани, по тонкому льду. Они останавливаются возле следующих работ, чуть поодаль, чтобы не мешать другим гостям. Чонин бросает на них мимолётный взгляд: молодая женщина в вечернем платье, положив голову на плечо мужчине в костюме, крепко держит его за руку. Она кокетливо смеётся, что-то рассказывая своему партнёру, а тот поглаживает её по спине. Кажется, встречаться они начали недавно. Вот и оправдались слова о том, что это место идеально подходит для романтических свиданий — парочки любят исследовать искусство вместе. Они здесь, если так подумать, везде: пожилые муж и жена заходят в зал под руку, двое студентов о чём-то флиртуют у работы Дега, парень подзывает свою девушку и уводит её за руку. А они с Хёнджином… Как они выглядят? Без умолку болтающий Чонин и Хёнджин, что задаёт ему самые заковыристые вопросы — они похожи на парочку? Или же они просто друзья, которые решили провести время вместе? Но если они друг другу нравятся… можно ли назвать встречу свиданием, если это не было обговорено? Тем более что началась она по всем канонам: вечером, когда Хёнджин сам зашёл за ним. Чонин трясёт головой. Ему нужно перестать прокручивать в голове одни и те же мысли, иначе он будет думать об отношениях больше, чем о выставке. И у кого только спросить совета? Он в отчаянии смотрит на портрет Берты. Хоть бы она подсказала, что ли…        Чонин замирает у картины Ван Гога и сосредоточенно рассматривает красочный пейзаж. Подумать только: книжки так и не смогли передать всё буйство красок, которое художник вкладывал в работу.  Хёнджин встаёт позади.        — Знаешь, я думал, что никогда не пойму современное искусство, — признаётся он. — Вернее, хотел, но мне хватало знаний.       — Современное искусство куда интереснее, чем многие думают! — сразу же подхватывает Чонин. — В первую очередь из-за своей философии. Благодаря художникам-революционерам у нас в двадцать первом веке есть возможность создавать абсолютно всё, что мы захотим. Считай, они сломали стену, которая отгораживала их от исследований в искусстве, и нырнули в открывшееся пространство с головой. Именно поэтому в начале двадцатого века появляется так много направлений: кубизм, футуризм, дадаизм, абстракция.        — Потому что им хотелось экспериментировать?       — Да. И понять, к чему они могут прийти. Чего они могут добиться. Я думаю, людям нравится такая свобода. Когда они могут найти выражение своих мыслей.       — Кажется, ты завис на картине.       — Прости. Мне до сих пор не верится, что я смотрю на настоящего Ван Гога.        — Сфоткать тебя?        Чонин оборачивается через плечо. Хёнджин уже держит наготове телефон — раздаётся щелчок, и Чонин от удивления усмехается. Хён запечатлел его в случайный момент, когда эмоции на лице ещё оставались неподдельными.        — Расслабь немного плечи, хорошо? — просит Хёнджин. — И посмотри в сторону.        Чонин кусает губы и прижимается позировать у картины. Изо всех сил стараясь не смотреть в камеру, он притворяется, что рассматривает другие работы, что уходят, кажется, под потолок. Поверить только: вокруг него лабиринтом красок выстраиваются шедевры мирового искусства, которые он и не надеялся увидеть вживую. Он стоит посреди того, о чём так долго грезил, там, где наконец чувствует себя на своём месте.        А ещё — он не один.        — Теперь улыбнись. Развернись корпусом. Ага, супер. Посмотри-ка на меня на секунду.               Чонин не может не улыбнуться, и ему кажется, что потом на фотографии будет заметно, что эта улыбка не натянутая — её кое-кто вызвал. Внимательный взгляд Хёнджина ощущается на коже. Он присаживается на колени, отходит на пару шагов назад, поправляет Чонину рубашку и делает серии снимков. Щелчки камеры раздаются на весь зал, и Чонин краем глаза замечает, как в ожидании подойти к картине уже устало вздыхают другие посетители. Он отмахивается.        — Всё, всё, хватит. Мы мешаем…         — Подождут, — Хёнджин берёт его за руку и уводит в следующий зал. — Эта выставка была твоей мечтой.        Мимо них проплывают десятки картин; как в калейдоскопе, они поражают своей яркостью, дерзостью, формами. Чонин заворожённо рассматривает каждую из них. Как знаменитость, с которой он не надеялся встретиться. Его приковывает к полу, краски завораживают хуже гипноза, и оторваться он может лишь в тот момент, когда Хёнджин задаёт ему очередной вопрос. А задаёт он их так часто, что Чонина не может это не удивить — в приятном смысле. Это в первый раз случается, чтобы кто-то рядом интересовался и, что важнее, доверял его познаниям в истории искусств. Что уж там, это в первый раз, чтобы кто-то разделял его хобби.        — Смотри, смотри, — Чонин вдруг останавливается и поглаживает Хёнджина по ладони, привлекая его внимание. Тот любопытно мычит. — Это же Пикассо! Поражает, правда? Боже, насколько нужно было быть смелым, чтобы попробовать разложить картину на части и собрать её воедино.        — Это почти как разобрать на части самого себя и изучить со всех сторон, да? — предполагает Хёнджин.       — Тоже так думаю. Невероятно красиво.       — Да. Наверное, самое красивое, что я видел в своей жизни.       Но если бы Чонин изучал работы не так пристально и порой оглядывался по сторонам, он бы догадался, что Хёнджина уже давно перестала интересовать живопись. Он не смотрел на картину, он не читал даже описание. Его взгляд был устремлён только на Чонина и искреннее, неподдельное счастье в его горящих глазах.        — Правда?       — Правда.        — О, смотри! — Чонин упархивает в противоположную сторону. — Мы приближаемся к футуристам!        А Хёнджин медленными шагами следует за ним, опуская голову и тихо усмехаясь.        — Не свали картины, милашка. 

***

      На выходе Чонин чувствует новые эмоции: как будто в организм ввели вдохновение — эфемерное, лёгкое, парящее. Перед глазами пробегают увиденные произведения, а душа наполняется чем-то тяжёлым, но важным и необходимым. Даже не верится, что сейчас он выйдет в мир, не украшенный работами великих. Что очутится вновь в сером бетонном Сеуле, спешке которого нет дела до грандиозных открытий. Что их свидание быстро кончится и растеряет своё волшебство разговоров в высоких залах.        Однако не такой уж и бесцветный город, по которому он гуляет вместе с Хёнджином. К концу марта холода наконец уходят, а от былого снега ничего и не остаётся: белые сугробы сменили холмики розовых лепестков. Розовым цветом были устланы не только дорожки — закатное небо постепенно краснело. В воздухе витают кисловатые нотки цветущих деревьев, аромат скорого лета пьянит. Первые звёзды появляются над головой в виде загорающихся фонарей.        — Знаешь, музей похож на машину времени, — рассуждает Хёнджин. — Ведь мы можем увидеть вещи, которые сделали полтора века назад.        — А художники могут отправить послания в будущее. О том, как они жили и что их волновало. Интересно, сможем ли мы так же.       — А как же. Сейчас у тебя есть все возможности сказать то, что хочешь. Поведать миру о себе. Как думаешь, ты бы боролся, если бы жил в конце девятнадцатого века?        — Думаю, да. Может, поначалу академические правила сдерживали бы меня, но я бы точно захотел узнать другую жизнь, не прикрытую условностями.       Хёнджин выгибает брови.        — Бунтарь.        — Просто… я выражаю свою любовь в живописи. И я бы не смог писать то, что не люблю.        О, если бы Чонин жил в девятнадцатом веке, его полотна были бы посвящены Хёнджину. Он бы писал портреты настолько интересные и экспрессивные, что будущие искусствоведы нарекли бы их художником и музой.       — А ты? — интересуется Чонин. — Ты боролся бы?        — Я бы сделал борьбу смыслом жизни.        Хёнджин говорит это так отчаянно, что Чонин понимает: за светом фонарей в глазах скрывается что-то интимное, глубокое, ещё не вынесенное наружу. Что вскрывается только при контакте с искусством. Учтиво замолкая, Чонин берёт Хёнджина за руку.        — Значит, будем бороться вместе.        — Пф, ещё как будем!        И то ли вечерняя прохлада, то ли эта прогулка становится для Чонина глотком свежего воздуха. Он чувствует внутри что-то похожее на освобождение, обновление.  Впервые за долгое время дышится хорошо, без препятствий, как будто он сбросил часть огромного груза, пылящегося на душе. Что наталкивает его, конечно, на мысль: может, уже давно пора было открыться миру, чтобы поменять свою жизнь? Вдруг это не невидимый сценарист пишет историю его жизни, а он сам? Просто ручка и листок прятались глубоко внутри, куда Чонин всегда боялся заглянуть?        Как в доказательство его мыслей, мир встречает его громкими взрывными мелодиями и яркими красками. Улицы города к вечеру наводняют толпы, что стекаются из стеклянных зданий к разноцветным проспектам и торговым центрам. Уличные музыканты гремят гитарами, исполняя всем известные песни, танцоры, как в старые добрые времена, исполняют приёмы на картонке; группы студентов ликуют и подпевают в такт музыке.       Чонина и Хёнджина привлекает журчание ручья Чхонгечхон. Вдоль воды, примостившись на бетонных ступенях, по парочкам и в одиночку разместились люди. Это место, удалённое от шума пешеходных улиц, казалось сказочным в городской темноте. В воде отражался электрический свет из близстоящих высоток, к нему прибавлялись красно-жёлтые огни автомобильной дороги и неоновые вывески палаточных закусочных, стоящих на тротуаре.       — Смотри! — вдруг подаёт голос Хёнджин. — Вода как на картинах импрессионистов.       Чонин охает. И правда, краски ложатся на поверхность ручья широкими мазками, создавая неуловимые переливы.       — А ты быстро учишься!        — Просто у меня отличный учитель. Спустимся вниз? Хочу там посидеть.        Чонин соглашается, и они пробегают по освещённой лестнице к воде, усаживаясь поодаль от остальных. Плиты нагрелись за день солнечным светом — в пальто сидеть на них оказывается тепло. Здесь пахнет уличной едой, сладкой ватой и тянутся нотки алкоголя; Чонин вдруг понимает, что именно так пахнет и выглядит Сеул, который раньше был ему недоступен. Как художник-авангардист, Хёнджин ломает стены и открывает ему новые дороги. «Знаешь, как в дорамах, — звучит в голове голос Чанбина. — Вы гуляете, у вас в руках клубничное молоко, в парке много людей, но вы никого не видите, для вас весь мир перестаёт существовать, и вот — вы останавливаетесь, ты берёшь его за руку, и листья вишни падают вам на плечи, он долго смотрит на тебя и потом, пряча волосами ваши лица, целует. Чонин смущается и жмурится, сразу же отгоняя эту сцену, но отрицать не может: Чанбин предсказал эту атмосферу. Ещё недавно Чонин считал это глупой шуткой, а теперь…        — Ничего, что ты пропускаешь репетицию сегодня? — спрашивает он.       — Меня отпустили, когда я сказал, куда иду, — ухмыляется Хёнджин.        Хёнджин усаживается на корточки и подпирает колени к груди. Он тянется к ручью и плещется руками в воде, будто хочет ухватить хотя бы кусочек сияния. Пальто прикрывает всё его тело целиком, визуально сжимая до крохотных размеров. Исчезает и ровная изящная осанка, и длинные ноги. Чонин тихо усмехается. Перед ним беззащитный мальчик, что с широкой улыбкой шлёпает по воде. Такой же беззащитный, как в тот момент, когда лежал в его постели.        — Расскажешь, кстати, на какую роль будешь прослушиваться? — интересуется Чонин. Хёнджин сразу же отмахивается.       — Ой, да… что ты. Я не строю больших надежд. Так, схожу ради опыта.        — Но почему? Неужели так сложно?        — Нет, просто… студия американская. У них глобальное прослушивание. Что-то я не верю, что у меня будут шансы.        Чонин хмурится. Хёнджин продолжает водить пальцами по воде, но уже более лениво, теряя наслаждение от вечернего пейзажа. Он сбрызгивает влагу с пальцев и усаживается на плиту, выдыхая.        — Понимаешь, если в корейских студиях можно было надеяться если не на главную роль, то хотя бы на второстепенную, то здесь возможность всего одна. Конечно, у них уже утверждён каст. А корейца они ищут из-за глобализации, чтобы показать разные национальности в фильме.        — Почему ты тогда думаешь, что они не возьмут тебя?        — Да разные причины могут быть… — Хёнджин бросает задумчивый взгляд в пустоту. — Язык недостаточно хорош, внешность не подходит, играю слишком драматично. Ведь у них стандарты отличаются. Да и потом, сниматься в Штатах… а как учиться?        — Слушай, ну ты сам говорил, что я обязан поучаствовать в американском конкурсе живописи. Противоречие получается… — рассуждает Чонин. — В меня ты веришь. Почему себя ругаешь?        Хёнджин грустно улыбается. Переливы огней ложатся на его лицо, добавляя капельку малинового в карие глаза.        — Ты прав, Растрёпа. Я слишком самокритичен порой. После стольких отказов невозможно по-прежнему верить в свои силы.       — Джоан Роулинг тоже все издательства отказывали, но она ведь не сдалась.        Хёнджин косится на Чонина и задумчиво хмыкает.        — Возможно, мне нужен был человек, который заставил бы меня взглянуть на ситуацию под другим углом.        — Нет, ну правда! Я тоже не понимаю, почему тебе всё время отказывали. Разве ты не подходишь ни одной дораме, даже вебке? Там часто играют актёры без опыта!        — Любят они айдолов всяких туда брать.       — Т-ц, подумаешь! — с обидой на агентства фыркает Чонин и утыкается в колени. — Ты покрасивее этих айдолов будешь.        Хёнджин продолжает сидеть в той же позе, а взгляда не сводит. В хитрой улыбке он словно выражает свои догадки, которые пока не озвучивает; всё, что он делает, это пробегает взглядом по Чонину с головы до ног и отворачивается, изучая горящие окна ближайшего офиса. Только мысли его далеко не о городе.       — Спасибо, Чонин. Если честно, я и сам не знаю, чего мне недостаёт. Связей, наверное. Ну, я и не грущу. Я обязательно поступлю на театральный, а там, возможно, легче будет работу найти.        — Да просто это несправедливо. Ты заслуживаешь играть в кино!        — Я постараюсь. Всё сделаю ради этого. Просто некоторым легко получить роль. Воля случая, хорошие знакомства, банальная удача. А другим приходится усердно трудиться. Это только закалит меня, поэтому я не возражаю.        Хёнджин такой взрослый и зрелый. Они знакомы совсем немного, но Чонин чувствует, что у Хёнджина за плечами большая история. Что-то его воспитало, заставило рано повзрослеть — иначе откуда такая тяга к тому, чтобы стать сильным?       — Эта роль второстепенная, — продолжает Хёнджин. — Что-то вроде ромкома. От моего персонажа даже многого не требуется — он обычный студент, который состоит в компании друзей главного героя и неудачно со всеми флиртует. По описанию весело. Съёмки будут проходить в Сан-Франциско, и когда я узнал об этом, то безрассудно подал заявку.        — А что, тебе подходит роль флиртуна. Правда, в твоём случае очень даже удачного.        — Да что ты? — Хёнджин игриво мычит. — Как тебе такое? «Можно я украду тебя на эту ночь? Покажу самые красивые виды Сан-Франциско — например, своё тело?»        Чонин кусает губы и наливается краской.        — Знаешь, твоё предложение полежать на циновке вместе звучало круче. Не хочешь подать сценаристам пару идей?        — Да ладно, ты бы отказался посмотреть на моё тело?        Чонин весело цокает.        — Смотря в каком контексте.        Хёнджин резко наклоняется к нему. Чонин замирает на месте, боясь пошевелиться — прядь Хёнджина падает и щекочет его ухо, а томное дыхание вместе со смешком обжигают шею. Он хочет оправдать мурашки по телу вечерним холодом.        — Для тебя, котёнок, в самом интимном.        Чонин вздрагивает, тяжело глотая. Он медленно разворачивается, встречаясь с Хёнджином взглядом, и вопросительно выгибает брови.        — Ты сейчас… серьё… или…       — Я же говорил, что не пройду! — хихикает Хёнджин. — Видишь, у меня не получаются глупые подкаты.        Чонин нервно посмеивается. Да, и правда… Чонин сразу повёлся. Хёнджин, замечая его замешательство, поглаживает его по плечу.        — Эй, ты чего?… Я тебя напугал?        — Кажется, мне пора привыкать, что ты можешь внезапно начать репетировать в любой момент…        Хёнджин тут же поникает.        — Прости. Перегнул палку…        — Всё в порядке. Просто не ожидал. Кхм…        Порыв ветра колышет воду, на поверхности которой расплываются их отражения. Они сидят плечом к плечу, боясь посмотреть друг другу в глаза, хотя для этого есть тысяча поводов. Чонин уверен: нет, друзья так не флиртуют, а если и флиртуют, то забывают об этом в следующую секунду. У него же сердце колотится от этих слов, этих жестов и от одного присутствия Хёнджина рядом, да и Хёнджин сидит подозрительно тихо. Лишь ковыряет носком кроссовки пыль в бетонной плите и шмыгает носом — замёрз.        — На самом деле, Чонин, я хотел сказать тебе спасибо, — внезапно подаёт голос Хёнджин. — Спасибо за то, что проводишь со мной вечера. И… и за то, что рассказал мне об искусстве. За то, что шутишь со мной и находишься со мной на одной волне. За то, что успокаиваешь меня, веришь в меня. Мне это так приятно…        — Ого… почему?        — Просто ты… мне хочется сблизиться с тобой. Мне хорошо с тобой, как я и сказал вчера. Мне кажется, мы понимаем друг друга, вернее, ты понимаешь меня больше чем кто бы то ни было. И я… — его голос начинает дрожать. Так же, как и дрожат руки Чонина, которые он тщетно прячет в карманы. — Иногда думаю, что придумал это всё. С тех пор, как мы начали общаться, я стал ощущать себя иначе. Просыпаться в хорошем настроении теперь в привычке… и в общем… спасибо, что ты рядом. Я чувствую себя особенным с тобой. Давай ещё долго будем вместе? — он поворачивается и протягивает Чонину мизинчик.       И не то чтобы Чонин делал что-то особенное. Он искренне и от всей души хотел помочь — и тогда всё равно думал, что навязывается. Они переписывались совсем редко, да и времени наедине было не так много, чтобы они клялись в крепкой дружбе навеки. Это больше похоже на страх потерять того, кто тебе небезразличен. Не уходи, прошу, и не бойся меня. Я изо всех сил стараюсь понравиться тебе. Что же мне сделать, чтобы у нас появилось больше общих интересов? И услышишь ли ты, поймёшь ли ты, как сильно я хочу, чтобы это не заканчивалось?       Чонин протягивает мизинец в ответ. Они скрепляют обещание подушечками больших пальцев. Сколько раз за эти дни они брались за руки? Наверное, слишком много для недавно познакомившихся людей. И если Хёнджин тоже испытывает чувства, значит ли это, что он, как и Чонин, сейчас задыхается от такого прикосновения?        На их ладони падает капля. Хёнджин удивлённо поднимает голову: на и без того тёмном небе сгущаются тучи. Вторая капля падает ему на нос, заставляя зажмуриться от неожиданности, а третья — на щёку, и следующие остаются серыми пятнышками на рукавах пальто.        — Дождь?…        — Странно, — вырываясь из своего паралича, лепечет Чонин. — Не обещали же.        Но, вопреки всем обещаниям, дождь падает на бетон и звонко ударяется о воды ручья. Люди вокруг них постепенно поднимаются и уходят в сторону лестниц, и где-то слышится взрывной шум раскрывающихся зонтов.        — О господи… У меня даже зонтика с собой нет. Давай я вызову такси?       — Мне не нужно! — отнекивается Чонин. — В дождь тарифы поднимаются, я так, на автобусе… Сейчас же тепло, я вряд ли простыну.       — Тогда я провожу тебя домой, — говорит Хёнджин. — Пойдём скорее, через пару минут автобус должен подъехать.        Хёнджин срывается с места, а Чонин остаётся. Он не может вот так вот просто уйти. Внутри жжёт ощущение недосказанности, чего-то недоделанного.        — Подожди!        Хёнджин останавливается и оборачивается. Капли дождя падают на волосы и школьную рубашку, ветер треплет брюки. Хёнджин щурится, смаргивая воду с ресниц, и тяжело дышит, в ожидании смотря на Чонина.        — Я подумал, может быть, ты хочешь зайти ко мне домой? — предлагает Чонин. — Поужинать и… остаться на ночь?        Хёнджин тут же расслабляется и выдыхает смешок.        — Что? Правда?        — Да!        — Это из-за вчерашнего разговора? Я не обижусь, если тебе ещё некомфортно со мной.        Чонин активно качает головой. Барабанящий дождь едва заглушает ускользающие по дороге машины. Он говорит громче, стараясь перекричать ливень.        — Нет, я всё искал повод позвать тебя! Останься у меня, обсудим с тобой… искусство? Я чай приготовлю.        Чонин чувствует себя слабым и нуждающимся, но если бы он из прошлого увидел себя сейчас, то возгордился бы, каким смелым стал, что наконец пригласить на ночёвку того самого. Дыхание сбивается — то ли от ветра, то ли от сказанных слов: он так сильно ударяет в лицо, так что приходится прикрыть нос, чтобы не задохнуться.       — Раз искусство, то я согласен, — Хёнджин заправляет волосы за ухо. — Ну что, поехали?        Капли стекают под воротник пальто и солью остаются на губах, а Чонин хватает Хёнджина за руку и бежит к остановке. От дождя они прячутся там, где им теплее всего — друг в друге.