Вопросы к небу

      Действующие лица:

Чжуаньсюй — ушедший на покой государь. Шаохао — внук Хуан-ди, двоюродный дядя Чжуаньсюя, владыка Западного предела. Лаотун — сын Чжуаньсюя, владыка северного предела. Ди-тай — дух горы Сююйшань.       

***

      Благодаря травам, присланным Гаосинем, и отварам, приготовленным Цуем Вэньцзы, состояние Чжуаньсюя не просто улучшилось: он чувствовал себя настолько хорошо, что окружающих его близких даже посещали сомнения насчёт верности заключений учителя Цуя. Однако Чжуаньсюй, несмотря на прилив сил, постоянно ощущая смертельный жар, понемногу пожирающий его тело, иллюзий на этот счёт не питал. Впрочем, пока ему не приходилось прилагать больших усилий, чтобы казаться прежним, да и самому не хотелось раньше времени отказываться от красоты мира, омытого водами множества рек, очищенного от всего лишнего близостью смерти. Когда с великолепной вселенной спала завеса убогих представлений Чжуаньсюя о возможности подчинить её, необходимости установить какие-то законы и запреты, кроме тех, что вложил в Своё творение Создатель, — и мир, наконец, полностью раскрылся перед Чжуаньсюем, ежедневно изумляя восхитительной продуманностью каждого, даже самого малого элемента.       Первые дни начала весны на Острове птиц выдались ветреными и на редкость солнечными. Едва прибыв в резиденцию брата, Чжуаньсюй пригласил Лаотуна прогуляться к морю. Путь до моря, который прежде он преодолевал бегом и почти не глядя по сторонам, на этот раз встретил Чжуаньсюя потоком разнообразных запахов, изобилием мелочей, влекущих за собой водопад воспоминаний. Запахи земли, сырой от недавних влажных снегопадов и пришедших следом дождей, молодой травы, согретых солнцем камней, мха, аромат зацветающего миндаля и сливы — всё это голову кружило, возвращая Чжуаньсюя в детство, в счастливые беззаботные годы на Острове птиц.       Он стоял, прислонившись к заросшему лишайником валуну (не на нём ли когда-то давно, торопясь за мечом на остров Юаньцзяо, он видел ящерицу?), и молчал, подставив лицо весеннему солнышку. Лаотун улыбался, глядя в сторону моря, уже кое-где синеющего в ветвях обнажённых деревьев, сквозящего в листве коричника и тёмных кронах бамбуковых дубов.       — В Северном пределе сейчас день едва пробивается сквозь ночь, давая первые побеги света, — вдруг заговорил он. — Земля мерцает под звёздами, покрытая снегом, сердце моря Бэйхай бьётся во льдах, а чёрные волны бездны Бэймин ворочают причудливые льдины…       — Я всегда любил эту пронзительную ночь, ветер, снег, обсидиановую воду… — отозвался Чжуаньсюй. — Ты не в обиде, что я предпочёл Остров птиц Северному пределу?       — О нет, отец, — поспешно ответил Лаотун. — Я понимаю. Здесь лучше встречать весну.       — Особенно, если она последняя, верно?       Услышав эти слова, Лаотун вздрогнул, но промолчал.       — Хорошо вернуться к тому времени, когда было меньше всего забот, — Чжуаньсюй улыбнулся.       — Думаю, детство отца в Северном пределе не было таким безоблачным и счастливым, как моё, — проговорил Лаотун со вздохом. — Всё-таки Ханьлю был слишком занят мыслями о небесном престоле…       — А я вовсе не такой открытый и ласковый, как мой старший сын, — заметил Чжуаньсюй. — Маленький А-Тун и с суровым Ханьлю сумел бы подружиться, если бы захотел.       — Вы очень переменились с нашей последней встречи, отец, — мягко сказал Лаотун.       — Знаю, — кивнул Чжуаньсюй. — Думаешь, это плохо?       — О нет, отец, как я могу думать о вас плохо?! — поразился Лаотун.       Чжуаньсюй рассмеялся:       — Такой взрослый, а иногда сущее дитя. Видно, имя всё-таки накладывает отпечаток на характер. Идём быстрее: хочу скорей увидеть море.       Северо-восточный ветер-тяофэн поднимал на море высокие волны — самые лучшие для того, чтобы кататься на них. Чжуаньсюй подошёл к полосе прибоя и, вдруг вспрыгнув на гребень волны, заскользил по воде, удаляясь от берега. Лаотун поспешил следом и быстро нагнал его. Какое-то время отец и сын двигались молча: они часто раньше катались на волнах рядом, не говоря друг другу ни слова. Чжуаньсюю казалось, будто свежий ветер и прохладные брызги могут ненадолго уменьшить горящую боль в груди, но она лишь ярче вспыхнула, сердце зашлось, и он задохнулся. Лаотун, мгновенно подхватив отца под руку, помог ему добраться до берега.       — Я давно не ловил волну… — сказал Чжуаньсюй, отдышавшись. — Наверное, больше уже не смогу.       — Всякое занятие требует регулярных упражнений, — заметил Лаотун, не зная, как реагировать на слова отца. — Любые утраченные навыки со временем можно восстановить.       — Можно, — согласился Чжуаньсюй. — Было бы время.       Лаотун отвернулся, глядя в морскую даль, теперь дрожащую и расплывающуюся перед его глазами, вытер щёку о плечо. По успокоившемуся пульсу Чжуаньсюя он догадывался, что дни отца сочтены, только всё ещё не понимал, как отвечать на подобные его реплики. Отец ведь не ждал, что его начнут разуверять и утешать? А что тогда говорить?       — Ну что ты, — мягко проговорил Чжуаньсюй, приобнимая сына за плечи. — Право, как дитя малое.       Лаотун повернулся к отцу и уткнулся лицом ему в грудь. Он тихо всхлипывал, стараясь успокоиться, а Чжуаньсюй, смущённо посмеиваясь, гладил сына по спине. Никогда прежде он не думал о том, что его взрослый сын так в нём нуждается. Постоянно стремясь к бесконечности, он терял то, что было рядом, то, что, возможно, было самым ценным на земле.       Взяв себя в руки, Лаотун выпрямился и, не поднимая покрасневших глаз на Чжуаньсюя, тихо попросил:       — Отец, пожалуйста, не говорите со мной так часто о смерти. Я не знаю, как вам ответить, и это меня пугает.       — Я постараюсь, — вздохнул Чжуаньсюй. — Только эти мысли не покидают меня. Благо не знать, когда настанет смертный час: тогда до конца можно оставаться беззаботным. Но если знать… В этом тоже благо: хотя бы последние дни можно наполнить смыслом. Так для меня.       Чжуаньсюй поднялся на ноги и добавил:       — Если вдруг случайно опять скажу что-то не то, просто не обращай внимания.       Лаотун прикусил губу: такой отец, не похожий на прежнего себя и в то же время пронзительно настоящий, каждым словом касался самого сердца Лаотуна. Ему нестерпимо хотелось обнять отца и не пускать в сияющую бесконечность, куда тот неуклонно шёл. Оставить его себе.       

***

             С каждым днём путь к морю становился всё длиннее, к тому же в середине первого месяца снова зарядили дожди. Однако Чжуаньсюй всё равно старался постоянно выбираться на побережье: он скучал по морю. За завесой дождя оно казалось нарисованным тушью на шёлке чьей-то божественной кистью, поймавшей ритм прибоя, нашедшей правильный тон воды, соотношение зыбкого и твёрдого — камней и волн, и лёгким, еле заметным росчерком наметившей носящихся в тучах чаек…       Он подолгу стоял на берегу, а дождь барабанил по шёлковому зонту, пропитанному жиром. Лаотун был рядом, и оба они молчали, любуясь осколком небесного совершенства.       В конце сезона юйшуй Чжуаньсюй попросил Лаотуна вернуться в Северный предел, желая остаться в памяти сына ещё не утратившим разум и силу. Лаотун пытался спорить, потому что никакие доводы (на самом деле отговорки), приводимые Чжуаньсюем, не казались ему основательными.       — Отец, — возражал он. — Я не хочу ехать. Я хочу оставаться с вами. Это очень важно для меня.       — Я понимаю, Тун-эр, — вздохнул Чжуаньсюй. — Я бы и сам с тобой не расставался, но…       Чжуаньсюй помолчал, думая, признаваться или продолжать отпираться, избегая правды, и, наконец, решившись, проговорил:       — Не хочу, чтобы ты видел меня слабым и жалким. Возвращайся к себе. Сделай это ради меня.       — Отец, но…       — Понимаю, что для тебя это не имеет значения, однако это слишком важно для меня. Из уважения ко мне, — Чжуаньсюй улыбнулся. — Прояви снисхождение.       — Отец!       — «Отец-отец», — со смехом передразнил Чжуаньсюй. — Как маленький. Ну конечно, я тоже люблю тебя, глупое великовозрастное дитя. А всё же спроси хоть у наставника: эта разлука не вечна. Все мы рано или поздно встретимся. Я надеюсь.       Он надеялся, но все жизни, все судьбы, все души были в руках Великого Владыки. И никто, кроме Него, ничего не мог знать о себе.       Шаохао мягко упрекал племянника, слишком сурово обошедшегося с сыном.       — Всё для того, чтобы больше времени проводить с тобой, шуфу, — насмешливо отвечал Чжуаньсюй. — Чтобы надоесть тебе, как следует.       Шаохао лишь головой качал. Этот новый Чжуаньсюй не переставал удивлять его.       Теперь Чжуаньсюй ходил на море с дядей. А дорога становилась всё длиннее, и возвращение давалось всё тяжелей. Всего лишь пара ли — путь, который Чжуаньсюй в детстве преодолевал меньше чем за половину благовонной палочки, — теперь требовала времени в три-четыре раза больше.       Чжуаньсюй и Шаохао сидели на берегу моря тихим солнечным днём в начале сезона цзинчжэ. По всему острову зацветали персики, и даже у моря к запаху водорослей примешивался аромат цветов. Ласковый ветер-тяофэн тихонько наигрывал на шэне незамысловатую мелодию. Солнце перевалило за полдень, и тени от скал понемногу начали удлиняться, растягиваясь вдоль линии прибоя. Они сидели здесь с самого утра, и Шаохао начинал беспокоиться, что Чжуаньсюй не успеет вовремя принять лекарство, но торопить его не решался. Словно почувствовав тревогу дяди, Чжуаньсюй сказал:       — Тут хорошо. Не хочется уходить.       Шаохао вспомнил, как тяжело его чжицзы далась сегодня дорога до моря, и подумал, что, возможно, обратный путь в гору его пугает, однако, постеснявшись сразу предлагать вызвать слуг с паланкином, заговорил о другом:       — Скоро запоёт иволга. В саду её песня прекрасно слышна. Каждый сезон имеет свои радости: нельзя их упускать.       — Шуфу клонит к тому, что мне не нужно больше ходить на море? — улыбнулся Чжуаньсюй.       — Ты любишь уединение, а я повсюду следую за тобой, — заметил Шаохао как будто некстати, не упоминая того, что он не может оставить Чжуаньсюя без присмотра из-за всё нарастающей слабости и частых головокружений. — По саду ты можешь бродить в одиночестве, если моё общество тебя утомляет.       — Шуфу, — вздохнул Чжуаньсюй и положил голову дяде на плечо.       — Я очень соскучился по тебе за эти годы, — просто признался Шаохао. «Тоже», — хотел он добавить, но промолчал.       — Шуфу так боится говорить со мной прямо, — заметил Чжуаньсюй, усмехнувшись. — А я сейчас переведу твои слова на понятный язык, и ты скажешь мне, правильно ли я понял. Ты считаешь, что мне больше не нужно уходить далеко, ведь силы мне изменяют, и, хотя по саду я могу гулять в одиночестве, ты всё же просишь меня не пренебрегать твоим обществом, ведь нам недоставало друг друга в годы моих… скитаний. Так ведь?       — Чжицзы, — Шаохао погладил его по руке.       — Я уже не тот маленький ребёнок, который вспыхивал от малейшего намёка на свою слабость, — кивнул Чжуаньсюй. — Я прекрасно понимаю границы своих возможностей. Больше не опасайся, не ходи вокруг да около: прямо бей ножом. Не надо щадить моё самолюбие, хорошо?       Шаохао качнул головой и хотел было что-то ответить, но Чжуаньсюй с усмешкой перебил его:       — Да, вели принести паланкин.       С тех пор Чжуаньсюй больше не ходил к морю. Он часто проводил дни в павильоне Люйлюй над большим прудом, от которого всё ещё тянуло влажным холодом. Шаохао касался ледяных рук племянника, и на вопросительный взгляд дяди Чжуаньсюй отвечал со смехом:       — Да, вели принести жаровню, и пусть подадут накидку.       Время шло неуклонно.       Однажды утром вслед за Шаохао к Чжуаньсюю явился рой слуг, принявшихся расставлять на столике различные яства: суп из амаранта, угорь с имбирём, много зелени, цзяоцзы с яйцом и луком.       — Что случилось? — удивился Чжуаньсюй. — Что сегодня за праздник?       Шаохао, легко улыбнувшись, встряхнул яйцо и осторожно поставил его перед Чжуаньсюем.       — Чуньфэнь! А я с этим мирным течением жизни уже счёт дням потерял.       Он помолчал в задумчивости, и добавил:       — Ещё один Чуньфэнь…       — Сегодня мальчики будут запускать воздушных змеев, — Шаохао подал знак слуге, и тот протянул Чжуаньсюю плетёный короб. Тот приоткрыл крышку и рассмеялся:       — Это же... Он так похож на моего!       — Это он и есть, — кивнул Шаохао.       — Быть не может! — воскликнул Чжуаньсюй. — Столько лет прошло, разве он не должен был рассыпаться в прах?       — Небольшая печать времени...       Чжуаньсюй осторожно взял в руки своё детское сокровище — коршуна, искусно сделанного из цветного шёлка и бамбуковых планок. Чувства, охватившие его, сложно было описать. Здесь, на Острове птиц, соединялись начало и конец, радость детства и радость покоя, и это соединение было так хрупко и ненадёжно, как шёлковый коршун в его руках. Но на этих тонких крыльях лежала печать времени, печать любви, годами хранившая лёгкие зыбкие воспоминания.       — Я тоже хочу змея запустить, — оживился Чжуаньсюй. — Только я ведь не мальчик. Мы можем пойти куда-то, где никого не будет? На Гору восьми ветров?       — Это далеко, — с тревогой заметил Шаохао.       — Да, ты прав, — согласился Чжуаньсюй, возвращая своего коршуна в короб. — Посмотрю лучше, как резвятся дети.       Шаохао глянул на него с тоской, но Чжуаньсюй тихо рассмеялся:       — Всё правильно. Есть время расти и время умаляться.       Новый, настоящий, Чжуаньсюй снова ранил Шаохао в сердце, но боль была животворящей.       Утренний ясный ветер миншу, летящий с востока, уже нагретый высоким солнцем над Восточным морем, над тёплыми скалами Острова птиц, едва касался кустов жасмина за окном, торопя бутоны раскрыться, чтобы ушедший на покой император успел насладиться цветением. Птицы купались в лучах, щебеча, расправляли крылышки. День распускался, набирал силу, исполняясь радости бытия.       После завтрака Чжуаньсюй захотел прогуляться до павильона Люйлюй, и Шаохао с тоской наблюдал, как много требует от племянника эта прогулка. Его сильный, выносливый чжицзы, выросший среди снега и льда, закалённый северными ветрами, прошедший тысячи ли со своей непобедимой армией, стал таким хрупким и слабым… Сидя в беседке, Шаохао не мог найти слов, чтобы начать беседу, лишь с печалью наблюдал, как Чжуаньсюй с лёгкой, будто виноватой улыбкой устраивается на подушках и замирает, выравнивая дыхание, как он старается не подать вида, что ему тяжело и больно…       У воды шелестел тростник, на иве у павильона трепетали узкие светлые листья, стебли растений, переживших зиму, зеленели, наливаясь радостным цветом весны, ласточки метались над водой, оплетая сад невидимой сетью покоя.       Чжуаньсюй оглянулся, будто ища что-то, и Шаохао придвинул ему гуцинь. Здесь, на Острове птиц, Чжуаньсюй вновь вернулся к своему пятиструнному циню, и Шаньсян под его пальцами запел совсем иначе, чем прежде. Чжуаньсюй заиграл мелодию люин — шесть цветений, — и словно отцветающие персики осыпали беседку тысячами нежных лепестков. Шаохао слушал не дыша: его чжицзы достиг высочайшего мастерства — значит, он не забывал о музыке, значит, именно она хранила его все эти годы.       — Цель музыки — гармония, — проговорил Шаохао, отвечая на свои мысли. — Музыка действует на внутренний мир человека, наполняя его сердце. Её строгое гармоничное устроение умеряет и упорядочивает чувства и мысли человека. Мера, заложенная в музыке, и есть её красота. Правильная мера, отражённая в музыке, даёт спокойствие.       Шаохао посмотрел на Чжуаньсюя, словно очнувшись:       — Твоя игра на цине почти совершенна. Ты приблизился к небесам, используя музыку.       — Шуфу, — ласково усмехнулся Чжуаньсюй. — Вся беда в том, что моя игра, как бы я ни старался, всего лишь приближается к совершенству. Многие-многие годы она приближается, но никак не достигнет цели.       — Послушай, чжицзы, — горячо заговорил Шаохао. — Ближе всего музыке — человеколюбие. Человеколюбие — словно растение, рождающееся весной, и вырастающее летом. Оно присуще человеку от рождения, как растению присуще прорастать из семени и тянуться к солнцу. При этом человеколюбие — лишь начало совершенной любви, лишь росток, который садовод обязан бережно взращивать. Любовь к людям — лишь начаток совершенства, а само совершенство недостижимо. Оно недостижимо не только в земной жизни, но и в вечности. Совершенством, всей полнотой бытия обладает лишь Великий Владыка, и наша цель бесконечно приближаться к Нему, непрерывно расширяя свою душу, чтобы принять как можно больше света и любви. Музыка — это путь. Человеколюбие — это путь. И следовать этим путём — долг каждого разумного существа.       — Долг перед кем?       — Перед Великим Владыкой и Творцом мира, перед самим собой, перед теми, кого ты любишь и кто любит тебя…       — Как хорошо ты объясняешь, — с горечью заметил Чжуаньсюй. — Только вот играть на гуцине намного проще, чем любить людей. Могут ли эти пути вести к одной цели?       — Занимаясь музыкой, следует ставить перед собой цель расширить свою душу, воспитать себя. Музыка управляет небом и землёй, устанавливая основы соразмерности и гармонии. Человеческое чувство не может обойтись без неё. Постигать музыку необходимо, чтобы управлять своим сердцем, делая его простым, прямым, любящим и честным. Такое, очищенное от дурного, просветлённое сердце полно радости; радость приносит покой, а покой означает постоянство. Постоянство же сближает человека с небом.       — А если не ставить перед собой цель расширить душу? — переспросил Чжуаньсюй насмешливо.       — Но иначе ты просто не сможешь исполнять музыку! Не вкладывая всю душу в исполняемую мелодию, ты потеряешь суть музыки, её истинное звучание, ведь музыка не терпит фальши.       — Но причём здесь человеколюбие, шуфу? — удивился Чжуаньсюй. — Ты сказал, что моё исполнение близко к совершенству, однако я вовсе не люблю ни людей, ни духов.       — У каждого своя мера любви, — заметил Шаохао. — Ты всё же бывал милостив и проявлял снисхождение к своим подданным.       — Ты относишься ко мне предвзято, потому что любишь меня, — вздохнул Чжуаньсюй. — Но Великий Владыка будет беспристрастен…       — Ты даже себе не представляешь, как велика Его любовь к Своему творению, — возразил Шаохао. — Намного больше моей… неизмеримо больше того, что мы вообще можем вообразить. Его любовь и вера в нас непостижима. Потому-то Он, надеясь на наш разум и силу нашего желания, дал нам свободу и цель, лежащую в бесконечности. Потому-то ты никогда не мог удовлетвориться тем, что имел. Его безграничная любовь призывала тебя, чжицзы. И продолжает призывать. Просто иди на этот зов.       — У меня нет ни времени, ни сил, — пожал плечами Чжуаньсюй.       — И всё же тебе даны эти дни, пусть их немного, но сделать несколько шагов навстречу Великому Владыке ты в состоянии. Поверь, Ему достаточно одного твоего слова, одного взгляда…       — Это сложно.       — Скажи честно, чжицзы, — вкрадчиво спросил Шаохао. — Разве ты ни разу не просил Его о помощи?       Чжуаньсюй чуть усмехнулся и отвёл взгляд. Шаохао хотел продолжить расспрашивать, но заставил себя остановиться.       — Тебе пора принимать лекарство, — сказал он, беря чашку из рук подошедшего слуги. Чжуаньсюй не повернулся. — Прошу, чжицзы. Ты ведь не ребёнок, чтобы мне уговаривать тебя.       — Если бы питьё этого отвара засчиталось мне за сотню лет мучений в Юду, и то бы я не стал пить, — Чжуаньсюй посмотрел на Шаохао с насмешкой. — Но ради тебя, шуфу, только ради тебя одного я готов, — он забрал чашку из рук дяди и, морщась, одним глотком выпил всё.       Дни шли, неся с собой первые грозы чуньфэня, свежий чай, собранный до цинмина, традиционную весеннюю посадку деревьев, зелёные шарики цинтуань, воздушных змеев в небе с утра до ночи, мерцающих огоньками и взмывающих ввысь, вырвавшись на свободу, унося с собой горе и болезни. А сквозь чистый свет настоящего зияла ледяная бездна будущего и проступала тёмная тяжесть прошлого, горячая и вязкая, как смола, пропитавшая днища государевых кораблей.       С каждым днём прогулки Чжуаньсюя становились всё короче. К середине цинмина он уже не мог дойти до павильона Люйлюй, расположенного в глубине сада. К началу сезона дождей для злаков, он почти не выходил из своих покоев. Шаохао перебрался к нему, чтобы всегда быть рядом, если что-то понадобится. А понадобиться могло в любой миг, ведь силы постепенно покидали Чжуаньсюя и он неуклонно приближался к завершению своего пути. И всё ещё, даже принимая свою предсмертную немощь, он хотел быть сильным. Теперь эта сила становилась улыбкой, которой он каждое утро, каждый день встречал Шаохао. Даже в детстве он так много, так светло не улыбался, и эта улыбка снова и снова ранила Шаохао хрупкой, как слюда, надеждой.       Только когда Шаохао выходил, Чжуаньсюй позволял себе перестать держать лицо, свернуться калачиком и тихонько выть от боли. Но едва тот возвращался, Чжуаньсюй уже спокойно лежал и улыбался дяде. Как ни тяжело было ему притворяться, глядя в глаза шуфу, полные тоски и тревоги, он понимал, что не может сейчас уйти. Ему стало вдруг не безразлично, что чувствует другой человек. Он не хотел причинять боль. Хотя Чжуаньсюй улыбался, тревога во взгляде Шаохао никогда не рассеивалась до конца, и стоило Чжуаньсюю чуть сдвинуть брови или тяжело вздохнуть, как тот обеспокоенно спрашивал:       — У тебя что-то болит? Где больно? — и его ладонь ложилась на грудь Чжуаньсюя, и успокоительная прохлада проливалась в его пылающие внутренности.       — Всё хорошо, шуфу. Теперь всё хорошо, — отзывался он и продолжал изо дня в день пить гадкое лекарство, чувствуя, как становится всё более беспомощным и слабым. И, наконец, наступил день, когда он понял, что больше не в силах терпеть и притворяться. Он просто не смог, услышав за дверью шаги Шаохао, перевернуться и улыбнуться. Не смог, не успел, потому что потерял сознание. Он провалился в темноту, где не было ни боли, ни сожалений, где не было ничего. И его тоже не было.       — Чжуань-эр! Очнись!       Чжуаньсюй со стоном пришёл в себя; с трудом открыв глаза, он увидел склонённое лицо дяди. И только сейчас почему-то заметил, как тот похудел и даже стал выглядеть старше.       — Чжуань-эр, чжицзы! Что с тобой? Где больно? Чем тебе помочь? — дрожащим голосом спрашивал Шаохао, и его мягкая ладонь скользнула на область даньтяня.       — Я хочу умереть, — шепнул Чжуаньсюй. — Шуфу… Я устал от боли и чувства вины.       — Почему ты думаешь, что умерев, избавишься от боли и чувства вины? — печально спросил Шаохао.       — Я не знаю, — прошептал Чжуаньсюй. — Просто у меня больше нет сил терпеть.       — Чжицзы… — горько вздохнул Шаохао. — Дитя моё…       — Шуфу, хотя бы перестань поить меня этой гадостью, — жалобно попросил Чжуаньсюй, отворачиваясь от чаши с лекарством.       — Но тогда тебе будет ещё больнее. Потерпи немного. Может быть… Может быть, всё это не просто так…       — Знаю, мне воздаётся по заслугам, — горько усмехнулся Чжуаньсюй. — Возможно ли, что в этой жизни я смогу расплатиться с Великим Владыкой?       — Чжуань-эр, с Великим Владыкой невозможно расплатиться, — покачал головой Шаохао. — Разве есть хоть что-то сравнимое с миром, который Он сотворил? С тем, что Он позволил нам жить в этом мире, созерцать его красоту, мыслить, творить, любить… Но можно просто попросить у Него прощения за своё несовершенство.       Чжуаньсюй слабо улыбнулся:       — Шуфу, а где сейчас наставник?       — Должен быть у себя. Послать за ним?       

***

      Ди-тай явился через несколько дней и, переговорив с Шаохао, зашёл к Чжуаньсюю. Тот полулежал на постели, следя за суетящимися в кустах птицами, и думал, что в этом году уже не увидит, как зацветает сирень, всегда на Острове птиц и в Небесной столице знаменовавшая начало малой жары, а значит начало самого трудного времени в году. Но больше ему уже не придётся пробиваться сквозь тяжёлый летний жар, густую духоту, через лень, косность и вялое, тугое сопротивление подчинённых. Теперь он свободен и будет ещё свободнее… Возможно.       — Чжуаньсюй, — окликнул его Ди-тай, постояв немного.       Чжуаньсюй обернулся и сразу, даже не поприветствовав учителя, сказал:       — Наставник, я сделал очень, очень много неправильных и ужасных вещей, — он поморщился. — От мыслей об этом мне плохо, — он замолчал.       Ди-тай взял его руку, передавая духовные силы. Чжуаньсюй продолжил:       — Теперь, кажется, я знаю, что именно Чуньюй хотел доказать своим уходом и жалким существованием среди смертных. А ведь в те времена я только рад был, что он, наконец, покинул дворец, и что я больше ничего ему не должен… Мне жаль… Я так сожалею, что разочаровал его.       — Тебе нужно поговорить с Великим Владыкой.       — Я не смею.       — Его милость безгранична. Я попрошу Его принять тебя. И Чуньюй тоже будет просить.       — Вряд ли.       — Чжуань-эр, ведь он никогда не испытывал к тебе ненависти или презрения. Лишь сыновнюю почтительность, любовь, сострадание. Это ради тебя он ушёл из столицы, ради тебя жил как нищий бродяга. И теперь молит Великого Владыку о милости к тебе.       — А я ведь так ничего и не сделал для него…       — Ты сожалеешь, ты раскаиваешься — этого достаточно, чтобы войти в чертоги Великого Владыки, поверь мне. Мы просим Его, и ты проси. Он примет тебя. Просто жди.       — Наставник, у меня больше нет сил ждать.       Ди-тай улыбнулся:       — Никто не знает свою меру терпения, никто не знает до конца, на что он способен. Только Великий Владыка, прозревающий каждого до самых потаённых глубин души.       Чжуаньсюй тяжело вздохнул.       — Очень больно? — с сочувствием спросил Ди-тай, кладя ладонь на область сердечного центра.       Чжуаньсюй ничего не ответил: прохладная тишина, похожая на пронизанный солнцем чистый ручей, наполнила его, но так же легко утекла, едва наставник убрал руку.       — Я ничем не могу помочь, — с сожалением проговорил Ди-тай. — Проси Великого Владыку.       Чжуаньсюй закрыл глаза, давая понять, что больше не станет разговаривать.       — Чжуань-эр, — мягко рассмеялся Ди-тай. — Ты всё ещё такой же упрямый, как в детстве.       — Уже не такой, — отозвался Чжуаньсюй, приоткрыв один глаз.       — Шаохао, ну заходи уже, — позвал Ди-тай, чуть усмехнувшись. — Что ты там под дверью мнёшься? Подслушивал?       — Шуфу, — жалобно проговорил Чжуаньсюй. — Наставник смеётся надо мной.       — Наставник и надо мной смеётся, — отозвался Шаохао, с тревогой глядя на Чжуаньсюя.       — Оставляю вас, — улыбнулся Ди-тай. — Жалуйтесь друг другу на меня сколько угодно. Удивительное взаимопонимание.       — Ты ведь побудешь у нас ещё? — спросил его Шаохао.       — Неужели надо? Я же вас тут всех обижаю, — шутливо ответил Ди-тай.       — Наставник, — Шаохао вдруг уткнулся ему в плечо, и Ди-тай ласково потрепал своего ученика по волосам.       — Великий Владыка всё управит к лучшему. Всё к лучшему, всё к лучшему, — приговаривал он, похлопывая Шаохао по плечу. — Я пойду в свои покои.       Когда он вышел, Шаохао подал Чжуаньсюю чашку с лекарством:       — Пей, как раз немного остыло.       Но Чжуаньсюй молча отстранил его руку и вдруг резко наклонился над полом. Его рвало кровью. Шаохао, выронив чашку, едва ли не более бледный, чем Чжуаньсюй, только гладил племянника по спине, не имея возможности хоть чем-то помочь.       После он сам подал умыться, потом позвал слуг. Чжуаньсюй лежал, прикрыв глаза, и Шаохао тихо окликнул его:       — Чжицзы…       — Шуфу, я посплю. И ты иди отдохни.       — Я побуду с тобой, — возразил Шаохао.       — Иди к себе. Всё хорошо.       И, приоткрыв глаза, Чжуаньсюй добавил:       — У тебя одежда кровью испачкана.       Покои Шаохао находились в противоположной стороне сада, дальше всех от покоев Чжуаньсюя. Когда тот ещё мальчиком прибыл на Остров птиц, Шаохао, боясь быть слишком надоедливым в своём желании опекать и заботиться, специально подготовил для племянника комнаты подальше от своих. Сейчас, когда между ними уже не было никаких церемоний, Шаохао перебрался к Чжуаньсюю. Однако на этот раз, как он понял, племянник отправлял его именно в тот дальний дворец на другом конце огромного сада… Но разве теперь он мог быть так далеко от Чжуаньсюя? Не дойдя до пруда, находящегося ровно посередине пути, Шаохао развернулся и поспешно вернулся к племяннику. Проворные слуги принесли чистую одежду и, переодевшись, Шаохао вошёл в комнату. Чжуаньсюй спал. Ветер, влетая в открытое окно, шевелил лёгкий шёлк занавесок над постелью. Надоедливая муха, непрестанно жужжа, кружила по комнате. Шаохао лишь глянул на неё, и бедное насекомое упало на пол. Тут же в комнату влетел воробей и, подхватив муху, умчался кормить своих птенцов. Шаохао горько усмехнулся. Если бы Чжуаньсюй это видел, непременно бы подшутил над дядей: «О, шуфу грозен в гневе. Одним взглядом может убить». Чжицзы…       Чжуаньсюй спал так спокойно, что Шаохао ненадолго отпустила тревога, он присел рядом с постелью на подушки. Солнце склонилось к западу, а Чжуаньсюй всё спал. Сгустились сумерки — он спал. Обеспокоенный Шаохао проверил пульс. Тот тёк тихо-тихо, медленно, ровно.       …Два дня Чжуаньсюй пребывал в забытьи. Шаохао понемногу вливал ему в рот укрепляющий отвар и ждал…       Два дня Чжуаньсюй ходил по садам Великого Владыки, наслаждаясь их красотой и страшась их совершенства. Наконец, блистающая неземной белизной дорожка привела его к чертогам Владыки. Едва войдя, он упал на колени, не смея приблизиться к Нему, чувствуя себя отвратительно грязным и жалким перед этой великолепной, совершенной силой и чистотой.       Перед престолом стоял Чуньюй. Когда Чжуаньсюй вошёл, тот обернулся и посмотрел на отца с болью и жалостью, по щекам его не переставая текли слёзы, и лицо сияло, как вода, отражающая солнце. Чуньюй опустился на колени перед Владыкой и что-то говорил, но Чжуаньсюй не мог разобрать ни слова из-за благоуханной музыки, обрушившейся на него водопадом, обжигая и ослепляя. Он лишь почувствовал, что в ответ на мольбу Чуньюя, от Владыки изошла блистательная сила — и Чжуаньсюй на миг погрузился в свет. И вынырнул, очнувшись в своей комнате. Бамбуковые занавески шевелил ветер, и они тихонько шуршали, касаясь рам. Узкие лучи проникали сквозь щели между дощечками и растворялись в полумраке.       Едва он пошевелился в кровати, Шаохао наклонился к нему:       — Чжуань-эр, ты что-то хочешь?       — Хочу пойти к морю и выпить чаю на берегу, — это желание пришло внезапно.       Шаохао помог ему одеться, тем временем слуги собрали всё необходимое. Подали паланкин. Всю дорогу Чжуаньсюй сидел, отодвинув шторку, и жадно вбирал до боли знакомые подробности изученной вдоль и поперёк дороги. Камни, позолоченные заходящим солнцем, застывшие без ветра деревья, травы, цветы… Ветер нёс издалека благоухание зацветающих померанцев.       Море дремало после недавних гроз, тени скал легли на берег лёгкими мазками туши, подчёркивая своей бесплотной прозрачностью живую упругую прохладу морской воды.       Слуга развёл огонь в жаровне.       — Прогони их, — попросил Чжуаньсюй.       Шаохао отпустил прислугу, не торопясь приготовил чай. Запах моря мешался с ароматом чая, добавляя свежести и терпкости напитку.       Они пили чай молча: кажется, всё самое главное уже было сказано, не стоило отягчать лишними словами и без того тяжёлое прощание. Но всё же, выпив чай, Чжуаньсюй задумчиво произнёс:       — Недавно я понял одну вещь. Жаль, слишком поздно. Теперь это открытие не даёт мне покоя. Ты говорил, что человеколюбие лишь путь, тогда, выходит, власть — всего-то палка, посох того, кто следует этим путём. Не самоцель. Возможности, которые она даёт, могут помочь двигаться к совершенству, но чаще всего эту палку берут в руки те, кто не понимает, зачем вообще жить. Так было и со мной.       Шаохао сжал его руку, желая что-то ответить, возразить, но пока подбирал слова, они вдруг потеряли смысл, стали не нужны. И Шаохао, вздохнув, успокоился. Его чжицзы всё правильно понимал, не важно, что его земной путь таял, превращаясь в лунную дорожку на воде. Они посидели ещё немного в тишине, лишь волны едва слышно касались берега — бережно, легко. В полупрозрачном небе всё ярче светилась луна.       — Хочу подойти к воде, — проговорил Чжуаньсюй.       Шаохао помог ему подняться и, поддерживая, подвёл к полосе прибоя. Вечер был тихий-тихий, море едва колыхалось, луна уверенно рисовала свою белую дорожку на зыблющейся воде.       — Добраться бы до того камня, — Чжуаньсюй указал на обломок скалы в полутора чжанах от берега.       — Но там глубоко, Чжуань-эр. Мы промокнем.       — Тут мелко, шуфу. Чуть выше, чем по колено. Я часто в детстве ловил здесь крабов. Помоги мне разуться.       Они добрались до камня, по форме напоминавшего кресло, и Чжуаньсюй расположился на нём. Шаохао стоял рядом.       — Ты сегодня молчишь, шуфу.       — Мне кажется, с тобой что-то происходит… Я не понимаю. Меня это беспокоит.       — Небесная дорога лежит у самых ног…       — Дрожит в волнах, размотан, прозрачный белый шёлк…       — И, лёгкий, словно ветер, иду не торопясь…       — Иду в луче прохладном, надев ханьфу без швов…       — Иду всё дальше, к водам Серебряной реки…       — Коричник мне под ноги роняет лепестки…       — Толчёт приправы заяц на ледяной луне…       — И сыплются из ступки они на платье мне.       Они тихонько рассмеялись и замолчали.       — Шуфу, ты не замёрз? — вдруг спросил Чжуаньсюй.       — Что ты, конечно, нет, — улыбнулся Шаохао. Вечер был очень тёплый.       — А мне зябко.       — Не надо было снимать верхнее ханьфу! — с лёгким укором проговорил Шаохао. — Пойдём на берег? Или принести его тебе?       — Нет, шуфу, подожди… Чувствуешь? Что-то происходит…       И действительно, в тишину весенней лунной ночи внезапно ворвалось что-то большое — ветер, подувший со всех сторон, поднял волны. Все они устремились к Чжуаньсюю, забрызгали его, накрыли — и, покачнувшись, он упал с камня в воду, оказавшуюся неожиданно очень глубокой. Волны тут же улеглись, но Чжуаньсюя несло сияющим потоком тепла куда-то далеко, высоко, эта река света омывала его, унося всю грязь и оставляя только чистые детские воспоминания, только самые ясные добрые чувства…       — Чжуань-эр! — Шаохао кинулся туда, где упал с камня Чжуаньсюй, но не успел ещё по-настоящему испугаться, как Чжуаньсюй уже вынырнул и поднял на Шаохао сияющее улыбкой лицо. Эта улыбка была совершенно не похожа на прежние, таявшие, как тонкий лёд, рвавшиеся паутиной на ветру… Эта улыбка была исполнена радости жизни, силы, молодости, утреннего света.       — Чжуань-эр, это ты? — удивился Шаохао. — Объясни мне что произошло!       — Просто Великий Владыка подарил мне ещё одну жизнь. В ином теле, но зато на свободе.       — В ином теле? — не понял Шаохао.       Чжуаньсюй рассмеялся, и Шаохао, поражённый, увидел, как из-под воды поднялось блестящее, гибкое, сильное — плотяное продолжение волны, порождение солёных морских недр — хвост, подобный хвосту дельфина, гладкий, мерцающий отражённым лунным светом. Шаохао потрясённо молчал.       — Чудесным образом, одним лишь мановением воли Он заменил разрушенное ядом тело на это, — пояснил Чжуаньсюй. — Наверное, решил, что я не готов к вечной жизни в блаженстве Его садов и, не пожелав отправлять меня в Юду, по милости Своей, позволил жить снова.       — Но как же ты теперь… — Шаохао замешкался, пытаясь осознать величину произошедшей перемены. — Как же ты будешь играть на гуцине? Как вернёшься домой?       — Я могу выбраться на берег, — улыбнулся Чжуаньсюй. — А ты принесёшь мне гуцинь. Что же касается дома: теперь мой дом — это море. Огромный просторный дом, полный тайн и загадок. И я могу отправиться к Южному пределу и увидеть острова, населённые дикими духами и неотёсанными людьми. И вообще могу делать всё, что угодно, в этом прекрасном нерукотворном доме.       — То есть ты отправишься странствовать? — с печалью переспросил Шаохао.       — О шуфу, если я пущусь странствовать, обещаю, наша разлука будет недолгой, — Чжуаньсюй взял Шаохао за руку, и тот почувствовал её живое тепло, сквозь тонкую прохладу воды. Он не удержался и положил пальцы на запястье племянника, прислушиваясь к пульсам. Все они были чётко слышны — ясные, чистые, сильные. — Я непременно вернусь к тебе. Я всегда буду к тебе возвращаться, пока ты этого хочешь.       — Как я могу этого не хотеть, чжицзы? — со слезами проговорил Шаохао. — Но как же ты будешь спать, чем питаться? Ведь жить в океане очень опасно!       — Шуфу, шуфу, — рассмеялся Чжуаньсюй. — Я не маленький ребёнок, а сильный дух, вода — моя стихия. Мне до сих пор подчиняется Тай-камуй: я чувствую его. К тому же Великий Владыка всегда со мной рядом. И потом, шуфу, до осени я никуда не уплыву. Мне нужно ещё о многом с тобой поговорить и много мелодий сочинить.       — Новые мелодии? О чём же? — оживился Шаохао.       — О том, как ночь, полная страха и зла, отступает, пронзённая светом любви Великого Владыки.       Выбравшись на берег, Чжуаньсюй взял в руки Шаньсян. Луна зашла, но звёзды пронизывали тьму сияющими иглами, вытягивая и сплетая тончайшие нити света. Он играл на цине мелодию ванъу-гуанхуэй — «сияние тысячи вещей», и текучий мрак ночи расступался, рассечённый первыми лучами солнца, встающего над морем.