Восходит солнце над автодромом

Антона никогда никто не любил. Никто не говорил ему, какой он красивый, смелый и умный. Не хвалили за старания и не поддерживали во время неудач. Никто не дул на разбитые коленки, утешительно перебирая отросшие русые волосы. Сколько он себя помнил, был лишь строгий голос воспитательницы. Пожилая женщина, добрая и приветливая, у которой таких, как он, — вагон. Надежды на то, что его заберут в семью, где будут за ним ухаживать, заботиться, любить и лелеять, быстро растворились в воздухе с глубоким выдохом, когда он видел, как приходили за кем-то, и этим кем-то был не он. Не он, лопоухий высокий худощавый мальчик с большими зелеными глазами, в которых печаль размером с планету. Почему-то на него никогда не обращали внимание. Его всегда оставляли. В связи с этим, мальчик выбрал себе поведенческую установку, которая включает в себя нравственные стороны жизни. Проще говоря, он старался быть хорошим мальчиком. Потому что думал, если он будет достаточно удобным, достаточно добрым и достаточно полезным, то его обязательно должны полюбить. Только вот, если это и срабатывало с пожилой воспитательницей, то одногруппники быстро выбили из него это стремление к идеалу Божества и все наигранные иль подлинные добродетели. Дети бывают жестоки. И эту жестокость Антону приходилось ощущать на собственной шкуре. Когда особо борзые и дерзкие, собирались в одну шайку и пинали ногами на грязном полу вонючего туалета; когда мелкий главарь забавы ради вырисовывал ругательства на детской тонкой коже впалого живота, по выпирающим рёбрам, под ними оставляя шрамы и гематомы, пока остальные крепко держали его за руки и за ноги, обездвиживая, и зажимая рот, чтобы не кричал. Вот так вот, Антошка. Вот она, цена твоей святости там, где ей нет места. И Антошка скулил в мокрую от слез подушку, подтягивал острые колени к животу — терпел боль, унижения, ругательства, рыдал тихо от беспомощности и бесконечно жалел себя. Пока не понял, что это бесполезно. Пустая трата внутренних ресурсов. И перестал это делать. Как любят повторять психологи, все проблемы приходят из детства. А детство у Антона было мама не горюй. Вернее, мама как раз горюй, только вот её не было, чтобы горевать. Все его ранее подавленные чувства проявили себя в подростковом возрасте. Острая обида на жизнь, от которой не избавиться так просто, отравляла его существование. Тогда он бунтовал против целого мира и, кажется, даже против самого себя: убегал, ругался, дрался, начал курить, пить и употреблять. И когда его находили всё чаще и чаще в туалете, облеванного, обоссанного, грязного и несчастного, с безжизненными глазами, думали, что жизнь для него закончена. Дорога, вымощенная в ад, скользкая, привлекательная, доступная, простая. В низах социального общества пригрето местечко его демонам. Он был диким зверёнышем: без рассудка, без мыслей, на тупых инстинктах существующее дальше. Он был несчастным, брошенным, одиноким, сломленным, всеми непонятым и бесконечно жалким… Антон почти сдался. Почти. Что-то внутри него было сильнее. Спросите, что, он не ответит. Это нельзя облечь в слова… Дух? Воля к жизни? Смысл? Его сущность? Это можно лишь почувствовать, как что-то естественное, словно вписанное в собственные настройки, которые нельзя сбросить или отформатировать. Внутри у него жажда человечности. Большая мечта жить, как все нормальные люди. Но когда он попытался отойти от прошлого и подредактировал привычки, поступил в колледж, стараясь выучиться на то, что ему интересно, попутно работая, он осознал, что быть взрослым — отстойно. Вертел он на хую эту нормальность ебаную. Если это называется по-человечески, то мы обречены. Но как бы там ни было, попытался в душе сохранить хоть каплю света, насмотревшись дерьма в жизни. Так он и дожил до своего совершеннолетия в приюте. Государство выделило ему квартиру. Антон был им благодарен ровно до того момента, пока не увидел её расположение. На отшибе города мрачный и заброшенный двор. В Могилевском районе, славившийся низким социальным уровнем. И это нельзя было не увидеть. Сразу с парадной стороны раскиданные по двору прошлогодние осенние листья вперемешку с пустыми бутылками из-под пива или водки, обертки конфет и прочий неорганический мусор, до которого никому не было дела. Пеньки от срубленных тополей торчали вдоль дорожки, ведущей к подъезду. С другой стороны — бетонный забор с колючей проволокой сверху, ограждающий их от ТЭЦ. Антон уверен, что подышать свежим воздухом тут будет проблематично, пускай и вдоль забора растут еще не срубленные деревья: тополя, осины и одна берёза. Рядом с тяжелой подъездной дверью сломанный домофон. Напротив — престарелые бабки, выглядевшие так сурово, словно прошли Вторую Мировую войну. Антон про себя называл их стражами подъезда. Они следили, чтобы славные представители кочевнического образа жизни, проще говоря, бомжи, которые частенько наведывались к ним, не проникли внутрь. Но, особенно в дождливые холодные ночи, они все равно грелись в подъезде и тогда эти дряхлые и хрупкие с виду бабусеки, хрустя костями, размахивая своей третьей ногой, т. е. тростью, очищали их дом от «нечисти». Забавное было зрелище. Антон иногда выходил посмотреть и не спешил вмешиваться. «Стражи» прекрасно справлялись и без него. Бывало, Антон видел на дорожке, около дороги или на остановке лежащее грязное грузное тело, излучающее не самый приятный запах. Он просто надеялся, что это не труп. Потому что они были тоже местной достопримечательностью Могилёвского гетто. Антон поселился в свою однушку на четвертом этаже в конце апреля. Ласково называл ее развалюшкой, где протекал кран, сколько его ни чини, грязные облупленные обои с цветочками, скрипучий диван, платяной шкаф, комод и паласс. Просторно. Его всё устраивало. Крыша над головой и место, где можно положить голову, — разве это не главное? Прожив в этой среде целое лето — славное лето его поступления в техникум, — понял, что все жители были связаны между собой невидимой тонкой нитью. Одинаково тяжелая судьба сплотила их как ничто другое. Антон знал, что под ним квартира не молодой проститутки, которая просит себя называть никак не иначе, как Любовь. Недолго жила с уголовником, от которого у нее остался сын. Мужика вскоре лишили свободы, то ли за убийство, то ли за наркоторговлю — старческая память бабы Вари, которая ему это рассказывала, точно уже не помнит. В общем, так она и осталась одна с подростком. Подростком, которого можно встретить в широких рваных джинсах, черной бейсболке и с накинутым капюшоном. Шумного и дерзкого. Тусил в сомнительных компаниях их района, которые являлись авторами многих граффити нелестного содержания на расшатанных стенах домов и гаражей, обожающие шуметь под окнами в полночь, много курить, пить дешёвый палёный алкоголь и через слово вставлять мат. За стенкой у Антона одинокий мужик средних лет, который пьёт не просыхая уже несколько лет подряд, начиная с того дня, как от него ушла жена к другому. Антону часто приходилось тащить его: пьяного, шатающегося и немощного в квартиру. Убирать блевоту и заваривать сладкий чай, чтобы восстановился после пьянки хотябы сахар. На первом этаже живёт мужик с Альцгеймером, лет сорока, прозванный дурачком местными. На лице его была вечная улыбка, а из звуков лишь «га-га-га-ква», только интонация и менялась. Он выходил днем, каким-то чудом добирался до людных мест, где просил денег, и, когда накапливалось достаточно, покупал себе чипсы — это был его обед. И то, если повезет. На пятом жила баба Варя (мудрая пожилая женщина с целой библиотекой из советских книг) — одна из суровых стражей двора, которая прониклась к Антону материнским состраданием и поэтому частенько звала к себе и подкармливала. Хотя сама выживала на грошах скудной пенсии, мучаясь от высокого артериального давления. Антон ей, как мог, потихоньку помогал: то починит что-то, то отведет в поликлинику, то за продуктами сходит или в аптеку, а она за это его кормила старым рецептом вкусного борща и рассказывала последние новости их двора. — А Ванек-то всё, — скрипучим и дребезжащим голосом, но не лишенным бодрости, сообщила она, раскинув руки, словно всё. Пропало. — Как всё? — поднимает высоко брови Антон, разыгрывая удивление. — А вот так, милок! Верёвку на шею, табурет из-под ног — и всё… Виси себе на люстре. Хорошо, что дверь хоть открытой оставил, так бы и висел бы там до сих пор. И Антон старается не думать, сколько таких ещё висит в этом доме. Он кивает жалостливо, мол, да, так бывает: люди кончают собой, и их никак не спасти. Ложка супа лезет с трудом. Словно горло сдавила невидимая тоска и глубоко затаенная боль. Он смотрит из окна маленькой кухни на небо и хмурится так же, как и оно. Да, так бывает.

***

Шастун заходит в пекарню около остановки и, изучая глазами меню на стене, в уме складывает мелочь. Зеленый чай — 20 р. Слойка с картофелем и грибами — 25 р. — Есть будете здесь? Антон кивает, перебирая мелочь. Ещё немного осталось. Вот тебе и экономный обед. Денег катастрофически не хватало. На улице бодрящая, свежая осень, а он всё также одет в полатанное пальто, которое не греет, в рваных не по моде джинсах и поношенных кроссовках, которые давно растеряли в пыли дорог свой товарный вид. После зеленого чая он, чтоб не растерять тепло внутри и пока чувство насыщения не прошло, поспешил на работу пешком, решив сэкономить на проезд автобуса. Холодный пронизывающий ветер подгонял вперед, и кроме него — ничего больше. По пути, краем глаза Антон замечает старика с протезом ноги, который сжимает красный бумажный стаканчик в руках, прижимает к груди, и грустными глазами побитой жизнью собаки смотрел на редких прохожих в этот собачий холод, всё ещё не растеряв надежду на человечность. А Антон никогда не мог проходить мимо нуждающих. Он вырос в их среде. И всё ещё живёт. Поэтому, крутя в кармане пальто несколько медных монеток, он берет в кулак несколько и быстро, чтобы не передумать, и чтобы человек не успел понять, что произошло, кидает их в стаканчик. Он был сыт, но прекрасно мог понять этого несчастного калеку, который, может, не ел со вчерашнего дня, у которого живот уже устал урчать от того, что это бесполезно. И, накинув капюшон, слетающий от сильного ветра, поглубже на голову, быстрым шагом пошёл прочь. Этот город жалкий, мёртвый, бездушный. И пусть не в его силах это изменить, но в его силах не быть на него похожим.

***

Выжатый, как половая тряпка, после трех часов работы, Антон сел в 63 автобус который довёз его до конечки — восточное кладбище. Иронично. Он идёт вдоль кирпичных, расписаных гаражей и железно-дорожных путей к дому. Это было с задней стороны его двора. Натыкается взглядом на подростка из нижней квартиры, который задумчиво смотрел на пустой участок кирпичной стены гаража, болтая в руке балончиком с краской, явно решая в голове, что написать. Антон подозревает, что серьёзный выбор лежит между изображения детородного органа или словом «пися», поэтому решает вмешаться в творческий мыслительный процесс паренька: — Э, пиздюк, — резко окликает он его. Тот вздрогнул и быстро смотрит в его сторону, приняв позу, словно готов в любую секунду сорваться с места, но, видя Антона, расслабляется. Узнал. Окидывает его незаинтересованным взглядом и хмуро спрашивает: — Чего тебе? На рукаве его джинсовки алый отпечаток от краски — мать убьёт. На лице мальчика выражение муки. А у Антона в голове идея. Он подходит ближе, под настороженный взгляд подростка и встаёт рядом. Мальчик смотрит на него, он смотрит на пустой участок стены гаража. Если уже что-то написать, то хотя бы стоящее. Он вспоминает недавно прочитанные строчки и поворачивается к парню. Тот вопросительно выгибает брови. — Напиши: «Я тыщу планов отложу На завтра. Ничего не поздно Мой гроб еще шумит в лесу, Он — дерево. Он нянчит гнезда…» — советует ему Антон и оставляет в покое. Переходит рельсы и ждёт, пока машины поредеют. Переходит дорогу и радуется, что не было дождя. Иначе бы пешеходную часть смыло и идти бы пришлось на проезжей части и периодически вступать в грязь или лужу. Он выбирает этот маршрут, потому что он короче. Всего пятнадцать минут. Прохожих было мало. Слишком мрачное место и слишком много тут происходило криминального. Но грузную фигуру их бомжа он узнал сразу. Мужик бодрым шагом шёл по рельсам с бутылкой коньяка, не боясь и не скрываясь. А чего ему бояться? Паспорта у него давно не было. Ему нечего терять, а следовательно, он свободен и вне закона. Спросите у него, что такое свобода, Антон уверен, он знает. Как-то крутится, как-то выживает, что даже хватает на алкоголь. Острым зрением Шастун подмечает, что там бутылка почти пуста, что неудивительно, вечер уже. Парень привычно кивает стражам, обозначая свой приход, получая молчаливый кивок в ответ и заходит в подъезд, где вновь воняет мочой и прячутся от наступающих морозов бродячие уличные кошки. Антон их иногда подкармливает и греет на коленях, сидя на подоконнике на лестничной площадке и выдыхая сигаретный дым из открытого окна, поглаживая жёсткую шёрстку котят, пока его с ними не прогонят стражи. К себе он брать их не решался. Самому-то хотя бы на ноги встать. В холодильнике пусто. Как и в животе у парня. Он находит завалявшийся пакетик, высыпает жёлтый порошок, именуемый «сырным супом с сухариками», в тарелку и заливает кипятком, прождав 3 минуты. По вкусу — ароматная кипячёная вода, но Антон благодарен и этому. Чем не еда, а? У него болит горло и заложен нос. Он добавляет в стакан с кипятком одну чайную ложку соли и делает щедрый глоток, запрокидывает голову, полощет, выплёвывает. Так 3 раза. Потом смотрит в зеркало в паутину трещин, но которые всё равно показывают ему болезненное исхудалое лицо, острые высокие скулы, прокусанные губы с влагой от солёной воды, синяки под глазами и сами глаза… От их взгляда тошнит. Антон готов никогда в жизни не смотреться в зеркало, только бы их не видеть. Он просыпается в два часа ночи от того, как горло нещадно рвёт. Разбушевавшаяся микрофлора, чтоб её… В медпункте колледжа ему назначили противовирусные, но он, глядя на их цену, решил, что они необязательны и можно обойтись только полосканием содой или солью. И каждой ночью он пожимает плоды своей скупости. Из-за того, что он долго не может уснуть, под утро он не может проснуться. Следовательно, пропустит пары и будет смотреть в стену без каких-либо мыслей, кроме одной: как выдержать до конца и не скинуться раньше времени? — А Ванек-то всё. Да, ба, так бывает. За окном шумит малолетняя гопота. Прямо сейчас где-то сторчался очередной торчок, разбился суицидник, избили до полусмерти молодого парня из соседнего вполне успешного района, которому не повезло в этой жизни только тем, что оказался не на том месте и не в то время. Желтая газель с красными буквами «реанимация», вновь спешит к тяжелопострадавшим. Слишком больная реальность. От которой, как говорил Сартр, тошнит. Кислотный привкус во рту ничем не перебить, остаётся только отвлекаться от него работой и учебой. Стены квартиры тонкие, пропускающие звук и холодный ветер, и Антон слышит гудки проезжающего товарного поезда. Ветхий дом покачивается, грозясь окончательно развалиться и похоронить их всех под своими обломками. Антон, которого качает и трясет на собственном диване, прячет нос под плед и пытается фокусироваться на юных голосах подростков, чтобы не было мыслей и можно было побыстрее еще раз заснуть. Но как только сознание было готово отключиться, как послышался слишком громкой окрик для ночи соседки снизу: — Гоша, вали домой! Заебали лясы точить, другим спать не давать! — Ма, пять сек! — Сейчас же! И гогот подростков, а потом ругань этого самого Гоши. Слышит как тот хлопает тяжелой подъездной дверью, его тяжёлые шаги по лестнице и удар дверью с такой силой, что пошли трещины по дому. Заснуть не получается. Время перевалило за три ночи. Подростки разошлись, холод их всё же загнал по домам. Чай, осенние ночи вам не майские. Совсем не майские. Спросите бомжа, Антон уверен, он знает. Спустя еще пару невыносимых ночных часов, в течении которых Морфей так и не пришел к нему, Шастуну кажется, что он впитал в себя уже сущность этого двора и дома, и теперь он — его неотъемлемая часть, которая дышит и кровоточит вместе с ним. Поэтому, когда под его дверью рано утром началась какая-то возня, он не мог спокойно пролежать в кровати. Сна и так не было, поэтому, тяжело вздохнув, он сел. Нащупал босыми ногами свои чёрные шлепанцы, взлохмотил волосы и со стоном встал. Взгляд упал на часы: шесть чёртовых утра. За окном ещё темень. Он, широко зевнув, в широких, поношенных и застиранных серых спортивках, накинув на голый торс черную толстовку, направился к двери, подозревая, что это разбушевался пьяный дядя Вася, который не может попасть ключом в дверную скважину и теперь бесится. Но когда он открыл свою деревянную дверь без глазка, то перед ним предстала совсем иная картина. Лестничная площадка мутно освещалась одной, чудом уцелевшей лампочкой. И в её скудном свете Антон распознал грузную фигуру, кажется, женщины, которая одной рукой прижимала к груди крупный свёрток, а другой волокла за собой по ступенькам грязной лестницы огромную дорожную сумку без колёсиков. Антон на минуту потерял дар речи. В отличие от женщины, которая заметила чужое присутствие и пристальный взгляд. — О, молодой человек, будьте так добры, помогите, а? Голос у неё звучный, бойкий, но не как у бабы Вари с пятого этажа, а как у женщины, которая привыкла уверенно вступать в бой с любыми проблемами и успешно их выигрывать. Антон ещё пару секунд тупо стоял и моргал, пока женщина не подбежала к нему со свёртком в руках, оставив свою ношу на ступеньках. Окинула его придирчивым взглядом, и видимо решив, что от Антона будет больше пользы, если он подержит то, что она прижимала к себе, передала свёрток Антону, со словами: — Держи крепко! Шастун с удивлением обнаружил, что оно довольно тяжёлое и теплое и…живое! Он аккуратно убрал угол пледа и увидел спящее лицо ребёнка. А женщина тем временем, оказавшаяся в три раза ниже Антона и в три раза шире его, довольно быстро управилась со своим багажом, пожалев худощавую фигуру парня и его спину. И оказалась около соседней двери, напротив квартиры Антона. Открыла дверь ключом и затащила вещи в дом, включив свет, пока Антон беспомощно стоял на месте, прижимая к себе младенца. — Ты там врос, что-ли? Проходи давай! — прокричала она изнутри. Парень покачал головой. Такие женщины вертят планету своей энергетикой. Он вошёл. Квартира ничем не отличалась от его. Только пахло тут сыростью и пылью. На деревянном пыльном полу дорожка от сумки. Женщина, которую Антон при свете мог наконец разглядеть, было около тридцати. У неё короткие светлые волосы до плеча, с темными кончиками, круглое лицо, ярко подведенные глаза, подвижная мимика и цепкий взгляд. А ещё она ужасно любила командовать. — Значит так, ребенка клади на кровать. У тебя пожрать что-то есть? Антон вспоминает свой суп в пакетике и отрицательно качает головой. — Вот блин, Тимку было бы неплохо покормить. Но ладно, пока не кричит, и хорошо. Покажешь мне потом, где тут магаз? Антон опять кивает, в этот раз утвердительно. — Ты что, немой? — Нет, — наконец хрипит парень, — горло болит. — Полоскаешь чем-то? Соль, сода, ромашка, шалфей? Антон кивает. — Я так-то медсестра. Так что, если совсем беда будет, можешь обращаться по-соседски. Первое что Антон узнал о своей соседке, было не имя, а то, кем она работает. Она была явно знакома с их жизнью. Здесь никому не сдалось, как тебя звать и откуда ты взялся, куда важнее было то, что ты из себя представляешь. — Антон — будущий автомеханик, — протягивает он ей руку после того, как аккуратно положил свёрток на кровать и для надёжности обложил его подушками, чтобы ребенок, не дай боже, скатился с неё. — Прекрасно, значит, в технике шаришь! — обрадовалась женщина. Антон удержался, чтобы закатить глаза. У этих женщин логика, в которую лучше не вникать, чтобы сохранить рассудок. — Я Оксана, — пожимает она его руку. Рука у неё рабочая, без маникюра, широкая. Она идёт к окну и приоткрывает форточку. — Надо заклеить от сквозняка, — сама себе проговаривает. Антон неловко топчется на месте. По спине уже начали бегать мурашки от холода, а он-то уже простужен. — Вам помочь с вещами? — чисто из вежливости спрашивает. — Не. Сначала надо тут убраться. Потом просто сходим в магаз, идёт? — Она смотрит на него странно. — Спасибо за помощь. Он пожимает плечами, мол, пустяки, и почти что бегом идёт к своей квартире. Там не теплее, но зато есть тёплые вещи. Их дом, как подобается, никогда не отапливают. Но к холоду он никак не привыкнет. Время уже семь, можно было бы пойти в шарагу, и Антон собирается. Пусть ночью и решил, что не пойдёт. Надо. Ему это нужно. Это ради его будущего. Какая к чёрту усталость, вялость и боль? Знобит и голова кружится? Не беда. Он попросит у Оксаны что-то от головы и всё на место встанет. Перетерпит. Не маленький. Переживёт. Не впервой. Он заваривает себе ромашку, (хотелось бы кофе, но это непозволительная роскошь). Наблюдает, как за окном утренние сумерки окутывают сонный, уставший город, который подобно школьнику, не хочет открывать глаза и просыпаться. Тратуары всё ещё помнят тяжесть стоп пешеходов, а дороги хранят следы от шин бесчисленных машин. Фонари отдают жёлтым и горят через один. Каркают вороны, устроившись на трех голых деревьях рядом с их полуразвалившейся пятиэтажкой. Антон смотрит долго, в голове блаженная пустота. Разве может быть что-то лучше ее? Медленно собирается и также медленно выдвигается. Голова тяжёлая. Кости ломит и слабость во всем теле. Он ждёт своего 63-го автобуса на остановке. Валится туда с потоком людей и замирает в одной неудобной позе, боясь пошевелиться. Совсем близко на уровне его глаз на поручне старческая ладонь со сморщенной кожей и кромками грязи под ногтями. А сзади прижимается нижняя часть тела какого-то толстяка. В рамках общественного транспорта понятие «интим» заиграет новыми красками. На улице пасмурно. Обещают дождь. После учебы, голодный и сонный Антон заходит на свою «любимую» работу. Кивает консьержи, чтобы не забыла записать его, и сразу направляется на четвертый этаж. Грязь его заждалась. Он лениво водит шваброй по линолеуме, разбрасывая пыль по углам. За этим занятием его и поймала администраторша. Отругала. Кричит, что не умеет даже полы мыть, а Антон прикрывает веки и водит дальше, затыкая шум агрессивным роком в проводных наушниках, которые то и дело пытаются выпасть у него из ушей. За те копейки, которые они выдают, что меньше даже прожиточного минимума, учитывая, что устроился он неофициально, он и стараться не будет. Просто сделает свое дело и уйдет. Спустя два часа он выбрасывает мусор около места работы. Задвинув поглубже капюшон, чтобы не промокнуть под начинающим моросить дождиком, не глядя, переходит дорогу, за что моментально поплатился. Резкий звук — неприятный визг шин по грунтовой дороге. Невесомость… острая боль и крики… а дальше мужчина лет 40-ка популярным в 90-е языком объясняет, почему Шастуну не надо было рождаться на свет. Антон морщится от боли в правом бедре и копчике и кивает, соглашаясь. — Ты, молокосос, скажи спасибо, что попался профессиональный водитель! Так бы от тебя одни ошметки остались! Антон всё кивает, как болванчик, разгоняя боль по телу. Неравнодушный прохожий в виде пожилой женщины осудил его действия: — Мужчина, вы бы помогли ему… — А не много ли чести для человека, который даже не смотрит по сторонам?! — Простите, — тихо проговаривает Антон. — Че ты там вякаешь?! — звереет мужчина ещё больше. — Прошу прощения, — повторяет Антон, стараясь не дышать глубоко. Он человек не гордый. Какая к черту гордость, когда он моет пол в шарашке за копейки? Он всего лишь на этой земле живёт девятнадцать лет, из них самых осознанных он понял, что с людьми надо по-человечески. Ведь каждому их поступку и слову есть объяснение. Поэтому он учился просто принимать их такими, какие они есть или какими хотят казаться. Конечно, бывали моменты, когда он уставал искать оправдание злым словам и поступкам людей, поэтому старался не контактировать с ними вовсе, надевая маску безразличия, делая пустой взгляд и становясь безчувственным и отстраненным. Антон решил отвлечься от своей ноги и перевел глаза на мужчину. Высокий, статный, спортивного телосложения, с сединой и усами. Даже то, что черты его лица заострились из-за злости, голубые глаза оставались добрыми, справедливыми и мудрыми. — Скорую вызвала?! Они пусть с ним и разбираются. Антон улыбается, чтобы скрыть боль. — Все в порядке, — обращается он уже к неравнодушной женщине. — Сустав на место поставят, и всё путем будет. — Мозги бы тебе ещё на место бы поставили! Женщина покачала головой и отошла. А больше там никого и не было. Антон уже смотрит на мужчину. — Езжайте, я их подожду. Мужчина чуть успокоился и теперь смотрит на него изучающе. Кладет руку ему на плечо и сжимает крепко, пока дождь крупными каплями ударялся об кожу и стекал по лицу парня. Садится на корточки напротив, подтянув свои чёрные, классические брюки. — Ну уж нет, пацан, с тобой дождусь помощь. Не оставлять же тебя, убогого. — Нет, правда, езжайте, вы не виноваты ни в чем. — Я сказал, что останусь, значит, останусь! — гаркнул громко он, и Антон заткнулся. Ладно. Пожимает он мысленно плечами. Как хочешь, мужик. — Дерьмовый день? — вдруг спрашивает его потеплевшим голосом мужчина. — Дерьмовая жизнь, — отвечает устало парень. — Сергей Петрович, — тянет ему руку тот. — Антон, — пожимает ему руку в ответ юноша. — Ты чем дышишь-то, парень, что под колеса прыгаешь? Антон не любил изливать душу. Да и особо-то некому было. Под этим осенним дождем он насквозь промок и продрог. Боль все еще напоминала о себе и никуда не делась. И внутри скребло тупым ножом по живому. Ведь не всегда готовы тебя выслушать. Мол, ну давай, раскрой свою душу, отпусти эту боль, что внутри у тебя не дает свободно дышать, я, так уж и быть, выслушаю. До этого момента выслушивать приходилось лишь ему. Пьяный бред об их неземной любви с супругой от Василия, воспоминания из далекого прошлого бабы Вари… И ведь никому и в голову не приходило, спросить его, как он? Никто не смотрел так участливо и не был готов выслушать как этот незнакомец на шикарной тачке. У Антона вдруг под этим проливным дождем тоже что-то прорвало… И он заговорил. Незнакомцам открываться гораздо проще, чем близким. Антон смотрит в участливые голубые глаза и начинает говорить спокойным, обреченным голосом с надломом, без тени жалости к себе. Давно он понял, что это разрушающее чувство, которое не даст двигаться вперед, тупое сверлящее чувство внутри черепной коробки, препятствующее здравым мыслям. История его коротка. Начало берет детдом, школа-интернат, как по достижении 18-ти и при получении денег он получил однушку в хрущевке, разваливающейся пятиэтажки с видом на окраину города и с кладбищем за гаражами и железкой за трассой. У таких, как он, нет будущего. Многие спиваются, сторчаются, лезут в криминал. А Антон хотел просто жить. Чтобы сводить концы с концами, работает уборщиком. Ведь куда его, студента, примут. На вышку не поступил, приходилось просиживать штаны в шараге на автомеханика, учиться ему 10 месяцев, но вот устроиться пока нет возможности — нигде не берут. Если спрашивать его об интересах, то автомобили были единственным, что еще вызывало любопытство. — Машинки, значит, любишь, — задумчиво тянет Сергей Петрович, потирая подбородок, — хорошо… Антон не понимал, что в этом хорошего, но кивал, сжимая зубы. Скорая все ещё не появлялась, хотя по ощущением прошло минут десять точно. — Ты мне напоминаешь кое-кого… — вдруг произносит мужчина, внимательно оглядывая Шастуна. — Тоже любит баловаться с машинкой… И такой же мрачный, как ты. — Мужчина вдруг сделался грустным, видимо, с этим человеком у него натянутые отношения. — Слушай, запиши-ка, — Сергей Петрович продиктовал номер телефона. Убедился, что Антон внес его в телефоную книжку старого, дешевого телефона, — позвони им и скажи, что от Петровича. Тебя точно должны выслушать. И, немого подумав, добавил чуть пафосно, под аккомпанемент сирены «скорой»: — Обещаю, ты найдёшь там свое место. Антон, невесело улыбнувшись, небрежно кивнул в ответ, конечно, ему не поверив.