Уголок Грейнджер

      Наконец наступил май. Деревья, нарядившиеся в изумрудное, качались из стороны в сторону — день выдался удивительно ветреным, неспокойным. Ветви гнулись, разрывая полотно густого воздуха: вероятно, скоро грянет ливень. Солнце мазало по небу розовым, плавилось где-то на горизонте, постепенно сменяя свой цвет на багровый. И можно было бы назвать развернувшуюся картину красивой, завораживающей дух. Но здесь, у каймы, обозначающей начало Запретного леса, всегда неприветливо. Всегда отстраненно — и всегда, до зябких мурашек по коже, прохладно.       У могилы стояли восемь человек.       Вместо литой перламутровой плиты на них смотрело лицо — такое знакомое, с чертами, отдающимися в памяти глухой болью. Тонкий нос, глаза, что должны были сиять, но отчего-то замерли на одной точке. И все же точность была поразительной: казалось, еще немного, буквально пара секунд, и фигура над усеянной цветами землей придет в движение. Рассмеется или посмотрит так странно, как привыкла сама девушка, которая была теперь не более чем каменным изваянием.       Как странно — видеть давно изученные черты и не иметь возможности почувствовать тепло прикосновения. Противоестественно в некоторой степени: ты смотришь и ждешь — и ждешь, и ждешь, и ждешь, — когда же наконец с фигуры спадет оцепенение. В голове вертится: может, если дать ей настой из мандрагоры, как на втором курсе, ее рука, протянутая вперед, потеплеет?       Поттер знал это чувство. Испытывал его каждый раз, когда смотрел в зеркало и не узнавал лицо, приставшее к черепу. Худые щеки, борода — вообще-то густая щетина, но все же… Зеленые радужки, которые так любила расхваливать Джинни, начали отдавать какой-то плесенью. Поразительно, как за несчастные пару недель жизнь может вытянуть из тебя все соки. И никакой отдых, никакое количество принятых ванн и сытных обедов, казалось, не помогали сделать внешний вид менее удручающим.       Примерно в таком же состоянии был и Рон, только линия его челюсти вместо бороды быстро покрылась редкими рыжими волосками. Друг сначала ворчал, пытаясь от них избавиться, но потом, по мере того, как их поиски затягивались, перестал обращать на это внимание. Волосы его тоже отросли и добрались до еще более бледных, чем до отъезда, щек, только ничего очаровательного в этом образе не было. Какое уж тут очарование — после нескольких недель на одной воде и сухпайке в палатках на окраине леса.       Одна тоска. Их экспедиция напоминала долгий забег: в начале марафона ты вдохновлен, бежишь что есть сил, на середине дистанции становится трудновато, а последние километры и вовсе ползешь, потому что уже израсходовал все силы. Гарри неоднократно наблюдал, как Уизли, наклоняясь над очередной травой, похожей на Кроволист, обжигается этим предвкушением, только чтобы вскоре закусить губу и покачать головой. Он и сам проходил через это немало раз, а однажды даже выругался в голос, чтобы не разрыдаться, когда чертово растение снова оказалось не тем.       Гарри молча смотрел на памятник. Сердце его уже давно затихло, разбившись, но сейчас снова подавало голос — просилось возлечь к цветам на сырой земле. Недавно прошел дождь. Слякоти нет, воздух пахнет по-особенному. Может, стоило взять ростки растения и посадить, чтобы могила цвела всегда? Поттер не знал. И мысль эта, возникнув изначально, все никак не могла получить продолжение. Возможно, однажды он и придет к решению. Однажды, но не сегодня.       Сколько бы времени ни прошло, приходить сюда, на ныне облагороженное кладбище, было тяжело. Слоняешься между аккуратных камней с именами, касаешься их и чувствуешь себя так паршиво. Элиза в недавнем разговоре сказала, что Гарри страдает синдромом выжившего. Что сомневается, заслуживает ли по-настоящему жить и наслаждаться жизнью, когда другие люди погибли ради него. Ради мира и осуществления пророчества. И если сначала Поттер позволял себе в этой мысли сомневаться, то сейчас, стоя напротив памятника, он чувствовал, что полностью раздавлен виной, этим нелепым покаянием. Ему правда казалось, будто жертв этих людей можно было избежать. И чувство это было невыносимым. Тем более теперь, когда простые имена с черточками приобрели лица. Нужно отдать должное Малфою: он передал черты павших с удивительной точностью.       Поттер сжимал в руках букет розовых пионов, стараясь не давать волю эмоциям. Хорошо, что стебли толстые. Иначе давным-давно бы переломил.       На кладбище он нечастый посетитель. Трусливо, конечно, но у Гарри было этому оправдание, пусть и довольно жалкое.       Здесь, в этом месте, лежат не просто его друзья. Теперь здесь находится часть его прошлого, которую так хочется стереть из памяти. Часть его будущего, которое могло бы случиться, не развернись события таким образом. Каждый из этих людей был членом его семьи, они были… тем, что Гарри искал всю жизнь. И как бы ему ни хотелось приходить на кладбище чаще, он знал, что не сможет. Это место служило очередным напоминанием о глубоком чувстве сиротства. Ведь все, кого Поттер хотя бы раз называл своей семьей, в конечном итоге покидали его.       Он одарил ребят кратким взглядом и попытался откашляться, чтобы начать, но слова на язык не шли. Он будто онемел; сил, чтобы высказаться вслух, не осталось. Это всего лишь первая годовщина, и воспоминания, непрошеные и оттого наглые, рвали сознание на куски.       Иногда казалось, что время совершенно не знает ни границ, ни порядка, не понимает, когда нужно сбросить темп, стать чуть менее торопливым, чтобы дать сознанию пережить потерю.       Молчание было тяжелым. Только ветер завывал, будто в попытке сподвигнуть их разговориться, выудить из них хоть какие-то слова. Но Поттер молчал. И остальные молчали тоже, пока наконец не раздалось тихое покашливание. Гарри повернул голову.       — Я… хотел бы начать, — едва слышно произнес Невилл, тоже сжимая в руке стебли.       Он смотрел в глаза памятнику потерянным, совершенно отсутствующим взглядом. Бледный, хотя солнце последних дней должно было одарить хотя бы намеком на позолоту, Долгопупс дышал рвано и часто моргал, но не сводил взгляд с каменного лица. Сердце Гарри сжалось — какая-то невиданная сила пыталась раздавить орган, окрасить внутренности красным. Хотелось отвернуться. Вместо этого Поттер продолжал смотреть. Это он виноват в ее смерти. Нужно было действовать быстрее тогда. Нужно было…       Если бы он только мог изменить события.       Невилл несмело шагнул вперед, подкрадываясь к памятнику ближе. Руки, державшие шикарный букет, дрожали, вместе с этим дрожали и бутоны. Поттер моргнул, и по лицу его скользнуло мимолетное удивление: щеки Невилла были мокрыми. Когда он успел расплакаться?       — Я… Я всегда был поражен тем, насколько удивительной… личностью ты была.       Невилл приостановился, прочищая горло, и Гарри прикрыл глаза. Когда же ты пройдешь, страх перед именем почившего? Или ты навсегда останешься таковым — кусающим, страшным и пугающим? Порой Поттер чувствовал, будто не имеет никакого права называть эти имена. Будто его голос порочит саму память.       — Это было мое первое впечатление о тебе. То, какой ты была… Иногда даже в голове не укладывалось, что передо мной настоящий человек. — Невилл быстро провел рукавом черного пиджака по глазам, шмыгнув носом. — Утрата близкого — это всегда удар. Особенно когда совместно с ним создано так много воспоминаний. Они приходят во сне, и ты просыпаешься, как от кошмара, и первые секунды не понимаешь, почему так напуган. Все ведь хорошо, еще вчера вы были вместе и звезды вам благоволили, так почему?..       Голос его оборвался. Долгопупс сделал долгую паузу.       — Так почему стало так страшно? Так больно? Откуда эта пустота? А потом наваждение проходит. Сон, в котором ты была жива, сталкивается с явью, с предательством, и до сознания доходит: тебя больше нет. Появляются ответы на все вопросы. Вот почему тебе было так страшно. Вот почему было так больно — потому что она опять пришла к тебе во сне, снова удивила знаниями и показала себя в лучшем свете. Но ее реальной… уже давно нет.       Джинни громко всхлипнула, прикрывая лицо рукой. Гарри приобнял ее, прижимая к себе ближе, будто это могло унять чувство пустоты. Глупый жест. Ничего он не изменит. Уизли вжалась в крепкое плечо, цепляясь за лацканы пиджака, и попыталась подавить всхлипывания. Выходило плохо.       Вот бы и он мог зарыдать.       — Ты была удивительно мудрой ведьмой. Ты буквально лучилась жизнью, даже если могло показаться, что во всем ты видела смерть. Благодаря тебе я обрел уверенность в будущем, но строить его без тебя… Порой это просто невыносимо. Не стало тебя — не стало моего лучшего друга. Уверен, ты об этом не знала, но… — Невилл громко всхлипнул, проводя по каменной руке, что держала палочку. — Если бы ты только знала, как сильно ты помогла мне стать тем, кем я являюсь сейчас. Если бы я только мог рассказать тебе о всех удивительных вещах, которые случились за полгода… Уверен, ты пришла бы в восторг. Тебе был так интересен этот мир, так интересно все то, что нас окружает, и теперь просыпаться каждый день с осознанием того, что тебя больше нет рядом, мучительно. Я… я искренне верю, что ты оказалась на своем месте. Где бы оно ни было, что бы нас всех ни ждало после смерти, я надеюсь, что там тебя ценят так же, как ценили здесь мы. И мне… Я… Я хочу поблагодарить за столь многие вещи, которые ты привнесла в мою жизнь, что просто теряюсь.       Джинни, уже не сдерживаясь, расплакалась. Ее обычно уверенный голос сорвался на тонкий, уничтоженный, и она прильнула к плечу Гарри еще плотнее, теперь пряча лицо в похоронном пиджаке. После церемонии он обязательно его подожжет.       Как и эти штаны.       И эту рубашку.       Он подожжет в себе все то, что осталось от этой тягучей скорби. Потому что жить, скорбя, становится невозможным. С каждым днем она занимает все больше и больше места, все больше пространства в душе. Голова идет кругом: что бы ты ни переживал впоследствии, как бы счастлив ни был, чувство вины все еще давит на глотку. Но как от него избавиться, если горечь уже стала частью тебя? Принять? Это невозможно.       Гарри пытался выстроить этот тонкий образ принятия, когда сел за написание речи для этого дня. Знал, что это нужно, необходимо даже. Но слов так и не нашел. Язык просто не поворачивался, рука не поднималась над пергаментом. Он сидел долго. Смотрел на дрожащее пламя свечи, на то, как весело подрагивает огонек на конце фитиля, и пытался сосредоточиться. С горем пополам выдавил из себя пару строк, прекрасно понимая, что вышло абсолютно… посредственно. Ерунда вышла.       И все же он взял пергамент с речью с собой — тот грел карман пиджака. Слова прожигали ткань, соприкасаясь с кожей, и Поттер понимал, что придет и его очередь говорить… Как? Читать ли эту позорную попытку? Импровизировать? Мерлин, его приводила в отчаяние собственная нерешительность.       Пока есть вариант прибегнуть к квоте «пожалуйста, не смотрите на меня, мне слишком больно», он будет и дальше ею пользоваться. Даже если это значит, что придется задержаться на кладбище, чтобы высказать все налипшее к обратной стороне груди.       Гарри скосил взгляд на Рона. Лицо его было таким бледным, что отдавало зеленым. Уизли стоял, стиснув зубы, и Поттер видел, как его руки сжимаются в кулаки до побелевших костяшек. Жаль, что рядом нет Падмы. Она оказывала на него едва ли не терапевтическое воздействие. Гарри вдруг представил, как Патил взяла бы Рона за руку и прошептала на ухо им одним известные слова, после которых выражение лица друга бы разгладилось, стало менее напряженным, а ладони разжались. Она так умела, Поттер видел. Наблюдал воочию в горах Норвегии.       Но сейчас ее не было рядом, и Рональд боролся с болью известными ему методами. Он сделал глубокий вдох и в полной тишине, нарушаемой лишь ветром, тихо произнес:       — Я… я тоже хочу сказать, — начал он, но его голос дрожал, и Рон замолчал.       Невилл обернулся через плечо. Глаза красные, по щекам уже пошли красные пятна от грядущей истерики.       Рон шмыгнул носом.       — Ты всегда знала, как подбодрить. Даже когда все было плохо, когда казалось, что совсем нет выхода… — Рон сглотнул, и Гарри мог поклясться, что видел, как губы друга задрожали, прежде чем он сдавил их до побеления. — Ты никогда не сдавалась. И из-за тебя мы тоже не сдавались. Ты верила в нас, даже когда мы сами в себя не верили. Твоя забота… Это… это было удивительно. Я… — Рон осекся.       Он отвернулся и сделал несколько шагов прочь от памятника, оставляя компанию позади. Рон откашлялся — пытался спрятать рваные всхлипы. Поттер знал друга наизусть и все равно почувствовал растерянность: что делать? Предложить помощь? Какую, если он себе-то помочь не может? Гарри в очередной раз прикрыл глаза и сделал медленный вдох. Он ненавидел этот день. Ненавидел всей душой, потому что не мог… Не мог.       Забини вдруг шагнул по направлению к Рону, положил руку ему на плечо. Уизли оглянулся, и, хотя Поттер не видел выражения лица Блейза, что-то в нем явно придало Рону сил: рыжие брови дрогнули, взгляд смягчился. Губы зашевелились в тихой благодарности.       Все понимали, что слов недостаточно, чтобы выразить все то, что они переживали и через что уже прошли. И даже такой малый, казалось бы, незначительный жест, как легкое прикосновение к плечу, едва заметное вдавливание пальцев, стоил неприлично дорого.       Он стоил понимания. Понимания всего того, через что прошли герои войны. Удивительно: в самом начале пути Гарри считал, что эта шайка — последние, кто когда-либо сможет разделить с ними боль потери. Да, он знал, что те лишились отцов, но тогда, далекие месяцы назад, это было совершенно неважно. Они не были людьми в глазах Поттера, как бы жестоко это ни звучало, они были проблемой, которую не удалось устранить.       И вот посмотрите на них сейчас: стоят рядом. В глазах сожаление — Гарри оглядел каждого. Стоят смирно, не говорят ничего. Лишь предлагают помощь. Свое присутствие. Поддержку.       Глупо это все было — продолжать сражение вне поля боя. Гермиона… Она была права тогда. Война продолжилась. Но сейчас, стоя перед памятником, Поттер наконец ощутил: вражде пришел конец. Они окончательно встали в один ряд.       Поттер никогда бы не подумал, что горе может построить мост между противоположными баррикадами.       На кладбище вновь повисла тишина. Гробовая, хотелось бы отшутиться, вот только ком в горле не позволял смеху вырваться. Гарри продолжал изучать изваянный из перламутрового камня памятник и лишь изредка моргал, — пока не почувствовал, что заплаканная Джинни дергает его за рукав пиджака. Потребовалось несколько мгновений, прежде чем Поттер смог сфокусировать на ней взгляд.       — Пора, — произнесла она краткое, шмыгая покрасневшим носом. Замерзла, наверное. Гарри снял пиджак, предварительно вытащив жалкую попытку в речь из кармана, и накинул его на плечи Уизли.       Он молча уставился на сложенную в несколько раз записку, прочищая горло.       Гарри ненавидел саму идею быть уязвимым перед лицом смерти. Словно страх перед ней был чем-то постыдным, чем-то недостойным человека, прошедшего войну. Он привык смотреть ей в глаза, привык чувствовать ее ледяное дыхание на затылке, но одно дело — видеть смерть со стороны, и совсем другое — знать, что рано или поздно придется вступить с ней в последний бой самому. Бой, в котором нет победителей. Бой, где наградой за храбрость становится прощание.       Легко держаться за мертвых, удерживать их в своих мыслях, словно призрачных стражей, как будто они могут отгородить тебя от боли реального мира. Легко представлять, что они, как ангелы-хранители, следят за тобой, ведут по жизни, оберегают. Но реальность жестока — их нет. Никто не схватит тебя за руку в тот момент, когда ты оступишься. Никто не остановит тебя, если ты сам решишь сойти с пути. Магия не спасает от пустоты. Никакие знаки судьбы не уберегут, если ты сам не готов бороться.       Жизнь дана не для того, чтобы цепляться за тени прошлого. Она дана, чтобы принимать вес своих решений — и свет, и мрак, и боль, и надежду. Человек взрослеет не тогда, когда перестает бояться смерти, а тогда, когда осознает: никто, кроме него самого, не удержит его от бездны. И Гарри это понимал.       Защита не в призраках прошлого. Она в поступках, в завоеваниях. В настоящем. В людях, что еще дышат с тобой одним воздухом. В тех, кто смеется так искренне, что этот смех проникает под кожу, заставляя поверить в то, что жизнь продолжается.       Гарри окинул быстрым взглядом тех, кто стоял с ним рядом. Их лица, искаженные горечью, казались блеклыми тенями на фоне бесконечного серого неба. Он едва заметно улыбнулся — не потому что хотел, а потому что так было легче дышать, легче не дать горлу сомкнуться в судорожном спазме. Глупый ком поднимался выше, сдавливая связки, но голос, потерянный в гулкой пустоте мгновений, возвращался. Медленно, настойчиво. Он чувствовал его, как жар, пробирающийся сквозь кровь. Как силу, которая принадлежала не только ему.       — Я хотел сказать… — Слова дрожали на кончиках пальцев, сжимавших измятый клочок пергамента. Гарри поднял голову, встретившись взглядом с собравшимися. Он не сделал ни шага вперед, не приблизился к памятнику, оставшись там, где стоял — вровень с остальными. — Мы все здесь сегодня, потому что потеряли. Потому что эта потеря слишком велика, чтобы уместиться в словах. Мы скорбим, мы ищем утешения, но кажется, будто ни одно слово не способно облегчить тяжесть пустоты.       Он на мгновение замолчал, прокашлялся, сжал губы. Чернила на клочке бумаги расплывались перед глазами, смысл строчек терялся в расфокусированном взгляде. Гарри зажмурился. Уже не от боли — от желания увидеть ее еще раз. Дать памяти развернуться, размыть границы реальности, чтобы в танце обрывков воспоминаний отыскать образ ведьмы, которая умела смотреть так, что в этом взгляде хотелось остаться.       — Ты верила, что мы не просто люди, — тихо продолжил он, распахнув слипающиеся от слез ресницы. Его голос был негромким, но каждое слово звучало отчетливо, будто ветер подхватывал их и нес дальше, к тем, кто боялся услышать правду. — Ты видела в нас больше, чем просто имена, просто магию. Больше, чем раны, которые мы носим. В твоих глазах отражалось то, что никто из нас не мог разглядеть в себе. И ты никогда не отворачивалась. Никогда не осуждала. Просто принимала — с тем спокойствием, которое делает людей настоящими.       Тишина сгустилась вокруг, стала осязаемой. Будто сама магия, едва заметная, но пронизывающая пространство.       — Ты знала, что жизнь — это не только победы и поражения. Не только боль или торжество. Ты видела ценность в том, что мы порой не замечаем: в шепоте ветра, в золотистом свете, падающем сквозь окна Хогвартса. В том, как мозгошмыги витают в воздухе.       Гарри усмехнулся сквозь влажный туман в глазах. Невилл фыркнул, и в этой паузе был оттенок чего-то живого. Того, что не сломано.       — Ты жила не ради признания. Не ради славы. Ты жила так, как дышала — легко, искренне, по-настоящему. И даже в самые темные дни находила свет.       Гарри говорил негромко, но слова доходили до каждого. Потому что в этот момент все они понимали: это было важно.       — Я думаю, больше всего ты хотела, чтобы мы не боялись чувствовать. Чтобы не закрывались в себе, не прятались за отточенными фразами или защитными улыбками. Чтобы были честны — даже если правда причиняет боль. Потому что в этом и заключается настоящая храбрость — в умении быть уязвимым. В умении не бояться этой уязвимости.       Он на мгновение закрыл глаза, словно пытаясь поймать последнюю тень ее присутствия, и вновь посмотрел на собравшихся.       — Ты знала, что свет есть всегда. Даже когда кажется, что он погас. Даже когда он мерцает так слабо, что его почти невозможно разглядеть. Он все равно есть.       Гарри сглотнул. Слова становились тяжелыми, оседали на языке горечью. Самое сложное — закончить. Поставить точку в том, что казалось бесконечным. Будто, пока говоришь, человек еще жив. Будто можно найти последнее слово, которое станет ключом к двери наружу, которое вырвет тебя из этого комка боли, освободит.       Но настоящая свобода приходит лишь тогда, когда ты принимаешь факт потери.       Он сложил свою речь и взглянул на памятник, на высеченные в камне глаза. Хотел навсегда запомнить их такими, какими видел сейчас — живыми.       — Ты верила, что после дождя всегда появляется радуга. Иногда бледная, еле заметная, растворяющаяся в тучах, иногда — ослепительно яркая, как напоминание о том, что даже самая страшная буря рано или поздно утихает. И пусть не всегда удается ее увидеть, она есть. Всегда.       Гарри замолчал, наконец расчувствовавшись. Он крепко зажмурился и всхлипнул, утирая влагу под носом. Странности…       — Спасибо тебе за все, — прошептал Поттер, позволив воздуху унести эти слова. — Мы будем помнить. Всегда. Спасибо, Луна.       Тишина накрыла кладбище, окутала их невидимой пеленой, в которой можно было бы потеряться, если бы не мягкий порыв ветра, тронувший их мантии, напоминая, что время все же идет. Джинни сжала его руку, и Гарри закрыл глаза, хотя на этот раз ему не хотелось не видеть. Ему хотелось перестать чувствовать так много. Хотелось, чтобы этот дар, превращенный в проклятие, принадлежал кому-то другому.       — Спасибо, — раздался хриплый голос, и Гарри вздрогнул, обернувшись.       Гермиона, сидя в коляске, медленно и осторожно вытянула руку, сжимая пион на толстом стебле. Тот казался огромным в ее ослабевших пальцах. Она не могла удержать его, и Драко за ее спиной без слов подался вперед, поддерживая ее запястье. Цветок лег на землю так плавно, будто всегда принадлежал этому месту. Она посмотрела на Малфоя, коротко, но благодарно, и уголки ее губ дрогнули в тени улыбки.       Она все еще оставалась слишком слабой. Несколько месяцев комы, бесконечное наблюдение за колдограммой и застоявшийся запах приближающейся смерти. Такого понятия, как вера, в палате Мунго больше не существовало.       Но существовал Кроволист, найденный в последний момент.       Не спасение, но отсрочка. Не исцеление, но надежда.       И после стольких месяцев, проведенных в забытьи, она, конечно же, настояла на том, чтобы сегодня быть здесь — на неофициальном открытии кладбища. Было в этом что-то абсурдное и до боли правильное: та самая Грейнджер, которая, не имея сил подняться на ноги, все равно шла вперед, как и шла всегда.       Гарри смотрел на нее и понимал: он никогда и ни к кому больше не почувствует того, что чувствует сейчас. Ни одной эмоции такого масштаба, такой искренности. Его разум вернулся назад, в тот день, который мог бы стать ее последним.       Они аппарировали в Мунго, когда Гермиону уже давно погрузили в сон. Увидеть ее такой было чудовищно сложно, пережить — тем более. Ее сознание погрузилось так глубоко, что не осталось ничего, кроме смирения и мысли, что они все-таки успели. Он помнил, как они с Роном держали этот несчастный Кроволист, как мсье Фальконе, не теряя времени, тут же добавил его в зелье, как колба вспыхнула алым, разрезая темный воздух кабинета. Помнил, как целитель опустился на стул, лишенный сил, как шептал слова на своем родном языке, смысл которых ускользал от Гарри, и плакал. Плакал, потому что спас свою Маргарет — что бы это ни значило.       Гарри перевел взгляд на Гермиону, такую маленькую в своей большой постели, такую исхудавшую, будто от ее тела осталась только оболочка. Потом — на Драко. Секунда. Еще секунда. И Малфой рухнул вперед, обхватив его руками так крепко, что мог бы сломать ему ребра.       Гарри никогда не забудет этих минут. Никогда не забудет, как они оба плакали, стискивая друг друга в объятиях.       Зелье было приготовлено и использовано, и все, что им оставалось, — ждать. Дни потянулись кошмарной рутиной: судороги, которые приходили внезапно, панические атаки, смены караула, которые никто не соблюдал, потому что — ну как можно уйти, а вдруг именно в этот момент она решит не дышать? Они научились делать все — проверять температуру, вовремя поворачивать Гермиону на бок, чтобы она не захлебнулась пеной, следить за изменениями в колдограмме. Все они знали, когда ей нужна была помощь.       Но она все равно оставалась в коме. Четыре долгих месяца.       Сто двадцать гребаных дней.       Гермиона открыла глаза в апреле. В тот месяц, в который когда-то давным-давно приняла решение бежать.       Ее ресницы дрогнули в ничем не примечательный день. Палата была наполнена голосами, обсуждением экзаменов, спорами о списывании. Ее сознание, даже находясь на грани, вернулось именно в тот момент, когда Рон рассказывал о заготовленной шпаргалке.       Колдограмма замерцала.       Все замерли.       А потом — заплакали.       Она вернулась.       Но тело не могло догнать разум. Ей предстояло заново учиться всему: ходить, говорить, просто быть. Она часто засыпала, но не для того, чтобы уйти — для того, чтобы, проснувшись, доказать, что она еще жива. И она снова смеялась. Сипло, хрипло, но искренне. Особенно когда они с Роном отпускали дурацкие шутки, особенно когда Малфой, не размыкая объятий, лежал рядом на больничной койке.       Она обещала поправиться к свадьбе Паркинсон. Она говорила это уверенно, так, что никто не посмел заподозрить ее во лжи.       Ведь когда она что-то обещала, все знали, что это будет исполнено.       Компания простояла у памятника еще некоторое время, после чего все двинулись к выходу. Каждая могила была усеяна белыми пионами — один лишь памятник Луны был украшен розовыми. Никто, кроме Грейнджер, не знал, почему Лавгуд нужно было купить именно этот сорт. Никто не спрашивал, почему на ее памятнике запечатлелось столько слов о неординарности, живости и бесстрашии ведьмы. Когда Гермиона пришла в себя, когда окрепла и стала готовиться к открытию кладбища, она настояла на том, чтобы самой написать строчки, которые останутся на мемориале Луны. Все молча согласились. Несмотря на то, что смысл ее просьбы ускользал от остальных, не было ни единого сомнения в том, что за ней кроется нечто важное, личное для Грейнджер.       Поэтому под памятником Луне запечатлелось пятнадцать строк. От белоснежных волос и беспечного взгляда до ожесточенной веры в добро и бесстрашие.       Один за другим ребята покидали кладбище, прощаясь с любимыми, готовясь к новой, вне Хогвартса, жизни. Экзамены сданы, совсем скоро взрослая жизнь коснется их носов, принося свежие проблемы для решений и страхи — она принесет новый опыт и любовь к каждому дню. Те, кто смиренно покидал кладбище, знали, что однажды горечь отпустит, сменяясь благодарностью.       Последней была Гермиона. Быстро оглянувшись и дав сигнал Драко, что все в порядке, Грейнджер запустила руку в карман ветровки и, с трудом наклонившись, осторожно положила между пионов еще один, пожухлый цветок.       — Это асфодель, — прошептала она, улыбаясь каменному изваянию Луны. — Меня он вернул из мира мертвых. Попробуй и ты обменять его на второй шанс, ладно?       Она протянула руку и коснулась холодного колена Лавгуд. И только потом, наконец, тронула колеса инвалидной коляски, разворачиваясь. Колеса с трудом двигались по сырой земле, но это не вызывало раздражения. Это становилось причиной улыбки.       Касаясь коляски в черных перчатках, ведьма смотрела в спину тем, кто уже вышел за величественную калитку, ограждавшую мир живых от мира мертвых. Ребята справлялись со слезами и обменивались скупыми репликами; они поддерживали друг друга в принятии горя и обнимались. Это был момент перемирия, когда Гриффиндор и Слизерин стали едины. Когда не осталось никаких предрассудков и ненависти между двумя факультетами — между детьми, которые провели всю жизнь во вражде.       Грейнджер, замерев у калитки, в последний раз обернулась на памятники. Она смотрела на умерших: Фред, Люпин, Тонкс, Криви, Лавгуд… Гермиона смотрела им в глаза, все еще казавшимися такими же живыми. И счастливо улыбалась.       Улыбалась, потому что Гермиона Грейнджер застанет свадьбу Джинни и Гарри, рождение их детей с уже придуманными именами. Потому что увидит первый матч Рона в составе его любимой команды по квидиччу. У нее будет обожаемый муж. У Гермионы будет чертово будущее.       Она боролась столько лет за будущее, которое у нее будет.       Чего у нее точно не будет, так это уголка Грейнджер в Малом зале. И от мысли об этом ей захотелось рассмеяться. Никто не составит о ней биографию, написанную в прошедшем времени, и то пустующее место в зале так и останется незаполненным. Гермиона победила.       Она выжила.       Тихо засмеявшись, Грейнджер, смахнув слезы, повернулась к друзьям и покатила колеса инвалидной коляски. Калитка кладбища со скрипом закрылась.       И закрыла ее Гермиона Грейнджер. Та самая, что пообещала Мальчику, который выжил, справиться несмотря ни на что.       Та самая, что сдержала свое обещание и осталась жива.