Уголок Грейнджер

      Знаете, что такое «идеальный шторм»? Нет, это не ветреная погода, которая, несмотря на свою непредсказуемость, позволяет кораблю рассекать взбрыкивающие, играющие волны.       Идеальный шторм — это жизнь Драко Малфоя. Неудачное стечение обстоятельств, которое в конечном итоге приводит к катастрофе гораздо большего масштаба, чем можно было ожидать.       Все началось некрасиво. Честно говоря, его чувства всегда были уродливыми из-за своей противоестественности, из-за бородавок на корне влюбленности и открытых язв. Глупая история, которая никогда не должна была получить оборот, выросла до девятибалльной волны, угрожая смыть не только города, но и целые страны. До урагана, что приведет к вековому голоду. Она выросла лавовым всплеском, который сожжет землю дотла.       Драко рос мальчиком крайне обидчивым и донельзя задиристым. А почему бы и нет, если на руках у тебя не один, а целая десятка, если не сотня, карт-бланшей, позволяющих любую прихоть? Высокое положение в обществе, бессчетное количество денег и связей, крутой нрав, приглаженный отцом, отличные оценки в школе и еще много, много всего. Малфой-младший мог позволить себе все, прекрасно зная, что за это все ему не будет ровным счетом ничего. Мир действительно состоит из антонимов, когда ты на вершине пищевой цепочки. И там, где есть друзья, обязательно найдутся и враги.       Именно эту роль и заняла троица гриффиндорцев: сирота, нищий и грязнокровка. Глупая обида на Поттера, не пожелавшего пожать протянутую ладонь, вскоре сменилась перманентным раздражением, имеющим под собой вполне реальную основу. Им, этим трем горгульям, все сходило с рук. Что бы они ни натворили, как бы ни изворачивались со школьными правилами, на них не было никакой управы — хотя одногруппников Драко за подобные дела давным-давно исключили бы из Хогвартса, лишив привилегий со скандалом. А вот Поттер, Уизли и Грейнджер получали лишь лавры и любовь от профессорского стола. Вся троица буквально являла собой олицетворение дискомфорта и, может, отчасти зависти. Зависти, потому что Малфой впервые не получал того, что имел кто-то другой. Как же так получается: у Поттера есть преимущество в виде всепрощения за любую совершенную глупость, а у него, чистокровного с тугим кошельком и бескрайними амбициями, нет? Почему пока одних любят за непослушание, его наказывают за злость на то же самое? Это казалось чем-то из ряда вон выходящим. Какой-то нонсенс! И Драко было сложно подобрать верные слова, чтобы описать глубину всей испытываемой к Поттеру ненависти в тот момент, когда даже вонючий гиппогриф проявил благосклонность к шрамированному, а Малфоя, наоборот, отверг, еще и ударил.       Тогда Драко решил играть по-грязному. Видимо, ему не заслужить даже толики того внимания, что ежедневно сыплется на Поттера. Пусть так. Зато Малфой с легкостью может обернуть события в свою пользу и разыграть карту влиятельной семьи. Поэтому, жалуясь отцу на ужасные травмы, которыми его наградил Клювокрыл, Драко прятал ухмылку. Попрощайся, сиротка, со своей животиной. И хотя в казни гиппогрифа Малфой не находил ничего увлекательного, его прельщала мысль, что у него получилось отнять у Поттера то, что тому нравится. Внести хоть немного темных красок в его жизнь, которая и без того полнилась всеобщим признанием, даже от гребаных волшебных существ.       Однако чего Драко не принял во внимание, так это того, что в судьбе Клювокрыла заинтересованы не только шрамированный и школьный лесничий. Хохоча над жалкой реакцией квазипреподавателя на назначенную дату казни, Малфой совсем не ожидал, что получит затрещину не от Поттера, а от… грязнокровки.       Грейнджер.       Он ненавидел ее до такой степени, что его несколько раз рвало. Драко вообще плохо переносил сильные эмоциональные потрясения — подводил желудок. Вернувшись тогда к себе в комнату, он еще долго блевал желчью и сплевывал с губ кровь. Он чувствовал вкус металла и улыбался, потому что его кровь — серебро, в то время как ее кровь имела привкус грязи с грядок Хагрида. Умывшись, Драко оперся руками на раковину и долго смотрел в свои серые, подстать серебру, глаза и думал. Мысли крутились быстро, в мыслях зрел шторм. И чем темнее сгущались тучи, тем шире становилась улыбка, исказившая лицо Малфоя. Очевидно, ему не достать Поттера — у того слишком много защитников. А вот у Грейнджер нет никого. Драко расхохотался от мгновенного осознания, как же ему отомстить ненавистному трио.       Он вернет удар Грейнджер. Только бить будет не в нос.       Он ударит ее по сердцу, вызвав приступ и последующую смерть. Называйте его следующим Темным лордом, потому что этой грязнокровке точно не жить. Уж Малфой-то постарается сделать ее максимально несчастным созданием, которое беспомощно сложит лапки и будет рыдать, умоляя своих богов о пощаде в виде удара молнии по кудрявой голове.       В ее четырнадцать, когда нормальные девчонки начинали походить на девушек, эта напоминала пугало. То самое, которое отпугивает не только ворон, но и людей. Драко не мог внятно объяснить, что в ней не так — легче было сказать, что в ней так. К слову, ничего. Она целиком была словно соткана из лоскутков уродства и откровенной неряшливости, что присуща маглорожденным. Он бы не удивился, увидь ее со стекающей соплей из носа — вот насколько омерзительна была Гермиона Грейнджер. И оттого становилось лишь веселее, ведь на ее фоне Драко сам себе казался фигурой невероятно привлекательной. Если она пешка, то он ферзь, поставивший мат.       Спросите у Драко, что может уничтожить уродливую девчонку с нестабильной самооценкой, и он с удовольствием расскажет: внимание. Ощущение, что ты кому-то нужна. Ощущение, что тебя считают красивой, даже когда в реальности это совершенно не так. И Малфой был готов пойти ва-банк, дав вкусить Гермионе плод, в который никогда не должны были впиться ее лошадиные зубы. Он понял, что его план будет до боли банальным, но безоговорочно действенным: Драко просто заставит ее поверить, что нашелся один такой идиот, который вдруг — о Мерлин, как неожиданно! — проявит внимание к грязнокровке. Причем не просто идиот, а идиот при деньгах — уж Драко-то постарается сделать все красиво. С фанфарами, чтобы эту музыку Грейнджер слышала до конца своих гребаных дней. Она встрянет в загадочного поклонника в лице Малфоя настолько глубоко, что бросит сиротку и нищенку. И Поттер станет уязвимым после ее предательства, почти готовой мишенью.       На обдумывание плана ушла пара недель. Он хотел начать сразу с чего-нибудь эффектного, так, чтобы она непременно растерялась и очаровалась. Кое-как пришел к чему-то сносному, но все варианты казались слишком банальными и оттого скучными. Послать букет цветов? Так эта идиотка проигнорирует или, чего хуже, сбагрит Долгопупсу. А тот отправит своим чокнутым родителям в Мунго. Конфеты? Он ни разу не видел, чтобы грязнокровка тянулась за сладким. Нет, нужно было что-то похитрее и обязательно прилюдно, чтобы все говорили…       За этими раздумьями истек учебный год, и Малфой отодвинул свой коварный план на задворки списка дел. Вот так просто — носился-носился со своими мыслями о мести, а потом переключился на квиддич. Вернее, отложил до лучших времен — вот как он предпочитал называть свою заминку. Давал напитку настояться, чтобы после встречи на Чемпионате и совета получше присматривать за своей грязнокровной подружкой, который он благородно дал Поттеру и Уизли, к нему пришел верный ответ. Малфой тогда одарил свое отражение в зеркале победной улыбкой: идея, поселившаяся у него в голове, захватывала сердце и дух. Потому что это был хитрый ход, который наверняка будет расценен со стороны Грейнджер крайне неоднозначно. Это будет своеобразным намеком на то, что таинственный парень, решившийся на такую трогательную романтику, знает все о будничных делах Гермионы.       Драко пришлет на день рождения подарок ее вшивому коту.       Подарок, отправленный совой в ночь на 19 сентября 1994 года, стал вторым и самым важным этапом к становлению идеального шторма.       Выбирал он недолго. Просто написал в магазин и спросил о самом дорогом имеющемся аксессуаре для кота. Ему сразу же упаковали какой-то ошейник из драконьей кожи. О сумме Малфой не задумывался — купил и купил, оставалось снарядить одну из школьных сов, чтобы та разжала свой клювик во время завтрака.       Притаившись за слизеринским столом, он прятал коварную улыбку в кулак. Гермиона жевала свой завтрак и с нравоучительным видом объясняла что-то одногруппникам, когда в людном зале раздались мощные хлопки крыльев. Грейнджер даже ухом не повела. Она зачерпнула ложкой жижу в тарелке ровно в тот момент, когда подарок, упакованный в коробку, упал ей на макушку. Гермиона вздрогнула. Подняла глазенки на птицу и потерла ушибленное место, неодобрительно качая головой. Она уделила внимание и Уизли, который, даже не прожевав, тут же начал справляться о таком метком ударе, и Финнигану, который громко засмеялся. Насупившись, как филин, Грейнджер уткнулась в свою кашу, полностью проигнорировав посылку.       Драко почувствовал укол злости. Как можно не заметить собственный же подарок, чудовище ты пернатое? А потом ему стало необычайно хорошо. Потому что с самооценкой у Грейнджер все оказалось еще хуже, чем он предполагал, раз даже в свой день рождения она не поняла, что коробка предназначалась именно ей. Малфой с удивительным удовольствием наблюдал, как Грейнджер вручают подарок, а она лишь округляет глаза и таращится на мальчиков. Безмолвно спрашивает: «Это от вас?», а те качают головами. Нет, грязнокровка, у них на такой подарок сроду денег не хватит. И Гермиона это понимает, когда распаковывает посылку. Когда ее лицо озаряется восторгом, а волосы словно электризуются, поднимаясь к потолку. Когда она принимается оглядывать Большой зал в поисках тайного наблюдателя. Грейнджер почти визжала от восторга, покручивая в пальцах плотный ошейник, счастливо улыбалась, сверкая неровными зубами, и — Малфой мог поклясться — готова была пуститься в пляс, как от брошенного проклятья.       Он смотрел на нее сквозь снующих студентов с каким-то странным ощущением в груди. Его брови сами собой свелись к переносице, а на лице, очевидно, отразилось естественное пренебрежение, которое подметила сидящая напротив Пэнси. Драко слизывал искрящийся восторг с девичьих движений, со взмахов головы, откидывающей пушистые кудри… Он смотрел и думал, каким же идиотом оказался. Желая сделать ее несчастной, Малфой по дурацкой случайности привел ее в восторг и довел до громкого смеха.       Он никогда не видел, чтобы девушка так радовалась дебильному подарку для своего питомца. А у него в окружении было много примеров.       Гермиона Грейнджер, как можно так радоваться какому-то ошейнику, если парой месяцев назад Пэнси лишь улыбнулась в ответ на фамильные серьги с тяжелыми изумрудами, подаренные в честь… ничего? Это же день рождения, главный праздник в году, а Грейнджер прыгала до потолка при виде вещицы, которая предназначалась даже не ей, а глупому коту.       Ее реакция ввергла его в замешательство. Он ждал… смущенной радости. Но выражение сияющих глаз, довольный смех и то, как Грейнджер вдавливала передние зубы в нижнюю губу, искрясь от счастья, заставили Малфоя серьезно задуматься над целесообразностью его действий. Драко официально отрекся от дальнейшего плана, решив оставить судьбу грязнокровки на кого-нибудь другого. Контактировать с ней больше не хотелось. Достаточно увидел, все, хватит — Малфой не подписывался на то, чтобы выйти с завтрака с ощущением, что его снова ударили, только теперь под задницу. В конце концов она была всего лишь грязнокровной дурой и не стоила такого внимания.       К слову, именно об этом Малфой и попытался намекнуть Краму, когда тот неожиданно положил глаз на пернатое чудовище. Когда по Хогвартсу поползли слухи, что сам Виктор Крам, чемпион Дурмстранга и ловец Высшей лиги, кидает на страшилку долгие взгляды, Драко засомневался в собственной адекватности. Будто все вокруг видят что-то, чего не видит он. Малфой пялился на Гермиону каждый раз, когда та показывалась на горизонте. Смотрел, как она, заливисто смеясь, пытается отрабатывать танцевальные движения. В ней не было ни капли изящества, которым обладали, например, сестры Гринграсс. Или другие девушки — Салазар, изящество было в любой, кроме Грейнджер! Драко ловил каждый ее шаг, не попадающий в такт. Каждый запоздалый взмах рукой. Каждое… Он смотрел на нее глазами полными подозрения. Может, грязнокровка подлила Краму приворотное? Это многое бы объяснило. Потому что как можно было увидеть в этой ходячей катастрофе хоть что-то привлекательное, Малфой понять не мог. Пазл не складывался, сколько бы он ни крутил детальки.       А потом случился странный инцидент. Драко сидел в Большом зале, без особого интереса ковыряя еду, и смотрел, как Гермиона покусывает нижнюю губу, озадаченно что-то читая. Вдруг она подняла указательный палец, с детским восторгом зашевелила губами и одарила Поттера и Уизли таким взглядом, словно ей вновь принесла подарок сова. Натуральное счастье — вот что проступало сквозь ее кожу лучами. Она довольно затрясла книгой, и Драко склонил голову, наблюдая за ней, расплывающейся в улыбке. Сидевший рядом Забини насадил на острие вилки сочный помидор и ткнул им в сторону Грейнджер.       — Готов поспорить, что она вырастет красоткой.       — Чего? — Драко моргнул, поворачиваясь к Блейзу. И только поймав взгляд лукавых глаз, понял, что только что озвучил его друг. Малфой скривился, будто в рот налили лимонного сока. — Ты приболел, приятель? Все хорошо с чердаком?       — Сам увидишь, — Забини с усердием жевал овощи, глядя в спину убегающей Гермионе, — она станет той еще штучкой. Еще пару лет, и Крам будет самым слабым претендентом на ее грязнокровное сердечко.       — Смотри не ляпни такой чуши в приличном обществе. Засмеют, если не убьют.       И вместе с тем как отвращение затопило мысли, Драко задумался: а что, если Забини прав? Он перевел взгляд на то место, где сидела Гермиона, и нелепо вытаращился. Молчал, а в голове зацикленной пластинкой звучали слова друга. Той еще штучкой.       — Почему ты так считаешь? — Вопрос сорвался неожиданно, и Драко почувствовал укол стыда. Зачем спрашивать? Почему это вообще его волнует? И вместе с тем он продолжил отыгрывать роль богатого аристократа, пренебрежительно поднимая брови. Пока Забини дожевывал, Драко нарочито небрежно докинул: — Разве грязнокровки могут быть привлекательными?       — Так а какая разница? У них же нет в крови гена уродливости, — Забини хохотнул. Он налил себе сока и, поднося кубок к губам, поиграл бровями. — Эта девчонка еще задаст жару. Кровь грязная, а порода видна.       — Скрещивая разные породы, на выходе получаешь недоразумение и ошибку природы, а не девчонок, которые задают жару.       — Посмотрим, друг мой. Посмо-отрим, что ты скажешь в следующем году.       Малфой возненавидел Блейза за этот диалог. Потому что он, пусть и краткий, словно спрятался в недрах его сознания и время от времени выглядывал наружу, помахивая и выкрикивая: эй, я все еще тут! Драко смотрел на нее на занятиях. На нее, идущую с важным видом и смахивающую пряди с плеч. Он совсем не видел в ней ничего из того, о чем потихоньку начинали говорить парни в окружении. Для него Гермиона была по-прежнему ошибкой природы и недоразумением, которое каким-то образом смогло очаровать Виктора Крама. И Малфой честно, искренне не понимал, где же кроется то самое, что видят все, кроме него.       Что с ним не так, если Малфой, который обычно замечает каждую деталь, упустил что-то важное? Ситуация повторялась. Он снова чувствовал себя обделенным.       Он много думал. Крутил в мыслях тот ее день рождения так же, как Грейнджер — ошейник в руках. Вспоминал со странным чувством неопределенной этимологии, как она искала в коробке записку — хоть что-нибудь, что указало бы на личность отправителя. Мерлин, чему так радоваться? Что именно вызвало эту счастливую улыбку? Нет, Драко знал, что Гермиона будет рада — он же на это и рассчитывал. Планировал одарять ее вниманием какое-то время, запутать и отдалить от друзей, чтобы потом публично высмеять ее глупые надежды, упрекнуть в том, что она, идиотка, поверила, что кому-то нужна. В теории все звучало складно, особенно ее всхлипы от слез обиды после того, как она бросит шрамоголового и нищего ради отношений с «поклонником». А на практике Малфой оказался последним кретином — потому что зациклил не ее мысли на тайном отправителе, а свои на ней. На том, что именно в ней неправильно и по какой такой причине парни признают это чучело красивой.       Однажды ему на глаза попался чертов кот без сопровождения хозяйки. Весь такой важный, пушистый, в ошейнике. Тварь проводила спешащего мимо Малфоя долгим взглядом и продолжительным мяуканьем — будто знала, кого нужно благодарить. Идиотский драный кот. Идиотская драная Грейнджер, чтоб ее. Потому что нет-нет, а пару раз за день мысли о Гермионе проскакивали в голове. Лежа в постели и пялясь в балдахин, Драко думал о ней. Не о чем-то конкретном — лишь расплывчатые образы, но крайне надоедливые в своей регулярности. В одну из таких ночей под кожей зачесалось любопытство. Стало интересно, как она будет выглядеть на Святочном балу. Очевидно, что до уровня Крама она не…       Дотянула. Она дотянула. Салазар всемогущий.       Драко ненавидел момент, когда она, сияющая, спускалась по лестнице в своей летящей голубой мантии. Его тошнило от смущенной улыбки, которую она подарила Виктору. Гермиона была приспешницей самой Морганы, потому что танцевала в такт, смеялась в такт, моргала в такт — она его задавала. Она творила музыку своим появлением, и Малфой запускал пальцы под воротник, оттягивая, чтобы наконец проглотить кислый ком в горле. Гермиона, прикрывающая глаза от таинства и сакральности танца, будто снова била Драко по лицу — с каждым разом все сильнее и сильнее. И он был откровенно счастлив найти ее рыдающей на той самой лестнице, на которой она впервые и появилась. Драко почувствовал облегчение, потому что такие, как она, — порочные в своей красоте, пусть и явленной моментом, — должны быть несчастны.       Потому что ни с того ни с сего она сделала несчастным самого Малфоя. И должна за это поплатиться. За каждую неосторожную мысль. За каждый его долгий, ищущий красоты взгляд. За его продолжительную рвоту после Святочного бала. И за то, что на следующее девятнадцатое сентября он прислал ей коллекционное издание «Истории Хогвартса».       Малфой не чувствовал никакого расположения к грязнокровке, а секундное признание ее красоты во время Святочного бала и вовсе списал на прилив гормонов — все же Пэнси, на тот момент его девушка, выглядела в тот вечер до неприличия привлекательно. Просто из уважения к ней он направил… Неважно. Драко не думал об этом больше — в мыслях принципиально обрезал голову Грейнджер и подставлял к ее наряду других девчонок. Все смотрелись одинаково хорошо, а значит, проблем не было. Отправленное издание «Истории Хогвартса» так вообще пшик, случайность — просто по инерции захотелось узнать, какой будет реакция на этот раз. Однако… Малфой не мог отвести взгляда, пока Гермиона распаковывала подарок. Она будто вбирала в себя его внимание. Счастливая, она была темным артефактом, который манит прикоснуться. Гермиона прижимала к сердцу анонимную записку и мокрыми глазами смотрела на чертову книгу. Салазар, прости за эти мысли, но в своем счастье Грейнджер как торнадо, засасывающее все на своем пути.       Из ниоткуда громом грянуло осознание, что же в ней такого особенного. Взгляд. Ее глаза. Да, Драко не видел их вблизи, не имел возможности рассмотреть переплетения линий на радужке, но выражение ее глаз всегда было отличным от других. Очень умное. Не наглое. Не раздражающее. У Гермионы умные глаза, и они завораживающе блестят, когда солнце стирает грязь с карего, одаряя цветом янтаря. Миссис Малфой очень любила янтарные украшения; Драко любил все то, что любила мама. А у Грейнджер такого цвета глаза. Странно. Так ведь?       Став старостой на пятом курсе, он решил отыграться. Подловить Грейнджер, как обычно нарушающую правила в компании придурков, и снять баллы. Довести до точки кипения, чтобы ее голова подорвалась, и все мозги вывалились. Иногда получалось: выражение ее лица, когда он снял десять баллов за статус ее крови, Драко сохранил в коллекцию любимых воспоминаний. Отряд Дамблдора и охота за его участниками давали свободу действий: он мог следовать за ней по вполне понятным причинам, и никто бы его не осудил. Малфой так и поступал. Он приклеился к ее тени, став незримым продолжением — он ждал того самого момента, когда застанет ее за очередным непотребством, и либо снимет очки, либо доведет до исключения.       Кажется, это был декабрь. Сраное трио, следующее куда-то вне стен Хогвартса, все тепло одетые, заливисто смеялись. Уизел натужно краснел и мямлил, когда Гермиона, запустив руку в карман куртки, обронила варежку. И, не заметив, прошла дальше, что-то втолковывая своими дружкам-идиотам. И стоило им закрыть за собой двери, как Драко бесшумно подкрался к месту преступления и подхватил вещицу. Он… не знал, зачем это сделал. Это был порыв, что-то на уровне неосознанного, но необходимого. Ее дурацкая меховая варежка с вышитым олененком ввела Малфоя в ступор — он так и замер посреди коридора, глупо на нее таращась. Брови ползли все ближе друг к другу, и Драко искренне не мог взять в толк, зачем он ее поднял. Чтобы что? Вернуть владелице? Из этого, кстати, можно раздуть неплохую драму — бросить Грейнджер варежку перед сплетницами типа Браун и подмигнуть, поблагодарив за жаркое уединение в туалете «Трех метел». Между прочим! Отличный план! Возвращаясь в гостиную, Малфой посвистывал от удовольствия, совершенно не осознавая, что идеальный шторм продолжает сгущаться. Ведь сколько бы моментов ему ни представилось, он так и не смог вернуть вещицу. Он забрал ее себе как утешительный приз для проигравших. Положил на верхнюю полку прикроватной тумбочки и поклялся никогда больше не прикасаться, ведь ее трогала грязнокровная ладонь.       Он начал сходить с ума, когда украл ее лиловое перо. Проходя мимо рядов, чтобы сдать задание, Драко тихонько умыкнул перо, лежащее на краю парты. Тут же сунул его в карман и замер на месте. В спину кто-то уткнулся, и Драко, ошеломленный, обернулся через плечо.       — Двигайся, Малфой! Ты тут не один! — Гермиона попыталась его отпихнуть, а он не мог ступить и шагу. Очередной рвотный позыв заставил скривиться. Краткое мгновение, когда она оказалась так близка, ощущалось тошнотворным спазмом, и все потому…       …что веснушки на ее носу складывались в созвездие «Волосы Вероники» — его любимое из-за трогательной истории.       Потому что он нагло украл ее варежку и перо, пушистым кончиком которого она постоянно водила по лицу, размышляя.       Потому что ее глаза вблизи оказались еще красивее, чем издалека. Как такое возможно, если они и так что янтарь?       — Смотри, куда прешь, грязнокровка! — Он выплюнул это с такой ненавистью, так громко, что преподаватель даже осек его снятием баллов. А Грейнджер только повела головой, приподнимая бровь. Ее нос, на котором судьба запечатлела прекрасное созвездие, сморщился, и веснушки спрятались от его глаз. Она толкнула его в грудь и прошла мимо, и в шлейфе ее парфюма Драко услышал ириски. Малфой никогда не видел ее тянущейся к сладкому.       Примерно то же он услышит во время приготовления Амортенции в следующем году. Ириски, молоко с медом и полевые ромашки. Уловив аромат, Драко под шумок удалился из класса и бегом направился в туалет. Его рвало. Ему было плохо. Он очень сильно захворал.       Темнота может напугать даже самых искушенных. Темнота вызывает нестерпимое желание выпустить сноп искр и разогнать мрак. Именно так ощущал себя Драко летом перед шестым курсом, когда солнечный свет будто поймали и спрятали в бутылку. Его дни были сотканы из тревоги и груза возложенных надежд, его жизнь незаметно превращалась в существование. Отец в Азкабане. Перепуганную мать на публике освистывают с позором. Статьи, порочащие их имена, выходят почти ежедневно. Он терял, терял все нажитое с ошеломительной скоростью. Стычка с Поттером в Министерстве стала катализатором для химической реакции, результат которой — громкий взрыв, снесший подчистую все отстроенное Малфоями. Превративший привычную жизнь его семьи в разруху, — и разгребать беспорядок выпало именно на долю Драко.       Ему предстояло убить Альбуса Дамблдора. Ему предстояло разрушить собственное душевное равновесие ради того, чтобы вернуть семье былую жизнь. Ради того, чтобы родители остались целыми и невредимыми. Человек, когда тонет, хватается за все подряд, даже за воздух, лишь бы удержаться на поверхности. И в течение года Драко все чаще и чаще обращался к вещам, скрытым в уголке прикроватной тумбочки. Стараясь не свихнуться от довлеющего ощущения грядущей катастрофы, Малфой взял за привычку успокаивать себя перебором вещей Гермионы. Он ненавидел ее живую, ведь она была причастна к несчастьям его семьи. И вместе с тем умиротворение приходило только после прикосновения к варежке с олененком. К лиловому перышку. К маленькой склянке с Амортенцией, которую Малфой вскоре переделал в своеобразный амулет и повесил на шею. Во время приступов паники, задыхаясь от страшных мыслей, твердящих о неудаче, он неизменно откупоривал свою подвеску и делал глубокий вдох. Закрывал глаза. Ириски, полевые ромашки и медовое молоко проникали под кожу. И все становилось хорошо. Вот так просто — пока одни тратят галлеоны, обращаясь к целителям разума или наркотикам, Драко спасался Гермионой. Несносной грязнокровкой, похерившей его жизнь, но помогавшей сохранить здравомыслие.       На тот день рождения он отправил ей подписанное автором издание «Приключений воздушного шара Эймурда» и упаковку ирисок. Подслушал восторги Гермионы в библиотеке, нашел книгу и купил, а потом наблюдал за именинницей мертвым взглядом. Даже улыбнулся украдкой — впервые за долгое время. Он улыбался ее счастью и позволял снять с себя капкан осуждения. 19 сентября 1996 года Драко был не представителем древнего рода Малфоев, а простым парнем, который захотел обрадовать девушку. Тогда-то он и понял, зачем продолжает отправлять подарки вопреки тому, что план его умер еще в зародыше. Ее счастье — это клятва о стабильности во времена, когда жизнь трещит по швам. Пока Гермиона продолжает улыбаться подаркам Драко, мир пусть шатко, но все еще стоит на своих китах.       С каждой отсиженной лекцией, с каждым приемом пищи, с каждым пролетевшим без результата днем он становился все более вялым. Слабым. Глядя на призраков, Драко находил себя в невольном сравнении: он больше не узнавал себя, он стал неосязаемой материей. Он чувствовал только усиливающуюся тревогу и бесконечный страх. Давление от задания Лорда почти сломило его: мысли о необходимости совершить убийство, неуспехи в починке Исчезательного шкафа… Давясь слезами после очередной неудачи в туалете на третьем этаже, Малфой по крупицам терял здравый рассудок. От невозможности выплеснуть эмоции его выворачивало наизнанку, черная полоса сгущала тьму внутри, позволяла ей накапливаться в жилах. И новоприобретенная метка, еще недавно бывшая поводом для необходимой как воздух гордости, со временем начала восприниматься как чертов ошейник, подаренный Гермионе. Такой же дорогой. Предназначенный для такого же бестолкового животного. Руки то и дело тянулись к татуировке, и под ногтями гудело от желания разодрать кожу. Зуд, он испытывал постоянный зуд, ему было жарко — тело будто не принимало его решения. Отторгало Темную метку. Но Драко ведь не из тех, кто может отступить, верно? Поэтому он лишь делал очередной вдох, открывая Амортенцию, шумно выдыхал и с новыми силами вступал в борьбу со своими страхами. Вновь шел по пути, который не выбирал, но с которым смирился. И плевать, что из-за частых приступов рвоты он похудел до нездорового вида.       И плевать, что, узнав про отравление Уизела и присутствие Гермионы в палате, он слег с лихорадкой. Малфой чувствовал, что теряет всякий контроль над ситуацией. И над жизненной, и над тем глупым «нечто», что началось на третьем курсе и продолжается до сих пор. Драко не влюблялся в Грейнджер — видя ее лицо, он вспоминал своего униженного отца и напуганную мать. Но он чувствовал к ней великую привязанность, потому что пока его спина сгибалась под давлением жизненных обстоятельств, от нее, прямой как палка, все отскакивало. И он хотел уметь так же. Многие бессонные ночи были проведены в мыслях о том, что, возможно, омерзительной троицей с Поттером во главе восхищались не потому, что они кретины, открыто демонстрирующие свое «фи» правилам. Их любили, ими восхищались по причине их стойкости перед сложностями. Малфой вот, например, не выдерживал. А Гермиона со всем справлялась. Ее, видно, оберегал кто-то, у кого совершенно не было времени на Драко. Кто-то без имени был слишком занят спасением грязнокровной жизни. И пусть так. В череде сумасшествия Малфой вдруг понял, что он не против того, чтобы Гермиона была в безопасности — ведь только она приносила ему ощущение стабильности.       Хорошо, что Поттер ранил его тогда. Ибо чем ближе становился конец учебного года, тем больше Драко убеждался в том, что разучился испытывать хоть что-то помимо страха. А тогда, лежа на полу туалета в пропитанной кровью рубашке, Малфой почувствовал физическую боль. То была та стадия отчаяния, когда искренне радуешься боли, потому что это доказывает простую мысль: ты все еще человек. Ты живой, а не существующий. Уставившись в потолок полуслепыми глазами, он, ни в кого не верующий, молился, чтобы амулет на его шее не разбился, ведь он не знал, где быстро достать еще Амортенции. Он стал зависим, он подсел, он превратился в животное, которое следует инстинктам. Нервная система не могла нормально функционировать без подпитки запахом ирисок, молока с медом и ромашек. Это была первая и единственная Амортенция на его памяти, и она манила всем тем, что Драко было недоступно. У него серьезная непереносимость молока, карамельки липнут к зубам, повышая чувствительность, а полевые ромашки… а видел ли он их когда-нибудь вообще?       Больше они не были цветами для нищебродов. Это был полноценный букет, занявший свое место у него на полочке. Это были цветы, которые так любила Гермиона Грейнджер — ведьма с красивыми глазами, умеющая сопротивляться давлению мира. Хорошо, что Безликие ее берегли. Потеря такой ведьмы обошлась бы очень дорого, как минимум, здравомыслием Драко.       У него не осталось ни сил, ни возможности уделять время хоть чему-то, кроме своего задания. Малфой заставил себя прекратить всюду следовать за Гермионой и все равно в моменты глубокого раздрая находил себя приклеившимся к ее тени. Он был словно зачарован. Выдерживал дистанцию, но шел по пятам за ней, увлеченной чем-то. Смотрел уставшими глазами в прямую спину, оглядывал кудри и чувствовал, что тонет. Он не был влюблен. Он был зависим, а для этого любовь не нужна — требуется только большая нерешенная проблема. Как только Драко придет в себя, как только найдет способ починить Исчезательный шкаф, он обязательно перестанет думать о Гермионе. Стряхнет с себя дементора с запахом ее Амортенции и выбросит все вещи. Может, даже сожжет, как свидетельство успешно пройденного периода.       Но пока Драко тонет, Гермиона будет его спасательным кругом. Пусть даже сама она об этом не знает. Не стоило тебе, Грейнджер, защищать перед героями монстров — у нас есть свойство привязываться к погладившей руке.       Огромные волны уже отбрасывали тень на город, когда раздался первый крик его матери. Отец с позором вернулся из Азкабана, и Нарциссу показательно пытали. Драко заставили смотреть. Его, едва стоящего на ногах, заставили наблюдать, как его самый близкий человек истошно верещит, как хрупкое тело мечется по полу, мучаясь от боли. Лорд даже не обращал внимания на старшую Малфой — он наблюдал за реакцией младшего. А тому просто нечего было показать. Драко даже заплакать не мог. Он больше ничего не мог. Стоял истуканом и усердно пытался забыть каждое отпечатавшееся клеймом воспоминание об истошных криках матери. Казалось, если его сейчас отпустят, он прямо там и рухнет. Как его отец, который так же отрешенно смотрел на муки жены. На то, как тянется струйка крови из ее рта, как в глазах лопаются капилляры, а некогда светская леди орет что есть мочи.       В тот день его рвало желчью.       Отец наконец представил свою уникальную разработку. Оружие массового поражения, над которым корпел еще с конца лета. Впервые Малфой-старший обмолвился о начале работы над каким-то проклятьем во время семейного ужина. Мама, промокнув губы салфеткой, с заинтересованностью слушала и задавала вопросы. Драко же отнесся к идее скептически — ну, придумывает отец там что-то. Их положение при Лорде было шатким, и глава семейства надеялся выслужиться, желая вернуть Малфоям былое расположение. Но какова была вероятность реализации? Отец был неплохим дуэлянтом, но никак не изобретателем, поэтому, едва уловив смысл концепции, Драко сразу решил, что примерно нулевая. Эта ошибка обошлась ему стократ дороже ошейника для Живоглота.       Уже через месяц на внеочередном собрании Пожирателей преисполненный гордости Люциус с запалом рассказывал о действии проклятия. Он думал, что помогает семье выбраться из ада, совершенно не осознавая, что с каждым словом загоняет недооценившего его сына глубже в преисподнюю. Роль шестерок была не так плоха по сравнению с ролью злобного ученого, который нацелился на уничтожение единственного светлого пятна в жизни своего ребенка. Сидя по соседству с отцом, Драко чувствовал, как на лбу выступает холодный пот. Темный Лорд поглаживал пергамент с набросками уродливыми тонкими пальцами, не скупясь на похвалу. Было произнесено много громких по его меркам слов: и благодарности, и фразы о неиссякаемой вере в древний род Малфоев, и надежды на скорейшее завершение разработки. Он говорил так, будто отец Драко представил алгоритм лечения мира от проказы, а не инструмент массового убийства нечистокровных. Хотя для них, настоящих Пожирателей, это было одно и то же.       Драко же понимал, что с завершением работы над проклятьем для него все будет кончено. Имея на руках столь мощное оружие, Пожиратели будут целиться в самую желанную цель — в Нежелательное лицо номер два, Гермиону Грейнджер. И дело не только в том, что она до крайности умна. Просто свита Волдеморта рассуждала ровно так же, как сам Малфой когда-то: чтобы ослабить Поттера, нужно бить в уязвимое место. Нужно лишить его семьи, и в попытках защитить Грейнджер мальчишка бросится под любое проклятье. Война будет завершена, и все потому, что чувства заставляют принимать неосторожные, импульсивные решения. Драко знал это не понаслышке. Он испытывал это ежедневно, силясь сдержать панику и выровнять дыхание во время очередного обсуждения охоты на грязнокровок. Но что он мог сделать? Драко спрашивал себя раз за разом и отказывался от каждой идеи, что всплывала в голове. В конце концов он был очередным беспомощным подростком. Он никогда никого не защищал. Никого, кроме мамы, и то это не принесло никаких результатов — Нарцисса все равно пострадала. Каким образом ему удастся сохранить жизнь Грейнджер, если даже чистокровная леди, представительница одного из древнейших домов, столкнулась с пыткой?       Впервые отсутствие новостей о шрамоголовом Драко воспринимал с душевной тяжестью, едва ли не с болью. Он бестолково смотрел на то место в Большом зале, где обычно сидела Грейнджер, садился за ее стол в библиотеке, писал ее дурацким лиловым пером и просто ждал. Ждал хоть чего-то, хоть небольшого намека на то, где может быть Грейнджер. Она как сквозь землю провалилась, и это, конечно, успокаивало, но… Дьявол, он просто хотел знать, что с ней все хорошо. Неосведомленность порождает слишком много пространства в мыслях, которое моментально забивается тревогой.       Неожиданную надежду он обрел в Рождественские каникулы — на пятый месяц разработки. Несмотря на праздники, день был холодным, злобным и тяжелым. Драко провожал его на заснеженном балконе и смотрел, как белые хлопья усыпают черную землю, почти слыша свист из пропасти в груди.       Позади раздались шаги — Малфой нехотя обернулся.       Блейз подкрался медленно, его руки сжимали теплое пальто. Накинув одежду на плечи друга, Забини оперся на перила балкона и устремил взгляд вперед. Недолгая тишина прервалась тихим заклинанием, не позволявшим возможным свидетелям подслушать их диалог. Драко был согласен: им следует быть осторожным со словами, особенно ему, особенно в Малфой-мэноре. Он немигаючи смотрел на собственные ладони — надо же, даже не заметил, что вышел на балкон в одной пижаме.       — Помнишь наш разговор про твой… уголок? — тихо спросил Забини. — Я еще тогда предложил тебе кое-что.       Малфой нахмурился. Он повернулся, взглянув на профиль друга, но тот даже не дрогнул.       — Так вот, я все обдумал. Я помогу тебе, и мы спасем ее.       Потребовалось несколько мгновений, прежде чем до уставшего мозга Малфоя дошел смысл сказанного. Он округлил глаза и попытался усмехнуться, но вышел лишь слабый оскал. Бегающий, опустошенный взгляд выдавал его с головой.       — Что ты несешь?..       — Я теряю тебя, дружище. — Их взгляды пересеклись, и у Драко сдавило горло от неожиданно подкатившего кома. — И долго думал о том, что ты сказал. Вот как мы поступим: всего одна сделка с информатором решит все наши проблемы. Мы будем знать, что происходит у них, а они… тоже что-то у нас попросят. Придумаем, главное найти, с кем договориться. Как часто тебя берут на рейды? Мы могли бы…       — Стоп.       Драко зажмурился — у него кружилась голова. После длительного молчания говорить было сложно: язык будто отказывался шевелиться.       — Блейз, о каком информаторе ты говоришь? Ты спятил? Мы… не можем. Я не могу подставить тебя.       — Малфой, — Забини фыркнул, оголяя передний ряд зубов. Он продолжил ровным голосом: — Во-первых, я сам подставляюсь. Во-вторых, это взаимовыгодная сделка: ты получишь свою грязнокровную принцессу, я же… не потеряю друга. Мы оба знаем, что без моей помощи в одиночку ты ни на что не решишься. А я не готов проверять, что с тобой станет, если что-то случится с ней.       Он озадаченно умолк, всматриваясь в ошеломленное выражение лица друга. Тихое «ты не шутишь?», исходящее от продрогшего Драко, было встречено кивком, и Малфой несдержанно рванул вперед, обнимая Забини и похлопывая того по плечу. Это было большее, на что он был способен.       Так они перешли черту, с головой окунаясь в риск двойной игры. При каждом удобном случае парни улучали момент, запирались где-нибудь, накладывали с десяток Заглушающих и обсуждали план, как разузнать хоть что-то о Грейнджер. Ставки были так высоки, что не достать и в прыжке: очевидно, что нужно было каким-то образом связаться с Орденом. Вопрос — каким? И с кем именно? Кто туда вхож? Как их поймать, как уговорить, как доказать, что не желают дурного? Бесконечное количество сомнений заставляло извилины шевелиться активнее, подспудно делая дружбу парней крепче. Усердная работа дала свои плоды, луч света показался из бутылки: пусть не без помощи удачи, но Финниган пошел на сделку, и Гермиона наконец-то появилась в его поле зрения. Несмотря на отчаянный риск Малфой чувствовал, как становится спокойнее на сердце: он смог ее сберечь не раскрывая себя. Он исподтишка уводил Грейнджер все дальше и дальше от опасности, и одна только мысль о том, что ее не смогут ранить близким к завершению проклятием приносила искреннее облегчение.       Вот только продлилось оно недолго. Судьба быстро наказала его за самонадеянность.       Если после пыток матери его рвало желчью, то после пыток Грейнджер — сгустками крови, отдающими отнюдь не серебром, а Амортенцией, которую он едва не выпил в приступе неконтролируемой паники.       В Драко сработал какой-то неосознанный внутренний механизм. Что-то внутри щелкнуло, подменив картинку. Глядя на корчащуюся в муках от Круциатуса Грейнджер он увидел свою маму. Вместо неряшливых кудрей виднелись прямые белоснежные пряди. Фигура будто вытянулась, а молоденькое лицо покрылось отметинами прожитых годов. Стоя статуей у стенки, Малфой переживал ту же самую сцену второй раз — он снова смотрел, как пытают его мать. И неважно, что на ее месте оказалась грязнокровка с львиного факультета. Драко впал в прострацию столь глубокую, наблюдая за муками сокурсницы, что даже не сразу понял, почему ее называют Гермионой.       Это же его мама.       Это же его маме больно. При чем тут грязнокровка Гермиона Грейнджер, которая любит ириски, теплое молоко с медом и полевые ромашки? Как ее, с умными глазами в цвет янтаря, занесло сюда? Как пернатое чудовище очутилось в логове Пожирателей? Неужто ее Безликие отвернулись от нее, оставив несчастную съежившуюся от боли девчонку, что рвет себе горло истошным воплем, совершенно одну?       Нет. Она уже давно не была одна. За ее спиной, в ее тени всегда крылась тень Драко. Перенесенная Гермионой пытка лишь доказала, что самое время из нее выйти. И пусть в тот раз он не был готов и так ничего и не сделал, в следующий — а что-то внутри подсказывало, что следующий раз непременно случится, — он сделает все возможное, чтобы ей помочь.       Он не станет вторым Лордом, потому что эта грязнокровка будет жить во что бы то ни стало. Ее Боги не отвернулись от нее — они уступили место Малфою.       Он не спал. Он видел ее даже под закрытыми веками — всегда такую разную, всегда очаровательную. Да, ромашка действительно была цветком, созданным по ее подобию: легкая, простая и невинная. Драко вспоминал изгиб ее улыбки, вспоминал по очереди все события, связанные с ней. Звонкий голос. Громкий смех. Сощуренные глаза. Умные-умные глаза, полные света — они являлись ему в мгновения редкого забытья, они заставляли Малфоя вздрагивать и вновь обращаться к Снейпу за Зельем бодрости. Драко с трудом переносил одиночество. Он чувствовал себя плохо, потому что за ней нельзя было присмотреть, подсмотреть, а Малфой заглотил этот крючок слишком глубоко, чтобы пытаться слезть. Ее вещи, перевезенные домой и упрятанные, неизменно грелись в его ладонях по ночам, а амулет с последними каплями Амортенции снова занял свое место на шее. Драко мог часами лежать в постели, не смыкая глаз, смотреть на кулон и думать. Сам не замечая, как ее образ проникает в каждую деталь окружающего его гребаного мира. Гермиона виделась ему повсюду — в панорамных окнах, к которым она припадала зимой, когда вечера быстро сменяли дни. В совах, которые приносили ей подарки и заставляли улыбаться. Да даже в чертовой декоративной вазе, потому что такого же цвета была ее мантия на Святочном балу.       Драко терял остатки здравомыслия. Детский план по унижению грязнокровки спустя годы обернулся натуральной зависимостью от нее же. Навязчивая мысль о необходимости обезопасить Гермиону червем поселилась в его разуме, слилась с ним, вошла в симбиоз — он не мог прожить ни дня без того, чтобы мозг не подкидывал ужасающие картинки переломанной после нападения Пожирателей Грейнджер. Он не смог уберечь мать, но еще может спасти Гермиону. И до того испытывавший серьезные проблемы с бессонницей Малфой впал в полубезумное состояние — он практически не ел и ни на минуту не мог расслабиться. Друзья находили Драко спятившим. Пытались поддержать, но никто, кроме Блейза, не знал, что причина его трясущихся рук вовсе не в семейных проблемах. На все попытки товарищей подставить дружеское плечо Драко молчал, разве что бросал оголенный взгляд на Забини. Тот всегда понимающе кивал и уводил диалог в другое русло, в то время как сам Драко ни на шаг не отходил от мыслей о Гермионе. Видя, как отец трудится над проклятием, Драко углубился в противоположную деятельность — он продумывал планы по спасению жизни Грейнджер, ведь это лишь вопрос времени, когда та вновь встрянет в неприятности. Драко бросится за ней, не будет больше стоять у стены и смотреть, как по тонкому запястью бежит кровь из нанесенного шрама. Трясущимися руками он фиксировал все идеи на смеси рунических символов и собственного шифра, чтобы ничей любопытный взгляд не смог разобрать написанного. В мгновения захлестывающей паники — рисовал созвездие Вероники, то самое, сложившееся у Гермионы на носу. Затем снова возвращался к продумыванию планов. Драко, в одночасье потерявший все, не был готов отказаться от того, что ему никогда не принадлежало. Он хотел, чтобы Грейнджер осталась целой и невредимой. Ведь в конечном итоге она была последним кусочком его мира еще не тронутым злом.       Напряжение копилось — оно занимало все больше и больше места в его теле. Отец не пускал Драко в свой кабинет, не пускали его и в подвалы, где проводили эксперименты над похищенными грязнокровками. Драко не знал о внутренней кухне проклятия ровным счетом ничего. Все наработки Люциус оберегал так рьяно, что не работали даже Манящие чары. Складывать картину приходилось по случайным обрывкам информации, но все это было бесполезно: чтобы понять, как нейтрализовать проклятие, необходимо было заполучить основополагающую руну. Драко чувствовал себя так, словно подбирает отмычку к сломанному замку. И не было ничего удивительного в том, что, претерпевая поражение раз за разом, Малфой не мог собраться. Невидимые тиски обхватили его голову и давили, давили, причиняя страшную боль. Он чувствовал, как возможности ускользают между пальцев, потому как каждое собрание Пожирателей неизменно начиналось одинаково — обсуждением готовящегося проклятия. Драко проигрывал не просто битву — он проигрывал свою гребаную жизнь.       Судьбу не проведешь, сколько бы путей отступления ты ни придумал. Уводя ее по обходному пути, все равно в итоге возвращаешься на главную дорогу. Малфой понял это, когда на совместном задании отец вдруг рявкнул: «Грязнокровка в лесу!» — и рванул за ней следом. Драко тогда бежал и молился, лишь бы она успела оторваться и аппарировала. Вот только зловещее, жестокое чувство, засевшее в груди, подсказывало: этого не случится. И это оказалось правдой.       Потому что спустя всего пару мгновений он, хватаясь за плечи Забини, смотрел на два мертвых тела. Одно принадлежало отцу.       А с губ второго, пластом растянувшегося на припорошенной снегом земле, тянулась струйка крови. Да там будто везде была кровь. Драко колотило. Он не мог собраться. На смену панике пришла оглушающая пустота, когда Драко смотрел то на Гермиону, то на отца. Блейз сориентировался быстрее: наколдовал туман, чтобы их невозможно было увидеть, подхватил Грейнджер на руки и бросил что-то про линию аппарации. Но Малфой не мог шелохнуться. Он смотрел на тело отца, на его черное одеяние, испачканное кровью. Смотрел на едва заметный отпечаток фигуры Гермионы на снегу, огибаемый багровым ореолом. И понимал: ему никогда от этого не оправиться.       Воспоминания о том дне были упрятаны на дно того же ящика, в тот же угол, что и воспоминания о пытках матери. Немногим позже Драко молил о помощи в ногах у Фальконе — тот был сонным и даже не сразу понял, что случилось. Пока непреклонный Малфой стоял на коленях перед целителем матери, в подвале умирала его надежда на лучшие дни. Воспоминания о счастливой Грейнджер не помогали — они лишь усугубляли тот ужас, который поминутно, посекундно рос в Драко. Наблюдая за операцией помутненным от боли в колене взглядом, он молил лишь об одном:       Госпожа Фортуна, сопроводи грязнокровку еще один раз.       Это были недели, пахнувшие отчаянием. Драко возненавидел каждый тот день: он ослаб до немощности. Мало ему было инвалидной коляски — отец Паркинсон решил, что Драко добровольно оставил своего отца умирать на поле битвы, потому что получил ранение. Доказать обратное не получилось, за что Малфой был от души наказан проклятьями. Рассеченная бровь, многочисленные раны и синяки украшали его тело и уродовали душу.       Однако так же сильно, как Драко возненавидел каждый день, он возлюбил его же. Потому что, несмотря на побои от отца Пэнси за предательство, он имел возможность приходить к своему сумасшествию каждый день. Он держал Гермиону за тонкую ладонь, он изучал ее взглядом и, возвращаясь к себе в комнату, зарывался в слезах и рвоте. Никогда раньше Драко не испытывал таких сильных эмоций, никогда прежде его не тошнило с такой частотой. Малфой дрожал. Он терял самообладание. Он был на грани адекватности, потому как до смерти боялся, что Грейнджер заметит его нездоровую зависимость. Гермиона все никак не замечала. А когда вдруг увидела неловко протянутое сердце, лишь фыркнула.       Драко желал назвать хотя бы тень Грейнджер своей. Но ей это было не нужно. Какое удивление, а? Он бы сам себя не захотел — столько в нем было пустоты, которая засосала все лучшее, что в нем когда-то имелось. Малфой не был удивлен пренебрежением Гермионы, но ему все еще было физически, до воя больно, потому что это не-вы-но-си-мо — когда человек, ради которого ты рискнул всем, обесценивает твою непрошеную жертву. Драко хотел любви. Он сам любил — так полюби же и ты его. Неужели сложно хотя бы попытаться?       Малфой воспринимал ее как фарфоровую куколку, которая может треснуть от сильного порыва ветра. А как иначе, если первое время она только и делала, что впадала в беспамятство от любого неосторожного движения? Гермиона так напоминала ему маму — той тоже становилось хуже. Смерть Люциуса обозначилась очередной долгой пыткой, после которой Нарцисса надолго слегла в кровать. Драко не мог отделаться от параллелей, возникавших у него в голове: две самые дорогие женщины, неоднократно вытягивавшие его из глубоких ям, оказались хрупкими, как тонкое стекло. Особенно Грейнджер. Несносная, полная ненависти и гнева, она постоянно тряслась. Ей было холодно, и ни одно заклинание не помогало ее согреть. Малфой приносил одеяла, но Гермиона все равно мерзла. Он растирал ей руки, зная, что если надавить на особые точки, станет чуть теплее. Но все было без толку. Во всем ее теле, даже в неизменно ясных глазах поселился холод, адресованный исключительно Малфою. И… да, это было чертовски тяжело — знать, что она притворяется спящей каждый раз, когда он приходит. Малфой ведь не был идиотом. За годы наблюдения он успел выучить ее от и до — прекрасно знал, что врать девчонка не умеет. Это трогало так же глубоко, как глубоко било. Потому что он по-прежнему хотел хотя бы каплю ее внимания. Хотел забрать себе немного того света, что теплилось у нее в груди.       Она начала ходить, и Драко заметил, что стал украдкой улыбаться. Он слез с коляски — Гермиона стала терпимее. Конечно, о хороших отношениях не шло и речи: Грейнджер была до боли в зубах непримирима к правилам и совершенно не понимала, что Драко просто хочет сберечь хрупкие лепестки ромашки. Но что-то… что-то в ее болезненном присутствии придавало Малфою сил. Он чувствовал себя лучше, правда! Появилось желание есть, после пары часов, проведенных возле нее, даже получалось уснуть. Гермиона была Воскресающим камнем, согревающим ладонь и возвращающим к жизни. И Малфой знал, что сделает все что угодно, лишь бы сберечь ее. Оставить себе, как оставил когда-то варежку с олененком, лиловое перо, заколку для волос, записку. Драко понимал, что ничего романтичного в его поступках нет — все они пропитаны исключительно эгоизмом. Ему и не нужны были великие чувства. Ему нужно было спасение, и — как ироничен Мерлин! — крылось оно именно в Гермионе. От нее отскакивало все, как от Протего Максима, и Малфой был уверен, что, завладев этой ведьмой, познает силу добра, ведь последствия силы зла им уже изучены.       Увы, девчонка не упрощала ему задачу. Внутренний конфликт Драко только усугублялся: Грейнджер не оставляла поля для перемирия. Вывешенный им белый флаг она поджигала искрящейся неприязнью, своей иной раз чрезмерной упертостью. Но обвинять Гермиону в этом было попросту невозможно: Малфой знал, что она такая. У него были годы, чтобы подготовиться. И постепенно Драко начинал убеждаться в том, что его учащенное сердцебиение в присутствии Грейнджер — это та самая, неудобная и нежеланная, но любовь. Отвратительная, больная и грязная. Сложная для принятия, но все равно — его. Малфой не умел любить правильно, как это делают в романах. Но он умел оберегать то, что ему дорого. И неважно, какова цена.       Поцелуй поставил финальную точку во внутреннем противостоянии. Сжимая ее дикие кудри, Драко будто растворялся в чане с кислотой — кости плавились, ему натурально сносило голову. Гермиона на вкус оказалась в разы лучше, чем Амортенция. Она была… да это несравнимо. Грейнджер была жива. И это единственное, что имело какой-либо смысл. Вот так обнимать, прикасаться кожа к коже, чувствовать, как ее нос упирается в щеку, как щекочет дыхание — это буквально лучшее, что доводилось испытывать Малфою. Наверное, единственное, с чем можно провести параллель, — мгновение перед падением в мертвой петле, после чего метла тут же тебя подхватывает. Адреналин и глупая улыбка, не желающая сходить с губ. Облегчение. Что-то светлое, озаряющее лучами каждого. Драко был прав: прикоснувшись к Гермионе, он и вправду стал лучше. Он наполнялся светом.       Который забрал ее побег.       Малфой знал, что раздавить можно одной фразой. «Ты должен убить Альбуса Дамблдора». «Отец в Азкабане». «Твоей матери стало хуже». «Она может не выжить после такой потери крови». Но ничто, ничто еще не ударяло по нему так, как тихий всхлип Паркинсон: «Грейнджер сбежала». Разве что добивающие слова Фальконе: «Гермиона либо мертва, либо ничего не помнит».       Это было еще хуже, чем обнаружить ее в лесу всю в крови. Потому что тогда Драко знал, что спасет ее — любой ценой, как и обещал себе. А когда Гермиона сбежала, все его надежды разбились. Он прекрасно понимал, что ей теперь не помочь, а значит, не сохранить и то хорошее, что начало в нем проклевываться. Малфой был в такой ярости, что больше не желал видеть Паркинсон. Он избегал ее до самого конца, пока в газетах не появились колдографии живой Гермионы. Он ненавидел каждый вздох подруги, ненавидел весь мир — ненавидел себя за то, что позволил себе окончательно пасть на колени перед Грейнджер. Ему никогда не следовало этого делать. Нельзя привязываться к дикому животному — оно все равно сбежит на волю. И с Грейнджер та же история. Лежа долгими часами в постели, Драко думал о том, что тот отправленный ошейник ознаменовал начало конца для него, никак не для нее. С него все и покатилось по наклонной. Хотел навредить Поттеру, а в итоге засранец в очередной раз испортил жизнь Малфою, причем даже не стараясь. Люди всегда будут выбирать Поттера, забывая о Драко. И если в обычное время эта мысль уже не так его задевала — Малфой с нею смирился, — то после побега Грейнджер он пришел в необъяснимую ярость.       Лучше бы Клювокрыл сожрал его, чем он дожил до того дня, когда разглядел в Гермионе столько всего, меняющего не только мир вокруг, но и его личный. И порази его на месте Салазар, но теперь, когда Грейнджер не было поблизости, Драко снова тонул в засасывающей пустоте, которая только начала восполняться. Хорошо, что Поттер всегда выигрывает. Правда, в этот раз его победа оказалась слишком уж оглушительной, чтобы попытаться закрыть на это глаза.       Любить для Драко — это принадлежать целиком и полностью. А он в одночасье остался ничейным.       Долгие месяцы, отсчитываемые до отправления в Хогвартс, разбавлялись бесконечными судебными разбирательствами. Вынужденный оправдываться перед общественностью, Малфой лишь сильнее укреплялся в своем гневе. На всех подряд, но в особенности на Гермиону. Он не понимал, чего ей не хватило. О ней заботились — да Драко рискнул всем, что только у него было, даже отвел подозрения тетки! Столько вещей оказались не оценены по достоинству, восприняты как чертово должное, что иной раз он едва сдерживался от желания что-нибудь разрушить. Ему никогда не отказывали, а Грейнджер взяла и сделала это. Скривила свое хорошенькое личико и показала средний палец в ответ на все его попытки сблизиться. От одной мысли о том, что его отвергли, разрывалось сердце, вернее, то, что от него осталось.       И нет никакого сюрприза в том, что в Хогвартсе он ее сторонился. Дикая, неукротимая любовь к ней полыхала наравне с гневом. Драко не мог не ходить за ней тенью, даже принимал Оборотное, но он был… так охренительно зол на все то, что она натворила. Потеряла память, пролежала парализованная месяц, абсолютно не берегла себя — Малфой не справлялся, он просто был не в силах сдержать весь накопленный негатив, хоть и понимал, что делает обоим больно. В некотором смысле он оставался все тем же Драко с младших курсов, который радовался при мысли, что причиняет грязнокровке дискомфорт. Он был счастлив, потому что обрек ее на муки еще более страшные, чем задумывал изначально — Малфой привязал героиню войны к отступнику, к Пожирателю смерти, впустившему себе подобных в Хогвартс. Какое-то время Драко даже всерьез думал, что с этими чувствами можно бороться, вырвать их с корнем — потому что невозможно, все глубже увязая в грязи, вот так на голубом глазу рассуждать о чистоте.       Но его агрессия погасла, встретив ее слабость.       Драко вовсе не считал Гермиону слабой. Но когда нашел ее плачущей в библиотеке, все перевернулось верх дном. Что-то в ее несчастном, тихом голосе, в нерешительности от непонимания, как продолжить разговор, ранило, неожиданным образом стянув рваные края сердца. На него впервые за долгое время свалилось оглушительное облегчение: Гермиона жива. И Драко ничего не мог с собой поделать. Он бросил все попытки очистить голову от Грейнджер, потому что знал — ничего не получится. Все самое нежное, что имелось в нем, расцвело пышным цветом. И больше никакой агрессии — лишь нестерпимое желание быть с ней. Осталось сделать так, чтобы это стало и желанием Гермионы. И он немного ему способствовал, подслушивая и срывая ее свидания с Уизли вместе с листками, приглашающими волонтеров помочь с Малым залом. В любом случае теперь дело было за ней.       Как иногда хотелось вжать ее в стену и зацеловать всю! Хотелось, чтобы она смеялась с ним так же звонко, как со своими друзьями — он знал наверняка, что сможет довести ее до слез своими шутками. Отнюдь не от обиды — от веселья. Драко чувствовал нестерпимое желание стать для Гермионы всем, и да покарает его Салазар и другие великие, но Малфой сознательно ходил за ней тенью, примеряя чужую личину именно по этой причине.       Любить — это принадлежать. И что бы ни случилось, Драко выбрал принадлежать Гермионе. Он будет рядом, чем бы ни обернулись эти события. И если ее не станет — не станет и его. Малфой понял это после того, как Грейнджер заперли в лазарете. Это было простое, как Вингардиум Левиоса, осознание: нет Гермионы — нет Драко.       В конечном итоге у него не осталось никого. Мама почти перестала разговаривать. Друзья больше не воспринимались как прежде. Отца не стало. Общество ополчилось против. А Гермиона их защищала. Одна-единственная, она стала его защитой во времена, когда для Малфоя уже готовили костер для сожжения.       Так вот, объясняя, что такое «идеальный шторм», достаточно привести в пример эту историю. Случайные негативные события, произошедшие друг за другом, привели не просто к катаклизму.       Они привели к одержимой любви к Гермионе Грейнджер. К умнейшей ведьме с грязнейшей кровью, которая к тому же еще и испаряется. И сейчас, завязывая белый галстук напротив зеркала, Драко не мог избавиться от пригревшейся на губах улыбки. Через пару минут он воочию убедится, как красива Гермиона в белом платье. Он будет танцевать с ней все торжество, он закружит ее по залу и обязательно заставит прыскать от смеха. Отчего-то он был уверен: сегодняшним вечером он добьется своего.       Он преодолел столько препятствий на пути к этой ведьме: статус крови, воля отца, предубеждения, стойкая ненависть, смерть, война. И сегодня он станет для нее всем — как однажды Гермиона стала всем для него. Пора Грейнджер узнать, как отчаянно могут любить приглаженные монстры.