Уголок Грейнджер

      Она снова в сознании. Очнулась минуту назад, даже попыталась осмотреться, но перед глазами мелькали лишь размытые тени. Гермиону словно ударили по голове, повредив сетчатку, или что-то в этом роде. Она почти ничего не видела. И слышала только глухие голоса, доносившиеся откуда-то сверху, как с поверхности пучины, в которую ее затянуло.       Глоток воздуха. Сильный кашель и рот, полный слюны. Язык и десны Грейнджер были в крови. Она чувствовала. Лежа на щеке, она ощущала, как из приоткрытого рта, из самого уголка тянется густая бордовая линия. В мире беззвучия разбивающиеся о пол капли крови были тем единственным, что она слышала отчетливо.       В голове — туман. Такой же густой, как в лесу — последнее, что запомнила Гермиона, прежде чем попрощаться с жизнью. У тумана был неприятный кисловатый запах, проникающий через ноздри в самый мозг. Привкус окислившегося металла — казалось, Грейнджер чувствовала его до сих пор.       — Sentate, — прошипел над ней чей-то голос. — Это больше не… scherzo, bene?       Первое, что распознала Гермиона. Чей-то глухой, глубокий голос. У мужчины был сильный южный акцент, схожий с французским. Грейнджер сосредоточилась на услышанном, заставляя мозг думать. Пока идут мыслительные процессы, она не умрет. Сознанию нужно за что-то держаться.       — Я нихуя не понимаю ваш заморский!       — Это не шутка! È una problema catastrofico!       Голоса, назойливо кружащие вокруг, отдавались гулким эхом. Они касались барабанной перепонки то одного уха, то, проскакивая сквозь голову, другого. Однако ни единое слово из этого потока не оседало смыслом в сознании. Ведьма будто нырнула на глубину океана, куда доносится лишь еле слышный звон. Звуки сверху — те, что высоко над головой, — неразличимы. Сливаются в липкую мешанину.       Гермиона не понимала, что происходит. Она видела только размытые фигуры и чувствовала, как по губам стекает кровь. Кровь, это была кровь, Грейнджер знала наверняка. Даже в носу стоял металлический запах. Поморгав в надежде, что зрение прояснится, Грейнджер все же закрыла глаза. Мир сотрясался, и голова раскалывалась, будто кто-то усердно сдавливал виски острием пилы.       — Sentate, нужно провести операцию. Вы должны мне ассистировать. Я сделаю надрез на ее позвоночнике, извлеку поврежденную часть, bene? Мне нужно будет его заменить. Есть один вариант, который мы можем осовершить…       — Совершить то есть?       — Да дайте ему договорить спокойно! Мсье, продолжайте.       — Вариант в том, чтобы заменить пораженную часть на здоровую, сконструированную при помощи магии. Мне понадобится кость чистокровного волшебника, perché я не могу быть уверен, как поведет себя кость полукровки. Это должен быть кто-то, кому ваша amica доверяет, потому что для вживления я буду применять медицинскую разновидность Эпоксимикса. Она… как бы это… Infatti, организм этой девочки примет донорскую часть только при условии, что девочка принимает своего донора. Позвонок не встанет на место, если нет доверия.       Грейнджер поперхнулась кровью. Она закашлялась, тело содрогнулось в конвульсии. Чьи-то руки тотчас обхватили ее ноги, кто-то схватил за руки, и ведьму перевернули на бок. Гермиона почувствовала, как по губам проходятся пальцы, гладкие как… Как у родителей в кабинете. Вниз по щеке струилась липкая жидкость.       — Все в порядке, — ласково прошептал тот же голос с южным акцентом. — Не беспокойся.       Гермиона почувствовала, как щеку ласково оглаживают, утирая подтеки. Она, забившись из последних сил, попыталась отодвинуться, но почувствовала лишь вспышку боли. Шею обожгло, словно крапивой, и боль прокатилась вверх, укрепляясь в основании головы. Рот распахнулся, и вместе с кровью из горла вырвался приглушенный звук. Мужчина присел рядом с Грейнджер. Их лица были близки, но разглядеть черты не получалось. Слишком размыто. Слишком неточно. Ведьма водила слепыми глазами по смутным очертаниям, пытаясь различить хотя бы что-то. Однако глаза быстро устали — на веки словно надавили пальцами.       — Милая, — ласково пропел незнакомец, оглаживая костлявое плечо, — разумная овечка не та, что избежала смерти, а та, что вовремя сдалась. Хорошо? Успокойся. Все под контролем. Я целитель, я знаю, как тебе помочь.       Грейнджер прикрыла глаза, нервно вдыхая через нос. И стоило воздуху коснуться горла, как трахею свело. Снова рвотный рефлекс. Снова по внутренней стороне щеки, касаясь задних зубов, скатывается что-то. Сердце выплясывало где-то на уровне горла, и ее тошнило. Ладно. Ладно, она… попытается успокоиться. Попытается изо всех сил. Мужчина встал, достал что-то. Секунда — и перед ее носом возникла какая-то ткань, прижалась к самым ноздрям. Гермиона против воли вдохнула. Не могла не дышать: попытается вдохнуть через рот и подавится кровью насмерть. Ощущались травы.       — Мсье, если сейчас же не принять меры, ваша подруга умрет. Решайте скорее, кого звать на помощь.       — Я… — Знакомый тихий голос заставил желудок скрутиться. — Возьмите мою кость. Что вам нужно? Я готов.       — Малфой, ты совсем ебанулся?! — кто-то позади у нее за спиной завопил.       Гермиона вновь распахнула глаза и забилась. Ноги сводило, будто ведьма прыгнула в горячую ванну прямиком с мороза. Малфой? Малфой, который?..       Не может быть. Ей же… только что удалось сбежать от него, она же спаслась. Видела мертвого Люциуса перед собой. Она же спаслась! Гермиона помнила, что…       Мысли выбило из головы очередным спазмом в горле. Тело знобило, колотило нервной дрожью.       — Мсье… Это непростая связь. Это… не принесет побочной выгоды. Вы не получите ничего, кроме сильных болей поначалу, которые будет ничем не снять. Никакое обезболивающее не поможет, Драко.       — Маркус, — голос Малфоя звучал отчаянно, с каким-то болезненным надломом, — она умирает. Сделай что надо! Я готов, просто спаси ебаную Грейнджер!       — Я должен тебя предупредить. Я обязан сказать о рисках. — Послышались шаги. — Я вырежу твою коленную чашечку и сотворю из нее позвонок. На создание полноценной копии с восстановлением нервных окончаний уйдет несколько часов, у меня просто не останется времени на обработку твоего надреза. Пусть этим займется кто-то из твоих друзей, остальные должны мне ассистировать. Я вставлю новый позвонок в ее корсет, и здесь начнется самое сложное. Если ваша связь с этой девочкой слаба, если вы недолюбливаете друг друга, тебе будет сложно ходить. Вам обоим будет очень больно… нет, ты представить себе не можешь, какая боль начнет тебя преследовать. Неприятие друг друга, любые негативные эмоции — все скажется на твоем колене и на ее позвонке. Организм этой девочки будет отвергать все, что связано с тобой. Ты уверен, что осознаешь эти последствия?       — Дружище, лучше откажись, пока не поздно. Звучит как… тупик.       — Маркус, я все понял, давай, делай что надо. Не дай ей умереть.       Грейнджер паниковала. Она снова попыталась увернуться от чьих-то рук, прикладывая максимум усилий. Поперхнулась воздухом. Кашель усилился. Слепые глаза больше ничего не различали. В ушах словно застоялась вода. Гермиона попыталась закричать, запротестовать, ударить, но тело не слушалось, становилось деревянным, все более и более неподатливым. Осталась лишь жуткая боль, разносившаяся по венам. Было… темно.

***

      Каждый из них преступник. Гермиона знала это, понимала разумом: к ним, подонкам, похитившим ее, невозможно испытывать ничего позитивного, ведь квартет украл ее, лишил палочки, информации, личного пространства и еще колоссального количества вещей. Даже если, бывало, и проскакивало знакомое ощущение, когда хочется выказать немного сочувствия, как в случае с Тео, — это все пустое. Чушь, уловка сознания. Гермиона не знала, как конкретно формируется Стокгольмский синдром, но могла предположить, что все начинается с понимания. Понимания и сопереживания. Поэтому ведьма запрещала себе испытывать любые положительные эмоции по отношению к слизеринцам, кутаясь в коконе негатива.       Вся подлость замкнутых помещений заключается в том, что без часов и окон ты очень быстро теряешь счет времени. Гермиона понятия не имела, сколько уже находится в этом подвале, в котором мало того, что отвратительно пахло, так он еще и давил на нее со всех сторон. Казалось бы, темнота хоть глаз коли, лишь изредка разбавляемая чужим Люмосом. Воображение с легкостью может дорисовать, что в мраке кроется что-то кроме четырех стен, что комнатушка на деле не такая уж и маленькая, что там, где-нибудь за стеллажами, точно есть окно, через которое получится сбежать. Но нет. Нет, конечно, нет. Мысли Грейнджер только нервно перепрыгивали от одного к другому в страхе, ставшим постоянным спутником. Она открывала глаза. Пыталась осмотреться. Засыпала. Потом просыпалась и вновь распахивала ресницы. И каждый раз ее одолевал страх. Эта бесконечная вереница ужаса, эта воронка неизвестности, которая затягивает, тянет на дно. Гермиону уже пытались убить. Дважды, если считать нападение Люциуса. Но она все еще жива. Может, ее собирались пытать, чтобы получить информацию? О, тогда им лучше убить ведьму прямо сейчас, потому что Грейнджер не собиралась ничего говорить.       Но с ней не спешили общаться. Нотт, как и остальные, не задерживался в подвале надолго. В редкие моменты его присутствия парень вел себя тихо и кротко, стараясь слиться с антуражем этой конуры. У него получалось. Получалось так же хорошо, как у Гермионы. В конечном итоге, если ты будешь долго стоять на месте и молчать, не выражая никаких эмоций, ты станешь предметом интерьера, потеряешь личность. Это, вероятно, и произошло с Грейнджер, когда она, не выдержав напряжения, начала спрашивать слизеринцев о своей судьбе. Но ей никто не ответил. Даже Малфой, который сел в инвалидную коляску по очевидной причине. Ходить у него не получалось. Видно, Драко надеялся на лучшее, рассчитывая, что отношения между ним и ведьмой не настолько плохи, как на младших курсах. По крайней мере, именно к такому выводу пришла Гермиона. Ей ведь не спешили что-либо рассказывать. Вот и приходилось выстраивать логическую цепочку самостоятельно, даже если это вело к неминуемому ухудшению самочувствия.       Ее позвонок… Мерлин. Порой, просыпаясь в неизменной темноте, Гермиона лишь стонала от невыносимой боли. Иногда сил не хватало даже на это, и она просто лежала, молча смаргивая слезы. Они скапливались сами. Единственный защитный рефлекс, на который был способен ее организм. Тогда к ней всегда приходил Фальконе: что-то щебетал, пел песни на итальянском, растягивая ноты, если снять болезненные ощущения быстро не выходило. Несмотря на удаленный позвонок проклятье никуда не делось. И это было ощутимо: ни с чем не сравнимая боль в шее в сочетании с неспадающей лихорадкой от проклятья давили на сознание, раскалывая напополам. Грейнджер чувствовала себя, как после сильного удара в живот. И знала: Малфой испытывает то же. Только если ей еще как-то помогали справляться с приступами, то Драко шипел, стискивал зубами ткань, грязно ругался. Он был очень бледен, его лоб покрывала постоянная испарина. Глаза потухли, выцвели. Даже губы стали белоснежными, как пряди.       Больше всего поражала скорость принятого им решения. Тогда, во время операции, Малфою понадобилось не больше нескольких секунд, чтобы выдвинуть свою кандидатуру. Не было обсуждений, сомнений вслух или элементарного предложения связаться с кем-то из друзей Грейнджер. Непонимание мотивов душило Гермиону. Она проводила все время в постели, пялясь мертвыми глазами в потолок. Глотала подступавшие слезы — теперь уже от безысходности положения, а не физических болей — и рубила на корню все проявления слабости от ощущения потери контроля над ситуацией. Ее лишили света — ладно. Все равно слабые отблески Люмоса, когда к ней приходили надзиратели, не давали позабыть о нем. Но разве она не заслуживала знать, зачем ее держат здесь живой и почему Малфой без раздумий предложил свою кость для сотворения позвонка? Почему так произошло? Почему она здесь?       Гермиона любила и ненавидела свою жизнь одновременно. Она была жива и мертва одновременно. Она была в окружении врагов и спасителей.       Она сходила с ума. Буквально чувствовала подкрадывающееся из темноты безумие, и единственная соломинка, за которую хваталось сознание, — наблюдение.       Из всех лиц, которые Гермиона видела за последнюю неделю, изменилось только лицо Малфоя. Его избили. Приложились от души: под левым глазом налился отек с образовавшимся мешочком крови, бровь рассечена, глубоко под ресницами синяки — видимо, удар пришелся в переносицу. Рядом с Драко постоянно крутилась Пэнси. Она не вешалась ему на шею, как на младших курсах. Паркинсон вела себя, скорее, как старшая сестра, опекая Малфоя. Они все время о чем-то друг с другом разговаривали, но полушепотом — так, чтобы Грейнджер ничего не услышала. Сквозь приоткрытые ресницы Гермиона наблюдала, как Пэнси ухаживала за ссадинами на лице парня. Как заботливо утирала кровь, когда Драко подцеплял багровую корку ногтем.       Редкие моменты взаимодействия слизеринцев, которые Грейнджер удавалось застать, приводили в недоумение. Как можно искренне заботиться об одном человеке и при этом игнорировать другого, запирая в собачьей конуре? Ее лишили почти всего. И удовольствия слышать их голоса в том числе.       Смятение усугубилось, когда Драко стал оставаться с Гермионой наедине. Она… старалась притворяться спящей. Не смотреть на него. Потому что в общем мраке тусклого помещения избитый человек, не сводящий с тебя глаз, пугает еще сильнее. Стоило ему появиться на пороге, как Грейнджер тут же смыкала веки и замедляла дыхание, но попытки расслабиться в его присутствии были обречены на провал.       В детстве мама как-то сказала, что если в доме случится утечка газа, не заметить ее будет невозможно. Это стало детским страхом Гермионы номер один: проснуться однажды и почувствовать странный запах. Понять, что материнские предупреждения были сказаны не просто так, что пора действовать. И как же Грейнджер была благодарна, что знания не пригодились на практике. Они остались заперты в коробочке на краю сознания, которая, однако, приоткрылась, стоило ведьме провести пару часов в чужом подвале.       В голове Гермионы Драко был схож с угарным газом. Ты знаешь правила, знаешь, что точно не пропустишь утечку. Надеешься до последнего, что угроза так и останется всего лишь угрозой. Но потом что-то случается. В ночи ты просыпаешься, потому что ощущаешь: комната наполняется им. Тяжелым, парализующим от страха, спирающим дыхание чувством проигрыша. Проигрыша, потому что нужно было бежать и звать на помощь, но ты растерялся и упустил момент.       Вот и сейчас, лежа с закрытыми глазами, Грейнджер чувствовала, как дышать становится все труднее. Драко был в комнате. Или вся эта комната была в Драко — Гермиона уже не разбирала. Когда он появлялся в подвале, все вокруг будто бы замирало. Существовали лишь звук колесиков его кресла и глубокое дыхание. Малфой останавливался как можно ближе у постели ведьмы и долго смотрел на нее спящую. Вернее, притворяющуюся спящей. Обычно он оставался ненадолго, но бывали и случаи, когда визиты затягивались.       Всего пару раз. В такие дни он смотрел другим взглядом, осязаемым. Обычно его взгляд просто давил на нее. Но в те моменты… Гермионе казалось, будто по коже что-то ползет. Паук, муравей, змея — взгляд Малфоя буквально облизывал, хотя физических прикосновений он себе не позволял. Лишь изредка мог коснуться ее кудрей, чтобы убрать с лица.       В дни, когда Драко приходил с таким взглядом, Гермиона собирала всю свою выдержку в кулак и еще упорнее изображала спящую. Ей было страшно. Страшно распахнуть ресницы и увидеть, что на самом деле отражают серые глаза. И долгое время Драко приходил просто… посмотреть, словно Грейнджер была картиной.       Пока однажды не случилось это.       Где-то в первые дни после операции. Гермиона не понимала, сколько именно часов прошло — сознание было мутным, тело неподатливым. Она уже знала, что на ночь с ней остаются либо Забини, либо Паркинсон. Пэнси определялась по тяжелым духам, а Блейз по голосу — он любил читать вслух. Читал всякую дрянь. Но в его присутствии тишина не давила, приглушенный свет не резал глаза, а низкий тембр помогал несколько унять тревогу, так что Гермиона не находила в этом ничего плохого. Нотт и Малфой никогда не оставались дежурить. По крайней мере, Грейнджер не могла припомнить их присутствия.       В ту же ночь…       Обычно Фальконе заливал ей в горло какое-то зелье, из-за которого Гермиона крепко спала. Это был первый раз, когда ведьма очнулась. Тело просто… проснулось. Странное чувство: глаз не открыть, но сознание при тебе. Слух уловил тяжелое дыхание, вокруг витал парфюм — такой до отвращения знакомый. Вроде бы легкий, но если прислушаться, то окутывает и давит, душит… Ведьме казалось, что она различает персик. Или… мокрый мох. Или сливу. Что-то такое — аромат, сражающий наповал. Он ассоциировался у Гермионы со страхом. И у этого страха было имя.       Драко Малфой сидел рядом. Протяни Гермиона руку, прикоснулась бы к нему. Близость слизеринца ощущалась по-особенному: она прижимала к постели, вдавливала в матрас. Страшнее всего был взгляд. Грейнджер редко встречалась с Малфоем глазами, но каждый раз ее охватывало чувство падения в пустоту. Мертвые, мертвые глаза.       И тогда они смотрели на нее.       Малфой прикоснулся к ее лбу — еле заметно, словно не желал пачкать руки. А руки у него горячие, будто у костра нагрел. Он убирал кудри, падающие на лицо Гермионы. Смотрел и дышал. Дышал и смотрел. Малфой просто… сидел рядом долгое время, никак не давая о себе знать на протяжении долгих минут. Грейнджер находила каждое его прикосновение отвратительным, пугающим и выворачивающим наизнанку. Она клялась самой себе, что если вернется домой живой, то залезет в ванну и будет тереть, тереть кожу самой жесткой мочалкой. Его невесомые прикосновения были чумными. Гермиона и так больна, ей ни к чему еще и чужая хворь.       Она надеялась, что он вскоре уйдет. Насмотрится вдоволь — прикидывает возможную выгоду от передачи такого трофея Пожирателям? Гермиона считала секунды, когда же послышится скрип колесиков. Вот только Драко так и не оставил ее. Наоборот, он вздохнул и прижался щекой к ее коленям, притянутым к груди. Вот это было по-настоящему тошнотворно. Грейнджер чуть не вскрикнула от неожиданности, но вовремя осеклась. Если он сделает что-то еще, она… она… Малфой-то думает, что ведьма спит, но Гермиона могла бы схватить его за светлые пакли и…       Мысль затерялась, когда Драко прошептал те странные, странные слова.       «Только ты не уходи».       И все. Ничего не добавил больше. Он просто прижимался щекой к ее ногам и поглаживал указательным пальцем раскрытую ладонь. И было в этом что-то… интимное? Гермиона много раз пыталась подобрать верное определение, но ни одно из них не подходило. Это был момент. Его момент. Ее. Их.       Это был момент, после которого Драко начал к ней прикасаться. Ничего непристойного, подозрительного или объективно плохого. Он разминал ее руку, поглаживал щеку, проводил кончиками пальцев по позвонку. Малфой стал зависим — Гермиона чувствовала. Потому что каждый раз, приходя к ней, Драко тянулся поскорее почувствовать прохладу ее кожи.       А Гермиона тянулась на свободу. Гермиона мечтала сбежать.

***

      Гермиона нахмурилась, когда Малфой вошел с тарелкой в руках. В подвале теперь всегда горел камин — Грейнджер отвоевала свое право на свет с большим скандалом. И пусть Фальконе утверждал, что это для того, чтобы скрыть гостью от других обитателей мэнора, не вызвать подозрений, отчего это внизу постоянно горит свет, что все это для ее блага, но Гермиона, конечно же, не верила. Здесь преследуют любую, какую угодно цель, кроме ее благополучия. Она стала чаще показывать зубы, задавать вопросы, требовать ответов. Связки, отвыкшие от нагрузки, подводили, и голос срывался, что явно веселило всех, кроме нее. Потому что Грейнджер была вынуждена заботиться о себе, думать о гипотетических проблемах. Потому что на это требовались силы, и каждый раз после очередного представления ее незамедлительно клонило в долгий сон. Она бы хотела, чтобы ее слышали. Но к Гермионе относились как к забавной игрушке. И это отношение стало очередной причиной в списке ненависти.       Она не знала, уйдет ли живой. Не имела ни малейшего понятия, что происходит за стенами подвала. Как дела у Ордена. Что с ее друзьями. Знают ли другие Пожиратели, что грязнокровка ближе, чем они думают. Ей ни о чем не говорили, как бы Грейнджер ни старалась, практически умоляя об информации. Но ее оградили от мира, возвели стены, чтобы свести с ума. А она отказывалась. Отказывалась поддаваться безумию, даже когда сознавала, что ходит по невероятно тонкой грани здравомыслия.       На плаву ее держала вера. Хрупкая надежда, что все будет хорошо. С ней, с Орденом, с друзьями и победой. Они ведь должны победить. Всегда побеждали. За зимой всегда приходит весна, и Гермиона покорно ожидала свою оттепель.       Малфой безмолвно подошел к ней, сидящей на постели. Мсье Фальконе запрещал ей много лежать, говорил, что это может вызвать пролежни. Состояние здоровья уже позволяло ей осторожно садиться и даже иногда вставать. Правда, строго в чьем-нибудь присутствии, чтобы ведьме могли оказать поддержку, пока она делает ослабевшими ногами первые шаги. Гермиона вообще была привязана к людям вокруг. Ей приходилось просить помощи, чтобы переодеться, скорректировать корсет, запечатавший шею. Позвонок выпирал сливовой костью: фиолетовый, с вьющимися венами вокруг, такой уродливый, что при взгляде на него к горлу подкатывал рвотный рефлекс. Фальконе время от времени приносил ей зеркало, и да, определенные подвижки в сторону заживления были. Но позвонок все еще выглядел омерзительно. И причинял ужасную боль. Грейнджер ощущала себя немощной и совершенно бестолковой, ее выворачивало от постоянного присутствия ненавистных людей поблизости. Даже Блейз, который всегда был мил с ведьмой и всячески настраивал на дружелюбный лад, раз за разом объясняя, что та в безопасности, не вселял никакой уверенности в своем положении.       Ее же не могли спасти просто так, не имея никакого тайного умысла. Этому противоречило слишком многое: и затяжное молчание, и игнорирование ее вопросов. Успокаивающие жесты, якобы обезоруживающие улыбки, мягкий тон — все это ни капли не располагало к себе, а лишь раздражало. Потому что Гермиона знала: каждый из квартета ненавидел ее. Они усложняли ей жизнь столько лет, отпуская грязные шутки и оскорбления. С чего теперь такие перемены?       Она срослась с недоверием и страхом. Больше всех из четверки слизеринцев пугал Малфой. Есть такие люди, которые просто… напрягают, и Драко был именно таким. Он, может, даже и не делал ничего особенного. «Ничего особенного» по стандартам похищения, конечно. Не было ни принуждений, ни издевательств, ни насилия. Однако каждый раз, когда Драко появлялся в поле зрения Гермионы, она молилась всем богам, чтобы тот поскорее оставил ее в покое. Но те словно и не слышали. Потому что он каждый раз возвращался. Приходил и приходил, пытался разговорить Гермиону, помогал с восстановлением. Каждый его визит вызывал у Грейнджер приступ тревоги. Такой, что руки начинали трястись, а воздуха в легких не хватало.       Она боялась его. Боялась, потому что не понимала. И вот он снова здесь.       — Я присяду?       Драко поднял брови, внимательно глядя на Грейнджер. Она лишь прищурилась. Если бы ведьма могла, она бы молчала в ответ на все его вопросы. Не смела. Боялась. Нужно было отвечать хоть иногда, чтобы за дерзость ее не сбагрили куда-нибудь в место похуже. Малфой был так непредсказуем, что даже умнейшая ведьма столетия не могла просчитать его следующий шаг. Она знала, что не угадает, поэтому даже не пыталась. Тихо ждала, что же еще выкинет человек, который насильно связал ее с собой.       Благо, эта связь не несла в себе ничего страшного. Однако тот факт, что с Драко нужно было поддерживать общение, чтобы выкарабкаться из состояния фарфоровой куклы, вызывал у нее стойкий внутренний протест. Она практически ненавидела Малфоя за принятое решение. Если намерения слизеринцев действительно благие, как внушал ей Блейз, почему, в таком случае, они не связались с Роном, таким же чистокровным волшебником? Вместо этого поганец зачем-то вызвался сам. Показал, мол, вот он я! Герой!       Он не великий спаситель, каким наверняка считал себя в мыслях. Он преступник, что запер Гермиону в глухом подвале и приходил только для того, чтобы украдкой провести руками по ее коже. Он тот, кто раз за разом пытался вытащить из Гермионы информацию. А разговоры с Малфоем изнуряли. Они высасывали из неокрепшего тела все силы, подобно дементорам.       Ей было невыгодно разговаривать с ним. Если остальные давали пусть бесполезные, но все же хоть какие-то ответы, то Драко вообще отказывался говорить о чем-либо, кроме нее самой. Это злило до бессильной ярости. Неизвестно, какие цели преследовал Малфой, задавая вопросы о ее самочувствии: прикидывал даты, когда же грязнокровку можно будет сплавить Пожирателям? Интересовался для себя? Гермиона не знала. Напряжение в его присутствии сводило с ума. Но отмалчиваться не представлялось возможным: когда она не отвечала, Малфой просто смотрел на нее, ожидая реакции. Грейнджер сдавалась. Его прямой взгляд было невозможно выдержать: страшно. И она отвечала ему, отвечала с каждый разом все злее и ядовитее, но неизменно кратко.       Альтернатив в ее положении было не то чтобы много. Молчать не вариант: еще неизвестно, что придет Малфою в голову, чтобы развязать ей язык. Болтать без умолку, опережая вопросы? Бред. Да и не получится: отчасти от слабости тела, отчасти из страха, что Драко может разозлиться. А проверять его гнев на себе Гермионе не хотелось. Золотой девочке предстояло нащупать золотую середину.       Он все же сел рядом. Гермиона отвела встревоженный взгляд на горящий камин. Хотелось отвернуться, но шею крепко сдерживал корсет.       — Грейнджер, — требовательно произнес Малфой, сдавливая края глубокой тарелки. — Позвонок не заживет, если ты продолжишь меня игнорировать.       Гермиона не ответила.       — И снова тишина. — Он поджал губы. — Грейнджер, пока ты относишься ко мне как к куску дерьма, твой позвонок будет выпирать. Ни ты, ни я не избавимся от болей.       Она еле сдержалась, чтобы не наградить его презрительным взглядом, спрятав злость под опущенными в наигранной усталости веками. Относится как к куску дерьма? А как еще ей, похищенной и лишенной информации, реагировать? Быть милой и благодарить за поступок, который, она даже не уверена, что из благих мотивов совершен? В своих переживаниях Гермиона дошла до крайней степени нервозности, и это начало сказываться на ее внешности. Волосы выпадали. Они лезли во все стороны, оставаясь на расческе спутанными клочками, когда Пэнси приходила поиграть в куклы. Обветрилась кожа на руках. Выступили красные пятна на предплечьях. Вот за это ей нужно смягчить отношение к Малфою? За систематический стресс, который камнем давил на грудь?       — Ты приходишь сюда и раз за разом повторяешь одно и то же.       — Потому что я не знаю, как еще донести до тебя необходимость сотрудничать. Тебе сложно хотя бы попытаться?       Она с трудом проглотила просящиеся слова о сделке. Смолчала, что сотрудничество с ней допустимо лишь в обмен на информацию. Не ей ставить условия.       — Уйдут годы, пока я увижу в тебе человека.       — Просто охерительные новости, Грейнджер, — произнес Малфой после недолгого молчания. Он сдавил челюсти. Взгляд стал острее, и спина распрямилась.       — Ты знал, на что шел, когда игнорировал мои вопросы.       Черт! Грейнджер тут же осеклась, поджимая коленки. Во рту пересохло: сойдет ли ей это с рук? Но Малфой, кажется, даже не заметил язвительного тона. Он не обратил внимания на ее реплику точно так же, как игнорировал все просьбы Грейнджер.       Она старалась. Правда, старалась по первости быть мягче в отношении Малфоя. Драко даже слез с коляски и начал ходить — все еще прихрамывая на ногу, но уже как-то. Однако на большее ее не хватало: пока Грейнджер торговалась с собой, чтобы ослабить путы неприязни, Малфой вел себя как полный придурок, уходя от любого вопроса Гермионы.       Он ей не нравился. Абсолютно. В Драко было столько всего… паршивого. Гермионе не предоставили выбора, но если бы ее вдруг спросили, она бы предпочла колено Забини. С ним найти общий язык было легче. Он… другой. И пусть Малфой спас ведьме жизнь, чувство долга только тяготило ее и нисколько не смягчало отношения.       Драко глубоко и размеренно вздохнул. Он зачерпнул ложкой содержимое тарелки и поднес к губам Грейнджер. Ведьма упрямо отодвинулась.       — Ешь суп.       — Я не голодная.       — Грейнджер, я не спрашиваю тебя, голодная ты или нет. Ты должна съесть суп. — Рука, держащая тарелку, дрогнула. Дыхание Малфоя участилось.       — Что со мной будет?       — Выздоровеешь и посмотрим. — Он сдавил челюсти.       Вот оно, то, от чего скользил мороз по коже. Эта неопределенность. Посмотрим что? Как ее убьют перед Волдемортом?       — Сколько на это уйдет времени? — Гермиона приподняла брови, старательно скрывая нервозность. Драко не шевельнулся. Он все так же держал ложку и смотрел на нее с зарождающейся злобой во взгляде. Грейнджер упрямо вздернула подбородок. — Меня убьют?       — Ешь. Суп.       Драко злился, она чувствовала. Его злость похожа на ядовитый газ. Она наполняет помещение и душит.       — Я не буду есть из твоих рук. — Ведьма вздрогнула, учащенно заморгав.       — Думаешь, я тебе яду подлил? — Малфой, не дождавшись ответа, коснулся языком нижней губы и изогнул бровь. На секунду прикрыл глаза, сжимая зубы до хруста. — Хорошо, давай я первым попробую, чтобы ты успокоилась.       — Нет.       — А на этот раз что тебе не нравится? — Губы Драко скривились, и в глазах отразился искрящийся гнев. Гермиона немного отклонилась назад. Ей становилось страшно.       — Я не голодна.       — Ешь ебаный суп, Грейнджер! — он прикрикнул, и Гермиона дернулась. Она смотрела на него во все глаза, ее зрачки быстро двигались — влево-вправо, влево-вправо. Ведьма оглядывала Малфоя, и грудь сдавливало. Стало жарко.       — Оставь меня в покое, — пискнула Гермиона.       Малфой закрыл глаза. Он сжал губы до нитки, желваки на лице заходили. Гермиона слышала, как тяжело он дышит. Пытается успокоиться. У нее самой сердце колотилось, как после марафона. Ее мутило, щеки горели, на лбу выступил пот. Увидь Грейнджер себя со стороны, ни за что бы не поверила, что это правда она: исхудавшая за полторы недели до того, что лицо заострилось, с широкими-широкими карими глазами, полными ужаса.       — Просто съешь суп.       — Нет.       — Ты, блядь, можешь согласиться хоть с чем-нибудь?! — он взревел, откидывая тарелку в сторону, и та разбилась. По полу растекался обед ведьмы.       Гермиона испуганно уставилась на осколки. Она молча пялилась на них, судорожно продумывая план. Сейчас… сейчас она может попытаться встать и схватить один. Приставить к глотке Малфоя и потребовать освобождения. Грейнджер сглотнула слюну. Горло саднило.       Драко тяжело дышал. Прикрыв глаза, он делал длинные вдохи и замирал на несколько секунд. Парень запустил руки в белоснежные волосы, взъерошил пряди. Грейнджер не нашла сил посмотреть на него. Она просто потихоньку сползала к краю кровати.       — Я пытаюсь, — процедил сквозь зубы Драко. — Я правда пытаюсь наладить… что бы между нами ни было.       — Зачем ты это сделал? Зачем отдал колено, зная, что я тебя на дух не переношу? — тихо спросила Гермиона, не отрывая взгляда от осколков. Она подбиралась все ближе к краю и успела ухватиться за спинку кровати, когда Малфой опустошенно посмотрел на нее. Грейнджер вернула ему взгляд.       О, выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Волосы лежат непокорно, топорщатся. Тусклый отблеск камина подчеркивает острые черты лица, и глаза сияют, как лунные камни. Малфой выглядел страдающим. Вот только в сердце Гермионы совсем не осталось сострадания, чтобы проникнуться чужой болью. Не в этих обстоятельствах.       — Ты реально не понимаешь? — Он изогнул брови.       — Ты не отвечаешь ни на единый мой вопрос, Малфой. Ты закрыл меня в четырех стенах. Контролируешь каждый шаг. Забрал мою палочку. Не даешь личного пространства и не говоришь, что будет со мной дальше. Что с моими друзьями, с Орденом. — Гермиона поджала губы. В глазах скопились слезы. — Ты все решил за меня и даже не удосужился объяснить мотивы своих поступков.       Драко, упиравшийся локтями в колени, слабо кивнул. Он выдавил из себя улыбку — на удивление печальную, едва заметную. Прикрыл глаза, по его лицу пробежала дрожь.       — Так я злодей в твоей истории?       Гермиона сморгнула слезинку. Это, пожалуй, был первый раз за полторы недели, когда она позволила себе расчувствоваться. Ей просто было страшно. Хотелось к друзьям. Хотелось проснуться в доме номер 12 на площади Гриммо и осознать, что весь этот балаган, ошейник, холодное помещение и отсутствие естественного света — все это всего лишь плохой сон. В ее мире не существовало бы Малфоя и его шайки. Зато были бы друзья. И борьба за победу, в которой Грейнджер могла что-то делать, а не просто трястись от страха.       Здесь, в подвале Нотта, она каждый день открывала глаза в тревоге. Гермиона не знала, что будет дальше: ее убьют? отдадут кому-нибудь как игрушку? изнасилуют? начнут пытать? У вопросов из списка не было конца. И она просто ждала. Каждый день просыпалась и ждала, что случится с ней сегодня. Грейнджер была не в порядке. Паника и тревога становились частью ее личности. Она срасталась со злостью, которую нельзя было выплеснуть, потому что контроль над ситуацией принадлежал не ей. Какими бы дружелюбными на первый взгляд ни казались слизеринцы, ведьма скорее бы удавилась, чем поверила им.       И Малфою она доверяла меньше всех. Он уничтожал все. Убивал в Гермионе всякую надежду на изменения к лучшему. Он приходил, требовал разговора и, раздраженный от невозможности получить желаемое, уходил. Драко не оставлял ее в покое уже который день. Постоянно повторял, что их связь должна окрепнуть, чтобы его колено прижилось в ее позвоночнике. Чтобы им обоим перестало быть больно. Возможно ли это? Нет. Причина только что развернулась прямо перед ее глазами: он пугал, доводил до исступления от ужаса. Для хороших отношений нужны доверие и честность, искренность. Человек должен знать, чего ожидать от своего друга. А Гермиона даже предположить не могла, что взбредет Драко в голову. Да по одному его велению Грейнджер может угодить к Беллатрисе Лестрейндж — опять. Поэтому, мысленно отвечая на вопрос, является ли Малфой антагонистом в ее истории, она не испытывала ни тени сомнения.       Драко болезненно улыбнулся на ее молчание. Понятливо приподняв брови, он утер щеку и встал с чужой постели. Убрал беспорядок на полу палочкой и вышел из комнаты вон.

***

      Держась за руку Забини, Гермиона сделала шаг. Она прерывисто дышала: восстанавливать собственное же тело оказалось настолько трудным делом, что голова шла кругом, а вдохи становились все короче и короче. Грейнджер вцепилась в крепкое предплечье Блейза и, сжимая губы, вновь двинулась вперед.       Она занималась уже четвертый день. Особого прогресса видно не было: Гермиона едва-едва могла стоять на ногах, не падая кому-нибудь в руки. Колени то и дело подгибались. Но самое ужасное начиналось после, когда ее укладывали на постель. Мышцы икр содрогались, а по нервным окончанием разливалось жуткое покалывание. В первый день у Грейнджер подскочила температура, и Фальконе пришлось провести у ее кровати несколько часов, проверяя колдограмму.       Однако у занятий имелся неоспоримый плюс: они укрепляли не только мышцы, но и мысли о грядущем побеге. И пусть девичье тело пока было слабым, а движения неуверенными, это ничего не значило. Еще парочку занятий, пару десятков часов, и Гермиона сбежит. Она найдет палочку и рванет подальше от этого места, вернется в тот самый дом на площади Гриммо, обнимет своих друзей. Ад закончится. Эти черные, давящие стены исчезнут.       — Попробуешь сама? — Блейз внимательно посмотрел на пыхтящую Гермиону. Она замялась.       Из всех ее посетителей Забини был самым приятным. Он был очень… хорошим.       Гермиона ему улыбалась. С ним было комфортно — настолько, насколько это возможно в ее положении. Забини честно, но крайне осторожно отвечал на ее вопросы, он не давал ложных надежд. Говорил, что ничего страшного с ней не случится. Что ее не планируют кому-либо передавать или ставить ее жизнь под угрозу, но и отпустить не могут. Не сейчас. С ней все будет хорошо, но ей нужно оставаться здесь.       Грейнджер не могла сказать, что доверяла ему безоговорочно, но… что-то в тоне парня укрощало тревогу. Заставляло подчиниться Блейзу и его манере общения. Забини действовал как мощное успокоительное: тревога все равно вернется, но пока он рядом, все в относительном порядке. Есть несколько минут, чтобы передохнуть. Блейз начал читать ее любимую книгу «Приключения воздушного шара Эймурда». Он читал по ролям, и даже Пэнси заинтересовалась. Правда, она то и дело его перебивала, вставляя язвительные комментарии, но послушать следующую главу приходила исправно. А Забини все читал и читал, не отрываясь.       Блейз никогда не нарушал ее границ, словно зная, что может навредить Гермионе. Он был рядом с ней слишком долго, чтобы не потеплеть к нему, но недостаточно, чтобы начать его опасаться.       — Да. Да, сейчас.       Грейнджер отпустила его руку и, пошатнувшись, замерла на месте. Подумать только, как это сложно — стоять! Гермиона никогда раньше не задумывалась, сколько усилий нужно приложить, чтобы не свалиться на пол. Зато теперь познавала все прелести контроля над собственным телом. Она сделала несколько глубоких вдохов, морщась от неприятных ощущений в позвонке. Кость приживалась медленно, но, по крайней мере, уже не наводила на мысли о картинках из фильмов ужасов. Грейнджер буквально заставляла себя находить хорошее в Малфое. Все ради ее блага. Чтобы сбежать, скрыться, исчезнуть отсюда. Ее счастью не было предела, когда насилие над собой дало плоды. Невыносимые приступы боли сменились на ощутимое, но терпимое жжение и ломоту в костях. Позвонок постепенно втягивался. Зелий в рот заливали все меньше. А силы на побег, наоборот, прибавлялись.       Блейз отошел на пару шагов — так, чтобы в случае чего можно было поймать ведьму. Гермиона выдохнула. Она вынесла ногу вперед и, хватаясь за воздух, перенесла вес на стопу. И тут же свалилась в руки Забини.       — Дьявол!       — Ничего, львенок. Ты отлично справляешься.       — Ты тоже неплох, — послышалось тихое со спины. Хватаясь за Блейза, Гермиона уже знала, кто стоит позади.       Малфой. Наверняка замер в своей излюбленной позе, сложив руки на груди. Лениво, будто нехотя наблюдает за происходящим. Мерлин, интересно, сколько он уже там стоит? Вряд ли долго. У Гермионы рефлексы лучше животных: казалось, она за километр чувствовала других людей. В особенности Малфоя.       — Сменщик пришел, — Блейз ласково улыбнулся ведьме, подмигивая. Она лишь чаще задышала, вцепляясь в его предплечья.       Малфой, фыркнув, медленно приблизился к Гермионе. Он умел ходить бесшумно, ведьма поняла это спустя несколько неожиданных появлений во время осмотра Фальконе. Драко осторожно, будто Гермиона была склеена из фарфора, прикоснулся к ее коже и развернул. Перетянул на себя — так, что она почти уткнулась носом в его воротник. Сердце подпрыгнуло в горле.       — Я еще загляну, львенок, — улыбнулся Забини, подходя к дверям. Гермиона проводила его печальным, несколько обреченным взглядом.       И едва дверь закрылась, ведьма вновь посмотрела на Малфоя. Тот разглядывал в ответ — внимательно, так, как только он один умел. К третьей неделе заточения Гермиона успела изучить множество его взглядов, но конкретно этот запутывал. Драко вообще мастер говорить глазами. У него был какой-то особый дар передавать информацию взглядом — это стало первым пунктом в списке плюсов, которые смогла сформулировать ведьма. В последнее время Грейнджер ловила себя на том, что пытается перенять эту его способность. Во время разговора с кем-то она теперь больше молчала и строила глазки, но в ответ получала лишь непонимание и ожидание вербального ответа. Малфоя же все понимали без слов. Все, кроме Гермионы.       Он не сделает ей ничего плохого — это факт. Он не убьет ее и не покалечит, теперь Гермиона была в этом уверена. Но ей все еще было… дискомфортно, пусть и в разы меньше. Малфой немного рассказал ей об Ордене, о том, что у них не все так плохо. Никаких деталей, но Гарри и Рон замечены живыми. Эта информация, видимо, стала наградой за прилежное поведение: Грейнджер прикладывала все силы, чтобы обуздать свою неприязнь к Малфою. Она пыталась разглядеть в нем человечные черты и сосредоточилась на мысли, что он пошел на жертвы ради нее. От этого стало немного легче. Их общение не ладилось — очевидно, у них не было ничего общего, кроме чертового похищения и долбанного донорства. Но Гермиона потеплела к нему ради себя. Потому что ей было невыносимо больно из-за позвонка. И очень хотелось домой.       — Вроде умнейшая ведьма столетия, а ноги переставлять до сих пор не научилась.       — Это довольно сложно, знаешь ли. — Грейнджер укоризненно приподняла брови.       Гермиона держала его за локти, глядя снизу в серые глаза. Со стороны казалось, что Драко ее обнимал: его руки замерли рядом с ребрами ведьмы, и Гермиона могла поклясться, что он чувствует каждый ее прерывистый, нервный вдох. Малфой моргнул.       — Как твой позвонок?       — Так же, как и твое колено. — Грейнджер пожала плечами. Малфой был высоким, сантиметров на пятнадцать выше, если не больше. Каждый раз во время разговора ей приходилось приподнимать голову, чтобы немного сравнять разницу. — На тебя очень неудобно смотреть. И небезопасно. Фальконе запретил мне крутить головой.       — Я помогу.       Она ждала, что Драко подведет ее к постели и поможет усесться. Или пододвинет стул. Но вместо этого Малфой обхватил тоненькое тельце за ребра, притягивая ближе к себе.       — Что ты…       — Расслабь шею.       Правой ладонью он нырнул ей под кудри. Легонько провел пальцами по выступу позвонка, после чего прижал руку к шее, позволяя девичьей голове свободно лечь на его ладонь.       Гермиона не сводила потерянного взгляда с Драко. Она смотрела на него из-под ресниц, почти не моргая. По спине потянулись мурашки. По сравнению с ее прохладной кожей его горячая ладонь обжигала, как кипяток. Аномально горячие руки. Словно у Малфоя все время температура.       Вот что Грейнджер за ним подметила — постоянную тягу к прикосновениям. Малфой никогда не упускал возможности притронуться к ней, он был жаден до физического контакта. Она привыкла. Смирилась с тем, что его руки всегда найдут ее кожу. Старалась подавить раздражение в зародыше, потому как от каждой негативной эмоции, проскакивающей между ними, ухудшалось ее здоровье. При этом Драко приходилось хуже, чем ей. Если Гермиону пичкали зельями, от которых боль понемногу отступала, то Малфой мучился без надежды на облегчение. Как-то в очередной раз проснувшись от жжения в костях, Грейнджер услышала, как Драко, постанывая от боли, просит Фальконе сделать что-нибудь с коленом. Это было похоже на мольбу умирающего — страшные звуки, которые скорее пугали, чем вызывали злорадство от свершившегося правосудия.       Тогда-то Гермиона и начала стараться быть… терпимее. Она механически отмечала особенности его поведения и приводила доводы, почему нужно дать ему шанс. Малфой в ее голове не был живым, он напоминал… предмет. Элемент интерьера, который нужно продать самой себе. Грейнджер мысленно расписывала его плюсы, вовлекаясь в задачу, составляла списки положительных качеств. Во многом благодаря его отношению к друзьям. С ними он был другим — менее холодным, заботливым, иногда улыбался. Гермиона все это запоминала. И потихоньку становилась мягче.       В конце концов, она делала это не ради Малфоя. Она менялась, потому что сама устала. Ведь они связаны не навсегда: позвонок приживется, и тогда нить между ними лопнет. Драко с его агонией лишь немного подтолкнул ее к принятию решения. Как бы она его ни презирала, от знания, что человеку настолько больно, на душе скребли кошки. Грейнджер не получала никакого удовольствия от чужих страданий.       — Так удобнее?       Ведьма сдержанно кивнула, сглатывая. Теперь, когда ее голова покоилась на ладони Драко, а ее саму прижимали к крепкому телу, сердце тревожно заколотилось. В ушах зазвенело. Гермиона чувствовала себя странно. Очень… запутавшейся. Привыкшая к теплым объятиям в кругу близких друзей, она изголодалась по физическому контакту. Такому… непринужденному. Легкому, но при этом родному. Часами лежа без движения, Грейнджер представляла, как нырнет в объятия Гарри и Рона, как расплачется у них на плечах и будет глубоко-глубоко дышать. Она вернется домой. Она мечтала снова обнять мальчишек — своих любимых мальчишек.       Вот только сейчас обнимала совершенно чужого. Она держалась за пиджак Малфоя, буквально вцепилась в ткань, чтобы не упасть, если он вдруг решит ее отпустить. Смотрела ему в глаза и чувствовала, как одна его рука овивает ребра, а вторая поддерживает голову. От ощущения, как Драко ведет большим пальцем по изгибу шеи к выемке под ушком, сводило внизу живота. Дыхание участилось.       Они просто смотрели друг на друга, не произнося ни слова. И впервые за две недели, проведенные здесь, Гермиона заметила тонкий след на его брови. Рана не зажила до конца. Не мудрено: Драко постоянно подцеплял корку, и место рассечения кровоточило. Странная привычка — неужели не хочется, чтобы зажило поскорее?       Грейнджер вдруг заметила родинку у него на подбородке и отчего-то улыбнулась. У папы была такая же. Мама всегда говорила, что благодаря этой родинке она и вышла за него замуж: дескать, это признак однолюба. Гермиона никогда не верила в такие вещи. А сейчас почему-то вспомнила.       У Драко густые ресницы. Длинные, пепельные, будто в продолжение цвета глаз. На лице яркие отпечатки от улыбок и нахмуренных бровей. Блеск на серых радужках мешается с огнями камина. Это красиво. Все это красиво, это… делает его похожим на человека. Морщинки, легкая щетина, изгиб кадыка — Гермиона смотрела на эти детали, будто впервые увидела, будто только вернула себе зрение. В голове вдруг мелькнуло: Малфой и в самом деле живой.       Он такой же человек, как она.

***

      — Куда ты идешь?!       Казалось, с момента, как Гермиона очнулась в подвале Нотта и услышала голоса, прошла уже целая вечность. Крики, бесконечные ссоры и препирательства наконец закончились, уступив место нормальному общению — с каждым и при любых обстоятельствах. Уже полторы недели Грейнджер не приходилось отстаивать себя на повышенных тонах. Достаточно было просто попросить: не делать чего-то, не говорить обидные вещи. И слизеринцы понимали. Почти всегда они выказывали понимание, максимально возможное по их меркам. Они прислушивались к Гермионе и общались с ней на равных, давно позабыв про колючее «грязнокровка».       Один Малфой все еще оставался заносчивым болваном. И если поначалу Гермиона мирилась с его нежеланием отвечать на вопросы, то теперь эта черта раздражала. Потому что теперь на кону стояла ее безопасность, им же обещанная. Грейнджер снова чувствовала себя крайне уязвимой, почти как в первые дни своего заточения.       — Ответь на мой вопрос, Малфой! — Гермиона протестующе сжала край толстовки. — Я что, многого прошу? Я прошу всего лишь ответ!       — Сколько раз еще повторять, что я не собираюсь отвечать? — Драко резко развернулся и сделал шаг по направлению к Грейнджер. Она уже давно не отпрыгивала от него в испуге, потому дистанция между ними стала почти интимной. — Ты можешь просто принять положение дел?       — Почему, я не понимаю... Зачем ты притащил меня сюда?! — Гермиона взмахнула руками, хмурясь. — Ты же мог меня отпустить! Ты мог меня отпустить, Драко! Я бы без проблем ушла, я уже хожу, но нет же! Почему, почему нужно обязательно тащить меня за собой?       — Потому что твои ебаные дружки не смогут помочь тебе так, как я! — Драко гаркнул, дернув головой. — Ты остаешься и точка.       — А тут я, по-твоему, в безопасности? Я в безопасности? — Она округлила глаза, заводясь все сильнее. — В паре десятков метров от нас расхаживает Вол…       — Замолчи! — Малфой вздрогнул. Гермиона осеклась, прикусывая язык. В позвонке едва ощутимо стрельнуло. — Не произноси его имени.       — Этот... гад спит и видит, как бы выйти на кого-то из Ордена. Здесь постоянно Пожиратели. Твоя тетка, Драко, прокусила, что ты что-то прячешь! По-твоему, так выглядит безопасность?       Гермиона сделала шаг ближе. Она смотрела Малфою прямо в глаза, наслаждаясь тем, что ему приходится искать аргументы. С каждым разговором доводов «против», на которые Гермиона не могла бы возразить, становилось все меньше, а значит, не за горами и возвращение на площадь Гриммо. Грейнджер мечтала о доме. Она уже знала, что сделает первым делом, вернувшись, и буквально отсчитывала дни. Сейчас, когда положение ухудшилось, отпустить ее на свободу — самое логичное, что можно сделать. Гермиона была готова стоять на своем до конца. До желанного: «Ладно, уходи». Но у Малфоя, как обычно, имелись свои планы.       — Пока ты рядом со мной, я знаю, что ты в безопасности, — неожиданно спокойно произнес Малфой. Он распрямил плечи и приподнял подбородок. — Я знаю, как тебя спрятать. Я знаю, что делать, если у тебя пойдет кровь. Если тебе станет плохо. А еще, Грейнджер, — он самодовольно улыбнулся, — Фальконе тоже против твоего ухода.       — Фальконе всегда может появиться там, где я живу. — Гермиона подняла брови. — Это не такая уж и большая проблема. Тем более что позвонок уже почти не выступает.       — Да что ты? Почти не выступает? А как насчет того, что ты нездорова? У тебя все еще болит спина. Ты ходячий скелет: столько отказывалась от еды, что теперь еле стоишь на ногах. Тебя надо расхаживать. А я в этом заинтересован напрямую: мне, знаешь ли, тоже пиздец как невесело от этих болей. — Драко выразительно поднял брови. — Я даже не буду спрашивать, как ты собираешься объяснить свое состояние дружкам, не говоря правды. Если ты уйдешь, ты рискнешь нашим здоровьем. У меня отвалится колено, у тебя — позвонок. И что будем делать, Грейнджер?       Драко сделал к ней еще шаг. Между ними почти не осталось пространства, не пропихнуть и двух кулаков. Гермиона задрала голову и уставилась прямо в серые глаза с горящим протестом — так, как умела только она. Благодаря Драко натренировалась. Малфой лишь усмехнулся.       — Мне уже лучше. — Она сверкнула глазами, сжимая крепче толстовку. — Тебе тоже лучше. Ты не хромаешь, я нормально передвигаюсь на короткие дистанции. А спина болит, потому что ты опять меня не слышишь! Все, что я…       — О проклятии узнают, Гермиона, — прервал ее запальчивую тираду Малфой. Его лицо вмиг стало очень серьезным. — Правда выйдет наружу, дойдет до ушей Лорда, и что я буду делать? Стоит тебе уйти, и мы все под пиздец каким риском. Я не могу себе этого позволить.       — Я придумаю что-нибудь. — Грейнджер сощурилась, облизывая губы. Драко поймал движение взглядом. — Найду, что сказать друзьям, приложу максимум усилий, чтобы относиться к тебе как можно трепетнее. Может, на расстоянии выйдет даже лучше.       Малфой поджал губы в театральном сожалении. Он глубоко вздохнул и, расправив плечи, буднично выдал:       — Херня, а не аргументы. Ты остаешься здесь.       Гермиона вспыхнула.       — Да какого дьявола, Малфой?! Ты серьезно думаешь, что у тебя получится меня удержать?! Правда? Ты не ответил ни на единый мой вопрос, ведешь себя так… будто я твоя собственность! Твоя чертова игрушка, которую нужно прятать от всех! Ты ни во что меня не ставишь, ты… да какого хрена! Зачем ты отдал мне колено, Драко? Зачем ты вообще все это затеял?!       — Ты можешь качать права сколько угодно. Я своего решения не изменю.       Малфой говорил опасно тихо. Она знала этот тон — от него по коже ползли мурашки и отчего-то перехватывало дыхание. Драко, когда закипал, редко срывался на крик. Он не повышал голоса, а наоборот, становился таким тихим, что приходилось напрягать слух. Но если Гермиона продолжит упорствовать, парень сорвется. Как тогда с тарелкой.       Его зрачки дрогнули, поглощая серебристую, как пурга, радужку. Малфой нависал над ней, подобно тени.       — О, позволь спросить, почему? — Гермиона тоже понизила голос вслед за Малфоем. — Так хочется иметь грязнокровную игрушку под боком, да?       — Следи за языком, Грейнджер.       Дыхание Драко участилось. Сдавив челюсти, он склонился над ней. Гермиона не боялась. В ней не осталось страха: она хотела на волю. На свободу от него.       — Тебе это нравится, верно? Держать меня при себе, не давая никаких намеков, чего ждать дальше? — Гермиона шагнула еще ближе, и их тела соприкоснулись. Карие глаза горели ненавистью. — Чего ты ждешь, Малфой? Пока меня наконец не обнаружит Волд…       Она не договорила. Ее слова оборвались где-то на уровне губ Драко, когда он, чертыхнувшись, положил руку на девичью макушку и притянул ее к себе. Грейнджер испуганно распахнула глаза и пискнула, но звук растворился у него во рту. Что-то без имени, пляшущее в аорте, ухнуло вниз. Оборвалось на уровне тазовых косточек. Вызвало зуд по коже.       Малфой ее поцеловал. Малфой прямо в эту секунду сдавливал кудри на затылке одной рукой, а второй скользил по ее щеке, спускаясь к шее. Слегка притрагиваясь пальцами к нежному изгибу, словно вел порочную линию. Драко втягивал ее нижнюю губу, совершенно не ожидая ответа. Он целовал так, как удобно ему — с нотками грубости и беспардонности, осторожно прикусывая кожу, сбивая дыхание. Малфоя, кажется, ни капли не волновало, что Грейнджер остолбенела.       Она не могла ответить. Не могла. Нервную систему парализовало, все мысли и в особенности сердце остановились. Ведомая зарождающейся тяжестью внизу живота, Гермиона лишь прикрыла глаза, рвано вздохнув. В шее — там, где приживался новый позвонок, — словно что-то вспыхнуло, обжигая. Драко снова провел пальцем по линии челюсти, надавил на напряженную мышцу, и Грейнджер против воли приоткрыла рот. Она не понимала, что происходит. Она просто позволяла себя целовать. Скользить его языку по нижней губе, прижимать себя так близко, что кожей чувствовалось, как его сердце вот-вот прорвет грудную клетку. Хлопнется под ноги Гермионе и попросится к ней в руки.       Он перебирал ее кудри. Хватка на затылке ослабла, и пальцы начали цеплять упругие пружинки, проникая внутрь локона. Драко держал ее лицо обеими руками, не давая возможности отвернуться. Но Грейнджер и так не смогла бы. Ощущение его тела, его дурманящего парфюма, движения ладони по изгибу шеи — это вызывало незнакомое доселе чувство, схожее с неуемной жаждой. С приступом дикого голода. Грудью она чувствовала, как быстро вздымаются ребра Малфоя. Она могла бы прикоснуться к солнечному сплетению, провести по нему пальцами и приласкать чужое сердце. Могла бы придвинуться еще ближе. Ответить ему. От каждого сценария, в котором Гермиона делала шаг к нему, по телу разливалась истома; она превращала кровь в лаву, сжигая венозные пути. Грейнджер могла бы сделать что-то. Но вместо этого лишь стояла неподвижно, кончиком носа ощущая колючую щеку. У него приятная кожа. Мягкая, несмотря на легкую щетину. Пахнет свежестью, мятой.       Гермиона нервно вздохнула, и ее губы будто нечаянно, механически сомкнулись на его верхней. И тут же расслабились. Но это еле заметное движение породило оглушающий, ударивший в голову импульс. Мир покачнулся. И то тепло, что согревало позвонок, должно быть, откликнулось в Малфое. Потому что он выдохнул — шумно и резко.       Драко останавливался. Он запечатлел последнее прикосновение губ где-то на краешке ее рта, на самом уголке — том самом, с которого стекала кровь, — чтобы скользнуть рукой под копну волос и прижаться ко лбу Гермионы своим. Драко поглаживал ее шею и щеку. Он сипло и рвано дышал. Глаза у обоих закрыты, потому что открывать их страшно. Чувствуют друг друга кожей, дыханием. Сбившимся, с привкусом чужого языка.       — Разгадала загадку, Грейнджер? — прошептал Малфой ей в губы, все еще влажные от его поцелуев. — Достаточно хороший ответ на все твои вопросы?

***

      Гермиона подскочила на постели, глотая полувздох-полувсхлип. Она распахнула глаза и, заставляя себя дышать, чтобы не потерять сознание от нехватки кислорода, схватила палочку с тумбочки. Свет вернулся вместе с судорожным Люмос. Ведьма вся тряслась.       — Мсье! Маркус! — дрожащим голосом прокричала Грейнджер, пытаясь встать с постели. У нее подгибались колени. — Маркус!       Дверь распахнулась с громким хлопком. Заспанный Фальконе в накинутом поверх халате встревоженно осматривал взъерошенную Гермиону.       — Срочно позовите Джинни! Умоляю!