Name's Fisher

      Каждую ночь, засыпая, он видел один и тот же сон.       Подвал встречал его с нерушимой тишиной, погружённый во мрак. Источающие сырость голые стены, холодные неотёсанные камни, грязный пол. И он — стоит в центре этой замкнутой всепоглощающей пустоты, запертый и одинокий. Единственная дверь, которая могла стать его спасением, которая стояла в тот день позади него, поржавевшая, тяжёлая, со скрипучими петлями, отсутствовала, сменившись покрытым пылью и паутиной ракушником.       Он обернулся на раздавшийся звук. Тихое завывание ветра доносилось из ниоткуда, словно просачивалось через швы меж камней, и плавно перешло в хриплое, надсадное скуление. Шёпот, смешанный с крысиным писком, коснулся стен, пропитал их собой, как вода пропитывала канатные жгуты, и, покончив с пустотой, медленно подкрался к нему. Скользнул вдоль щиколотки, залез под штанину, цепким хватом поднялся вдоль уродливого тела к шее и затянулся на ней удавкой. Не двинуться, не вдохнуть, звука не издать. Пока вокруг продолжало звучать тихое пищание, щекочущее волоски на теле, на холке, в ушах, заползая вглубь. Закрадываясь всё дальше и дальше, в недра его напуганной до смерти души.       Он попытался вырваться, сдёрнуть с себя призрачную удавку, зная, чем всё закончится, но чем больше он сопротивлялся, тем сильнее она на нём затягивалась, концами увязая в стены, словно за ними находилась лебёдка, наматывающая их на шпули. Впрочем, он знал, что никакого механизма нет и всё это лишь начало предстоящей пытки, но поддаваться этому отчаянию он не желал и, предвосхищая их скорое появление, лишь крепче вцепился в невидимые жгуты.       Воздух вдоль стен стал плотнее, обратился серой дымкой, что побелела, став туманом, густым, как молоко, и в этой пелене раздалось нечленораздельное бормотание. Насмешливое, визгливое, злое и унылое. Заставившее его заледенеть, застыв на месте. Не успел, мысль обречённая раздалась в его голове. В который раз не смог сорвать с себя этот ошейник и теперь вновь будет вынужден столкнуться с ними лицом к лицу.       Бесформенные, они выползали из тумана, как призраки из могильных плит, вопя от ужаса и боли, пленивших их тела. Их вырвавшиеся из лап бесконечности кости стали обрастать мясом, наливаться кровью и покрываться гнилостными кусками кожи. Суставы скрипели, похрустывали обломки костей в местах их смертельных ран, из разинутых пастей исходил зловонный аромат разложения и холодный пар, слившийся с протянувшейся вдоль стены дымкой, которая растворилась, стоило им всем обрести свои исходные формы. Уродливые, мёртвые и давно захороненные, они окружили его, бесцветным взглядом пронизывая его мёртвую, но в то же время живую плоть, чем сами похвастаться не могли.       Он их узнал. Он помнил каждого. И от этого знания ему стало невыносимо тяжко на душе.       — Да, смотри на нас только так... — хриплый женский голос скрасил вой мертвецов.       Он глянул на говорящую — в ней узнал Присциллу. Тощая при жизни, мёртвой она была что скелет, обтянутый кожей. Губы её были сомкнуты, а речь, противная, гнушающаяся, источалась глубокой раной под подбородком, с которого мелкими ручейками продолжала вытекать кровь.       Удавка расслабилась на шее, и он отпрянул, стоило мёртвой служанке призраком подлететь ближе и заглянуть в его глаза своими, затянутыми бельмами.       — Что? Не смешно? Не смешно, да?! — чавкающий смех раздался позади.       Фишер обернулся. Тёмная голова покоилась в опущенных руках обезглавленного тела Дэвида. Из поперечного сечения его шеи вместе со смехом фонтанчиком выплёвывалась кровь, окрашивая серую невзрачную робу в насыщенный бордовый цвет.       От страха Фишер попятился назад и спиной упёрся в худощавую грудь. Глянул в лицо её обладателя и замер, поймав на себе взгляд не двух глуповатых глаз, что в испуге смотрели на него в тот день, а четырёх чёрных сквозных дыр, через которые виднелись куски мозга.       — Теперь я тебя вижу, маленькая овечка... — промурлыкал Уильям, и на лице его растянулась широкая улыбка, обнажившая два ряда гнилых зубов: — Тупой баран!!!       Он прогремел — крик эхом отразился от стен подвала, — оттолкнув от себя живого мертвеца, как плешивую хворую шавку. Фишер не устоял ногах и свалился на грязный пол, головой ударившись о колени впереди стоящего.       — Какой же ты жалкий. Ты не достоин его. Верни мне его, — несвойственный владельцу бесцветный тон сковал Фишера. То был бессердечный Винс. Бессердечный в значении лишённый сердца, не души, которое было вырвано из его грудной клетки наглейшим и ужасающим образом, оставив физическую пустоту.       Фишер обнял свои колени руками, беззащитно сжавшись в клубочек. Ему было стыдно перед ними, он чувствовал себя слабым, униженным, опозоренным, но хуже всего то, что он чувствовал себя виноватым, отчего не мог дать хоть малейший отпор.              Смех наполнил комнату. Смех злой, смех скрипучий, смех хлюпающий. Смех, смех, смех...       — Он боится поднять глаза. А на меня смотрел так, словно я дерьмо какое-то! — сердито посетовал призрак Мэри. Подол её рваной чёрной юбки пролетел перед глазами, которые Фишер так старательно пытался спрятать за коленями. Но их непропорциональная длина, несоответствие туловищу попросту не позволяли ему скрыться, оставляя часть лица открытым для последующих плевков, ударов, щелчков и тыканья пальцем в лоб.       Он зажмурился как можно сильнее, чтобы не видеть их, напряг мышцу среднего уха, чтобы заглушить их звуки, но они всё равно умудрялись прокрадываться к нему даже сквозь этот заслон. И он всё понял: они были не в подвале — они были в его голове. Плясали, водили хоровод вокруг него, взявшись за руки, и выли, смеясь во всё горло.       — Ты никому не нужен!!! Ты никому не нужен!!! — вторили они, напевая мотив детской песенки-издёвки, голосами разной тональности, от низкого чудовищного воя до визгливого младенческого вопля.       Изредка они задевали его стопами, пинали как слабо, едва касаясь и выражая брезгливость, так и сильно, не жалея сил и выплёскивая всю ярость.       Он едва нашёл в себе силы подняться, спрятав лицо в ладонях, в надежде вырваться из этого мёртвого круга, но каждая его попытка увенчалась неудачей. Он переходил из одних мёртвых рук в другие, его отталкивали от себя, как прокажённого, заразного, не желая держать подле, и били, били, били... Рвали одежду, срывали её лоскуты, царапая ногтями кожу, вспарывали швы в местах сочленений, как на тканевой кукле, и гремели, плюясь:       — Брошенный, одинокий нетопырь! Маленькая вонючая крыска!       — Нет...       — Тебя следовало сжечь в том навознике!       — Нет-нет...       — Возвращайся в ад! Тебе не место среди живых, урод!       — Хватит...       — Этот чай был предназначен для тебя, тварь!       — Пожалуйста, прекратите...       — Сука, ты всегда был херовым кандидатом! — кулак Винса вывел его из адского круга, выбив пару зубов и сломав верхнюю челюсть.       От силы удара его впечатало в дальнюю стену. Ему казалось, что мир вокруг него взорвался, обратившись в смог, густую пелену, что сходила мучительно медленно, сопровождаясь звоном в ушах и пробивающимся сквозь оглушение смехом. Потеряв равновесие, он сполз вниз и осел на пол совершенно нагим, сбитым с толку и уязвимым.       — Хватит, остановитесь... Прошу...       — Остановиться? Остановиться?! Тебя не остановили наши мольбы, так почему же мы должны остановиться? — Уильям навис над ним, окоченелой рукой обхватив его нижнюю челюсть и подняв голову так, чтобы этот растерянный взгляд встретился с «его». Часть мозга вытекла наружу из четырёх зияющих отверстий, как пропавший паштет. — Знаешь, безликий, я хочу поделиться с тобой кое-чем, показать кое-что. В качестве благодарности за оказанную помощь. — Рот его широко раскрылся, из тёмного, устланного язвами зева выглянули два красных маленьких мерзких глаза и показалась чёрная пищащая мордочка со склизким острым носиком.       — Нет, пожалуйста, пожа... — больше Фишер ничего не смог произнести.       Уильям надавил на его запавшие щёки, широко раздвинув челюсти. Уголки его рта, покрытые заедами, треснули, разорвались, открыв взору Фишера гнилую пасть, из которой водопадом полился поток вонючих и чёрных, как смола, крыс.       Пару тварей заползло ему в глотку, лапками прощекотав себе путь к желудку. Остальные приземлялись на лицо, царапали кожу грязными острыми коготочками, падали наземь и убегали кто куда. Эта зловонная чёрная масса, выползающая из разорванной пасти, казалась бесконечной. Каждая крыса, вырывающаяся на свободу, была как кусочек его разума, разрываемого на части, которые ничем нельзя было сшить. Даже самой прочной проволокой.       Изрыгнув последнюю, наконец, крысу, Уильям брезгливо отпихнул от себя Фишера, закрыл пасть и вытер слюни с разорванных уголков рта тыльной стороной руки.       Фишер обессиленно склонил голову, отрешённо глядя в плывущий перед глазами пол. С последней крысой, что заполза ему в грудную клетку, его охватило чудовищное отчаяние. Все прежние желания разом отпали: ни отбиваться, ни пытаться договориться, ни даже прятаться — он ничего не желал, кроме того, чтобы исчезнуть, раствориться в этой темноте и перестать существовать вовсе.       — Давай! Начинай умолять нас вновь быть к тебе чуточку благосклонней, трупак! Ну же, мы не слышим! Громче! Чего молчишь?! Чего ты молчишь, а?! Ой, что такое, крыса поперёк горла встала? Ах, действительно... Глядите, зрелище! Жирный хвост торчит изо рта! Ну и мерзость!       Смех пронзительный, смех лающий раздался так громко, что едва не разорвал ему барабанные перепонки.       — Ты такой жалкий... Твой создатель отвернулся от тебя, маленькая крыска. Ему никогда не было дела до твоих чувств. Ты никогда не был ему нужен. Ты никогда не был нужен кому-либо! А знаешь, почему? Потому что ты труп! Да, ты труп! И ты должен гнить в земле вместе с нами!!!       — Стойте. Это что, кровь?       Смех стих, сменившись удивлённым оханьем, похожим на вздох.       — У него кровь... Да, у него кровь! Глядите, так он живой, выходит.       Снова охнули, но удивления в этом звуке не было, только странные, неприятные нотки осознания, понимания того, что до этого было для них недоступно.       Третье всеобщее «ох-х-х» прозвучало удручающе. Было оно как откровение, но не человеческое наподобие потаённых секретов, а присущее дикому животному — плотоядное желание, древний голод и восторженное, жадное предвкушение.       Фишер поднял на них затравленные глаза, предвосхищая конец, и они, словно уловив в этом жесте призыв, толпой набросились на него и подобно одичавшему зверью принялись за трапезу.       — Дай! Дай! Дай силу! Дай мощь! Дай тело! Дай плоть! — кричали, вопили и жрали, отрывая кусок за куском.       Выпусти... Он никогда не чувствовал боль, но здесь и сейчас, когда судьба как назло вдохнула в него жизнь, он горел в агонии. Выпусти... Их мёртвые, кривые и склизкие руки разрывали его плоть, отдирали от костей куски мяса, отрывали конечности и ворошили внутренности, пока он, выгибаясь в попытке вырваться и оказывая слабое, но отчаянное сопротивление, истошно визжал, как поросёнок на скотобойне, прося, умоляя их остановиться, кривя лицо в гримасе неистовой боли. Выпусти... Его глазные яблоки закатывались, покрывая лицо ручьями горячих слёз, голова моталась из стороны в сторону, от одного безумно искривлённого, искажённого мерзким наслаждением лика к другому, а изо рта вытекала вспененная жидкость — не то кровь, не то слюна, а быть может и вовсе содержимое желудка, который уже был зажат в челюстях визгливой горничной. Выпусти...       — Твоя плоть наша! — кричали они, заглатывая очередной кусок.       — Родился уродом и сдохнешь уродом! — кричали они, плюясь ему в лицо.       — Верещи, вопи, плачь! Реви, как маленькая сучка, сукин сын! — кричали они, погружая клыки в мышцы.       — Твое тело отвратительно! Ну хоть на вкус не как дерьмо! — кричали они, облизывая костлявые пальцы с наслаждением.       — Твоё сердце — моё, дрянь, моё!!! Ты отдал ему моё сердце!!! — кричали они, сжимая его сердце в тиски.       — Ты должен был сдохнуть!!! — кричали они.       Кричали и кричали...       Один только Дэвид не ел и молчал: отделённая от тела голова не позволяла ему участвовать в этом пиршестве, однако даже так он всё равно умудрился найти в себе смелость и примкнуть к остальным с одной лишь целью — оторвать очередной кусок этой мёртвой плоти и бросить её во тьму, откуда, притаившись в углу, всё это время наблюдало нечто.       Два холодных глаза сверкали блеском заточенного донельзя стилета, ожидая. Выпусти... Они не покидали своего укрытия, не желая пугать изголодавшихся мертвецов, что остервенело кромсали безобразное тело и обгладывали кости ещё некогда былых конечностей. Чем сильнее была его боль, тем ярче был этот блеск. И Фишер это знал. Он знал, что если эти два глаза выйдут из тени, то ему больше не видать света, не видать свободы, покоя и мирной жизни. Он знал, что за этим последует кромешная тьма и разруха, и, возможно, от него самого ничего не останется, но эта боль... Эта боль была сильнее страха.       В отчаянии, снедаемый адским мучением, соразмерным разве что со сожжением на кострище, он из последних сил выкрикнул одно слово, подавившее всеобщее громкое чавканье:       — Помоги!!!       Он думал, что крикнул, но на деле лишь пошевелил губами, испустив хриплый выдох. Два глаза едко блеснули, смешались со тьмой, растворившись в ней, и покинули его, словно вдоволь насладились этим зрелищем, а затем из угла на толпу выскочила крупная тень, одним махом руки разбросав в разные стороны голодных мертвецов, что подобно напуганным щенкам заскулили при её виде. Фишер не видел её очертаний — взор его плыл в мутной красной пелене, — но знал о силе, превосходящей его собственную. Как и о безумии, чем мог хвастать этот монстр, что так резко поднял его останки и грубо прижал к своей крепкой груди.       — Никто из вас не смеет причинять ему боль, мерзкие крысы! Никто из вас не смеет причинять боль нам! Я, мы этого не допустим! А теперь проваливайте в свои вонючие норы, на запад к подземным стокам с отборным дерьмом и жрите его, пока животы не лопнут! Услышали? Вон!!!       Его лицо, размытое и страшное, исказилось, а раскатистый крик, вырвавшийся из пасти, содрогнул пространство и выбросил Фишера в реальность.       Он вновь проснулся один в своей холодной постели. Спал мёртвым сном, так и оставшись в той позе покойника, с которой ложился. Окинул комнату взглядом, вцепился в напольные часы. Они отбивали без пятнадцати час ночи, как и вчера, как и позавчера, как и тремя днями ранее... Подобное перестало быть совпадением, давно укоренившись системой.       Пробовать сон дальше он не желал — на сегодня ему кошмаров хватило. Встал с постели, стянул с себя ночную сорочку и, оставшись лишь в штанах, подошёл к трельяжу. Три отражения глядели на него. Три Фишера и один из них — Сал. Ему даже чутьё не нужно было использовать — он это знал и пока была возможность довольствовался тишиной. Обвёл оценивающим взглядом новое тело в одном зеркале и ужаснулся, краем глаза увидев старое в другом: немного раздутое от успевших развиться процессов гниения. С четырьмя сквозными отверстиями на животе, двенадцатью колотыми ранами от ножа и протянувшейся чёрной рубленой на правом плече, чья глубина могла посостязаться разве что с бездной. Он непроизвольно накрыл его ладонью. Гладкая кожа. Стальные мышцы. Целая ключица. Но внутри, под ними, разверзался бесконечный провал.       Он крепко сжал плечо, поднял голову к потолку и, прикрыв веки, устало вздохнул.       — Доброй ночи. Как спалось?       — Отвратительно. Ты снова меня напугал, — выдохнул Фишер и, попрощавшись с минутами тишины, посмотрел в центральное зеркало.       — Ой, правда ли? Я не хотел. Честно-честно. Но... ты же понимаешь, что если бы не я, то ты бы погиб в тот день... — ответило ему отражение, расплывшись в горделивой ухмылке.       — Знаю. И по правде говоря, лучше бы я умер. Теперь этот след не смыть даже кипятком, — он нахмурился, вновь глянув на плечо.       — Да ты любишь боль, отчаянный малец. Только вот ещё ни разу огонь не спас ни одно поле от головни.       — Нашёл с чем сравнивать, умник. Каждый раз заикаешься о том случае, хоть бы раз промолчал.       — Глядите, он назвал меня умником. Благодарю тебя, юнец!       Фишер глянул на Сала. Недовольным взглядом упёрся в его холодные насмешливые глаза.       — Ну, могу назвать тебя умалишённой сволочью, что вполне соответствует твоей характеристике.       — Надо же, смелости набрался. Молодец. Мо-ло-дец! — вопреки хвалебным речам, голос его звучал саркастично и издевательски медленно.       Фишер сжал руку в кулак. Желание ударить по нему и отправить в беспробудный сон било набатом в голове, но это было бесполезно. Он уже успел разбить несколько зеркал, сменить их новыми, а потом, поняв, что Сал с ним навсегда, навеки веков укрепился в его разуме, отступил, смирившись со своей незавидной судьбой.       Рука разжалась. Он накрыл ею лицо и принялся потирать глаза.       — Что такое, юнец, глазки слипаются?       — Хочу стереть твой лик из памяти.       — Поверь мне, это единственное мнение, в котором мы с тобой сходимся. Но, к всеобщему сожалению, ты не можешь избавиться от меня, как и я, чёрт тебя дери в зад, от тебя. Поэтому смирись, малец, и прекращай ныть, пока я...       — Что?! — воскликнул Фишер, с вызовом уставившись в зеркало и воздев руки кверху. — Ну, давай, продолжи мысль. Пока ты — что?       Отражение с жутковатыми острыми чертами недовольно скривилось, став совершенно непривлекательным.       — Вот! Оно-то! Ты ничего мне не сделаешь, только грозишься, — Фишер утвердительно покивал головой, язвительно улыбнувшись. — А знаешь, почему ты ничего мне не можешь сделать? Потому что знаешь, что это тело и твоё тоже. Ты заперт в этой клетке вместе со мной.       — Я могу нас убить, — угрюмо ответил Сал после недолгого молчания.       — Ой, да что ты говоришь... Убьёт он... Это скорее я тут нас убью, чем ты. Ты же любишь эту жизнь из ненависти к ней.       — Ты меня недооцениваешь, малец. Ох, как недооцениваешь... — его тонкие брови поползли к переносице, образовав глубокую продольную складку.       — Вот не надо на меня так смотреть! Я больше не поведусь на твои эти переглядывания.       Фишер указательным пальцем ткнул ему в переносье с такой силой, что трельяж пошатнулся.       — Осторожнее! Я не люблю такую раскачку! — возмутился Сал, содрогаясь вместе с зеркальной поверхностью.       Проигнорировав его недовольство, Фишер пнул приставленный к трюмо пуф подальше от своего отражения и уселся на него, нависнув над коленями.       Желая вновь оказаться в его поле зрения, Сал высунул руки из зеркала и, ухватившись за края, стал медленно, но решительно выползать, переходя из двухмерного состояния в трёхмерное. Лбом упираясь в заставленную уходовыми средствами столешницу, он не удержал равновесия и кубарем полетел вниз, по пути зацепив не один флакон с ароматическим маслом.       Фишер без всякого интереса отреагировал на шум лишь когда его источник остановился, скрывшись за кроватью.       — Не переживай! Я целый и невредимый. Спасибо, что поинтересовался, малец, — Сал поднялся на ноги и, размяв плечи и спину, опустился на постель, сев напротив Фишера.       Тот и бровью не повёл, только покачал головой, выразив собственное презрение, и вновь уставился в пол.              Сал многозначительно хмыкнул, прочистил горло и, желая вновь привлечь к себе внимание, принялся с выражением толкать речь:       — Коль любви я не достоин, так прошу мне силы дать! — он витиевато покрутил рукой в воздухе и громко рассмеялся. — Знакомые слова, да? Когда-то мы разделяли много мнений, а теперь... Я не понимаю тебя, малой. Сон нам ни к чему, но ты упорно продолжаешь ложиться в кроватку каждую ночь. Неужели ты вновь хочешь уподобиться этим безвольным слабакам? Так желаешь почувствовать себя… живым? — последнее слово он не произнёс, а буквально выплюнул с явным отвращением. Фишер не ответил. Сал упёр локти в колени и приблизился к нему. — Пойми, нам не нужны эти человеческие потребности, всё, в чём мы нуждаемся — это знания, ответы на ведущие вопросы. А вот все эти чувства — сущий бред, сплошной фарс и настоящая актёрская игра. Ты думаешь, что что-то чувствуешь, но на деле ты симулянт, как и они. А тебе это не нужно. Тебе нужна мощь, сила, власть. Отринь человеческую слабость и ты познаешь свободу в мире настоящих неподдельных ощущений — страха и боли.       Фишер нахмурился, зажмурил веки и постарался не обращать внимания на действия и агитации монстра. Ныне первостепенной задачей было не слушать его мрачных речей. Пусть порой они и были правдивы.       Не получив желаемого, Сал скучающе вздохнул:       — М-да, ясно... И для кого я тут распинаюсь... Эй, вместо того чтобы дуться на меня, лучше бы сходил со мной на прогулку. Я тут недавно одно местечко нашёл. Там с лихвой можно выплеснуть всю ярость.       — Местечко? Что?! Ты ходил без меня?! Когда?! — Фишер уставился на него глазами, полными смеси злобы и тревоги.       — Не злись, ты спал тогда, а мне было скучно.       — Господи, я надеюсь, ты никого не убил!       — Спокойно, я не настолько безумен. И мой список ограничивается списком Трэвиса, поэтому ни жертвой более.       — Список Трэвиса... — фыркнул Фишер, поминая этого человека недобрым словом.       — Ну и что? Мы идём или мне тебя вышвырнуть отсюда?       — Как будто у меня когда-то был выбор...       — Прекрасно! Одевайся! — вскочив с места, Сал подошёл к платяному шкафу и распахнул дверцы. — Дьявол, ты опять тут порядок навёл. Здесь же теперь ни черта не найдёшь!       — А в твоём беспорядке чёрт ногу сломит.       — Смотри-ка, одни преимущества.       Сал принялся выгребать вещи в поисках понравившихся. Вся неприглядная одежда грубо летела на пол, на кровать, не обделив вниманием даже люстру, и оставалась бесхозно валяться везде и повсюду, вызывая в Фишере досаду. Он с такой бережливостью раскладывал их по полочкам, чтобы какой-то неотёсанный чёрт всё вмиг разнёс своими уродливыми лапами. Уже собираясь начать гневную тираду по этой вопиющей ситуации, Фишер открыл рот, но не успел и слово промолвить, как ему в лицо сию минуту прилетела свежая пара брюк.       — Ну, чего сидим? Или ты в одних штанах для сна пойдёшь?       Фишер стиснул зубы. Поддерживая молчание, но не тишину, нарушение которой на себя взял Сал, он оделся по всем правилам приличия, завершив образ скромным жабо и прикреплением парика. В отличие от него Сал над своим внешним видом особо не корпел — штанов, рубахи и пиджака ему было более чем достаточно для ночного променада. Ну, хоть не гол, и на том спасибо, подумал Фишер.       — Зачем ты берёшь с собой трость? — подал он голос, увидев, как Сал ловко вертит её меж пальцев.       — Для солидности.       — Ночью это ни к чему, ещё и лишнее внимание привлечёт. Что ты задумал? — Фишер подозрительно сощурился.       — Палка привлечёт лишнее внимание? Ты в зеркало смотрелся? Вырядился так, словно на рандеву с потаскухой идёшь. Лихо будет, если наткнёмся на пару бандитов. А так хотя бы отбиться можно будет.       Фишер оглядел себя снизу вверх и, согласившись с заключением Сала об излишней презентабельности для столь позднего часа, уступил ему во мнении.       Они покинули апартаменты, предварительно накинув на себя плащи и нацепив цилиндры. Осенняя ночь холодила и без того холодную кожу, обдувая скулы порывистым ветерком. На улице было обыденно тихо и удручающе спокойно. Одиночные газовые фонари тускло освещали улочки и проулки, изредка мигая в такт внезапному сильному порыву. Сал всю дорогу трещал, нахваливая их место назначения и себя самого в плане выбора, Фишер же сдержанно молчал, оглядываясь по сторонам. Путь они держали к западной части города.       Издалека, на стыке жилого района с промышленным, под тусклым светом едва проглядывающейся сквозь тёмное марево луны виднелись очертания фабричных построений: мрачные кубические гиганты простирались над городским массивом как отвесные скалы. Их крыши, нагромождённые вышками или конусами дымовых труб, со стороны походили на перевёрнутые плоские лица с длинными несуразными носами, а единичные окна на стенах были что слепые, высохшие глаза. Прямо как Пиноккио, только огромные и из камня, думал Фишер, пока Сал продолжал их вести вперёд, всё дальше уводя от спального района.       — И это твоё место отдыха? А как же привычные катакомбы? Или ты решил внезапно стать культурным человеком, сменив свалку на лёгкий городской мусор? — осведомился Фишер, забредя в тупиковый переулок.       Вопреки его саркастичному тону, по его меркам переулок был что начало трущоб: грязный, с душком и по углам завален непригодным хламом, с которым оставалось поступить, следуя одному сценарию — предать огню. Сал же в этом нашёл некое очарование, в очередной раз поддев своего друга и назвав его «брезгливым чистюлей», чем вызвал ответное недовольство, а когда открыл канализационный люк и принялся спускаться вниз, то ничуть не удивил.       — Ох, а я-то уж начал было думать, что из тебя человек стал формироваться, но, право, ты как был неотёсанным чудовищем, так им и остался, — попрекнул его Фишер и, пересиливая собственную неприязнь ко всем видам антисанитарии, спустился следом.       Канализационные катакомбы встретили их мглистыми, промозглыми стенами из красного кирпича, сырым воздухом, пропитанным неповторимым ароматом сточных вод и их приглушённым журчанием, смешанным с отдалённым писком местного животного контингента. Они остановились на верхнем уровне, ограждённом металлическими поржавевшими периллами. Без страха свалиться назад Сал упёрся задом в одну из них, ожидая когда Фишер свыкнется с местными живописными красотами.       — Здесь очень умиротворённо, скажи. Лучше, чем на поверхности, — подшутил он и блаженно втянул в грудь побольше мерзкого воздуха.       Фишер в который раз за всю свою мёртвую жизнь обрадовался факту отсутствия рефлексов, ибо будь он жив, он готов был поклясться, что при виде подобного его бы попросту вырвало на месте.       — Знаешь, кажется, мне уже хватило на сегодня шоковой терапии. Давай вернёмся в город, — предложил он, вперив в Сала хмурый взгляд.       Однако тот остался непреклонен. Вновь поддел друга в его слабодушии и, нетерпеливо схватив за руку, потащил за собой в глубины системы канализационных тоннелей.       Фишер старался смотреть только вверх, по пути считая встреченные настенные лампы и протянувшиеся под каменным сводчатым потолком паучьи сети, пока Сал с энтузиазмом осматривал окружение в поисках чего-то примечательного, попутно играясь с тростью — постукивал ею по поверхности, с дребезжанием проводил наконечником по железным решёткам, как маленький несносный ребёнок, любящий досаждать дражайшим родителям. Ботинки звучно чавкали, ступая по вязкой грязи. Фишер старался не морщить лицо и тешил себя одной мыслью — как вскоре избавится от этой обуви, да и одежды, посредством огня. О чём думал Сал — ныне его мало заботило. Одно было ясно: остановить этого назойливого умалишённого было невозможно. А уж преисполненного энтузиазмом... так и подавно.       Они вышли на развилку. От соседнего берега их отделяла широкая канава, полная сточных вод. Напротив протянулась стена с тремя громадными и тёмными, как дно колодца, стоками, из которых вытекала вся грязь города. Сал подошёл к металлической перекладине, ограждавшей их от зловонного потока, и облокотился о неё, неотрывно глядя вперёд. Его подозрительно долгое молчание напрягло Фишера.       — Ты чего притих? — осведомился Фишер, подойдя ближе.       Сал глянул на него со всем снисхождением и указал подбородком на противоположную сторону, ухмыляясь. Фишер насупился, долго не сводил с него глаз и, как только Сал вернулся к наблюдению, проследил за его взглядом.       На другой стороне, под покровом теневой завесы, раздавалась отвратительная смесь шороха, чавканья и крысиного писка. Поначалу Фишер подумал, что они наткнулись на гнездо помойных паразитов, но стоило ему всмотреться, как он замер на месте, глубоко поражённый «наиприятнейшим» зрелищем.       — Ты смотри, знакомая картина, — угрюмо начал Сал. — Жрут своего с потрохами. Мило-то как. А ведь ещё вчера они, возможно, делили общую добычу, бродили по местным тоннелям, устраивали бессмысленные забеги и пронзительно пищали, так и говоря друг другу: «ты мой друг, ты мой друг». И всё для чего? Чтобы в итоге сожрать и утолить свой голод, свои жалкие примитивные потребности. Истинные крысы, чтоб их.       Маленькие глазки глядели туда-сюда, усики подёргивались в такт назойливому писку, что эхом разносился по подземным тоннелям. Они везде: они внутри и снаружи. Всё шепчут и шепчут, бороздят землю, готовя почву для последующих склок, продолжая так нагло смотреть в глаза обсуждаемого, в глаза жертвы, смеясь над ней за спиной и в лицо. Их слухи расползаются по миру как зараза, как чума, кося всех без отбора. Только вторую ещё, благо, можно было остановить, излечить, искоренить, но сплетни... Их можно было только убить: выколоть глаза, чтоб не видели, оторвать уши, чтоб не слышали, и вырвать язык, чтоб не говорили чего лишнего. Лишить их главного — их головы.       На миг его ослепило вспышкой возникшего в разуме миража. Подвал. Пятеро. Боль, невыносимая, сводящая его с ума, и крысы. Много громадных, злых смеющихся крыс. Он выудил из запаха плаща револьвер и, взведя курок, принялся палить по мелким тварям. Резко, без промедлений, одну за другой, пока они пытались разбежаться кто куда от его злостных пуль. Он простреливал им жирные тушки, разрывал черепа, рассекал шеи выходящей наружу свинцовой ненавистью и, лишь когда осталась одна, самая маленькая из них, с блестящей шерсткой, — остановился. Накренил голову вбок, сместив фокус с прицела, перед которым из дула кверху поднимался сизый дымок, на животное, изучающе глядя в её бездумные чёрные глазки. Не убегала, продолжала стоять, морща розоватый нос и глупо моргая.       Ну же, беги. Давай. Чего стоишь? Смелая? Бесстрашная? Бессмертная? М? М?!       Он надеялся, что она поймёт его взгляд и, прочитав в нём мысль-призыв, бросится в бега, но крыса не шевельнулась. Снова туповато моргнула — моргнул и он. Жалостливо пискнула — он нервно скривил губу в отвращении и выстрелил. С раздавшимся грохотом её маленькая голова разлетелась в стороны кровавым конфетти с примесью костных осколков, тушка бездыханно рухнула на грязный грунт. Фишер опустил револьвер, открыл гнездо и обнаружил в нём оставшийся патрон. Пять пуль. Пять крыс. Пять жертв.       Рука предательски дрогнула. Сжала рукоять до скрипа. Он глубоко вдохнул и порывисто выдохнул. Огляделся. Трость, что прежде находилась у Сала, ныне была зажата в его левой руке. Самого же Сала рядом не было.       Фишер вдел револьвер в нагрудную кобуру и поспешил уйти прочь из этого смрадного места, фыркнув под нос:       — Ненавижу крыс. Разносчики инфекций.       Выбрался он из подземных катакомб иным путём, куда короче и чище, и глубоко вдохнул чистого и свежего по сравнению с канализационным воздуха, принявшись приводить мысли в порядок. И когда только Сал успел взять с собой револьвер? Он ведь глаз с него не сводил, всё наблюдал и...       Фишер досадно прикрыл веки, почувствовав себя идиотом.       — Трость... — только и промолвил он, крепче сжав в руке серебряный набалдашник.       Горький смешок вырвался из груди и пронёсся по тихой улице с порывом ночного ветерка. Делить с безумцем одну крышу над головой было занятием нелёгким, однако терпимым, но что делать, если приходится делить один разум и тело? Первые его дни обнаружения в собственной голове ещё одного человека были сущим кошмаром. Он не понимал, почему время так незаметно пролетало, он не помнил важные мероприятия, события, дни, недели, словно их вырывали из календаря вместе с предыдущими, удивлялся, почему о нём так странно отзывались люди, когда он старался быть вежлив и доброжелателен. А когда он обнаружил у себя новое тело, то и вовсе чуть с ума не сошёл. Тогда в отражении явился он. Другой он. И всё встало на свои места.       Не менее ужасным откровением для Фишера было и то, что он ничего о нём прежде и не знал, в то время, когда Сал знал о Фишере совершенно всё. С самого начала их разделения. Он был его внутренним голосом, что со временем сумел обрести не только вектор, но и форму. И теперь эта форма росла в объёме, норовя поглотить и его самого.       По пути ему встретилось здание, единственное с льющимся светом из окон. Фишер подошёл ближе, влекомый странным чувством. Вновь он, уйдя в себя, пришёл к пабу, словно его тело знало эту тропу и шло сюда само по себе.       Он окинул взглядом исцарапанную громадную вывеску «Пойло Райли» (единственный признак, по которому можно было отличить это здание от других), причём слово «пойло» в размере было больше, чем «Райли». Фишер хмыкнул, вновь пропустив в голове мысль, что название это звучало так, словно этот некий Райли испражнился в стакан и выдал его клиенту за нехилую сумму. Он сбил с подошвы ботинок грязь и вошёл внутрь.       В небольшом помещении было на удивление тихо и даже спокойно. Местные пьяницы вовсю пускали слюни на замызганные пивом и крошками столы, видя уже сотый сон на счету. За барной стойкой сидел похрапывая бармен-здоровяк. Скрывшись за ним, в углу тихонечко работал граммофон, проигрывая забористую музыку. Фишер подошёл к стойке и уселся на стул, по соседству с которым, привалившись к столешнице и подложив под голову руки, спал знакомый ему человек.       Услышав стук его трости, бармен дрогнул, испустив серию храпа, созвучного с поросячьим похрюкиванием; едва открыл один глаз, которым пьяно глянул на Фишера, пробормотал что-то наподобие «мы закрыты» и продолжил спать.       Фишер и бровью не повёл, наблюдая за здоровяком, и жалостливо оглядел Лоуренса. Дорогая одежда, вышколенный вид аристократа, что уже было дикой редкостью для такого заведения, а под ними — пьяный от горя, спящий обычный человек. Через перчатку Фишер невесомо коснулся его скулы, поправляя спавшую на лицо каштановую прядь, — Джонсон поморщился, недовольно что-то пробурчал и зарылся лицом в подложенные руки. Такое зрелище отозвалось у Фишера эпизодическим чувством умиления, которое он резво прогнал, вновь став серьёзным. Выудив из кармана плаща кошель, он отсчитал два фунта и вложил их в нагрудный карман засаленной рубахи бармена.       — Надеюсь, ты не выпил больше. А то этому пивному амбалу будет обидно, — усмехнулся Фишер, глядя на Джонсона и кладя кошель обратно.       Встав с места, он аккуратно схватил мужчину под мышками и, перекинув одну руку через плечо, поднял его со стула. Взял со стойки чистый цилиндр и, обрадовавшись тому факту, что Лоуренс так и не удосужился стянуть с себя пальто, покинул это хмельное место.       Он помнил его адрес, помнил дом, помнил, что служанка приходила ранним утром и уходила ещё не затемно, что уже помогало ему оставаться незамеченным. Но это странное чувство преследования и опаски извечно лежало камнем на душе, говоря, что Сал за ним наблюдает. Это он тоже помнил.       Было совершенно не ясно, какую цель преследует он, что он испытывает, пребывая рядом с Лоуренсом: равнодушие или больше злобу? Ему было ведомо лишь одно — Сал сделает всё возможное, чтобы держать Фишера подальше от него. По крайней мере точно не даст им сойтись.       — Ведь ты единственный, кого он боится, — сказал он вслух, подойдя к жилому зданию с готическим фасадом, протянутой нервюрой под выступившим сводом черепицы и утончёнными люкарнами.       Дом Лоуренса что снаружи, что изнутри был дорого отделан, но мрачен. Ни души, всё погружено во тьму и гнетущую тишину, став царством отшельника. Поднявшись на второй этаж, Фишер взвалил мужчину на кровать и, с трудом стянув с него пальто, перевернул на бок. Джонсон что-то невнятно и протяжно произнёс, Фишер так и не разобрал что именно. Собрался уже уйти, но остановившись в дверях, глянул на спящее лицо и замер. Когда-то сильный, упрямый и смелый мужчина внезапно обратился в одинокого, беззащитного и сломленного человека. И окружающая тьма уже не окутывала его, укрывая от внешних бед с целью защитить, внушив страх любопытному глазу, она его буквально сжирала, медленно превращая в то, чем всегда был Фишер, — в живого мертвеца.       Фишер зажмурился, сжал крепче трость, борясь с сомнениями. Сала здесь не было, по крайней мере сейчас, некому было его останавливать, некому было настаивать на недопустимости их связи, попросту некому. Могло ли это уже служить поводом для... хотя бы пары минут, проведённых рядом? Вблизи...       Он присел на край кровати спиной к Джонсону и глянул на раскрытые гардины. Тусклый свет едва мог составить конкуренцию воцарившемуся мраку, что было только на руку. Фишер прокатил меж ладоней шафт, глубоко вдохнул и на выдохе опустил голову, лбом приложившись к набалдашнику.       — Ночью мир так меняется. Всё живое становится мёртвым, а мёртвое оживает. Словно это необходимо, словно по-другому и быть не может. Он говорит, что такова суть и в этом кроется её великолепие, — он поднял голову и, вновь глянув в тусклое окно, возразил: — Я с ним не согласен. Не полностью, но всё же... Некоторые вещи лучше не трогать. Хотя, думаю, ты бы сейчас это оспорил. Наверное, оспорил... Ведь ты уже не тот, что раньше, верно? Теперь ты слабее, и от тебя разит дешёвым пойлом. Твой дом чист, как и ты сам, но его внутреннее убранство так же мрачно, как и твои мысли. Для тебя, как и для них, я — причина затянутого тучами неба, и пусть я к этому и не причастен, хотя чёрт его знает, может и причастен. Мне трудно иногда даётся критика, и лица я порой не различаю — вижу их и теряюсь, забываясь в захлёстывающей меня тревоге. Ларри, они меня преследуют везде. Я... я не знаю, как вырезать эти воспоминания. Но я стараюсь. Правда, я стараюсь сопротивляться им и быть лучше. Иногда получается и я остаюсь собой, а иногда — это уже не я. Я словно засыпаю. Они хотят видеть его, и он просто не может упустить этот шанс оказаться в центре внимания. Этот чёрт так тщеславен и самовлюблён, что меня от него просто мутит. Иногда он себя прямо Богом мнит, а иногда... из него выходит неплохой собеседник. Пусть даже все его советы и ограничиваются ссылкой к чёрту.       Лоуренс шумно вдохнул. Фишер глянул на него через плечо — всё так же дремлет, только хмур, словно созерцает кошмар, — потянулся в желании коснуться его лица, огладить лоб и скулы, будто так мог развеять внутренние переживания мужчины, но, вспомнив его реакцию в пабе, одёрнул себя буквально в двух дюймах от него и вернул кисть на шафт.       — Я тебе не нужен, знаю, я это знаю. Но ты всё ещё нужен мне. Даже ему ты тоже нужен, пусть он и продолжает это яро отрицать, но я-то знаю, что в глубине души он бы тоже был не прочь оказаться с тобой рядом, устроить очередные дебаты и померяться умом, как делал это всегда, — Фишер усмехнулся. — Знал бы ты, как мне иногда хочется ворваться сквозь эту толпу людей и зарыться в твои объятия. Спрятаться от них, чтобы не слышать их смеха. Чтобы не чувствовать на себе их колких взглядов. Но он всё останавливает, говорит, что нам это не нужно, мне это не нужно. И всё в итоге сводится к наблюдению со стороны. А ведь я... Ларри, я так хочу быть рядом с тобой... Хочу вдыхать аромат твоей кожи, целовать её, целовать твои губы... Я бы отдал всё на свете, даже эту новую жизнь, чтобы ты заметил меня сквозь этот человеческий поток. Но тогда всё окажется напрасным, весь мой путь станет бессмысленным. А я не готов к таким жертвам. Не в этот раз.       Руки сильнее сжали трость. Оскоминой на языке пришло осознание. Надо было уходить, пока поглотивший ночной город мрак не сменился густым утренним туманом. Ему просто необходимо было подняться и оставить Джонсона одного, как и всегда, чтобы тот по пробуждении задался примитивным вопросом о том, каким же чудным образом его принесло домой после такой пьянки. Он должен был уйти, должен был, чёрт побери, покинуть это мрачное место прямо сейчас, но... он остался. Повис на трости, как немощный старик, что решил покемарить, и замолчал.       В этой возникшей гробовой тишине словно сплетались между собой вечность и покой. Окружение замерло, на стенах не елозили тени, воздух утратил свой вкус, даже дыхание Джонсона едва слышно пробивалось в его чуткий слух, так и спрашивая его: «Почему ты не уходишь?». Но ему казалось, что это был шёпот разума, будто Сал таким образом пытался проявить себя вновь, а Фишер его старательно подавлял, не давая возможности порушить эту идиллию. Пусть и не самую благоговейную.       Просидев статуей, он не заметил, как к ним осторожно прокралось утро. Бессолнечное, угрюмое и промозглое. Только в комнате стало немного светлее, что позволило рассмотреть её содержимое не только в контурах, но и подметив пару скупых характеристик. Он поднял голову, выпрямился. Теперь-то точно надо было уходить. Ради его безопасности, ради безопасности Лоуренса, надо было просто подняться и зашагать прочь, вопреки этой, казалось бы, непреодолимой тяге.       Усилием воли он заставил себя оторваться от кровати, хмуро глянул в окно, не радуясь скорому приходу нового дня, и, бросив на Лоуренса мимолётный взгляд, без слов-пожеланий живо ретировался. Надеялся он только на одно — что никого не встретит по пути. Однако его ожидания не оправдались. Внеплановая задержка в покоях Джонсона всё-таки была очень плохой затеей, стоило ему поймать на себе тревожный взгляд двух маленьких чёрных глаз на бледном и широком, как блюдо, лице.       Она стояла у порога. Уже не молода, но ещё и не стара. Сжимала в руке снятый плащик.       Он стоял в дверях напротив, утопая в тенях, что окружили его защитной завесой, оставив только очертания. Нахлобучил цилиндр, спрятав под полями глаза и часть носа, и, приставив указательный палец к губам, требуя молчания, поравнялся с ней.       Другой рукой выудил из кармана кошель и, достав из него крон, зажал монету между указательным и средним пальцами, подняв их на уровне её глаз. Принялся шёпотом вещать через видимый для служанки рот:       — Не смотри на меня, но запомни мой лик. Я часто буду приходить сюда глубокой ночью с твоим господином. Уже за это ты должна не переживать, однако в обмен на твоё спокойствие я прошу тебя хранить молчание. О каждом моём визите и обо мне самом. В противном случае ваш дом настигнет напасть. А я этого очень не хочу.       Она молча кивнула, так и говоря ему «я тебя услышала, повторять не нужно». Едва ли она понимала, что разговаривает с убийцей. Однако он знал, она боялась. Он это чувствовал. Слышал, как заходилось её сердце, слышал запах её холодного липкого пота, которым она обливалась, глядя на его мрачное, сокрытое в тени полей цилиндра лицо, и её неровное дыхание. Но больше всего ему бросалось во внимание это неподдельное любопытство и алчно поблёскивающие глазки, которыми она оглядывала монету. Вложив деньги в карман её тёмного платья, он в нерушимом молчании покинул апартаменты Джонсона.       Теперь-то уж точно возвращаясь к себе домой.       Этой ночью он был невообразимо щедр. Разбрасывался деньгами, как безумцы перчатками в лицо с криками о вызове на дуэль. Этой ночью он был невообразимо милосерден. Договаривался сдержанно и сохранял самообладание. Этой ночью он словно был и он, и не он. Чувствовал внутреннее воздействие другого «я», размывающее границы между ним и собой, становясь беспристрастным и отчуждённым. Был ли он действительно таков? Каким он был на самом деле? Он уже не знал. Но одно он знал точно — эта ночь была окончена.