Ртуть, нефть и энтропия

Должно быть, все это бесполезно. Мужчина сжимает в руках сероватый лист, без колебаний превращая его просто в комковатый кусок мусора, отбрасывает тот со всей яростью и накопленной силой, злясь от мысли, что у него нет ничего необходимого под рукой, чтобы сжечь его к чертям. Предать все словечки, выстроенные в уродливые, до безобразия грубые предложения, огню. «Служи, как тебе и полагается, науке и заплати соразмерно собственной жалкой жизни». Не нужно гадать, кто был автором этой строки — главная агентка дома Феррос не имеет ни привычки, ни необходимости сюсюкаться с кем-либо. Те, кто ждут от неё такого отношения, уже, вероятно, мертвы. В чем был смысл того, чем он занимался последние несколько лет, если всё вернётся к той точке, откуда он начал? Вновь прислуживать совету, будучи цепным псом, ограниченным десятками кодексов и иных сводов правил, диктующих и навязывающих ему свои мировоззрения, когда всё, чего он так тщательно добивался годами — свобода и право выбора. Право решать, кому помогать и как помогать, отбрасывая всяческие предрассудки и смыслы, которые кто-то, почему-то, назвал здравыми. Он злится, но не на Джейса, не на Кейтлин, уж точно не на Камиллу или судьбу-злодейку. Он продолжает злиться на самого себя за проявленную слабость и беспечность, которые, по итогу, привели его сюда — на дешёвую больничную койку, которую его бывшие товарищи и так едва выторговали у главного врача, не желавшего ввязываться в неприятности и помогать тому, чью жизнь хотел забрать совет. Кровотечение остановили, раны кое-как обработали, а омертвевшую подгнившую плоть грубо отрезали и выкинули в помойку. Это всё, чего он заслуживал, и все, в чем, по мнению местных врачей, действительно нуждался. Хватит с него. Голая тонкая кожа покрывается мурашками то ли от холодка, отдаваемого бетонными стенами, то ли от самого настоящего страха — боязни своей собственной никчёмности в сложившейся ситуации, невозможности оспорить и как-либо повлиять на приговор. Его стальная броня, практически вторая кожа, была снята и, должно быть, выброшена за ненадобностью, оголив его и вновь оставив один на один с этим до неправильного правильным верхним миром, где даже воздух — чистый, лёгкий, непривычный до боли в лёгких. Пускай на нем есть слой одежды, он никогда прежде не чувствовал себя более голым и уязвленным. Как стыдно снова видеть своё ослабшее худощавое тело, которое, по какой-то причине, он должен терпеть и принимать таким, какое оно есть. Там, в глубинах Зауна, он лишён каких-либо эмоциональных колебаний, большей части спектра чувств — привычное ничего. Отличное состояние для рутины. Сейчас же, привыкнув к отсутствию низменных волнений и переживаний, он практически готов задохнуться от горечи, разлившейся внутри. Это абсолютно невыносимо. Точно так, невыносимо и горестно, проходит вся неделя, отведенная на восстановление: этого даже недостаточно организму, чтобы затянуть и полностью исцелить хотя бы небольшую бытовую царапину, но руководство больницы ему не слишком радо, и, соответственно, не имеет необходимости скрывать это на собственной территории — кто их будет судить за неправильно предоставленные медицинские услуги преступнику? Теперь, как и подобает преступнику, он стоит подле большого дубового лакированного стола шерифа, пока та ищет нужный документ для подписей и сбора отпечатков. — Присядь, — привычно произносит Кейтлин своим капитанским тоном, но затем, неловко прокашлявшись, она повторяет то же самое, но более приземленно и дружелюбно: — Присаживайся, Виктор. Спорить тот не решается, да и сил не имеет — в изрезанном боку тянет, а нога, когда-то излеченная хекс-ядром, ноет с новой болью, напоминая о старых недугах и слабостях, которые Виктор так тщательно пытался скрыть и исправить раньше. Он обессиленно падает в гостевое кресло, понурив голову и взъерошив непривычно отросшие волосы. Ему жутко неуютно находиться здесь, чувствовать себя провозглашенным психопатом и убийцей, которого словили и заставили встать на учёт. Ему, как ворам и насильникам, нужно будет приходить и отмечаться несколько раз в неделю — не смешно ли? — Ты, должно быть, ненавидишь нас всех, — мягко, нехарактерно для шерифа Пилтовера, произносит Кейтлин, стоя к нему спиной, пытаясь найти нужную папку среди уймы прочих, совершенно идентичных по внешнему виду. Мужчина молчит не потому, что не знает ответ. Знает, прекрасно знает, но разумно ли это — откровенничать с человеком, который нет-нет, да способен вернуть тебя обратно в тот сырой подвал и довести дело до конца? Вздох. Конечно, она этого не сделает. — Не всех, — он издаёт подобие смешка, — я альтруист и верю в то, что не могут все быть мудаками. Кирамман, неожиданно для него, рассмеялась: — Но большая часть — однозначно да, — найдя нужное дело среди переполненных папок, она оборачивается и кладет его на стол. — Можем начать. Ты ознакомлен с деталями? — Если ты про условия Камиллы и про то, каким извращённым способом она выпустит мне кишки, если я сбегу — то да, вполне. Улыбка с ее лица пропадает, возвращая ей прежний серьезный вид, вполне подходящий под антураж кабинета, напоминающего те самые, из бульварных детективов, которые Виктору приходилось читать в детстве, цепляясь за любую возможность прочитать хоть какую-нибудь книгу и вынести из неё что-то новое. — Хорошо, — подводит итог она, прекрасно зная, что ничего хорошего в этой ситуации нет. — По крайней мере, это не худший исход. Ты уже работал здесь, всё и так знаешь. Вспоминать о своей не слишком бурной молодости и научной деятельности, которую он вёл в стенах Пилтоверской академии, вспоминать, конечно, не хочется от слова совсем, но время от времени он все же предается этим воспоминаниям, размышляя о том, как ему тогда могло вообще показаться, что это было лучшим периодом его жизни? Тогда все казалось таким простым, донельзя слащавым и сопливым, но бытует одна хорошая фраза, дающая ему неплохое алиби от взятия ответственности за все свои идиотские слова и действия — влюбленных не судят. Очень удобно, если признаться хотя бы самому себе, что он действительно был влюблен, чтобы успокоить совесть. — Он чуть с ума не сошел, когда узнал, — к чему-то переводит тему Кейтлин, украдкой взглянувшая на него, занимаясь снятием отпечатков Виктора для базы данных, перебирая пальцы костлявой кисти рук. Промолчав, мужчина ставит свою роспись на бумаге, до ужаса витиеватую и длинную, служащую напоминанием, что Пилтовер всё же оставил на нём след и когда-то он был в шаге от принятия идиотского лживого факта, что он — тоже часть этого мира. — Зайди к нему, он… — заминается она, видя очевидную незаинтересованность на чужом лице, — он сделал достаточно, чтобы заслужить право знать, что с тобой все в порядке. Он хочет бросить вслед что-нибудь в духе «сообщи ему об этом, это твоя работа», но передумывает, кивнув на прощание, покидая кабинет. Стоит ему только-только остаться наедине с собой, как в груди с новой силой разливается горечь, вызывающая одну лишь тошноту. Их с Джейсом отношение претерпели множество метаморфоз за последние семь лет: Вот они — молодой амбициозный дуэт, готовящийся привнести нечто инновационное в мир технологий. Здесь, между строк, они юные и неловкие, учащиеся целоваться друг на друге, надеясь, что каждый вечер, проведенный за новыми «исследованиями» неведомого ранее, будет длиться достаточно долго, чтобы успеть добиться некоторых успехов в этом непростом деле. Вот — уважамый учёный и восходящий политик, сделавшие город прогресса вновь великим, указав новую дорогу для разработок на уже ближайшую декаду лет. А тут, не хочется совершенно вспоминать, как Виктор позволил себе кое-что непозволительное и, как казалось ему, наглое — ревность. Небезосновательную и подкреплённую кучей доказательств того, что он не просто переживал на почве сближения объекта собственного интереса с той, кто затмевал его во всех аспектах. Болезнь прогрессирует и «солнечного затмения» не привидится — ему нечего противопоставить солнечной великолепной женщине, наверняка знающей, что она может и хочет дать Талису, явно заслуживающему намного большего. Здесь — переломный момент. Ссора, где всплывает два неприятных момента, скрытых ими друг от друга — конфликт интересов Виктора и неправильные жизненные приоритеты Джейса, где, как итог, не было найдено ни единого компромисса. Как ни крути, стоит признать — ненависти между ними никогда не было. Ни один не считал другого — врагом. Каким бы злодеем не выставляли новорожденного «механического вестника», злобы ему недостает — он никогда не мстил Джейсу и не планирует сейчас. Впрочем, он никому не делал зла, даже если и осознавал, что они того заслуживали. Своё право решать судьбы он использует в медицине, отрицая термин «неизлечимых пациентов», доказывая на практике множество раз, что дело не в болезни, а в подходе к ее лечению или, если угодно, устранению. А разбитое сердце — такая мелочная потеря на фоне того, чего Пилтовер лишал Заун на протяжении многих лет, не стоящей даже упоминания в его биографии.

***

Скрестив ноги, Виктор сидел на краю возвышенности в месте, которое все привыкли ассоциировать с ним — выход к теснине, ведущей к грязной речке, устье которой находилось в Зауне. Здесь он когда-то встретил Хеймердингера, посчитавшего после беседы, что юноша перед ним — особенный случай, которому стоит дать шанс. Сюда он пришел, чтобы развеять прах ассистентки, которая верила ему и верила в него, собираясь проститься с жизнью вслед за ней, будучи прерванным в самый ответственный момент. И здесь он, когда-то, в один из последних разов стоял с Джейсом, всё ещё наивно полагая, что между ними есть место чему-то большему, чем просто «друзьям». Он запросил аудиенции с Хеймердингером вновь, надеясь, что он снизойдёт до встречи с ним и позволит сказать хотя бы пару слов себе в оправдание, но секретарь выставил его прочь, не дав возможности дождаться ответа, посему он ушёл. Ему некуда идти. Это последнее место, где он все ещё чувствовал себя правильно. Это ведь его место. Услышав шаги позади себя, он вздыхает, думая о том, что его хотят лишить даже возможности посидеть в тишине в любимом месте и поразмышлять, как в старые деньки, о собственной незавидной жизни. — Ты — механический вестник? — с долей скептицизма спросил юноша в одеждах поджигателей, оглядывая мужчину с ног до головы. — Зауниты меня так не зовут, не уподобляйся, — произнес Виктор, подразумевая, что Экко перенимает слишком много плохих привычек от Пилтовера. Это напомнило ему себя же в молодости. Хмыкнув, мальчишка-заунит присаживается рядом. — Я представлял тебя иначе, — протянул он, размышляя, как правильнее выразить мысль. — Более крутым, что ли? Большим и страшным, как описывают тебя и тут, и у нас. Виктор лишь слегка улыбается. — Мне это ни к чему. Положив на колени свою маску, Экко продолжает, сделав тон голоса более серьезным: — Старик занят и послал узнать, что у тебя случилось, — вздыхает он, скучающе подпирая подбородок. — Можешь начинать свой трагический рассказ. Мужчина, не поднимая взгляда, лишь неспеша мотает головой. — Ничего такого не нужно, спасибо, — отказывается он от бесплатной тряпочки для слез, посланной профессором, — вернись и, пожалуйста, скажи ему, что я рассматриваю вариант возвращения в академию. Если он позволит, хотя бы в память о чем-нибудь хорошем, связанном со мной. — Мужи-и-и-ик, ты чего?! — возмущается Экко, не веря собственным ушам. — Ты же гений! А собираешься что, студентикам этим слюни подтирать? — Попрошу, я бывший помощник декана акаде… Юноша тяжело вздыхает и перебивает его, абсолютно не скрывая факта, что он наслышан о его подвигах в изобретательской сфере: — Да какая разница? Тебе не место в этом рассаднике тупиц. — Разница в том, что я не занимался никогда настолько мелочными вещами, как подтирание чьих-либо слюней, — хмурится Виктор, — какие, по-твоему, у меня ещё есть варианты? Услышав вопрос, гонор у юноши убавляется и он замолкает, размышляя над ним. Перебирая варианты и учитывая обстоятельства, известные ему весьма сомнительными способами, он вскидывает бровь, принимая чужую правоту, но все ещё считая, что тот недостаточно старается и заслуживает в разы большего: — Я передам ему, — он встает и, покопавшись за пазухой, бросает что-то мужчине, внутренне отмечая, что с реакцией у него проблем нет — Виктор вполне ловко ловит небольшой мешочек, издавший характерный звон. — Это, ну, знаешь… старый подумал, что тебе пригодится. Он беспокоится. — Я… Экко, не играя в показушное уважение к старшим, ещё разок перебивает его, не желая выслушивать какие-то скромные отговорки или ещё что-нибудь, что так любят говорить взрослые мужики, стесняющиеся признать, что у них ни гроша за душой: — Пригодится. Приходи сюда завтра в это же время.

***

Перебирая монеты в небольшом кошеле, мужчина лишь вздыхает — этих денег может быть достаточно, чтобы прожить в Зауне, наверное, месяц или даже полтора, но для Пилтовера — этого мало, даже чтобы снять какое-нибудь жилище хотя бы на пару дней и при этом ещё чем-то питаться. Всяко лучше, чем ничего. Как он мог жаловаться? Хеймердингер вновь проявил к нему невероятную щедрость, закрыв глаза и простив ему все те неправильные вещи, которые он делал в прошлом, нарушая все учения профессора, пускай и уважая ту основу, которую тот ему дал — без той возможности, которую подарил ему Хеймердингер, он был бы по сей день никем и звали бы его никак, если бы не это удачливое совпадение, приведшее его ровно к воротам академии. Он все ещё никто и зовут его никак в масштабах Пилтовера, но, по крайней мере, бродя по опустевшим ночным улочкам города, он вспоминает о последнем «его» месте, которое он сегодня ещё не посещал. Остановившись перед дверью, он на секунду замирает, вдохнув полные лёгкие воздуха. Надавив на ручку, хмурится. Та поддалась без какого-либо сопротивления. Виктор лишь закатывает глаза с мыслью, мол, «конечно, зачем закрывать входную дверь, когда тебя уже разок ограбили даже с закрытой», входя в квартиру. Стыдно признаться, но мужчина поразительно хорошо ориентируется в ней даже в темноте и, что стыднее, прошло уже слишком много времени с последнего раза, когда он был здесь, чтобы оправдаться одной лишь частотой проходов в гости в прошлом. Он слишком устал за целый день и раны, ноющие от безответственного подхода к их лечению, желают только одного — милосердно добить Виктора, чтобы не мучился. Тот свято сносил всё и не подавал виду, словно веря в то, что ему на голову опустят терновый венец по окончании его жизни. Пройдя по коридору и нащупав в темноте ещё одну дверь, ведущую в спальню, он приоткрывает её и заглядывает внутрь. Впрочем, мало что изменилось: мебель и детали интерьера те же и на тех же местах, как вырисовывается в памяти мужчины. Он был тут непозволительно много раз. Отгоняя воспоминания, он поворачивает голову в сторону рабочего стола и встречается глазами, соответственно, с хозяином квартиры — Джейсом Талисом. Он молчит, Виктор тоже молчит — неловко. Не придумав ничего лучше, Виктор бросает в него мешочек с деньгами, выделенный ему Хеймердингером, и входит внутрь. — Переночую, — он ставит его перед фактом, прикрывая за собой дверь. — Ты… — заговаривает было Джейс, перебирая в мыслях перечень самых актуальных и важных вопросов. — Рот закрой. Смешно то ли от собственной беспардонности, то ли от факта, что эта фраза действительно возымела необходимое действие. Талис прикрыл рот, оставляя помещение в блаженной тишине. Более того, он никак не реагирует на него, продолжая работу; незваный гость же ложится на постель и, наконец, вздыхает с облегчением впервые за целый день, прикоснувшись к мягкой, по-настоящему мягкой поверхности, накрывшись пледом. Уставшая голова не работает, да и, откровенно говоря, ему абсолютно плевать, где будет спать сам хозяин кровати и квартиры в том числе, по этой причине он с огромным удовольствием разворачивается к стене, по привычке. Виктор прикрывает глаза, вслушиваясь в тишину — мерное тиканье часов, едва различимое чирканье ручки по шершавой бумаге и такое привычное, почему-то, раздражённое цоканье Джейса, когда в расчетах что-то не сходится. Пускай разум сопротивляется перед какими-либо предположениями, но тело расслабляется ещё сильнее, оказавшись в знакомой обстановке, зная, что здесь безопасно. Это говорит, впрочем, намного больше, чем сам Виктор мог бы выдать в свое оправдание. У Талиса же под чужое сопение неожиданно и расчеты сходиться начинают, и почерк стал разборчивее, и голова яснее — утром он хотя бы сможет прочитать, что же он понаписывал в своем дневнике, потому что обыденно с этим были некоторые проблемы, когда он сидел до самой ночи и выписывал строку за строкой, пытаясь высказать своё мнение хотя бы безучастной равнодушной бумаге. Это… ничто. Ничто для Виктора, что-то для Джейса. Пока Виктор начисто убивал в себе все, что тянуло его к бывшему научному коллеге, то Джейс же, сквозь года, сохранял последние искры на пепелище того, что он в нужное время не сумел обозвать правильно — любовью. Как смешно и жалко, что у него ушло столько времени, чтобы осознать это, а затем оглянуться и осознать, что рядом больше нет Виктора, с которым можно поделиться очередным успешным исследованием в области собственных чувств. Как пусто и печально, что Виктору осознал это намного раньше и обжёгся не по своей вине, вынужденный отступить и дать шанс той, кто, по его мнению, составила бы Талису лучшую партию, чем он. — Спокойной ночи, — произносит Джейс, не слыша в ответ ровным счётом ничего.