Самое настоящее проклятие

Не, я тут, конечно, не самый лучший в искусстве молчать, однако кое-что об этом знаю. Ненавижу затыкать себе рот. И… лучше я наговорю целый толстенный роман из лишних слов, но молчать — нет, не буду, увольте!  — Ты? — вскидывает брови. — Зачем… бежал по лестнице, будто за тобой кто-то гонится?! И почему ещё не готов? Я мог бы притвориться глухим, и совсем ничего не ответить, пытаясь восстановить дыхание.  — Разве… я не готов, мэм? Или мне следовало сказать: «да, прошу прощения, мэм, я исправлюсь». Кажется, это слишком сложная фраза — язык завяжется узлом раньше, чем от Питера Пайпера и Бетти Боттер* вместе взятых. Мамочка сжимает в руке распечатанный конверт, секунду недоумённо смотрит на меня, злого и запыхавшегося, а потом, застыв в высоком дверном проёме, выдаёт:  — Только не говори мне, что собрался идти… в этом.  — На мне моя школьная мантия, что с ней не так… мэм?  — Не веди себя как шут! Надень одну из парадных мантий. Ты ведь прекрасно знаешь, где они.  — Если я — шут, то вы, наверное, главный шпрехшталмейстер этого развлекательного заведения, мэм? — едва переведя дух, тут же хмыкаю я с таким отважным равнодушием, словно у меня в кармане припрятан источник бессмертия. Возвращаю глаза с письма (знакомая печать на сургуче — оно ведь из Оленьей Усадьбы, так?) на уязвлённую мамочку и передёргиваю плечами, — Я не буду переодеваться! В этом просто нет никакого смысла… Растерянно думал: «спросить… у неё сейчас? Спросить?» — Бессовестный! — шипит она, не позволяя мне даже шаркнуть ногой и добавить увязшее на зубах «мэм», — Тебе не стыдно разговаривать с матерью в таком тоне? Или ты думаешь, что говоришь со своими грязнокровными приятелями?! — она буравит меня холодным взглядом, от которого я снова ёжусь и с мрачным молчанием рассеянно ударяю кулаком по косяку, — Я дождусь от тебя извинений? Приличного поведения?  — Но я не сделал и не сказал ничего ужасного! — огрызаюсь я.  — Видимо, не дождусь, — медленно цедит она, поправляя ожерелье, — Никогда не следишь за языком. Однажды это доведёт тебя… — поджимает губы, отворачивается и переступает через порог комнаты, вынуждая меня убрать руку и сделать быстрый шаг назад, в коридор, — О, Мерлин, у меня уже нет никаких сил с тобой возиться. Оденься так, как я тебе говорю! Немедленно! Стискиваю зубы и невольно провожу рукой по эмблеме льва на груди, словно пытаясь защитить, сглатываю привычный горький ком.  — Леди, я уже сказал, что…  — Когда мы вернёмся из Министерства, можешь ходить по дому хоть в ночной сорочке, но сейчас… сделай, как я сказала! И хватит пререкаться! — мамочка взмахивает шёлковым рукавом и внимательно смотрит на моё скривившееся лицо и ладонь, прилипшую к груди, — Жду тебя внизу через десять минут. И надеюсь, ты не забудешь причесаться и надеть серебряные запонки. Ты! Быстро принеси мне футляр с перчатками и крокодиловый ридикюль, а ещё отвар из мелиссы и ромашки и полотенце, пока у меня снова не началась эта ужасная мигрень… Последние слова мамочка адресовала уже Кричеру. Я чуть помедлил в дверях, кинул долгий разочарованный взгляд на домовика и вернулся на лестницу. В вестибюле не было клацающих, как металлическая защёлка кошелька, лифтов, но в пафосных каминах, которые шли по обе стороны зала, то и дело вспыхивал зелёный огонь. Раздавался свист проносящихся через дымоходы тел. Народу здесь толкалось ещё больше, впрочем и сам Атриум Министерства Магии превосходил размерами тот зал, в котором мы с отцом находились прежде. Я ещё мгновение смотрел, как пламя летучего пороха, точно любовница, обвивает покидающего Министерство лысого волшебника с внушительным портфелем в руке, а потом повернулся к отцу. — Её магия вышла из-под контроля? — удивлённо переспросил я, — как это? Она же не ребёнок.  — Она была сильно взволнована, даже… даже потрясена, — пояснил отец, слегка нахмурился и понизил голос, — и, к сожалению, бокал, который она держала в тот раз в руке… неудачно лопнул. Как и остальные хрупкие предметы. Мамочкины слова… «Иди в свою комнату и не показывайся мне на глаза!» Они звучали у меня в ушах, словно надоедливый мотив глупой песенки бездарного певца, доносящийся из кривого раструба испорченного граммофона. И когда сразу после завтрака я вернулся — вбежал, ворвался, внёсся — в свою комнату, то точно думал, что не выйду, пока родители не пригрозят оторвать дверь вместе с приличным куском стены! Принялся нервно расхаживать по знакомой с детства комнате, подошёл к кровати и вяло тронул чёрную ткань. Секунду спустя узнал свою же мантию с гриффиндорским гербом. До чинной семейной утренней трапезы у меня оставалось немного времени, чтобы забрать её из библиотеки и больше не изображать из себя начинающего йога (только вместо углей, осколков или доски с гвоздями — ледяной, как самое сердце Арктики, пол) и обуться. Но надевать мантию, ещё слегка влажную, не стал, просто бросил на постель и выкинул из мыслей. Теперь всё равно даже — высохла она или нет. Я равнодушно покрутил её в руках и пролез в рукава и отверстие для головы, с удовлетворением почувствовал себя… почти как в Хогвартсе. Вот-вот, кажется, из-за высокого платяного шкафа выпрыгнет Сохатый и, взлохматив себе волосы, с пошлой ухмылкой ткнёт в один из плакатов. «Эй, Бродяга, тебе кто больше по вкусу — блондинки или брюнетки?» Занятый этими не столь мрачными фантазиями, я обернулся, бросил ленивый взгляд на постель и замер. Я не заметил этого раньше: хотя я оставил её в полном беспорядке, теперь она была аккуратно застелена. С нарастающим предчувствием поглядел на полки: подсвечники сверкали незамутнённой позолотой — ни скола, ни царапинки. Глянул вниз: паркетный пол тоже гладко блестел как новенький, будто я ничего не швырял на него, а от лужи у кровати и подавно ничего не осталось. Ни одного следа. Ни малейшего. Как если бы я и не ночевал здесь вчера — комната имела прилизанный чужой вид. Даже возмутительные плакаты, защищённые чарами, всеми, которыми я знал (думаю, мало какие ячейки в волшебном банке охраняются так же хорошо как эти «картинки»), как-то побледнели и слились с зелёными стенами. «Слушайся меня и всё будет хорошо… и на этот раз не смей позорить семью своими выходками». Я подскочил, будто почувствовал чей-то раскалённый хуй между ягодиц. Тигром сорвал с окон шторы, странно тонко взвизгнув, пинком обрушил шкаф. И застыл посреди разгрома, тяжело дыша и до боли сжимая кулаки. После грохота воцарилась тишина, и я отчётливо представил, как родители, если они остались внизу, поднимают глаза к потолку. Без всякого удивления. Блять. Отшвырнув с пути рассыпавшуюся по полу одежду и обрывки штор, я упал на кровать лицом вниз. Не знаю сколько я лежал, сминая идеально заправленное одеяло, вдупливая в подушку и баюкая затопившее душу отчаяние… Как она сказала? «В доме есть правила, и я заставлю тебя их соблюдать»? Кажется, соблюдая их вполне можно тронуться рассудком. Или проще умереть от осознания какое ты, Мерлинова борода, ебучее дерьмо, а не наследник, и как подводишь своё дохуя древнее, благородное, чистокровно-ебучее семейство. …я оставался обессиленным и неподвижным, словно труп, пока не услышал тихий хлопок, а затем бормотания. Медленно поднял от постели голову и увидел сгорбленную фигуру Кричера, копошащегося возле кучи тряпья. Опрокинутый шкаф вздрогнул, как живой, заскрипел, поднимаясь. Я моргнул, быстро перекатился на бок и, вытащив из-под себя подушку, запустил ей в Кричера вместе с хриплым криком:  — Проваливай! Подушка врезалась ему в лысеющий затылок. Кричер не двинулся с места, не разогнул спину, но заунывные бормотания стали громче.  — Кричер — хороший слуга, он уже не так молод, как раньше, и должен изо всех сил следить за домом семьи Блэк. — домовой эльф поднял тонкие руки выше, и, повинуясь его жесту, рубашки, носки и мантии начали складываться в ровные стопки. Он мельком глянул исподлобья не прямо на меня, но в сторону кровати, — Кричер тотчас же уйдёт, как только расправится с грязью и беспорядком в комнате… ему тоже нет удовольствия видеть юного хозяина Сириуса. Я презрительно и изумлённо фыркнул, подтянул ноги и резко сел на кровати, наклонившись к замершему в низком поклоне домовику. — Когда я стану настоящим хозяином, как ты думаешь, что я сделаю с этим твоим драгоценным домом? — спросил я тихо и почти не зло, хотя внезапно во мне вспыхнуло безумное веселье, — Может, мне его сжечь? О, я представляю, какое великолепное будет зрелище — расплавленная посуда, почерневшее дерево и предсмертные крики моих дражайших предков с портретов! Или нет, нет… лучше я сниму все чары, которые наложил мой трусливый папаша, и запущу в этот дом, многовековую обитель чистокровности, самых страшных и мерзких существ во вселенной — магглов. И конечно, их девочек-маггл, вроде тех, что висят у меня на стене… Я могу устроить здесь что-то вроде ресторана или офиса, или отеля? И буду в своём праве! Конечно, что-то пойдёт сразу на помойку, первым делом выкину тот заплесневелый гобелен, а что-то можно и продать, хотя бы за полцены, лишь бы избавиться: и посуду, и вазы, и картины… — Глупый, глупый жестокосердный мальчишка! — что есть мочи завопил Кричер, зажимая себе уши, — Мерзость! Ересь! Кощунство! Оскорбление! Кричер не должен слушать такие речи! — Ты перебил меня! — громыхнул я, впиваясь ладонями в колени. — А я ещё не закончил! Так ведь не поступают домовики из благородных семей! Кричер истерически размахивал тоненькими ручками, как Дракучая Ива — ветками, хватал ртом воздух, собираясь не то хлопнуться в обморок, не то помереть от разрыва сердца, не то разбежаться и, в наказание за то, что слышал «такие речи», убиться маленькой уродливой головой об стену. Однако он всё же не упал в судорогах а, дрожа всем серым тельцем, принялся колдовать над разодранными шторами — они, срастаясь, завертелись как толстые дьявольские силки. Обретя, наконец, дар слова, Кричер запричитал себе под нос: — Горе, горе, большое горе и унижение семье…если дом перейдёт к хозяину Сириусу! Хотя он и старший сын. Хозяин Регулус никогда бы так не поступил, не сказал бы бедному Кричеру таких страшных слов…  — Я должен это выслушивать?! — зарычал я, отводя взгляд от колышащихся штор и отцепляя занемевшие — так сильно их вдавил — руки от коленей. — Дрочи на моего братца в его комнате! Пройдясь по спальне, принимавшей свой первоначальный опрятный облик, я поднял подушку, хотел было во второй раз швырнуть её в домовика, но передумал. Снова упал на кровать, уже спиной вперёд, словно это было испытание на доверие. Демонстративно закинул на спинку ноги в обуви и, вытащив волшебную палочку (кроме того, что можно было вонзить её кому-нибудь в глаз, она была, конечно, бесполезной, но вертеть её в пальцах — меня успокаивало) уставился в потолок с выражением полного равнодушия. Чем быстрее эта жалкая тварь покончит со шторами, тем быстрее уберётся отсюда. Но, хотя я перестал угрожать семейному гнезду, Кричер уже не мог угомониться: — Хозяин Регулус бы не устроил погром, и расстроил бы свою достопочтенную матушку, — с жаром неприкрытого обожания прошептал он, — хозяину Сириусу, видимо, мало, что в прошлый раз хозяйка порезала из-за него руку! О, бедный, несчастный, Кричер, как же так, он не сумел сохранить несравненные хрустальные вазы, и фужеры, и конфетницы… Я, кривясь от отвращения, вдруг сообразил, что уже слышал от Кричера про погибший хрусталь. И про то, что домовик его не уберёг, и про «бедную, несчастную хозяйку».  — Что? — протянул я, удивлённо приподнимаясь на локтях, — Что ты там борочешь, ветошь? Когда это… мамочка порезала руку? Да ещё из-за меня?! Кричер тут же прекратил трястись, шептать и ныть, медленно повернулся ко мне и неожиданно спокойно, без намёка в голосе на слёзы, ядовито спросил: — Неужели у юного хозяина Сириуса проснулся стыд? Неужели ему стыдно за своё поведение? Слишком нагло для слуги, даже если он меня — своего хозяина — ни во что не ставит! Я на мгновение смешался, а потом, перехватив подушку так, чтобы ей было удобнее бить, зло прикрикнул: — Либо отвечай, сука, либо вали из моей спальни! Домовик, опустив руки, низко поклонился. — С большим удовольствием выполню ваш приказ, юный хозяин! И, не сказав больше ни слова, растворился в воздухе. — Эй! Я с приоткрытым ртом вытаращился на то место, где только что был домовик. Какого… Соскочил с кровати, чуть не подскользнулся на отполированном до зеркального блеска пороге и едва вспомнил, что решил до последнего не выходить из комнаты — когда уже перепрыгивал через ступеньки. В мгновение ока был уже на нижних этажах, в бешенстве, кровожадно огляделся. И где этот старый придурочный… — Бедная хозяйка, бедная хозяйка… — донеслось откуда-то заунывное причитание. Я побежал на голос, но в этом грёбанном огромном доме можно было потерять даже себя — не то, что найти маленькое существо, которое умеет становиться невидимым. Постояв немного, я вдруг резко повернулся: услышал скрип половицы. Бросился с последних ступенек лестницы вперёд. Дверь открылась раньше, чем я дотронулся до ручки… — Леди была очень взволнована. — со вздохом повторил отец, поколебавшись, он легко дотронулся до моего локтя, — не пойми неправильно, я ничего не скрываю от тебя, но, боюсь, леди будет неприятно вспоминать о… том инциденте. — Ладно, я не буду ей об этом напоминать, если ты об этом беспокоишься, — быстро буркнул я, рассматривая проходящих мимо людей, кашлянул: — я бы и не спрашивал. Если б этот старый домовик не начал меня обвинять… — не договорив, я неопределённо покачал головой и с ожиданием посмотрел на отца. — Мне просто интересно, в чём же я провинился на этот раз? Когда меня даже дома не было! Я невольно прикусил губу и сосредоточился на проходившей мимо волшебнице в широкополой синей шляпе, скрывавшей пол-лица. — Провинился? — странная пауза, и долгая — глядя на снующих туда-сюда колдунов и колдуний, я почти забыл, что жду, когда отец снова заговорит. — Это случилось около трёх недель назад, — пробормотал он, — когда леди узнала, о… твоих опытах с анимагией. Отец сказал это так, будто открывал новый магический закон. Пожалуй, слишком внушительно. И он, похоже, и не собирался говорить что-то ещё, что пояснило бы его слова, снова поправил воротник, словно его этот разговор совсем не радовал. Я затряс коленом, демонстрируя крайнюю степень нетерпения, и вздёрнул брови. — И что? — Что, Сириус? — отец повторил мой недоумевающий жест, но как-то устало.  — Это так её разозлило, что она сошла с ума и принялась бить люстры и посуду? — предположил я с кривой ухмылкой. Вопросительно глянул на отца и вдруг прищурился. Прошло немало времени, но, кажется, когда мы с отцом были в Министерстве в первый раз, он обмолвился, что мамочка признала мои «анимагические опыты» занятием «достойным чистокровного волшебника». Что же? Он мне тогда солгал? — Полагаю это напомнило ей о судьбе несчастного Помпея Паркинсона, — негромко, словно нехотя, проговорил отец. Я фыркнул. — Того самого, которым пообедал гиппогриф? Они с леди что, были так близки, что одно напоминание о этом неудачнике заставило её выйти из себя? — Отец непонятно взглянул на меня, мне стало почему-то неуютно под его таким пристальным, долгим взглядом, но я всё же договорил с усмешкой — Сложно, знаешь ли, поверить, что… — Ты мог погибнуть. В этом всё дело. Ты мог погибнуть. Я осёкся, озадаченно посмотрел отцу в спокойные глаза — они не были такими спокойными, как всегда — и почему-то опять почувствовал сильное смущение. Отмахнулся: — Но не погиб же! И вообще, разговор не обо мне, а о… Я снова замолчал, разглядев в приближающейся женщине мамочку.