Уникальный

1951 год. Впервые за довольно длительный промежуток времени дорога, ведущая из города, цветущие верхушки деревьев благоухающих зелёных лесов и дом Афтонов, пропитанный горечью соков тоски и страха, были залиты светом августовского солнца. Небо омывалось ясной голубизной, и на нём не выходило разглядеть ни облачка. Лёгкий ветерок колыхал траву, листву и покачивал декоративный флюгер на одинокой крыше. Стаканы сверкали на тёплых лучах стеклом и каплями воды. Убирая их и чайные блюдца в шкафчик, Оливия невольно залюбовалась погодой за окном. Снаружи не жарко и не знойно, в доме прохладно, температура воздуха нечасто сохраняла стабильность, но сегодня изумительным образом радовала. Слушая умиротворённую птичью песнь, женщина провела по поверхности кухонной стойки сухой тряпкой и, закончив наконец уборку после готовки обеда, повесила на вбитый в стену крючок изношенный белый фартук. Она в который раз, уже не только за неделю, но и всего-то за ускользнувшую в круговороте домашних хлопот половину солнечного дня четверга, обратила внимание на ничуть не эстетически приятные изменения в фигуре, оттого приподнятое лучезарным полуднем настроение стремительно пошло на спад. Время шло, а пугающие деформации приобретали большую заметность, чем раньше, и потому становились не субъективной диллемой, а объективной мерзостью. Муж успел нелестно высказаться о такой непристойности — якобы жена не ухаживала, не следила за собой от слова совсем, что неправда. И если Оливия старалась игнорировать осуждающие неприязненные взгляды Льюиса раньше, то сейчас всерьёз обеспокоилась тем, что с каждым днём она делалась всё менее стройной и худой, переставала быть симпатичной себе самой; здоровье в свою очередь портилось, ей стало хуже вдвойне, усталость наваливалась тяжёлым валуном и утягивала густой грязью в вязкую топь. Молчать об этом было отныне невыносимей. Афтон прикрыла скрипящую форточку, опираясь о гарнитур и бросая полный опасений взор на супруга, который, приехав на обеденный перерыв, неторопливо доедал суп с морковью, картошкой и кусками мягкого мяса. Оливия поправила рукава домашнего платья. Льюис не оборачивался на неё и ничего не выдавал вслух. Ни о приготовленном женщиной блюде, ни о чём-либо другом. Диалог предстояло начать ей. — Ты не слишком торопишься? — осторожно осведомилась жена. Страх загудел в костях и мышцах. — Мне бы хотелось обсудить кое-что. Формулировка вряд ли была подобрана сносная. Говоря откровенно, Афтон не преуспевала в том, чтобы заводить ненавязчивую беседу. Она никогда не делала этого, предпочитая отмалчиваться сутки напролёт. Оливия не отказалась бы от своей молчаливой натуры, да вот внутреннее её состояние на пару с душевными заботами не позволяли выбрать столь простую дорожку. Мужчина словно не услышал. Продолжал буравить стол взглядом. Оливии, потерянной и сбитой с толку, взбрело передумать насчёт идеи по-человечески поговорить, и та поспешила покорно кивнуть куда-то в пустоту. — Ну? Небрежное обращение Льюиса застало её врасплох. — Я просто надеялась прояснить… Я переживаю… — заметавшись, женщина присела на стул справа от места по центру, за которым восседал глава семьи. — Мне нехорошо в последние дни. Не дни… недели. Полтора месяца уж так. И никак не проходит это чувство. Как будто что-то не то, — Она терпеливо ждала ответной реакции, но Афтон удостоил супругу исключительно хмыканьем. — У меня из-за того… мысли очень тревожные. О происходящем со мной. И с моим телом. — Я не думаю, что это болезнь, — раздражённо сказал Льюис, звякнув ложкой по тарелке. — Тебе просто надо заниматься собой, а не городить херню — и всё на том. Оливия кивнула ещё раз. Она напряжённо подняла плечи и поджала губы. Муж даже не посмотрел в её сторону. — Мне кажется, я беременна. — женщину передёрнуло. — Я не утверждаю. Не знаю… Понятия не имею, как объяснить эти ощущения. День за днём тяжелей и тяжелей делать элементарные вещи. Впервые за минувший час Льюис уставился в упор на супругу. Оливия увидела, каким недобрым огоньком сверкнули его глаза, и вся подобралась. — Тот докторишка Баерс заверял, что ты больше не забеременеешь, — возразил Афтон, нервно поведя бровью. — Что вторая удачная беременность в твоём случае — это грёбаное чудо… — Но ведь он не сказал, что наверняка. Мало ли — прогноз был ошибочным… Я переживаю, Льюи, — дрогнувшим голосом произнесла Оливия. — Может, мне бы следовало провериться?.. Так мы хотя бы будем уверены, что слова мистера Баерса точны. Настоящую проблему выявят и назначат рекомендации по поводу питания или чего-либо иного… В зависимости от того, какими окажутся диагнозы врачей. Давай съездим, пожалуйста?.. Глава семейства побарабанил пальцами по столу, хлебнув воды из стакана и надкусив ломтик хлеба. Когда он привстал, женщина решила, что разговор окончен: ничего, связанного с этой темой, Льюис обсуждать не намерен. Однако мужчина без резких высказываний или применения физической силы, что удивило, качнул головой, муторно размышляя о случившейся — вероятнее всего случившейся — неприятности. — Убери, — велел он, указывая на опустошённую им тарелку, после чего исчез в коридоре.

***

Вечером того же дня Афтон-старший вернулся в седьмом часу, с женой не заговаривал и не пялился излишне. Уильям привык к тому, что отец регулярно делал вид, словно живёт в этом доме один. Ни с кем не пересекается без нужды, подаёт голос лишь тогда, когда проклинает и бьёт. Ему было с семьёй до упомрачения скучно, — Уильям вразумел это давным-давно, и, дабы поддерживать нейтральный настрой папы в отношении родни, мальчик всячески избегал встреч с ним, послушно корпел над домашним заданием, засиживаясь в спальне безвылазно, порой, часами напролёт. Уилл не ожидал, что в этот четверг, пока он будет валяться на кровати и пытаться по замудрённой книжке собрать полноценную куклу из пластиковых деталек, шестерёнок и кнопок, отец заявится к нему, по собственным обычаям резво распахнув дверь. Подскочивший Уильям растерянно обернулся на Льюиса. Нутро под напором папиного пылкого недовольства, которое ощущалось членами семьи сразу, моментально, стоило Льюису попасть в их поле зрения, скукожилось, и мальчик почувствовал, как нечто невидимое и притаившееся внутри него бьёт по рёбрам, стягивает судорогой мускулы на лице, злясь и негодуя. Уильяму не приходилось ранее реагировать на папу так, потому что сердиться на него он практически не умел. Жар ярости, обжигавший его, потряс и ошарашил. Вновь. — Что это? — спросил отец. Он выхватил у сына куклу в форме жутковатой крысы, покрутив в руках. Уилл беспокойно пролистал книжку. — Игрушка такая. Я сам сделал. —… Уродство, — Льюис, поизучав немного состряпанную Уильямом штуковину, впихнул ту обратно мальчишке. — Творишь тут невесть что. Уроки? — Закончил, — пробубнил Уильям. — И тот доклад. Который на понедельник. Его я тоже подготовил. В наилучшем виде. Это известие осталось без похвалы. Отец не поинтересовался о качестве выполнения задания, а на старания сына быть достойным и лучшим вовсе наплевал. — Тебе твоя мать чего-то там не рассказывала? С ней, быть может, связанного? — Нет, — стушевался Афтон-младший. Мальчик отложил на одеяло книгу и куклу. — А что с мамой?.. Мужчина без энтузиазма пожал плечами. «Ни черта хорошего», — заключил отчего-то Уилл и с трудом сглотнул. — Что-то плохое?.. — Неизвестно пока, — злобно покосившись на ребёнка, отмахнулся отец. Впечатление, точно он не понимал, как преподнести какую-то громоздкую информацию, ибо, видимо, рассчитывал, что Уильям беспробудно туп и не сообразит. Уильям для Льюиса всегда был не такой. Неправильный. Безнадёжный. Отчасти глава семейства оказывался прав. — Возможно, — заговорил опять папа. — твоя мать беременна. Мальчишка сдержанно просиял: — У меня будет сестра или брат? — Я же сказал, что возможно, — процедил Афтон-старший, неожиданно отвесив Уильяму подзатыльник. — Какого чёрта у тебя эти патлы торчат везде и всюду?! От мамаши своей перенял не следить за внешним видом?! — П-прости, — согнувшись поспешно над поджатыми коленями, проскрипел паренёк. Следующий удар если последует, то будет сильней. — Прости, я причешусь. Причешусь, честно. Я приводил себя в порядок перед школой, я не забыл, клянусь… — Угомонись, идиот, — приказал Льюис. — Не трепи мне нервы. Это-то что? — вдруг поинтересовался он насчёт разбитых в кровь костяшек пальцев. Уильям не поднял макушки. Его худое запястье стиснул отец. — Ты что, подрался? — Не дрался. — Ты врёшь, — терпение взрослого явно заканчивалось. — Не вру, папа, — лепетал Уильям, и у него зазвенело в голове: что-то негодующе зашевелилось в области груди, словно не одобряя желания не утаивать. — Это я… Это о стену. — Рехнулся, что ли? — буркнул старший. Стыд захлестнул Уилла. Не из-за вранья, которого не было — из-за истины, что не избежала огласки и при том была гораздо бредовее любой лжи. Ведь кожа стёрта в мясо взаправду от нескольких ударов по стене. Но хуже этого факта в сложившейся ситуации являлось то, что Уильям совершенно не помнил, как бил по чему-либо твёрдому. Ему об этом доложили. Он смертельно побледнел. — Извини, пожалуйста. Случайно вышло. — Хватит разбрасываться такими слюнявыми извинениями. Я сомневаюсь, что тебе жаль. — Но мне жаль, пра-… — Уилл чуть не вскрикнул, когда Льюис резко и не медля занёс вверх ладонь. Второй подзатыльник последовал ежесекундно. «Дрянь» — так и читалось на отцовском лице. Уильям подавил лихорадочный вдох. — Мама будет в порядке? — спросил он вместо продолжения темы избитых кулаков, игнорируя раздирающие горло слёзы. Папа, как будто они до этого не пререкались и как будто дело вовсе не дошло до его неконтролируемых в гневе подзатыльников, безэмоционально ответил: — Отвезу её в понедельник в госпиталь. Потом ясно будет. Не лезь к ней с расспросами. — Хорошо, — конечно, отцу безразлично здоровье мамы. Отцу невмоготу прикладывать усилия для того, чтобы игнорировать связанные с вероятностью появления второго ребёнка разговоры. Уильям посмотрел на развернувшегося и собравшегося убраться из комнаты Льюиса. Сердце застучало гулко. Ногами свесившись с кровати, Уильям упёрся носком правой в пол, укусив себя за нижнюю губу и до последнего сопротивляясь необходимости остановить. Убеждение, что ему не требуется быть рядом с отцом, покинуло года два назад, и здесь Афтону-младшему срочно понадобилось обратиться к старшему за помощью, а нечто внутри не давало окликнуть отца: лёгкие зажгло. У Уильяма не получалось вдохнуть. Грудную клетку распирало истошным предостерегающим воплем неизвестно чего и кого. Он еле-еле совладал с приступом удушения и выплюнул застрявший в глотке словесный ком: — Ты будешь занят? Льюис глянул на сына через плечо, застопорившись в проходе в спальню. — А что? — Я бы… — Уильям едва не подавился воздухом при настолько реалистичном ощущении того, что кто-то нешуточно врезал ему изнутри по левому ребру. — Спросил… Н-ну… Ты работать будешь? Отец вздохнул: — Я не терплю, когда ты мямлишь. Понимаешь, маленький кретин, что меня это раздражает, или нет? — Просто я думал, что мы могли бы в-вместе пообщаться, — зачастил мальчик, кусая без устали губы и щёки. Отец нескрываемо удивился. — Ты и я. Мы почти никогда так не общаемся и… Ну, я бы не против был попробовать. Глупая идея. Бессмысленная. Безмозглая. И всё же Уильям жаждал поговорить. Поговорить именно с Льюисом. Почему-то в последнее время эта нужда была особенно крайней. Пускай одна частичка разума осознавала, что старшему Афтону нет ровным счётом никакого дела до проблем сынишки, вторая билась и не отступала от желания рискнуть. Пойти на то, чтоб поделиться. Тем, что на душе. Не с мамой — обязательно с отцом. — Пожалуйста, — произнёс Уилл, заметив: папа не торопился отзываться на такое предложение. Эмоции в его глазах, разумеется, подсказывали чутью, что Льюис был предрасположен отвесить Уильяму для профилактики лишние парочку затрещин, однако мужчина не спешил приводить кулаки в действие. Часы на стене тикали. Затылок ошпарило пронзительным пристальным взглядом, который Уильям почувствовал шкурой. Но он был повёрнут к отцу, а смотрел на него кто-то другой. Где-то за окном? Нет. Волосы дыбом встали. Сзади, спереди, сбоку? Нет. С обратной стороны глазниц. Долгий осуждающий взгляд. Уилла замутило. Помедлив полминуты, Льюис качнулся в коридор, кивнув на часы: — В десять вечера. В двадцать шесть минут. Ни раньше, ни позже. Затем он ушёл.

***

Отец любил называть точное время. Чаще всего оно не было таким удобным как, к примеру, половина одиннадцатого или ровно двенадцать. Он назначал Уильяму какое бы то ни было мероприятие в очень просчитанный час. В тринадцать, или тридцать семь, или сорок девять минут. Мальчику запрещено было опаздывать, либо заявляться заранее — тогда отец вышвыривал его из кабинета без раздумий. Уилл обязан был быть пунктуальным с отцом — это очередное правило в доме, нацеленное конкретно на него. Когда-то Уильям справлялся плохо. Даже отвратительно. А сейчас папины испытания давались немного легче. Нельзя было выжидать под дверью. Нельзя было, покажи стрелки десять часов и двадцать шесть минут, нестись сломя голову вниз по лестнице. Нельзя бежать и спешить. Иначе отец услышит и не пустит его. По мнению главы семейства, у мальчика не должно было возникать затруднений с тем, чтобы контролировать счёт минут, анализировать количество времени, которое понадобится на спокойный и неторопливый темп шагов по направлению в отцовский кабинет. Уильям не имел наручных часов, потому ему приходилось знать, сколько секунд нужно для того, чтобы пройти до лестницы весь второй этаж, сколько — спуститься вниз и, наконец, добраться по первому этажу до кабинета Афтона-старшего и постучаться. Стукнуть три раза ровно в одиннадцать минут шестого или в пятьдесят девять минут пятого, в зависимости от установленного папой мгновения. Ни раньше, ни позже. Это было обыкновенное издевательство, но Уильям научился. Тихонько стоять под дверью и ждать он боялся: отдавалась зудом глубокая уверенность, что отец знает, когда сын мухлюет, а когда играет по правилам. Так что ему оставалось приноровиться угождать и подстраиваться под рамки Льюиса. Уильям трижды постучал ровно тогда, когда стрелки на всех часах в доме остановились на десяти и двадцати шести. Переминаясь со стопы на стопу, он замер, навострив уши. — Зайди. Афтон-младший, скрипнув дверью, предстал перед отцом. Приведя волосы в порядок и послушно помалкивая. Тот сидел за столом, но не возился с какими-нибудь бумагами. Чёрт возьми, он действительно следил за тем, чтобы Уильям не совершал никаких нарушений. Это безумие. Надеясь обнаружить гордость во взоре отца, мальчик убрал руки за спину, выпятил грудь, стараясь не выглядеть напуганным. Вот это выходило так себе. Посмотрел на папины личные вещи, лежащие на столешнице, на ящичек, в котором хранились телеграммы и письма, и впервые за всю жизнь подумал, что антураж помещения чуть-чуть, но нравился ему. Наверное, в будущем Уиллу бы симпатизировала такая обстановка в его личном кабинете. Не слишком уж тут страшно. Отец не задавал вопросов. Уильям настороженно обошёл его рабочее место, пялясь на полки и некоторые книги. Показывая напыщенную заинтересованность, он встал рядом, страшась столкнуться с прикованным к нему вниманием. Вздрогнул и не нашёл, что высказать и как бы завести диалог. Пока мальчик натужено соображал, Льюис лениво постукивал пальцем по стеклянному стакану, а потом подвинул красовавшуюся среди бумаг и побрякушек бутылку с ромом и перелил напиток из неё. — Тебя спросить можно? — тихонечко обратился Уильям, наблюдая, как наполняется алкоголем стакан. — Спроси. Младший набрал воздуха в лёгкие. — На охоте, — зажмурился, подбирая подходящие выражения. — Ч-что ты чувствуешь, когда стреляешь? Когда попадаешь в цель? Это доставляет удовольствие? — Если бы оно не доставляло удовольствия, я бы охотился? — поинтересовался Льюис, сделав глоток рома. Уильям отрицательно мотнул головой. — Чего неясного? — А скверное дело тебе доставляет удовольствие? — Уильям сжался. Отец осушил стакан и вопросительно поднял бровь. — Чего? Какое скверное дело? — Я имею в виду, то есть… То, что в с-сарае. То, что ты делаешь там. Время от времени. —… Ну и на кой тебе приспичило сунуть нос в это? — проговорил Афтон-старший, нехорошо улыбнувшись сыну. По-злорадному и хищно. — С какой стати ты считаешь, что готов без своих зелёных соплей и слёз спрашивать о том, о чём обычно трусил просто слышать? Зачем он намылился беседовать с отцом? Со своим гадким, жестоким, равнодушным тираном? Кажется, Уилл скорее мечтал о капле папиной заботы, чем о разгадке папиных тёмных секретов. Поёжившийся ребёнок неопределённо покосился на вытянутый большой ящик, закрытый на надёжный замок. Ружьё, запрятанное в нём, немало волновало. Отец был человеком страшным, а держа собственное ненаглядное охотничье ружьё, вообще превращался в чудовище. — Я не считаю, что готов, но я хочу знать, — сказал Уильям. — Потому что путаюсь. Он хотел быть в курсе отцовских истин. Льюис для него фактически чужак. Они абсолютно не были знакомы друг с другом. Оба открыто выражали искренние чувства, эмоции, амбиции и умудрялись между тем скрывать целый кладезь личных странностей. Уильям пытался держаться уверенно. Настолько, насколько умел, однако стоило отцу вытянуться и, обхватив паренька, придвинуть ближе к себе, тот не выдержал и затрясся. — А хочешь, чтобы я делал тебе больно намного чаще? — полюбопытствовал папа, бесцеремонно прикоснувшись к волосам Уилла. — Чтобы я чаще срывался на твою мать? Хочешь? — К-конечно нет, — ответил мальчик, на что отец понятливо промычал, погладив его по макушке. Уильям ненавидел руки папы на своих волосах, но тому от страха и дискомфорта младшего было ни горячо, ни холодно. Было плевать. Он убрал слегка торчавшую прядку сыну за ухо, стискивая в мёртвой беспощадной хватке. Такой, что Уиллу сразу припомнилось дрянное, произошедшее в сарае, но якобы позабывшееся. Какой наивный. Ничего не забудется. Нет смысла верить в чудо. — Собственно, это и есть ответ на вопрос, — усмехнулся Льюис, хлопнувший Афтона-младшего по хрупким лопаткам. — Чтобы не причинять боли больше, чем необходимо, приходится искать другие способы выпустить пар. Ты ведь сечёшь, как неприятно, если эмоции за края плескаются? Если давят? — Поэтому после скве-… После этого всего тебе становится легче? — Опровержения или согласия не последовало. Да и, честно, не были они надобными. — Я теперь понял, — Уильям прикрыл веки приблизительно на минуту, дабы заставить себя отречься от навязчивых мыслей; от наблюдателя, который тоже слушал, тоже вникал в произнесённые и Уиллом, и Льюисом слова. Уильям игнорировал его, полностью сосредоточенный на отцовских прикосновениях в попытке найти в них утешение, а не угрозу. Это же папа. Которому принято доверять. Во многих семьях. Может, если Уильям проникнется пониманием к нему, он станет для Льюиса достойным сыном, а не ничтожеством? Может, докопаться до этих самых истин взрослого — главное испытание Афтона-старшего, которое мальчишка должен преодолеть, чтобы заслужить признание? — Пап, ты бы смог убить не животное, а человека? — Смог бы, — заявил отец без промедления. Уилл полагал, что Льюис задумается хотя бы на несколько секунд, но тот ответил в следующий же момент. — И тебе бы не было тяжело? — дрожащим голосом прошелестел Уильям и облокотился под давящей ладонью отца на его колено. — Сядь, Уильям, — велел тот, дёрнув сына на себя. — И расскажи мне, какие отличия животного от человека ты можешь выделить. — Я? В-выделить, ну… Люди общаются. — Животные общаются, — возражением вставил взрослый. Прижавшись к груди отца спиной, Уилл сперва не шевелился и не дышал. — У животных инстинкты, — продолжил он, когда чужие пальцы сомкнулись на его подбородке. — Дальше. — Дальше… Н-не знаю. Мы умнее? М-мы цивилизованней… Мы создаём н-новые вещи. Б-более технологичные и более удобные. Вперёд движемся… Развиваемся. Мне больно, папа, пожалуйста, — пробормотал Уильям, ощутив, что руки отца сжались крепче. Льюис пропустил сбивчивую просьбу мимо ушей. — Схожести назовёшь? — Зачем это? Зачем… — Зачем то… Зачем это… Я что-то упоминал когда-либо про грёбаное любопытство, Уилл? Или не было такого? — осведомился Льюис, приобняв съёжившегося в его же путах мальчишку за плечи. Уилл не сопротивлялся и не возникал, обескураженный и обезоруженный, а папа тем временем усадил того на колени к себе, как иногда делала мама. — Было, — Уильям подавил испуганный всхлип. — Тогда на вопрос мой ответь. Назови схожести, — отец напирал. Комок слёз уже стоял в горле и не давал громко подать голос. — Мы уничтожаем слабых?.. Мы охотимся. И убиваем. Если можем. Если видим превосходство над кем-то. — глаза мальчика предательски заслезились. — А если осознаём, что слабее, то убегаем и п-прячемся. Заботимся о себе. О своей безопасности. О сытости. Мы хотим жить, как и они. Как всё живое. Потому что и мы живые, в нас есть то… т-то стремление дышать. Есть рефлексы, есть голод, есть жажда. Д-да? П-правильно?.. Уильям шмыгнул носом, подобравшись от хриплого папиного смеха. Утерев ему слёзы, Льюис, похоже, впервые за десять лет жизни маленького Уилла, поцеловал сына в макушку, всмотревшись в боязливый несчастный взгляд. Позволив вырваться единственному всхлипу, мальчик ожидал пощёчины или грязного оскорбления, но ни первого, ни второго не дождался. Словно не замечавший паники и слёз отец наклонился к его лицу, в самое ухо заговорив: — Включи мозги. Почему же для меня зверьё и люди — одно и то же существо в разновидной форме? Почему? — Потому что мы им подобны, — отозвался ребёнок и уткнулся, прячась от всех и всего, старшему в шею. — Я п-понял, папа. Честно. — Замечательно. — по затылку провели кистью. — Убить человека не так-то сложно, ты знаешь? Сложно то, что важна осторожность и бдительность. Что не даёт людям убивать друг друга? — Сочувствие? — Законы, идиот. Умное зверьё не разорвёт в клочья члена стаи. Есть правила, и им подчиняются. Всегда так было. — А казни? Когда расстреливают или вешают, — это не «разрывать в клочья»? — спросил Уильям, погрузившись в длительные рассуждения. — Ну, это «разрывать в клочья в наказание». Это одобряется. — Потому что законы такие, да? На этот вопрос он не получил ответа: отец отвлёкся на что-то инородное. На что-то вовсе необычное и непривычное для мальчишки. На незнакомое Уильяму детальное изучение. — Ты подрос, — пробормотал Льюис. — Я не про длину ног твоих или рук с плечами. Выглядишь ты по-прежнему как безнадёжный мелкий червяк. Мальчик не до конца вразумел суть сказанного. — Я собирался кое-что ещё рассказать… Но это странно. Объяснить тяжело… Я слышу неправильное. Голос человеческий. — В смысле «человеческий»? — уточнил папа нахмурившись. — В моей голове. Так ведь не должно быть, в-верно? — он взирал на отца в страхе неизвестности и в надежде хотя бы в этот раз оказаться понятым. — Там не только мои мысли, но и что-то другое. Оно говорит со мной. Голосом, не похожим на м-мой. Оно меня пугает. — Не мели ерунды, — брякнул Льюис. — Воображение у вас, сопляков, бурное, — он свистнул, покрутив пальцем у виска. Сын потускнел. — Пора взрослеть активней, Уильям. Хватит надумывать себе какую-то херню. Уилл податливо кивнул, прильнув к жестокому и беспощадному, но нужному ему здесь и сейчас человеку. Смаргивая слёзы, мальчик молча вцепился в папину рубашку, морщась и дрожа. «Естественно он не поверил, — произнёс голос. — А ты сомневался, глупый мальчишка».

***

Январь. 1952 год. Тьма вокруг сотрясалась. Немой вопль стягивал тело Уильяма, и тот беспомощно сжимался. Искал тепло. Оно исходило от оболочки, но его было недостаточно. Окружение же обдавало нестерпимым холодом. Сарай приобрёл значительные изменения. Последний визит Уильяма в сие местечко прошёл примерно полгода назад — где-то в июле. Уилл просидел в сарае с обеда до ужина, в жаре, духоте и жажде. Сегодня в помещении царил сковывающий мороз, а мальчик, сидевший на голом деревянном полу в штанах, двух водолазках и негреющем сером свитере, перестал различать, сколько проторчал тут. Миновал час, второй, третий, но отец, наказавший его за мелочную ссору, до сих пор не вызволил сына. И Уильям потерял счёт времени. Было это долго и было холодно. Он больше не трясся, потому что пальцы на кистях и ступнях онемели, кости заледенели и болели, стоило легонько пошевелиться. Изнеможение накрывало веки и не позволяло просачиваться сознанию сквозь пелену беспамятства. Невыносимо холодно. Как долго Афтон был наказан? Разве не чересчур? Скоро ли отец всё-таки выпустит его? Когда?! Это уже слишком. Это перебор. Голос осел, и оклики прилипли к стенкам горла. Уильям не мог вытолкнуть их: больно. И не получалось кричать. Ради чего папе приспичило кидать сына в мороз на такой длительный срок? Он переступал черту. Почему в этом холоде пробудилось желание зажмуриться получше и провалиться в сон? Желание поспать. Он перебарщивает, — осознание вытесняло дрёму, не давая Уильяму забыться. Мальчику было мерзко, и слёзы на щеках покрывали кожу противной влагой, остывающей и разъедающей. Хватит уже. Когда ты придёшь, отец? «Может, прекратишь игнорировать меня? — затрещал на подкорке разума голос. — Сколько ты будешь продолжать делать вид, что тебе плевать на моё присутствие? Месяца, годы напролёт?» Уилл втиснулся в пыльный угол. Заторможенный холодом приступ истерики скрёб по голосовым связкам, словно острые когти грубо перебирают струны. «Ты даже не дрожишь, — вновь послышался надоедливый наблюдатель, зазвучавший гораздо более настороженно: — Ещё час или два — и, наверное, окоченеешь. Если уснёшь и закроешь глаза, то вряд ли снова их откроешь. Слышал, что я говорю тебе? Ты умрёшь». — Отстань, — выпалил Афтон-младший, не замечая, что произносит это вслух, хрипло и почти беззвучно. «Пап, хватит, — про себя молил он. — Это чересчур, папа. Пожалуйста. Я не могу больше. Мне холодно». «Да. Чересчур. Ты же понимаешь, что это чересчур, — смутно различил Уильям. Его не удивило то, что голос слышал мысли из головы: Уилл недавно прознал о таком умении общающегося с ним нечто. — Он перегнул палку. Нам надо выбираться, пока ты в состоянии двигаться». «Какой толк, — проговорил мальчик про себя, поскольку сил на озвучивание не хватало. — Дверь снаружи заперта». «Значит, попробуй сигануть через окно. Оно маленькое, но и ты небольшой. Ты сумеешь пролезть, если разобьёшь его». Уильям ничего не ответил, молча уставившись сначала в сторону узенького окошка, откуда в помещение проскальзывала синева. Там темно. Светало поздно, а темнело рано. Уильям понятия не имел, вечер ли сейчас или поздняя ночь. Он кинул обречённый взгляд на стену, где пригвозжено было звериное чучело. Самая настоящая шкура лесного зайца. Бездыханная и пустая. На границе между бессознательным и реальным Уиллу думалось, что чучело таращилось на него стеклянными глазами. Афтон был уверен, что тоже является неживым чучелом. Которому холодно. Которому вот-вот перестанет быть холодно. Скоро мороз отступит, ледяное пространство исчезнет. Останется только объёмная темнота. Она медленно заполняла собой еле видимое; помещение сарая расплывалось перед Уильямом, и он безвольно облокотился на стену затылком, роняя руки на пол с колен и надёжней закрывая глаза… «Не спать!» — ударил жар, заныло в груди из-за чьей-то настырной жажды разбудить его. Уилл дёрнулся, скрючившись и согнувшись. Новые слёзы обожгли замёрзшие скулы. И вдруг он услыхал что-то за пределами сарая. Голос замолк, и раздались другие. Мамин и папин. Уильям не посчитал нужным добраться к двери, невмоготу было подползти, не говоря о том, чтобы вставать. Он так и остался сидеть в углу, прислушиваясь к матери, которая сбивчиво лепетала; морщась от таких же холодных, как всё вокруг, отцовских отрывистых фраз. По ту сторону двери проскрежетала задвижка. —… Господи! — восклицала мать. Что там творится? «Мне плевать, что там творится», — одёрнул себя Уильям от беспокойств. Ему в принципе плевать на происходящее. Он не чувствовал, кажется, совсем-совсем ничего             кроме внезапно охватившего тепла. Сразу ощутилось, что оно мамино. Мамино тепло. Женщина приподняла его и сжала в руках так крепко, что Уильяма всего встряхнуло, и вырвался надсадный хлюпающий кашель. Паренька вытащили из ледяного тесного помещения. — О чём ты… тебе такое взбрело?!.. — донеслось до него. Он неожиданно понял: это была не просто мама. Это была мама, которая кричала. — Господи… Милый, ты как? — Оливия судорожно щупала его щёки. Уилл попытался выровняться, однако ноги не выдерживали стоять и не подкашиваться. — Посмотри на меня. Открой глаза. Ты замёрз… Ты как ледышка, боже! — Да уймись ты, — процедил Льюис, которого Уильям выхватил взором не сразу. Отец был одет в тёплую куртку, а на маме не было даже пальто, лишь домашние одеяния. — Сколько можно причитать? Живой он. — Живой? — у матери мышцы на лице дрогнули. Уиллу было неподдельно страшно обнаружить, что мама гневалась здесь и сейчас. Её невозможно рассердить чем-либо, она при любых обстоятельствах оставалась тихой и неконфликтной. А тут она злилась. На папу злилась. — Живой?! Ты ведаешь, что творишь?! Ты бросил его! Ты оставил его в таком холоде! И на сколько…? — Помолчи, — сказал отец, захлопывая дверь сарая, а затем беря сына за шкирку и выдёргивая из объятий Оливии. —… на ночь! Просто взял и забыл про него! — проговорила мама громко и ненавидяще. Уильям испуганно уставился сперва на неё, потом на застывшего главу семьи, цепко державшего мальчишку за свитер. В тираду Уилл не вникал, но крики заставляли его беззащитно съёживаться. — Ты чуть не убил нашего сына! И тебя это не гложет абсолютно…? — На улице не настолько холодно, чтоб он рога откинул. Хватит выть. — И ты считаешь, что это смягчает обстоятельства? Он едва дрожит, и ему больно! Как тебе бездушия твоего хватает?! «Попроси её успокоиться, мальчик, — настойчиво произнёс голос в голове. — Отца нельзя свирепить. И ей не следует напрягаться и изводиться. Ты не видишь? Она же беременна». — М-мам… — впервой парень хотел к нему прислушаться. Но говорить было чертовски тяжело, к тому же отец рывком поставил Уилла на ноги, не позволив вырваться сиплым просьбам. В следующую секунду Льюис грубо взял жену за горло, рванув на себя, и женщина, оборвав негодование, закашлялась и умолкла. Отец презрительно скривился. — Как ты смеешь? — спросил он и повторил: — Как ты смеешь?! Уильяма отпустили, и ребёнок мгновенно бухнулся на заснеженную землю. Он промок моментально и нашёл в себе силы затрястись. — Тебе ума хватило голос на меня повысить, сука? — его оглушил звонкий звук пощёчины и мамин вскрик. — Интересно, где это такой дурости ты умудрилась набраться, — отец по-змеиному шипел сквозь зубы, сцепил на женщине руки, смотря в её глаза, наполненные слезами. — Ты, — Льюис мельком глянул на мальчика. — Иди в дом. Сядь в гостиной. Через минуту-другую твоя мать принесёт тебе сухую одежду и что-нибудь тёплое. Несмотря на слабость, Уильям боялся дать отцу повод окончательно потерять контроль над собой. Вставая и шатаясь, младший Афтон кивнул и послушно поплёлся на ватных онемевших конечностях, почти не сгибавшихся и гудящих, к двери дома, заслышав за спиной очередной звенящий удар. — Везёт же тебе, что мне некогда, — яростно протарабанил Льюис и толкнул немощную супругу в том же направлении. Путём двух пощёчин и того, что мужчина больно стиснул в кулаке её волосы, Оливия остепенилась и всхлипнула. — Не до этого. Но вечером я вернусь, Олли, — улыбнулся он, скаля зубы. — и устрою твоей дерзкой натуре такую взбучку… Она тебе надолго запомнится. И мне совершенно плевать на эту дрянь, — муж обратил взгляд на живот жены. — Ты, тварь, жалеть будешь. И, покончив с угрозами, Льюис повёл её в дом. Уильям, окоченевший и мокрый, сел на пол подле камина, щурясь полыхающему пламени. Жар бил мальчику в шею и лицо, ополаскивал каждый открытый участок тела, и ему Афтон-младший не противился. Отец не удостоил его ни малой долей сочувствия. И, возможно, отнюдь не корил себя, ничуть не винил. Отцу было безразлично, как обычно. Уильям взирал Льюису вслед и размышлял, что, подвернись удачный случай, папочка не упустил бы шанса так же непреднамеренно забыть сына в сарае на три часа подольше. — Ты цела? — тихо задал вопрос Уильям, завидев мать. Она поначалу никак не отреагировала, потирая красную щеку и смахивая слёзы. А когда Льюис убрался из дома на работу, буквально треснув входной дверью о косяк, женщина снова кинулась к Уиллу, заранее достав в прачечной тёплые высохшие штаны, шерстяные носки и футболку со свитером фиолетового цвета. — Прости. — говорила и говорила без устали мама на ухо, и Уильям упрямо противился всхлипам, обнимая её. — Прости, ей-богу, прости меня… Я не знала, милый… Он не сказал вчера. Ничего не сказал. Совсем. А я не удосужилась проверить, в постели ли ты. Что я за мать?.. Боже, малыш, мне так жаль… Он не подобрал подходящих средств утешения кроме тишины и короткого поцелуя маме в висок. «Мог бы и пообижаться на них всех ради приличия». «Отстань от меня», — вряд ли это сойдёт за достойный ответ. Но голос-таки отвязался от Уилла на целый день. Про школу и речи не шло. Оливия велела сыну не вставать без крайней нужды, Уильям с раннего утра аж до ужина провалялся на диване рядом с камином, укрытый и закутанный в пару одеял, плед, с грелкой в ногах. В горле першило, и чувство холода, пробиравшего до костей, не покидало какое-то время. Его поили, как тяжко больного, травами, чаем и тёплой водой, а он лежал, не противясь лечению, не разговаривая и не хныча. То и дело засыпая на полчаса. С матерью наедине было спокойно. Никаких лишних вопросов, помимо стандартного «Тебе не хуже?», «Не холодно?» Отец не появлялся после обеда и не звонил. Думая о нём, Уилл не решался спросить у Оливии об угрозах главы семейства, ей адресованных. Скорее всего, этого и не нужно было делать: маме точно не в радость терзаться ими, она ни на чём, кроме мальчика, не сосредотачивалась и старалась запамятовать грязные обращения и заверения мужа. Температура критично не поднялась. Чудом удалось поддерживать ту на уровне слегка повышенной, а к вечеру её вовсе получилось сбить. Самочувствие также было более-менее нормальным. Уильяму стало жарко в покрывалах, он регулярно из них вылезал и заставлял себя концентрироваться на шуме в кухне, в прачечной. На том, как мама убирается на первом этаже. Как горит огонь в камине. Позже, сытно поужинав, Уилл себе казался вполне здоровым. Папа всё ещё не приехал, оттого от младшего не утаились скрытые матерью тревоги. Их не рискнули обсудить. Вместо того ближе к восьми вечера Уильям пришёл к маме в родительскую спальню, чтобы как раньше, когда ему было лет шесть или семь, посидеть рядом с ней на кровати в тепле и забыть о паршивых вещах. — Точно тебе лучше? — озабоченно спросила Оливия, поглаживая мальчику голову. Он кивнул: — Я пойду в школу завтра? — Нет. Надо бы поберечься, лишний день полечиться, — мама слабо улыбнулась. — Попрошу твоего папу вызвать врача утром. Мало ли. — Ты слишком часто беспокоишься и напрягаешься, — Уильям посмотрел на неё серьёзно. И на её живот. — А тебе нельзя. — Лиам, со мной не сделается чего-то ужасного, если я буду заботиться о тебе, — заявила женщина, успокаивающе погладив его сжатое плечо, которое под нежной материнской рукой тотчас же расслаблялось. — Я в порядке. И кое-кто вот тут в порядке не меньше меня, — провела она ладонью по животу. — Мама. Если мальчик будет, я же смогу поделиться с ним своей спальней? — Ты хочешь? — Вероятно, маму это отчего-то изумило. — Почему бы и нет, — Уильям прилёг к ней тесней. — И второе имя кстати… Может, возьмём имя твоего брата? — Папе не понравится, — неловко посмеялась Оливия. — Да и сомневаюсь, что ребёнку, только-только пришедшему в наш мир, подойдёт имя того, кто этот мир покинул, милый. Уилл задумчиво уставился в потолок, хмурясь и кусая губы. — Ладно. Но, знаешь. Если будет не мальчик, а девочка, то второе имя обязано быть твоим, мама! Потому что моё второе — папино. А первое следовало бы выбрать не менее красивым, да? — Конечно, — его поцеловали в волосы. — Я ещё до замужества подбирала имя ребёнку на будущее. Почему-то была уверена, что первой обязательно девчонка родится; хотелось мне: Мая ведь не продержалась в этом мире больше года, а я мечтала о том, чтоб у меня и старшая сестрёнка была, и младшая. — Но так случилось, что я появился, — произнёс Уильям. Он испытал непонятную для него досаду. И злобу на себя, хотя не было как таковой причины на неё. — Ты расстроилась? Когда я родился? — Что ты такое говоришь? — мама ахнула, после виновато приобняв его. Посчитала определённо лишним эти откровения касаемо младшей сестры и желанной дочери. — Для меня главным из главного было то, чтобы малыш родился в первую очередь здоровым. А мальчик или девочка — это не моё право выбирать. Понимаешь? Так что не смей переживать. Я хотела ребёнка и была счастлива, когда впервые тебя увидела, — женщина любяще и обнадёживающе прижимала Уильяма к себе, и тот в самом деле успокоил себя твёрдыми, прочными заверениями. Она ему не врёт. Это мальчишка знает наверняка. — Хочешь послушать? — поинтересовалась Оливия. — Своего будущего брата или свою сестру? — А как её или его послушать? — заморгал Уилл. — А прижмись ухом, — призвала мама. — Сюда? — парень смущённо указал на мамин живот и, мешкаясь в нерешительности, всё-таки с охотою и любопытством прислонился левой стороной лица к нему, убирая волосы со лба и замирая. — Слушай внимательно. Он прислушался. Был предельно, предельно внимательным. Его сердце стучало буйно от волнения. Тот голос внутреннего нечто не намеревался встревать и мешать. Что вообще можно распознать?.. Уильям перестал обращать внимание на посторонние шумы, полностью концентрируясь. И реально услышал. Что-то, от чего дух захватывает и спирает дыхание. Не до конца было понятно, чем именно являлись эти похожие на икание звуки, но мальчик не сомневался, что слышит крошечного и живого малыша, который действительно существовал в этом мире, но просто был пока что внутри. В мамином животе. Жизнь внутри жизни. Это такое странное явление. Тем не менее оно восхищало Уилла. — Пинается! — ойкнул он, отскочив, на что мама весело рассмеялась. — Да-а, ты был тише и спокойней этого энергичного дружка. Покоя мне не даёт. Но не беспокойся. Это нормально. — Это хорошо, что нормально, — потрясённо вздохнул Уилл. — Такие смешные звуки издаёт. И жутко, и забавно. — хихикнув, мальчик опять плюхнулся справа от Оливии на постель, усевшись к изголовью. — Я хочу, чтобы была девочка. Чтобы мечта твоя сбылась. Интересно, а у меня в будущем первым будет сын или дочка? — Тебе рановато об этом гадать, дорогой. Ты сам ребёнок. — Ну да. — он вдруг перешёл на шёпот. — Мама. Мне пускай рановато об этом думать, но-о-о я смогу потом, когда стану взрослым, забрать мальчика или девочку из приюта? — А почему именно из приюта? — Не знаю. Они же без мамы и папы. Мне бы хотелось стать хорошим отцом для любого, даже для неродного. И мне, как и тебе, неважно, о ком заботиться: о мальчике или о девочке! И мало ли — моя жена не захочет беременеть, но будет мечтать о ребёнке… Или… быть может, в принципе у меня жены не будет. Женщина с расспросами не допытывалась: — Неизвестно, как сложится твоя судьба. Мы не в состоянии предсказать что-либо. Поэтому тебе стоит просто жить, Лиам. Добросовестно и по справедливости. — Я как надо жизнь проживу. Ради тебя, мам. Если так сложится, что у меня будет жена, то я буду ею по-настоящему дорожить. Беречь её. Не как мой папа. На первом этаже раздался хлопок входной дверью. Возня отразилась от стен. Беседа была прервана. — Олли!.. — из прихожей окликнул отец, выкрикивая неразборчивый поток ругательств. Уильям вздрогнул и поднялся. — Лёгок на помине… — пробормотала мама с нотками обречённости в голосе. — Какого чёрта эти блядские сапоги не почищены?! Тебе взбрело играться со мной? Приспичило поиграться, ага?! — Ну-ка пойдём, — взяв сына за локоть, велела Оливия, без скрипов и шорохов выскользнув с ним из родительской. — Мама, он пьян, — прошелестел Уилл в отчётливой панике. — Ш-ш-ш. Идём-идём. Пожалуйста, — трепетала женщина. — Тебе необходимо быть тихим, помнишь? — …помнишь, дорогая? Я тебе подчищу, я тебе припомню… Ты никогда не забудешь этой утренней ошибки! Я не дам забыть, ясно?! Я не дам! Иди сюда! — Посидишь смирно, — мальчика приволокли в собственную спальню и усадили на кровать. — Пускай горит лампа, но свет яркий не включай. И не плачь, ладно, малыш? Не будешь бояться? Пускай папа про тебя забудет на сегодня, хорошо? — Он тебя побьёт, — отчаянно схватился за платье матери Уильям. — Не уходи, прошу. Мам. Останься. Не иди к нему!.. —… придётся напомнить, кого ты обязана слушать. Кому ты обязана быть верной. И с кем, чёрт возьми, ты не имеешь права быть грубоватой убогой шлюхой! — пошатываясь и опираясь о перила, гремел отец, шагнув на первую низкую ступеньку. — Будешь прятаться, как трусливая дрянь, новорождённого спиногрыза и этого мелкого червяка ты, блять, после не увидишь! Хрен тебя подпустят к этим детям! Я не позволю, я тебе жизнь твою в щепки разнесу, услышала?! — Уильям, — мама постучала по плечам мальчика, затем положив свои ладони на его. Она никогда не называла младшего Афтона Уильямом. Ей нравилась другая форма имени, Оливия использовала лишь её. Сейчас в голове у женщины всё смешалось, Уилл, наблюдающий за ней, в безысходности цеплялся за одежду матери и полушёпотом умолял остаться. — Не бойся, хорошо? — она надтреснуто улыбнулась сыну. — Это скоро кончится. Твоего отца отпустит ярость, верно? Надо потерпеть. Посиди часок в своей комнате и не выходи. Даёшь мне слово, что не покинешь спальню? — Оливия! — М-мама… — Обещай мне, что не покинешь, — с намёком на напор произнесла мать. — Ради меня. Обещаешь? —… Да. Д-да, обещаю, — парень вытер выступающие слёзы. — Отлично. Умница. Будь спокоен. Скоро всё кончится, — и, прежде чем Уильям успел опомниться, Оливия спешно вышла из детской спальни, прикрыв дверь за собой. Но кончилось не скоро. Миновало полтора часа, а крики и ругань становились лишь безумней. Сев в уголок кровати, Уильям зажал уши. Он невольно морщился, дрожал и проливал слёзы с соплями из-за родительской ссоры. Если её язык повернётся назвать родительской ссорой. Единственный, кто кричал и бил, — папа. Единственный, кто швырял предметы в стену и опрокидывал стулья в кухне, — папа. Тот, кто как минимум четырежды за вечер ударил маму Уильяма, — это его отец. Мальчика трясло. Кинуться маме на подмогу не позволяла трусость. А прятаться в спальне, бить себя и рвать волосы было невыносимо. У Уилла не выходило ни собраться, ни расплакаться в голосину. Беспомощность вгрызалась в Афтона и истёсывала. Тогда он сорвался. Не тормозя и не отрекаясь от секундного порыва, Уильям распахнул шкаф с одеждой и вытащил оттуда бурую лёгкую куртку. Порылся в нижнем ящичке, дабы набрести на осенние башмаки, в которые обулся. Оделся, приоткрыв окно спальни, и повязал на шее красный длинный шарф. Он опасливо осмотрел задний двор. Высунулся, опустив взгляд: над дверью, что вела на улицу, был узкий угловой навес. Запрещая себе паниковать, Уильям перекинул ногу через оконную раму, упёрся в неё и шустро выбрался наружу. Холод ошпарил его. Мальчик поскользнулся на снегу, в последний миг ухватившись за ставни и подтянувшись. Уже осмотрительнее Афтон прощупал опору, присел и, съехав по поверхности навеса до края, соскочил и шлёпнулся на землю. Пальцы по ощущениям одеревенели. Игнорируя боль, Уилл обернулся на дом, изнутри которого были замечательно слышны вопли и проклятия. Папа не в себе. Уильям попятился. Проклинал собственный страх и то, что он солгал матери. Из-за него ей пуще достанется. Из-за него отец на маму взъелся. Если бы не Афтон-младший, у Оливии не было бы столько проблем. Наконец ринувшись к забору, Уилл Афтон поторопился убежать прочь. Парень перелез через ограду и, покинув территорию имения Афтонов, бросился наутёк прямиком в перелесок. Зачем? С какой целью? Добраться до кого-либо? Набрести на жилой дом и попросить о помощи? Выйти с противоположной стороны к дороге и ждать выручки оттуда? Нет. Отнюдь. Уильям Афтон обыкновенный трус, который прячется от всех и всего. Беззащитный плакса. Жалкий зверёныш. Отец не ошибался, когда затирал, что люди подобны животным. Именно люди, а не наоборот. Уильям познал это на себе. В тьму и мороз он проносился мимо деревьев и голых кустов, как неуловимая тень. Бежал, бежал, огибая препятствия и не имея конкретного пункта назначения. Потом резко свернул, ринувши куда-то вправо — туда, где земля была извилистой, а местность — непроходимой. Там сменил бег на быстрый шаг. И шёл. Шёл, шёл, остановившись лишь спустя двенадцать минут с того момента, как удрал через окно. Тишина обрушилась на Уильяма пластом, мёртвая и гробовая. Прислонившись к стволу какого-то толстого дерева, Афтон медленно съехал по нему спиной, измождённо рухнув на снег. Холодный воздух свистел в глубоких вздохах. Уильям, пытаясь отдышаться, рассеянно упирался взглядом в землю. Запрокинул голову вверх: небо мрачное. Повсюду снег, деревья и кусты из тонких веток в белом покрывале. И он среди этого был один. Поражённый шипами гнусных воспоминаний и зажатый в невидимых тисках. Ему припомнилось всё, приключившееся за последние два года. Пробились в почве тревог в ясный светлый ум позабытые унижения. Картинками замерцали обрывки прошлого, которые уничтожили его, сведя к такому существу. К животному. К безнадёжному созданию, не представляющему, кто оно и какую роль в судьбе кого бы то ни было играет. Он, десятилетнее отродье, всего-навсего ноль без палочки. Уильям по приходе сюда намеревался разреветься, рыдать протяжно и со скрипом, словно ржавая машина. Но слёзы высохли. Кончились. Поэтому он сидел и смотрел, как происходит вокруг сплошное ничего. Такое же огромное и пустое, как внутри него. В ночи воображение приступило вырисовывать кошмарные образы силуэтов, что прячутся за столбами деревьев. Уильяму мерещились шаги, то быстро-быстро приближающиеся к нему откуда-то сзади, то осторожно подкрадывающиеся невесть с какой стороны. Они выводили. Гнетущее одиночество искажало действительность, вынуждая верить, что поблизости все. Все, кого можно и нельзя встретить на своём пути. Все настоящие или все искусственные, как, скажем, чучело в папином сарае. Они пришли, чтобы превратить Уильяма в такого же неестественного. Уилл беспокойно заозирался. Однако поблизости, вопреки ожиданиям, никого нет. «Не нагоняй страху». — Т-ты-то кто такой? — спросил мальчик. И не получил ответа. Ночь начала разъедать привычные глазу образы, растворяя их в фантазиях и тьме. — Почему ты говоришь со мной? Он встал, облокачиваясь на ствол. — Ну, м-молчи, раз так нравится. Мне без р-разницы. Мне перво-наперво холодно. «Я хочу вернуться домой». Домой? Уильям правда называл то место родным домом? Как бы то ни было, просиживать на мокром снегу штаны в страшном лесу Афтон был категорически против. Мальчик побрёл домой. Мимо деревьев, похожих друг на друга. Мимо кустов и пней. Спотыкаясь и давая себе периодически секунд пятнадцать на передышку: идти было нелегко. Свернул куда-то. Как будто бы в правильном направлении; Уилл убеждал себя, что поворачивал здесь. Соответственно надо провернуть то же самое, только не вправо, а влево. Дальше идти по прямой и выйти к забору. Он доверился своей координации и принялся выискивать по пути ориентиры. Поднимал глаза выше, надеясь увидеть вдалеке свет. Его не было. Уильям снова завернул влево, пройдя следующие пять минут по незнакомой ему от слова совсем местности. И потом ни с того ни с сего поплёлся по диагонали. В конечном итоге Уилл куда-то да вышел. Обнаружил следы на снегу, последовав по ним и застопорившись перед толстым и массивным деревом. Около него кто-то когда-то ходил. «Это был ты. Мы сделали круг, — любезно подсказал голос. — Кривой круг». У Уильяма не нашлось элементарных сил на то, чтобы запаниковать. Он обошёл дерево и присел на ещё одно, поваленное, расположенное поодаль. — Не помню, куда идти, — сказал мальчик и закашлялся. Больное горло дало о себе знать. Наверное, затеряться среди деревьев до утра — это к лучшему, — рассуждал Уилл. Не придётся идти домой, где его встретят крики и покорная ненависть. Было бы славно остаться тут навсегда и умереть от холода и голода. Он не впервые рассматривал вариант своей кончины как нечто позитивное. — Я заблудился. Я не помню. «Зато, по-моему, я помню», — нежданно проинформировал наблюдатель. — Как? — неверяще спросил Уильям. Парень закутался в куртку и шмыгнул носом. — Как ты помнишь то, чего я не помню? «В душе не чаю. А разве это имеет значение? — мальчишка неоднозначно передёрнулся, зарываясь в шарф. — Эй, тебе вообще по барабану? — голос недоумевал. — Я сумею вывести нас отсюда. Ты оглох, что ли?» Говорил он так внушающе, что сердце Уильяма загорелось в пылкой надежде на спасение. И Афтон оживился. — Т-то есть, ты правда помнишь? Мы сможем выйти? «Будешь идти туда, куда я велю, — да, вероятнее всего». — Л-ладно, — он чихнул и поёжился. — Ладно. «Значит, теперь-то ты не намерен меня игнорировать?» — голос усмехнулся, но на том его издевательский тон сгинул. «Следуй моим указаниям». И они вдвоём двинулись отыскивать путь до дома. Вдвоём, в пронзительном безмолвии ночи. Уилл вытирал нос рукавом куртки, не удерживаясь от дрожи в теле, что охватывала его, когда Второй прерывал течение мыслей неожиданным «Влево», «Прямо» или «Не сворачивай сюда». Его голос был по звучанию взрослым и уверенным. Уильям находил сомнительным принятое им решение довериться наблюдателю. Не укладывалось в голове, как удавалось мальчику слышать того, кого не замечает никто вокруг него. В школе Он комментировал все любопытные явления и события, дома Он призывал Уильяма сесть за рисование. Либо взяться за сбор механических кукол, которые крайне редко получалось привести в исправную работу. Этот голос везде и всюду следовал за Афтоном-младшим. Был внутри него; словно копошившийся в мозгах, органах, мышцах, меж рёбер паразит. Он чертовски пугал Уилла, потому что представлял собой нечто неизведанное и чужеродное. Правильным ли будет устанавливать с наблюдателем тесный контакт? Более тесный, чем просто пребывание этого неизвестного в его разуме? «Мы пришли». — Пришли? Впереди — последний ряд деревьев. За ним Уильям высмотрел очертания белого высокого забора, который огораживал дом Афтонов от скрывающихся во тьме перелеска незваных гостей. — Пришли, — прошептал Уильям. Наблюдатель вывел его. В самом деле вывел. «Признаться, я не меньше твоего удивлён, — произнёс тот, и слова вибрацией отдались в ушах. Изнутри. — Мне думалось, я случайно заведу нас куда-то не туда. М-да-а. Везуха! Как ты, надеюсь, понял, на мою память можно положиться». — Кто ты? — этот вопрос Уильям задал раз пятидесятый. Если не сотый. И, как и прежде, голос не посчитал надобным ответить. Хотя, скорее, он не потому проигнорировал, что не хотел объясниться, а потому, что знать не знал, кто он и что он. Уилл не отдавал отчёт данному предположению. Оно возникло на подсознательном уровне, будто мальчик сумел внедриться в испытываемые Вторым чувства. Сумел ощутить Его под кожей. Перенять чужие эмоции на свою шкуру. Как же жутко, чёрт возьми. В молчании Уильям добрёл до выхода из лесной местности, и ему открылся полный обзор на знакомые виды: на проскальзывающую в далёкие края дорогу, на тропинку, ведущую к забору. И на старый-добрый двухэтажный дом с флюгером на крыше. Окно на втором этаже — с той стороны, где располагалась спальня Уильяма — было плотно закрыто. Сердце ушло в пятки. — Кто-то был в моей комнате, — одними губами прошевелил Уилл. — Кто-то из моих родителей. «Это означает, что нам конец, да?» «Мама». Он бросил её. Он её предал, оставив отцу на растерзание. Она провинилась перед папой. Из-за Уильяма повела себя неосторожно и прикрикнула на главу семьи. «Что было — то не изменить», — возражением вставил голос. «Они в курсе того, что я убежал». «Но тебе придётся вернуться домой, если ты не горишь желанием шнырять в мороз и ночь меж деревьев». Прикоснувшись к волосам, Уильям нервно убрал чёлку с глаз. Разлохматился за вечер. Папе не понравится. «Он спит, — пытался успокоиться младший Афтон. — После выпивки и срывов он очень часто засыпает. Или сильно изматывается. — ребёнок плёлся к передней части дома, ко входной двери. — Прошло достаточно времени. Да? Наверное, отец уже спит…» Скукоженный комок — Второй. Наблюдатель, — свернувшись в груди как ёж, участливо зашевелился, тем самым демонстрируя: я до сих пор здесь, ты не один. Оттого Уильяму сделалось чуть-чуть спокойнее. На первом этаже горел свет. И в гостиной, и в кухне. А на втором в окнах проглядывалась лишь темнота коридора и комнат. Пройдя по переднему двору, Уилл поднялся на крыльцо и так и замер. Мальчик вытер ладони, мокрые от снега, о куртку и осторожно подёргал дверную ручку. Не поддалась. — Очевидно, — глухо прокомментировал Уильям. — Мне конец, верно? «Нам, — поправил он себя. Или не он? — Нам конец». Собравшись с духом, постучался, отшатываясь и убирая руки в карманы. «Господи, что я наделал? Зачем, зачем ушёл, убежал?.. Он меня убьёт…» В прихожей загорелась лампочка, и животный страх пригвоздил Уильяма к деревянному полу крыльца. Думы разбредались, не похожие друг на друга, все до единой. Папа его убьёт. Не сегодня, так завтра. Отец точно прознал, что Афтон-младший удрал из дому. «Мне конец. Нам конец. И маме. Почему из-за меня вечно кто-то страдает? Кто-то близкий, не заслуживающий этого?» — злоба на себя помогла притупить панику. Папа поквитается с ним и будет иметь на то полное право. Не нужны законы, чтобы доказать, что Уильям — малолетняя никчёмная дрянь. Грязь из-под обуви. Такие как он не заслуживают пощады. Лучше умереть, чем жить, будучи слабаком, трусом и предателем. Дверь открылась, парень приготовился узреть гневный, искрящийся яростью взгляд отца; получить по макушке тут же, с порога, а после быть ударенным о дверной косяк, затем — о перила лестницы. Поваленным на пол. Но взор папы, представшего перед Уильямом в прихожей, не пылал горячей злобой, не прожёг шкуру младшего, не испепелил его нутро. Льюис, на физиономии которого сперва промелькнуло изумление, осмотрел сына раздражённо и нервно. — Где ты был? — Я был… — Оправдания не лезли наружу, как бы тот ни старался выдавить что-то, что смягчило бы главу семейства. Помолчав пару секунд, Уильям решился не лгать. Вряд ли разгорячённому отцу стоило врать прямо в лицо. —…за забором был. — Ну и какого чёрта? — спросил Афтон-старший, втолкнув ребёнка в дом. — Мозгов совсем нет? — мальчик услыхал ругательство, вырвавшееся у взрослого вслух, и напустил на себя донельзя покаянный вид. «Он тебя ударит». — произнёс наблюдатель. «Я и так знаю, что ударит». — отмахнулся от него Уильям. И зажмурился, пряча блестящие страхом глаза. Но случилось неоднозначное явление, сравнимое с феноменом, с парадоксом. И Уильям, и голос ни капельки не угадали. Их убеждения не подтвердились: отец не ударил его. Вместо побоев Льюис потянул Уилла за куртку и пихнул к лестнице: — Давай иди наверх. Переоденься в тёплое, — зыркнув в коридор, Афтон-младший заметил комод с чёрным телефоном, трубка которого повисла на проводе над ковром. Уильям не скрыл замешательства: — Пап, всё нормально?.. Отец скривился на долю секунды и кивнул с нетерпеливым призывом: — Заткнись уже и иди в комнату. Тебе пора спать. Что-то не так? Он странный. Поведением странный. Преодолевая за шаг две ступеньки, мальчик в следующий миг очутился на втором этаже и, озираясь на отца, направившегося на кухню, настороженно притаился у стены, немного выждав. Что-то не так. Это не вопрос — это утверждение. Как только до Уильяма донеслось, как Льюис гремит посудой и ошмётками того, что несколько часов назад называлось тарелками и стаканами, а не разбросанным стеклом (острым и режущим), Уилл на цыпочках спустился обратно в прихожую. В доме довольно тихо. Шуршали и звенели крошечные осколки, в остальном плане — ни звука. Мама. Что с мамой? Тот самый телефон стоял на комоде неровно. Им непременно пользовались сегодня, в этот час, пока Уильям блуждал по перелеску. Из коридора представлялось возможным изучить часть кухни: обеденный стол, край гарнитура и раковину с форточкой — так что не зашедшему в помещение Уиллу довелось залицезреть царивший там бардак. Стёкла. Много стёкол. Много мусора. Не бардак это. Хаос. Всепоглощающий хаос. «Иди спать, — призвал голос. — Не давай ему повода…» «Но мама…» — Уильям сглотнул и бесшумно прокрался вдоль стены, дабы прошмыгнуть в гостиную. В проходе он остановился, и картина увиденного в помещении с греющим камином оцепенела следом за ним. Не обеспокоенная вмешательством посторонних, будто запечатлённая на холсте, гостиная выглядела по обыкновению стандартно. Тёплых тонов свет заполонял комнату. В едва уловимом мгновении забытья, в котором внедрившийся в обузданный покой Уильям застрял словно на несколько десятилетий, уютно потрескивали дрова и заботливо окутывало тощую оболочку мальчика тепло, убаюкивая еле ощутимыми волнами жара и живости. Усмиряя тревогу. Умерщвляя ростки душевной боли. Затем картина расплылась перед Уиллом бордовыми кляксами. Кончик ковра, торчавший из-за дивана, был пропитан красной жидкостью. В нос ударил скверный запах, а до ушей скрежетом ржавой неисправной машины донёсся мученический стон. Антураж исказился до неузнаваемости. В паре метров от Уильяма валялась испорченная грязная тряпка, пропитанная рвотными массами. Семейные фотографии в рамках, разбитых и сломанных, попадали на пол, разбросаны были книги и вырваны целые страницы. Афтона-младшего пробрала крупная дрожь. Живот скрутило: до мальчика донеслись сдавленные хрипы и сиплое дыхание. На диване он издалека обнаружил свою мать, что лежала, повёрнутая лицом к полыхающему в камине пламени, и не шевелилась. Уильям подступился к ней — треск дров, хруст стекла в кухне под отцовской обувью; над ребёнком сгустились туманные опасения. Постепенно те приобретали ясность и чёткость. Он шёпотом окликнул маму, но был проигнорирован. И оглушён беззвучным стоном только лишь при осознании того, что это его мама. Его мама, которой больно. Шагнул — треск дров, хруст стекла — ближе к женщине. Шагнул — треск, хруст — к дивану, хватаясь напряжённо за его обивку. Шагнул, — хруст, треск — обойдя подлокотник. Тогда кровавые, бордовые и красные пятна, размазанные по холсту интерьера, плеснули на Уилла и помутили зрение. Чёртова кровь была повсюду. Она на полу, на поверхности дивана. Она на платье и коже его матери. А мама, его истёсанная мама, чьи щёки побледнели и позеленели, хрипела, не рыдала (отныне) и стонала. — Н-не смотри сюда, — взмолилась женщина со всхлипом, и внутри Уильяма всё рухнуло. Он отшатнулся, опираясь о кресло. — Не с-смотри н-на это. Уходи. Ух-хо-… Я прошу тебя. Уходи. Уходи… Он почувствовал, как воздух выходит из лёгких, а вдохнуть следующую порцию кислорода не получается. Почувствовал, как застоялась в горле тошнота и как защипало глаза. В маминых же, не серых, а неживых и стеклянных, слёзы стояли пеленой. Он понял, что задыхается. Уильям не завопил, хотя трусливый, тонкий и пронзительный визг царапал его когтями. Рвал и раздирал. Мальчик покачнулся к проёму, ведущему в коридор, не сводя взгляда с избитой Оливии и обильной лужи крови. Ноги грозились подогнуться. Гостиная заходила ходуном. Ему удалось сдвинуть себя с места. Обомлевший, шокированный, выбитый из колеи, Уильям ринулся в коридор, уловив резкое движение со стороны кухни; прежде чем Льюис смог схватить его за рукав куртки, Уилл рванул в ванную, влетев в комнату и рывком захлопнув за собой дверь, и провернув замок. Ручка задёргалась. В обступившей его темноте паника возросла и вскипела, впечатала Уильяма в стену у раковины. Распахнув рот, словно рыба на суше, он зашёлся в прерывистых всхлипах, очутившись на ледяной плитке. — Открой. Ослеп и онемел. Уильям в кромешном мраке ванной комнаты перестал улавливать суть происходящего. Та ускальзывала, как тонкая нить из пальцев, спутывалась в клубок, комкалась. Ему нечем было дышать. — Открывай немедленно, Уильям. «Нет. Нет. Нет. Нет…» Льюис ударил кулаком по двери. — Живо открой! Довольно! Выходи же, ублюдок! «Выходи. Выходи, чёрт! — призывал наблюдатель. — Хуже ведь будет». — Нет! — вскрикнул Уильям. И затем с одышливыми всхлипами вжался в угол. Дверную ручку тянули, рвали и трепали. — Нет! Нет! Нет! — Уильям, открой мне сию же минуту! — в ярости приказал отец. — Отпирай дверь, иначе пожалеешь. Пожалеешь, что родился на этот свет! Совершишь ошибку! Я не терплю ошибок. Ты слышал, Уилл? Слышал?! — Нет! Уходи! — разревелся мальчик в голос и поджал колени к груди. — У-… Уб-б-… Убир-райся! Нет. Н-не т-… трогай меня! Не трогай, п-п-пожалуйста!!! — Я доберусь до тебя. Не надейся на этакую жалкую преграду, — старший второй раз долбанул по поверхности двери. — Не трогай м-меня! Умоляю! Пожалуйста, не трогай! — Выходи сюда. Живей! Кровь. Треск. Стоны. Стёкла. Хруст. Хрипы. «Не с-смотри н-на это». «Мама». «Уходи. Ух-хо-… Я прошу тебя. Уходи. Уходи…» «Мама. Мама…» —… что ты сделал?.. Что ты с-сделал?! Темнота. Дверная ручка. Отцовские угрозы, смысла которых не разобрать. Мрак. Холод. Шум. Два голоса в голове. Его голос и второго — наблюдателя. Голоса, голоса, голоса… Слишком много картинок. Слишком много красного. Слишком много темноты, стёкол, хруста, треска, криков. Слишком много папы, мамы, боли. Слишком много Уильяма Афтона. Он рвётся на части. — Ч-что ты сотворил с ней?! «Помогите мне. Помогите мне! Помогите. Помогите! ПОМОГИТЕ!» Слёзы лились рекой, разъедая воспалённую кожу. Горло надрывалось, а тело конвульсивно трясло. Он был уверен, что скоро отключится… — Уилл. — позвал отец. Уильям внутренне содрогнулся. — Уилл, я считаю до трёх. — Молю, п-прошу, папа… — под нос сипел Уильям, вгрызаясь в ногти на руках. — Умоляю, н-не надо. Оставь меня. Оставь меня. Оставь! «Оставьте меня в покое!!!» — Один. — Папа! — громче обратился Уилл, глотая слёзы. Темнота, из-за которой нет двери и нет его самого. Уилла нет. В темноте его нет. Раствориться бы в ней. Исчезнуть, пропасть, умереть. — Папа, прошу тебя… — Два, — стуки в дверь прекратились. Как и поток проклятий. Вокруг не только темнота, но и затишье. «Выходи, Уильям». А он всё мотал беспорядочно головой, дрожа и беззвучно рыдая. Кровь, хрипы, «Н-не смотри сюда»; забудь, забудь!!! — Три на мушке. «Мальчик, выходи! Сейчас!» Пускай он не хотел выходить. Пускай оставался нутром зажатым в тесный угол, в слезах, в соплях, корчившийся от нехватки воздуха и страха, смешанного с эмоциональным комом, тело поддалось не ему. Не Уильяму. Поддалось порыву. Повелению. Поддалось гнусному «...Сейчас!» Отец не досказал заветного: «Три», — Уильям подорвался с места, отперев дверь и настежь ту открыв. Темноту пронзил свет в коридоре. Тишину насквозь пробили звуки, в ушах Уильяма зазвенел слабый-преслабый кашель из гостиной. Льюис вцепился в плечи сына, почти оторвав того от пола ногами, и Уилл перепуганно расплакался с утроенной силой, словно мелкое дитё, брыкаясь и умоляя. — Хватит! — рявкнул мужчина. — Ты чудовище! Ты б-бил её! Ты её… — Я позвонил в госпиталь. Слышал, нет? Я позвонил уже. Уймись. Уставившись на Льюиса большими глазами, сверкающими серебром слёз, Уильям судорожно сглотнул и подавился. — Ты не м-можешь… Ты не мог. С ней. Т-так поступать! — У тебя жар после этих ночных прогулок по морозу. Тебя просто лихорадит, верно? — спросил папа таким тоном, будто действительно — обыкновенная лихорадка. Будто ничего не случилось. Невозмутимость. Ничего не случилось… Очередной мамин хрип встрепенул Уильяма. — Это твой страшный сон. — Нет… — Да. — Н-не с-сон!!! — взвизгнул мальчик, и старший напористо схватил его за лицо. — Хорошо. Пусть так, — пробормотал Льюис ему. — Пусть не сон. Тогда слушай и запоминай, — держа первой рукой Афтона-младшего за ткань куртки, а второй — за спину, приобнимая, глава семейства придвинул Уилла к себе и наклонился. — Она больна. Твоя мать. Серьёзно больна. Так, будто бы это не болезнь, а демоны, в которых она верит не меньше, чем в Бога. Слушай, я сказал! — процедил отец вырывающемуся Уильяму. — Больна… Ты запомнил? Ты скажешь людям, которые будут спрашивать тебя, что произошло. Скажешь, что она хотела убить его, своего второго грёбаного ребёнка. Хотела убить и себя тоже. Она заставила свои ноги подкоситься. Верно, да? И упала с лестницы. И у неё пошла кровь. Верно я говорю, Уилл? Тот не сказал чего-либо в ответ. Он окоченел. Обмер. — Мы положили твою мать в гостиную и вызвали врачей. Ей стало плохо. Ты слышишь, как ей плохо сейчас? Это потому, что она не захотела жить. Вот, что ты должен им будешь рассказать. Ясно, Уилл? Тебе ясно? — Ты лжец, — прошептал Уильям, боясь отвернуться от него. Отец вытер парню слёзы. — Т-ты сделал это с н-ней. — Это ты сделал с ней, сынок. — Нет… Не лги! Не я…! — Это ты привёл к этому. Это всё ты, Уильям, — встряхнул его отец и оттолкнул. — Из-за тебя нам обоим было паршиво. Твоей блядской семье. Из-за тебя! Хочешь обречь меня на боль? Хочешь, чтобы было по-дрянному?! Тогда ослушайся меня! И наговори га-адостей про дорогого папашу, — Льюис ненавидяще осклабился. — Пожалуйся им всем на тупого отца. Которого ты не желаешь видеть. Вперёд! Но заруби на носу, — стиснул папа дрожащему Уиллу подбородок. — До конца своих дней ты будешь гнить в сиротском приюте под ударами плети. Таких добряков как я, которые могут и простить, и пощадить, там не будет. А я туда за тобой не вернусь. Туда родители не возвращаются. Понятно? Уильяма сковывал мороз под кожей и пожирала ненависть. Ненависть к себе. Он попытался дотянуться ладонью до ресниц, чтоб смахнуть с них новые слёзы, но рука одеревенела, безвольно повиснув. Затуманенный взгляд непроизвольно уткнулся в длинный ковёр, протянутый по коридору. В голове было впервые настолько пусто и тихо. — Она захотела умереть, — напомнил отец, взяв Уильяма за щеку. — Она упала. Упала и стремилась себя добить. Ты наблюдал за этим. Ты наблюдатель. Мальчик смотрел сквозь фигуру взрослого и лишь качнул, шатаясь, макушку вперёд. Покорно. Отец был вполне удовлетворён. — Умойся. Следующие пять часов как в дыму. Не в тумане, свежем и приятном. Не в сонной завесе. А в чёрном, едком дыму. Приехали врачи. Мама пока пребывала в сознании. Отец, как примернейший семьянин, не отходил от женщины при медиках, требовал их не тянуть, помочь ей, чем то было возможно, умолял. Уильям торчал на лестнице, прислоняясь виском к перилам, и не вникал в содержание диалога папы и какого-то главного явившегося врача. Потом мать забрали в госпиталь, через минут сорок и отец поехал туда, усадив Уильяма, как тряпичную неподвижную куклу, в автомобиль. Уилл ничего не понимал. И ничего не слышал. Было тихо. В мозгах тихо, вокруг него тихо. Пусто. Пустые звуки он не счёл нужным воспринимать как значимое. Это пустое. Это бесполезное. В госпитале, громадном и неуютном, он побывал в нескольких кабинетах, послушал — не слыша — всяких специалистов. Постоял около отца, посидел рядом с ним на стуле, под его отцовской рукой, напротив пожилого мужчины в белом халате. И глаза всё в пол, и уши прикрыты растрёпанными волосами в старании Уильяма не слышать чего-либо вообще. Не существовать. До него мельком доносились обрывки информации, слова, разные, сложные, жуткие: операция, роды, выкидыш, прогнозы, которые неутешительные. Затем Льюис оставил Уильяма в одном из светлых коридоров госпиталя на скамье. На протяжении двух с лишним часов ходил сперва по этажам и кабинетам, а после уехал ненадолго куда-то. Уильям послушно сидел, не осмеливался поднять взор на лампы, на белые двери, на белые стены, на людей, проходивших мимо в белых халатах. Белый был отвратителен. Каково было маме? Среди всего белого, измученной, измождённой и несчастной? Каково ей будет, если после этих папиных сказок, которые тот также вдолбил в башку сыну, эти люди в халатах не отпустят её домой? Захотят излечить от того, чем она вовсе не болела? К счастью или к сожалению, маме не пришлось об этом волноваться. Когда Уилл сидел третий час в том коридоре, карябая пальцы, не слушая и не видя, к нему подошёл тот пожилой медик лет под шестьдесят. С овальным лицом, вытянутыми морщинами и заячьей губой. Он положил руку мальчику на плечо. — Где отец-то твой? — Уильям находился так далеко от окружающего его мира, что этот вопрос не был удостоен как таковым вниманием. Лишь сочившаяся печаль в голосе позволила Афтону-младшему осознать, что именно случилось. Ещё до того, как старик в халате продолжил: — Ты не слишком мал, юнец. Ты достаточно созрел, чтобы понимать, — и с этой секунды жизнь навсегда раскололась на до и после. — Будь мужчиной. Не дай этому несчастью разбить тебя на кусочки. Это осточертело. Это уже сломало его на осколки, острые и режущие. Уильяму попросту не хватило сил на то, чтобы дать волю рыданиям. Афтон-младший продолжал сидеть, опустив макушку и взгляд. Мужчина-врач нахмурился и, кряхтя, присел рядом на скамью. — Что ж с ней произошло-то, мальчик? Как так стряслось? Внутри стало тесно. Уильям Афтон рвался на части из-за тоски, несчастья, ненависти и правды. Правды, которую надо утаивать. Он наконец взглянул на взрослого, намереваясь сознаться. В отце, в матери, в тех секретах, скрытых Льюисом Афтоном. Однако заместо истины Уильям произнёс ровно и уверенно, пускай и еле распознаваемо: — Она попыталась умереть. На это старик махнул рукой, вставая и удаляясь. Следующие тридцать минут Уильям Афтон провёл в такой же раздавливающей тишине. Отец показался в компании двух медиков средних лет. Он допрашивал их. Уильям расслышал лишь обрывистое: — А ребёнок?.. — К сожалению, сэр. Прикрыв веки, Уилл облокотился на скамью, зарываясь в куртку. Почему так? Потому что нет Бога. И чего-то хорошего. Нет такого. Поэтому повсюду несчастье и хаос. Силуэты взрослых застыли перед ним, и папа с лихорадочным вздохом подтянул сына к себе, прижимая и пряча от глаз людских. — Уилл, мне жаль… — протянул Афтон-старший. Поглаживая ребёнка по лопаткам, загривку, убирая лохматые мешавшиеся волосы. Выплёскивал с досадою и выплёвывал сбивчивые сожаления. Временем позже, стоило специалистам госпиталя исчезнуть за дверью дальнего кабинета, Льюис аккуратно тронул парнишку за воротник, обнимая и подхватывая за ноги, тем самым подняв. — Хороший мальчик… Умница. Молодец… Поедем домой? Наблюдатель настоял, чтобы Уильям отцу согласно кивнул.