Ghost mine.

      Старый фонарь противно жужжал и мигал в удивительно громкой тишине и тем так давал по раскалённым от ссоры нервам, что невольно хотелось запустить в, и без того повидавший многое, светитель кунай. В ночной Конохе редко было тихо.       А может она просто настолько зла, что ничего кроме самого раздражающего и не слышит. Шорох сотен лиственный гигантов, гуляющий по узким улицам ветер, так и нашептывающий всякую дребедень, кричащие весенние коты, дышащие внешние блоки кондиционеров, торчащие из тонкостенных местно-традиционных домах некоторых боготеев, чешущих пузо под трёхслойным одеялом — это по-своему разряжало. Давало понять, что она тут не одна и нахуй никому её истерики не сдались.       Сигарета, лёгкая и тонкая — разломать в очередном приступе злости проще простого — знакомо легла между губ, оставляя после себя сухой след, стоит поднести к ней маленькое газовое пламя зажигалки.       Итак, они снова поругались.       И, возможно, Уме и сама в этом виновата, но как таковой вины за свою вполне оправданную злость не испытывала и вовсе не планирует. Есть границы, и она, Уме, ни в коем случае их не нарушает; не трогать её вещи, не брать еë пиво, лишний раз не борзеть и не курить в зале. И всё равно, что клиенты курят, она же не они — она такого права не имеет.       Ками-сама, да она и не хотела! Уме заходит в зал только если ей надо на тридцать восьмую — улица, на которую выходил главный вход. Но мама всë равно проводит еë этим еë особенным взглядом: поднимает почти чёрные брови и смотрит из-под полуопущенных век, перекатывая язык во рту. Как голодное животное.       Уме как всегда поворачивается к ней всем телом, кривит губы и не видя куда идёт спиной поднимает вверх средние пальцы, толкая задницей дверь и чувствуя, как камень падает куда-то в живот. Это своеобразное прощание в их странных отношениях.       Сейчас и не о курении вообще шла речь.       Уме знала границы. Мама — нет. Это проблема. Причëм не еë. Это должна решать мама, а не она.       Злые слезы мерно стекали с щек, пробегаясь по смазавшейся бордовой помаде. Сигарета, все же не выдержав, переломилась, продолжая чадить. Мама была её самым любимым человеком, куда более любимой, чем глупый мальчишка из переписки, и оттого злость и обида на неё была настолько большой. Мама была спасительницей и самой большой врагиней.       Дым в легких медленно перетëк в голову расслабляя натуженные мысли, наконец выстраивая их в нормальную линию, но с минусом: реальность утекала все быстрей, подгоняемая не только дымом, но и вселенской усталостью. Тишина сменилась тихим звуком собственного дыхания; немного тяжелого, размереного и постоянного.       Тишина бьëтся как стекло стакана упавшего на бетонный пол: громко, быстро и звонко. Ты и не ожидаешь его падения — оно просто происходит не по твоей вине и именно в этот момент становится страшно.       Уме стало страшно, когда улицу наполнил полный злости и отчаяния детский крик. Но он не переходил на капризный визг и плаксливый вой; напротив, он с каждой секундой становился лишь тише и хрипше. И все внезапно начало шуметь: коты, кондиционеры, деревья, люди.       Всë ещё чувствуя отвращающий страх, она сглотнула и, легко откинув в сторону окурок, повернулась обратно домой.