Я помогу!

Это было мучительно…

Мучительно до крови из ушей,

до слёз из глаз.

Я ничего не мог поделать…

      Дом встретил их своей безжизненностью. Всё покрылось тонким, но заметным слоем пыли. Произойди это неделю назад, наци бы крику на весь дом поднял бы. Но сейчас… Сейчас было не до криков. Сейчас Рейх хотел только поскорее лечь в постель, и плевать, что она покрыта пылью, а сам он грязный, как чёрт! Просто плевать… Просто… — Я… — Делай, что хочешь, — Рейх хотел предупредить, что хочет отойти в комнату и лечь пораньше, но Союз его перебил. У наци было двоякое чувство. Вроде и рад, что говорить ничего не надо, да вот только цена, которой он получил это… «Надо лечь спать…» — думал Рей, двигаясь в сторону их спальни, но в последнюю секунду остановился. Это теперь не его кровать. Но Союз говорил, что он может делать, что хочет, верно? «Нет-нет-нет! Это неправильно!»       Рейх обернулся назад и увидел Союза, который, облокотившись о дверной косяк, наблюдал за его метаниями. От неловкости он снова обернулся к постели. Это… Был не столько стыд, сколько банальный страх. Они наедине в закрытом помещении посреди ночи, а у Рея просто нет возможности убежать. Чисто теоретически сейчас идеальная возможность совершить акт насилия в любом его виде. Но коммунист не спешит, а наци просто ждёт. Он практически смирился со всем кошмаром. У него больше нет ничего, кроме смиренного ожидания боли.       Сам Рейх был бы не прочь лечь вновь, как раньше, вместе с Союзом в постель. Прижаться и поверить, что всё будет хорошо. Но он понимал и то, что — нет, «хорошо» уже не будет. И это будто выводило его из себя. Выводило так, что он уже не знал, куда себя деть от этого раздирающего горло чувства. Словно СССР душит одним только взглядом…       Молчание так и продолжалось. Практически резало слух. И вновь только ветер пел свои вечерние серенады. Промозглый октябрь. Как же Рейх ненавидит это время… Дождь, слякоть, грязь, отчаяние… А на душе либо тоскливо, либо пусто. Он никогда не любил осень из-за этого. Разве что сентябрь. В сентябре ещё тепло, а рыжеватые листья повсюду летят нескончаемым ураганом красок и красоты. Да, Рейх любит сентябрь. В сентябре всегда было также тихо.       Внезапно Союз отлип от дверного проёма и двинулся по направлению к Рейху. Наци лишь сжался всем телом и прикрыл глаза. Он заслужил всё, что бы ни сделал с ним русский.       Но тот просто прошёл мимо. Как ни в чём не бывало он достал сигареты, чиркнул спичкой и поджёг кончик. Едкий дым, словно яд, заставлял слезиться глаза, а горло невольно сводило в спазме. Союз открыл форточку, но легче от этого отнюдь не стало.       Внезапно по комнате начала раздаваться тихая музыка. Советы что-то быстро листал в телефоне, не обращая ни на что внимание. А Рейх вслушивался в мелодию и слова. Приятный голос, приятная громкость… А по звучанию Рейх подумал, что это что-то сродни фолку. Он не часто слушал современные песни. Хотя бы по той простой причине, что у него не было телефона.       И это расслабляло его мозг. И так разваренные мысли обилием информации стали и вовсе похожи на кашу из слов. Редкие обрывки строились в предложения. Но среди них Рейх мог уловить одно точное — «уйти и не возвращаться». Раз Союз решил до последнего быть сиделкой, то наци сделает всё, чтобы это заняло максимально меньшее количество времени.

***

      Колкий снег морозил щёки. Небольшие клубы пара растворялись в воздухе. Сегодня было прохладнее, чем обычно. И Рейх это чувствовал неимоверно чётко. Он вглядывался в далёкий чёрный лес. И было так странно, неприятно на душе… Ведь вроде всё укрыто белым пушистым снегом, а ощущение, что вокруг черным-черно. Что глубокие тени залегли в сугробах, крадя их невинную белизну…       Зябко передёрнув плечами, Рейх аккуратно встал и такими же аккуратными шагами двинулся в дом. На крыльце уже холодно, да и небо стало мрачнеть. Последний раз окинув все близлежащие просторы унылым взглядом, он закрыл дверь.       Дома было холодно. Тягучий морозный ветерок неприятно лизал пятки единственного жильца помещения. Дома было пусто. И мрачно. Не отдавались своим привычным шумом часы где-то в зале. Батарейки разрядились уж как два дня назад. Холодильник не гудел, а на кухне никто ничего не готовил. Никто не целовал его с порога, помогая снять куртку.       Было так непозволительно тяжело…       Рейх прошёл на кухню и закрыл форточку. Ноги побаливали, будто кости скручивали в косичку. Но он сжимал зубы и терпел. Прошло почти два месяца. Ноги почти восстановились. Остался месяц реабилитации, и он сможет ходить и бегать полноценно. Осталось немного…       Руки на автомате включили тусклый жёлтый свет, залили воду в чайник и поставили её кипятиться. Сам же наци мыслями был далеко. И это не очень помогало быту. Особенно после того, как Союз уехал две недели назад. Он что-то ему говорил про дела и что тот вполне может самостоятельно жить без его помощи. Но Рейх его не слушал ровно после слов «мне надо уехать».       Они редко разговаривали после того… Инцидента. Стали просто соседями через стенку. Но русский его не бросил. Он продолжал готовить, убирать и мало-мальски ухаживать за ним. Но было видно, что не по своему желанию делает. Не было в них той же теплоты. Возможно, именно так незнакомые люди помогают инвалидам? Просто молча выполняют свою работу. Но ведь СССР не был ему незнакомым человеком!       Рейх не редко вот так сидел и вспоминал те дни. Сейчас, спустя время, они казались такими светлыми и счастливыми, что было как-то даже грустно, что он осознал это так поздно. Ему бы очень хотелось вновь, как раньше, завалиться на диван, накрыться пледом с Союзом и просто поболтать или почитать книжки. В груди они отзывались тёплыми волнами, что разбивались и выплёскивались наружу его же слезами.       Ему было искренне жаль, что такие радостные воспоминания смогли приобрести такой грустный смысл. Было неприятно думать о Союзе, ведь каждый раз сердце сжималось и обливалось кровью. Боже, он так перед ним виноват. Но они так ни разу и не заговорили на эту тему. Он так и не попытался попросить прощения за тот случай.       Нацист грел руки о свежезаваренную кружку кофе. Чай уже осточертел. Был невыносим. Как характер Союза последние два месяца. Но наци так ему и ничего не предъявил. Просто духу не хватило.       Зато хватило воли начать заниматься. Мышцы не успели атрофироваться за время комы, и он смог продолжить практически с того же места. Вот уже как декабрь заканчивается… Скоро Новый год… А он встретит его, скорее всего, один…       Кружка с кофе остыла.       Остывала и любовь к Союзу. На смену приходило странное чувство, которое было весьма сложно описать одним словом. Но Рейх постарался вместить это чувство в «остывал»…       На замену Союза эти дни к нему приходили то Японская Империя, то Германия. С союзницей он иногда ругался, вёл дискуссии, но с ней он не чувствовал себя комфортно. Не было того же привычного спокойствия. А вот с Германией было слишком спокойно. Слишком скучно.       Так Рейх и смотрел на кофейную гущу, пока в дверь не постучали. И единственное, что заставило его подняться, — мысли, что это, возможно, Союз. И плевать, что каждый раз, открывая дверь, он видел кого угодно, но не его. Он был готов ждать столько, сколько потребуется…       Открыв дверь едва не нараспашку, Рейх обомлел. Ледяной воздух обдал его щеки, укрывая своей ночной мерзлотой. Словно он пытался заглотить немца в свою холодную гущу. У наци даже ноги подкосились, но точно не из-за холода… — Рейх… Впустишь? — на пороге был он. Это пальто, этот взгляд, эта улыбка. Будто и не было тех одиноких дней пустоты. Не было тех жгучих взглядов, что резали его изнутри. Не было того красноречивого молчания тихой ненависти… — А… Да, проходи… — наци чувствовал себя потеряно. Даже больше, чем потеряно. От странных эмоций подкашивались ноги, что ещё чуть-чуть и он свалится на этот грязный, пропитанный уличным морозом пол. — Я ненадолго. Со мной ещё кое-кто, — Советы усмехнулся и отошёл немного в сторону. Рядом оказалась милая на вид девушка в приталенном пальто и шапке. Но Рейх не понимал, зачем она здесь. — Проходите, Мария… — Союз…? Что… Кто она? — мысли в голове переворачивались вверх дном. Опоздал. Ну конечно! Как?! Как он мог во что-то верить?! Он ведь явно был не идеален для Союза, а это его… Его девушка… — Так, стоп, — он серьёзно взглянул на запаниковавшего возлюбленного друга, — она просто заменит меня. Я должен уехать, Рейх. Навсегда. А на ближайшее время до поправки она будет с тобой, чтобы не мотать ни Геру, ни ЯИ туда-сюда…       Союз говорил что-то и дальше, но нацист его не слушал. Не хотел слушать. Просто не мог! Сердце ёкнуло куда-то в пятки, выбивая дух из лёгких. Рейх сжал кулаки и сцепил зубы. Почему он может говорить это так спокойно? Те месяцы для него ничего не значили? Рейх зря его ждал?!       На глаза предательски навернулись крупицы слёз, но наци упорно их сдерживал. Ни одним мускулом он себя не выдавал. Не мог выдать. Он понимал. Он всё прекрасно понимал. Союзу так будет лучше, и тогда он сможет построить свою счастливую личную жизнь, да и… В душе засел огромный ком боли. Боли от ненависти к себе. Это было отвратительно. Рейх был отвратителен. Союз был отвратителен. — Ладно, Рей… Я Маше уже всё рассказал. А мне уже пора, прощай! — его голос был будто бы счастлив. Так и источал непомерную радость, непонятную для Рейха. — Куда я могу положить свои вещи? — Мария вежливо поинтересовалась, отводя куда-то взгляд. Возможно, рассматривала окружение. Однако она даже не подозревала, насколько Рейху сейчас было не до неё.       Уже когда родной силуэт стал подходить к машине, Рейх рванул с места. Его не волнует, что он бежит по свежему снегу; не волнует, что он заболеет после этого; не волнует, что нельзя ему ещё бегать! Плевать! Пусть хоть весь переломается! Лишь бы успеть… Лишь бы догнать… — Союз! — Рейх едва ли не влетел в салон автомобиля в самую последнюю секунду. Советы, не ожидавший такого поворота, со всей дури нажал на тормоз, отчего немца швырнуло в сторону. Но тот не сдался, успев ухватить его за ворот пальто. — Рейх?! Какого чёрта?! — Нет! Я сказал: «Нет»! Ты никуда не уедешь, пока мне не объяснишь, почему ты уезжаешь! — с глаз покатились градины слёз. Рейх не обращал на них внимания, продолжая кричать во всё горло.       Я должен докричаться… — Послушай, я просто выполняю свою работу! У России завал. Я ему сейчас нужен! — его крик резал слух. Рейх не помнит, чтобы они хотя бы раз так ругались… — А мне ты, то есть, не нужен?! — голос надрывался из-за слёз. Было безумно тяжело. Ком в горле мешался, вырываясь новыми реками слёз. Да сколько можно?!       Он должен меня услышать… — Ты можешь сам ходить, готовить, убираться! Зачем я тебе?! — Союз схватил Рейха за плечи. Слишком сильно. Возможно, будут синяки. Но Рей подумает о них потом. Явно не сейчас. — Ты мне нужен, идиота кусок! Нужен, понимаешь?! — он кричал, что есть мочи. Слёзы застилали глаза, ничего не было видно.       Я так давно тебя не слышал… — Зачем?! Чтобы снова сорваться и наложить руки на себя! — эта манера речи, тон. Коммунист явно был на волоске от такой же истерики, что и Рейх. Но он держался. Честно держался! — Нет же! Ты… Почему?! Почему ты бросаешь меня?! — спазмы лёгких и всхлипы мешали говорить. С каждой секундой этого диалога Рею становилось всё хуже.       Ты всегда молчишь и прожигаешь меня своими глазами… — Да потому что я волнуюсь! А если бы Россия не успел?! А если бы ты пробыл дольше в коме?! Ты бы умер, понимаешь! Я волновался за тебя! — Соци встряхнул немца, пытаясь заглянуть тому в глаза, но Рейх плотно зажмурил их, наклонив голову вниз и продолжив кричать из последних сил… — Но…! Это же… Не случилось! — он лишь сильнее зажмурил глаза. Хотелось уже скулить от разъедающего его отчаяния и тоски. Тоски по тем счастливым — воистину счастливым — дням.       Я как заклеймённый твоим взглядом. — Рейх… Ты должен вернуться. Прямо сейчас. Отпусти меня, и мы просто спокойно разойдемся. — Нет… Я не… Пойду… — лёгкие стало саднить от постоянных всхлипов. Дыхание было сбито напрочь. Голос сошёл на хрип. Руки тряслись крупной дрожью, как у наркомана.       Рейх не выдерживал. Скопилось так много за тот молчаливый месяц, что он и за час не выскажет всё Союзу. Но хуже всего было то, что сам Рейх всё глубже затягивал себя в эту чёртову трясину. Если бы не тренировки, массаж, какие-то витамины, о которых он думал, чтобы не сойти с ума, то он бы наверняка уже давно наложил бы на себя руки.       Руки перестали его держать, отчего он просто завалился Союзу на грудь, продолжая истерически хватать ртом воздух и тут же им задыхаясь. Как же это отвратительно. Как же он жалок.       Он пытался сказать ещё что-то, но охрипший голос решил всё за него. Он говорил много чего, от «Я люблю тебя» до «Умоляю, не уходи!». И от каждого хрипа Союзу становилось только больнее.

***

      СССР всегда был опорой для всех. Он никогда не унывал, давал советы, всячески подбадривал и был готов сорваться в любую секунду, чтобы помочь родным и близким.       Но его же сестра и дети — не считая, конечно, России — буквально заставили его понять, что его помощь ничего для них не значила. Они его не уважали. Не ценили. Не был им так нужен брат и отец, что они не смогли даже просто принять его выбор в личной жизни. И каждый считал своим долгом отговорить его быть с Рейхом.       Но Союз упорно никого не слушал. Особенно стал пресекать подобные вещи, когда нацист сначала пропал, а потом был обнаружен при смерти от передоза медикаментозными препаратами. Честно, у него даже сердце на секунду перестало биться в тот момент.       Он никогда не забудет те три дня в больнице. Все смотрели на него, как на бездомного пса. Глаза, полные отвращения, презрения, ненависти и ещё чего-то, до чего Союзу не было дела, прожигали его насквозь. Он никогда не кричал так ни на кого. Он всегда старался решить всё путём шуток или отцовских наставлений. Но в этот раз сорвался. Не выдержал.       А потом, во время этих тяжёлых бессонных ночей, он корил себя, что заставил его решиться на такое. Он хотел только самого лучшего для Рейха. Его и так судьба потрепала, а тут ещё и такое… И каждый раз, смыкая глаза, он молился, чтобы наци проснулся поскорее. Он видел всю плачевность последствий и ужасно не хотел, чтобы они стали явью.       Пробуждение Рейха Союз помнил смутно. Хотя бы потому, что он не ел на тот момент и не спал нормально больше суток. Всё, что он помнил, — это загнанный взгляд любимого человека. Будто он и в правду мог поднять на него руку или голос. Будто он и в правду тиран…       Потом же до Рейха достучаться было невероятно сложно. Союз думал, что вся голова нациста только и забита этими глупыми тренировками! Словно он с ними обвенчался, пока был в коме! Он просто из раза в раз молча пил чай и смотрел полубезумными глазами-впадинами куда-то в пустоту.       Примерно в начале декабря Советы начал понимать, что дальше так дело не пойдёт. Рейх будто гробил себя, сам того не замечая. Он перестал есть и спать, отчего русскому было больно на него смотреть. И он также понимал, что всё это — его вина. Именно из-за него Рейх начал шугаться громких звуков; именно благодаря Союзу он начал закрываться руками, если русский поднимал руку, чтобы потрепать его по волосам. Он просто заставил его жить в вечном стрессе.       Тогда же он попросил у России ненадолго пожить у него, чтобы дать немцу возможность хотя бы немного расслабиться. Чтобы тот перестал наконец биться в истерических припадках, когда Союз к нему подходил. Каждый раз от одного этого вида Союз просто разворачивался и уходил. Он не мог, просто не мог вновь навредить и так покалеченному человеку.       Они будто перестали ощущать друг друга.       И именно тогда на помощь вызвались всего два человека: Германия и ЯИ. И если с Герой всё было понятно, то вот Империя вызывала подозрения после момента в палате. Однако она с лёгкостью очистила своё имя, когда после её приезда Рейх стал нормально есть и исправно ложиться спать.       В таком темпе прошла неделя. И тогда СССР понял, что Рейху нужен кто угодно, но только не он.       Сам же Союз уже был готов лезть на стены зубами от тоски по своему немцу. Для него это было высшей пыткой. Но он усиленно держался подальше. Главное было — не навредить ещё больше. Не сломать до конца. Это единственное, о чём он думал, когда в очередной раз провожал то Японскую империю, то Германию.

***

      Внезапно на спину немца легли руки. Такие родные руки, что даже мурашки прошлись целым табуном по его коже. И в ту же секунду Рейх понял, как же он изголодался по прикосновениям. Он был готов ластиться, подставляться, едва ли не вжимался в эти объятия, лишь бы они не кончались. — Я не уйду… Но только если ты пообещаешь мне, что будешь со мной говорить, — голос Союза дрожал. Он тоже соскучился. Просто неимоверно соскучился. — Я обещаю, — хрипнул нацист и вжался в его ключицы.       За стёклами машины всё также падали снежинки, спускаясь со своих лож на землю. Свет фар погас, а с ним и мотор автомобиля. Союз поднял дрожащего немца и вышел из машины. В голове единственной мыслью было: «Не сломать его опять».