Сын Хорса

Дмитрий Мельников. Для мира — статистическая единица. Для близких — Дима. Снежный ветер выл в ушах, вырывая из груди остатки тепла. Ледяные иглы впивались в лицо, стирая границу между болью и оцепенением. Столб электропередач — единственный свидетель его падения — медленно растворялся в белой мгле, превращаясь в призрачный маяк на горизонте. Рука, обугленная до мякоти, бессильно свисала в пустоте. Боль уже не жгла — она пульсировала в такт замедляющемуся сердцу, ритмичным морзянкой отсчитывая последние такты. Где-то внизу, за пеленой метели, лежал зимний пейзаж, сотканный из детских кошмаров: искорёженные ограды, обугленные балки, чёрные проталины на снегу. Автоматная очередь прошила тишину, отголоски выстрелов ударились о сосны и рассыпались хрустальным звоном. Алые брызги на белизне — невидимая рука методично ставила кляксы на чистом листе. Пламя вдалеке колыхалось, подмигивая ему багровым веком — последний маяк в мире, где перестали существовать координаты. Что же произошло? Вопрос завис в ледяном воздухе, превратившись в иней на губах. История, которую не уместить в промежуток между вдохом и выдохом. Время — теперь его единственный союзник и палач — растягивало секунды в резиновые ленты. Сознание, отчаянно цепляясь за реальность, металась по закоулкам памяти, выдергивая обрывки кинолент: мамин смех, запах бензина на морозе, треск веток под сапогами. Каждый кадр — осколок зеркала, собирая которое можно порезаться до кости. Но прежде чем стекло сложится в картину, стоит вернуться к началу. К тому утру, когда Лада-Калина въезжала в чащу, оставляя за спиной цивилизацию. К моменту, когда пятнадцать километров казались финишной лентой, а не стартовой чертой. --- 5:47 утра. Тёмный кузов плыл по шоссе, подрагивая на стыках плит. Рассветное солнце, словно стыдливый подсматриватель, кралось за облаками, бросая блёклые блики на спящие лица детей. Миша, восьмилетний комок в куртке с оторванной молнией, прилип к стеклу, оставляя на нём слюдяные узоры. Катя, младшая, сжимала в кулачке обгрызенную куклу — подарок от бабушки, которую больше не увидит. Дима прижал лоб к холодному стеклу. Сутки без сна превратили глаза в наждачную бумагу, но сомкнуть веки не получалось — каждый нерв звенел настройкой гитарной струны. В ушах всё ещё стоял гул лайков и репостов — цифровой адреналин, выжавший досуха подростковый мозг. Пальцы сами искали в кармане смартфон, но мамин взгляд через зеркало заднего вида заставил убрать руку. — Через пятнадцать километров поворот, — голос навигатора прозвучал как скрип несмазанных часов. Женский тембр с искусственной бодростью резанул слух. Мама нервно щёлкнула переключателем. Грунтовка началась внезапно — первый "добро пожаловать" от глубинки. Колёса зарывались в колеи, подбрасывая пассажиров как кукол. Катя всхлипнула во сне, уткнувшись лицом в колени брата. Миша продолжал храпеть, его сон оказался крепче сварных швов на кузове. — Алло? Да, это мы. — Мама прижала телефон плечом к уху, руль дрожал в её пальцах. — Семнадцатый участок, верно? Уже разгружаете? — Левая фара чиркнула по придорожному сугробу, высекая сноп искр. — Через полчаса будем. Да, спасибо. Дима поймал её взгляд в зеркале. Тени под глазами, сведённые челюстные мышцы — маска взрослости, за которой пряталась усталость. Он отвернулся, наблюдая, как лес смыкается за ними живой стеной. Сосны стояли плотным строем, ветви переплетались в колючую решётку. Казалось, они въезжали не в посёлок, а в ловушку, аккуратно расставленную вековыми стволами. Дмитрий, ощутив тяжесть в груди, приник к холодному стеклу, сомкнув веки. Во мраке, лишённый визуальных ориентиров, мир обрёл новые грани. Возможно, сознание, отрешившись от зрительных впепчатлений, активизирует иные рецепторы — слух, обоняние, осязание. Или же это была иллюзия. Разум порой ведёт тонкие игры, манипулируя восприятием. Спустя несколько минут случилось необъяснимое: сознание Дмитрия погрузилось в пучину сна. Иначе как объяснить, что, очнувшись, он обнаружил: лесная трасса сменилась улочками посёлка? Пальцы сжали плечо Михаила, попытка разбудить наткнулась на сопротивление. Тот, отвернувшись, пробормотал невнятное: — Ч-что? А-па… Взгляд Дмитрия зафиксировал у губ собеседника тёмное пятно, оттенка запёкшейся крови. «Конфеты что ли жрал?» — мелькнуло в сознании, но голос разума призвал к осторожности. Решив не искушать судьбу, Дмитрий покинул салон автомобиля, втянув в лёгкие морозный воздух. Дом встретил их скрипом ставней. Брёвна, когда-то золотистые, теперь походили на зубы курильщика — серые, с чёрными прожилками плесени. Забор лежал грудой гнилушек, образуя символическую границу между цивилизацией и чащей. Единственным признаком жизни стал грузовик-самосвал, из брюха которого выползали муравьи-рабочие с коробками. Дима потянул дверную ручку. Ржавый металл оставил на ладони красноватый отпечаток. Воздух внутри пах сыростью и чем-то кислым — аромат брошенного убежища. Луч света из окна разрезал пыльную завесу, высвечивая газовую трубу, обмотанную изолентой. Стены шептались штукатурными шелушениями. Прихожая встретила его дыханием затхлого шкафа. Воздух густел на языке, отдавая плесенью и окисленным железом. Пол под ногами скрипел исповедально, словно готов был провалиться в подполье, где годами копились обрывки чьих-то жизней. Впереди зияла дверь в гостиную — прямоугольник солнечного света, разрезавший полумрак. Лучи, пробивавшиеся сквозь запылённое стекло, выхватывали из темноты детали. Лестница скрипнула под ногой предупреждающе. На площадке второго этажа царил полумрак. Дверь в его будущую комнату заедало — пришлось ударить плечом. Пространство встретило его пляской пылинок в солнечном луче. Пустые углы, подоконник с выщербленной краской, розетка с торчащими проводами — холст для новой жизни. Комната наверху оказалась ловушкой для света. Окна, затянутые плёнкой старого льда, преломляли лучи в слепящие блики. Дима провёл пальцем по подоконнику — палец утонул в серой каше из пыли. В углу, под потолком, колыхалось гнездо паутины. Членистоногий архитектор свесился с кокона, замер в ожидании добычи. Но главным оказалось окно. Прильнув лбом к стеклу, Дима увидел их. Следы. Цепочка вмятин на снегу, слишком аккуратная для звериной тропы. Круглые отпечатки, будто кто-то расставлял по двору невидимые табуретки. Они вели к лесу, растворяясь в первой линии деревьев. Он замер, прислушиваясь к гулу в ушах. Сердцебиение эхом отдавалось в висках, сливаясь с ритмом извне: Зук-тук… Тук-тук… Тук-тук… Звук шёл из-под пола. Металлический, размеренный, как удары молотком по обледеневшей трубе. Дима присел на корточки, прижал ладонь к доскам. Вибрация прошла по костям, заставив дёрнуться плечо. — Водопровод, — пробормотал он, вытирая пот со лба. — Или отопление. Но рационализация не помогла — спина покрылась мурашками. Он отступил к двери, нащупывая выключатель. Лампа под потолком мигнула раз, другой, прежде чем залить комнату жёлтым светом. В углу, за шкафом с вырванными дверцами, зияла дыра в стене. Чёрный прямоугольник размером с кошачий лаз. Сдержанно выдохнув, Дима осмотрел свое новое пристанище. Комфортную комнату, где можно было уединится с ноутбуком и баночками из под Кока-Колы заменило серое нечто, призрак ушедших лет посреди утерянного в лесу поселка. Мальчик снова спустился вниз. Ступени как-то неприветливо скрипели под подошвами его берц, однако на это они уже не обращал внимание. Даша, которая, казалось, пару минут сопела на сиденье, уже сидела на кухне и рассматривала это унылое место. Дима заметил в ее глазах что то похожее на оптимизм. Наивный детский оптимизм. — Мам... — Его голос растворился в воздухе, полным влаги и старой пыли — Могу я.. прогуляться? Мать повернулась к нему, в ее глазах была усталость, а стоявший рядом с ней прораб - грузчик, скребя ручкой по темному кожаному планшету, стоял напротив. — Иди. — Тяжелый её голос ударил в уши. Дима поспешно, чуть ли не лёгким бегом подошёл к выходной двери. Снова полуржавая ручка, снова противный скрип. Двор встретил его колючим ветром. Сугробы лежали неровными волнами, скрывая под белой пеленой осколки кирпичей, ржавые гвозди, кости мелких животных. Дима шагнул с крыльца — снег хрустнул, словно ломались хрупкие позвонки. Баня притулилась к дому, как сиамский близнец. Труба на крыше дышала инеем. Дима потянул скобу — дверь не поддалась, скреплённая наледью. Через щель в косяке он разглядел печь-буржуйку и верёвки с обрывками берёзовых веников. Сарай стоял чуть дальше, его крыша просела под тяжестью снежной шапки. Дима сделал шаг вперёд — нога провалилась по колено. Лёдянка впилась в голень, снежная крошка забилась за шнуровку ботинка. — Чёрт! — он ухватился за ветку яблони, торчащую из сугроба. Дерево качнулось, сбросив снежную шапку. Под ней оказалось гнездо — сплетённое из проволоки и полиэтиленовых пакетов. Внутри лежали кости птицы, аккуратно очищенные до блеска. Высвободив ногу, принял решение: ползти. Иррациональное решение, но расчет оказался верен. Вес распределился, сопротивление ослабло. Метр за метром, сквозь колючий холод, я продвигался к пустырю, оцепленному забором. Огородные грядки, спящие под снегом, старая теплица, полузатопленную в снежных сугробах — зимняя пустошь хранила лишь это. Разведка завершена. Повернув обратно, продолжил путь, оставляя за собой змеящийся след. У точки провала поднялся на ноги. Снег, словно смирившись, выдержал тяжесть. Медленно, я добрался до дома. Двор был пуст. Переступив порог, замер: рабочие монтировали плиту, звенели трубы рукомойника. Мое возвращение совпало с моментом. — Стол к окну. — приказала мать, указывая на массивную мебель. Взявшись за край, мы синхронно двинули груз. Тяжесть, сопротивление, короткая борьба — победа осталась за нами. Стол встал как надо. --- Кухня дышала паром от чайника. Лампа под потолком мигала, отбрасывая на стены тени, похожие на скрюченные пальцы. Миша ёрзал на табурете, поправляя чёлку, которая всё равно падала на глаза — упрямая, как сорная трава. Даша уставилась в окно, где снег лип к стёклам жирными хлопьями. Её отражение в стекле казалось размытым, почти призрачным. — Как вам дом? — мама поставила на стол чашку с позолотой. В её голосе вибрировала натянутая бодрость. — Он такой большой! — Даша повернулась, и в её глазах вспыхнул восторг, не знающий цены счетов за отопление. — И комната у меня тоже большая! — Не знаю, — я провёл пальцем по кромке стола, ощущая занозу под кожей. — Мы немного спорили в нашей комнате насчёт расстановки, но Миша вроде доволен. Миша кивнул, уткнувшись в чай. Его ложка звякнула о фарфор — сигнал азбукой Морзе: "Оставь меня в покое". — Ну и отлично, — мама сжала ладонь вокруг своей чашки, будто пытаясь выжать из керамики уверенность. — Нужно документы тебе в школу оформлять. Пойдёшь примерно через неделю. — А если не примут? Вопрос повис в воздухе, смешавшись с запахом дешёвой заварки. Мама задержала взгляд на моём лице, затем резко отхлебнула кипяток. — Обязательно примут, куда ты денешься? — Губы её дрогнули, выдавая фальшь. В этом доме даже правда звучала как оправдание. Я поднялся, опрокидывая стул. Кровь ударила в виски, вытесняя сознание на обочину. Пол под ногами качнулся, как палуба корабля в шторм. — Что-то случилось? — мамины брови поползли вверх, рисуя на лбу морщины-горизонтали. — Нет. Просто спать хочу. До завтра. Она кивнула, не выпуская чашку из рук. Её "спокойной ночи" прозвучало уже в спину, когда я шагал к лестнице. Ступени скрипели по-разному: третья — протяжным стоном, седьмая — коротким вскриком. Дом реагировал на вес, как живой организм. --- Я замер на пороге, впуская в лёгкие воздух, пропахший мышиными гнёздами. Комод у стены стоял криво, одна ножка утопала в щели между половицами. Что-то блеснуло в зазоре под ним — треугольник тёмного дерева, прикрытый промасленной тряпкой. Я опустился на корточки, ощущая, как холод пола просачивается сквозь штаны. Достав мобильный, Я включил Фонарик. Ткань соскользнула, обнажив ящик. Пыль столбом поднялась в луче — миллионы частиц, кружащих в ритуальном танце. Крышка открылась с сухим треском. Письма, перевязанные тесёмкой цвета запёкшейся крови, Фотографии с заломленными углами — чьи-то лица, выцветшие до призрачных пятен, Газетная вырезка с заголовком "Пропавшие дети: новое дело в архиве".На дне, под слоем пожелтевших бумаг, кожаная папка. Золотое тиснение выцвело, но буквы ещё читались: "Дневник". Я поднёс находку к свету. Корешок треснул, высвободив запах — смесь плесени и ладана. Первая страница. Дрожащие строчки, выведенные чернилами, которые давно стали коричневыми: "Они сказали, что зверята вернутся. Но я видел их глаза в лесу. Это не зверята..." Подпись в углу: "Тихонов". Голова заныла, как будто чья-то рука сжала виски стальными тисками. Я швырнул папку в ящик стола. Металл звякнул, эхо разнеслось по комнате. — Позже, — прошептал я, сбрасывая ботинки. — Всему своё время. Но когда я лёг, закрыв глаза, буквы продолжали плясать под веками. "Зверята"... "Глаза"... "Не... Зверята..."