Влюблённые бабочки

      Встречный ветер хлыстом бьет в лицо.       Под копытами несущихся коней гудит земля и поднимается пыль, оседающая тонким слоем на одеждах и пробирающаяся в легкие вместе с воздухом. От нагретой солнцем колесницы идет жар; горячий металл обжигает, когда Интай хватается голой ладонью за бортик.       Боль отдает на краю сознания слабой пульсацией, не стоящей внимания, ведь сквозь пыльное облако блеклыми линиями прорисовываются городские стены, постепенно приобретая четкость. Краснокаменный Ракушо напоминает облитый солнцем рубин, переливающийся и искрящийся в лучах нового дня.       От стремительно сокращающегося расстояния Интай скручивает волнительное ожидание.       Они почти дома.       Интай невольно бросает взгляд на Хакую, управляющего колесницей твердой рукой. Его тихая радость прослеживается по опустившейся линии обычно напряженных плеч, по дрогнувшим в мимолётной улыбке губам, по отступившей хмурой усталости от долгого пути, что они проделали от Баньпо до стен Ракушо. Отдых позволили себе только в Летнем дворце, и то ненадолго.       Леса, поля, деревни и города — они посетили много мест, о красоте которых в свитках не прочтешь, как и не доложат сяньлин о проблемах граждан, чьей основой порой выступают сами.       Заметив испытывающий взгляд Интай, рассматривающую и отмечавшую его загоревшую в пути кожу, а также выцветшие на солнце брови, Хакую слегка косит глаза в ее сторону и, пытаясь перекричать встречный ветер, спрашивает:       — Все хорошо?       Бесчисленное количество раз Хакую задавал ей подобный вопрос. Бесконечное множество Интай неизменно отвечала:       — Да.       Ответ не меняется и в этот раз.       Однако вопрос скрывает и иное: не поколебалась ли ее уверенность? До сих пор ли твердо ее желание въехать в столицу в колеснице, открывая миру себя?       От своего Интай не отказывается. И все равно, что солнце жарит, припекая голову; что тяжелые парчовые одеяния липнут к спине; что шпильки колют волосы, вызывая боль; что она не очень-то уверена в своем решении пренебречь устоями, за которые ратовала.       Ни императрицам, ни принцессам не позволено въезжать в город, подобно мужчинам, в открытых экипажах. Не столько вопрос о безопасности, сколько об оберегаемой и хранимой чести. Однако Хакую не воспротивился дерзкой идее, наоборот, согласился, рассудив, что их репутация не пострадает, или просто потакая ее желаниям.       Ведь идея именно ее, и отступать поздно. Она заявит о себе, о своем возвращении.       Город приближается стремительно быстро; вырастают стены, бросая широкую тень на подъезжающих. На шпилях оживают знамена дракона, танцующие на ветру под бой барабанов и перезвон литавр. Нечто праздничное — едва ли не торжественное — застывает в воздухе и напитывает город, заставляя его взбудоражено дрожать в ожидании, гудеть каким-то утробным звуком, который все нарастает, наливается силой и мощью.       И оглушает.       Колесница преодолевает ворота, врывается в город, и Интай требуется вся выдержка, чтобы сдержать натянутую улыбку, не выдав своего изумления.       Весь Ракушо вышел встречать их. Люди, чье количество не поддается осмыслению, накатывают нетерпеливой волной вперед, желая рассмотреть имперский эскорт, кричат, вопят, стоит им понять, осознать и уложить в головах, кто находится рядом с их Принцем.       Восторженный крик толпы перекрывают собой стук барабанов и перезвон литавр. Несвязный ропот складывается в нечто осмысленное, разные голоса соединяются в один, кричавший стройно:       — Ваше Высочество! Принцесса!       Сыпятся цветы, бросаемые горожанами, и разлетаются лепестки разноцветным дождем.       Подняв в нерешительности ладонь, Интай проводит ею в приветственном взмахе, и толпа откликается гомоном на ее движение.       Происходящее словно существует только в воображении, стало плодом мечтаний той, которая, въезжая в столицу впервые, помышляла о славной любви народа, о почете и уважении, стремилась к нему. Но заполучив, вовсе не знает, как им распорядиться.       Кони безостановочно бегут вперед. Цокот копыт становится звонче, и лошади выбегают на дворцовую площадь. Раскинувший свои галереи и дворы на сотню ли дворец, утопающий в ослепляющем свете дня, встречает их распахнутыми в приветствии воротами.       Почти дома.       Интай крепче сжимает бортик колесницы, а Хакую подстегивает лошадей.       Тень ворот накрывает их, стены отступают, и колесница въезжает во внутренний двор, заполненный министрами, чиновниками, слугами, которые, подобно прибывающей волне, опускаются и поднимаются в поклонах.       Удивленные взгляды ощущаются покалыванием. Чужое любопытство отпечатывается грязью и проникает куда-то внутрь, отравляя казавшееся твердым решение.       Интай выше вскидывает голову в призыве. Хоть рассматривайте, хоть глядите — она не будет бояться. Только не их осуждения.       Император, стоящий на верхних ступенях дворца, в сверкающем торжественном лунпао притягивает внимание, подобно солнцу, от которого и взгляда не отвести, и смотреть дальше больно. Рядом с Его Величеством избранные люди: оставшиеся дети, Комэй, генерал Ли с верными сановниками.       Колесница замирает.       Встреча крошится странной полуявью, ощущается где-то на границе настоящего и прошлого. Подобный миг — внутренний двор, Император, она и Хакую — Интай уже проживала. Все почти как в день их венчания.       Но все же совсем иначе. Назвать присутствующих незнакомцами, чужими себе, — она более не может.       Опершись на руку Хакую, Интай покидает колесницу. Слабое тело подчиняется неохотно, качается из стороны в сторону, будто на волнах, подгибаются колени. Хакую крепче перехватывает ее, сжимает под локоть, дает миг перевести дыхание и натянуть заученное выражение вежливой отстраненности. Вдвоем переглядываются между собой в понимании — их ждет долгое и утомительное приветствие.       Улавливается движение в застывшем мире — что-то быстрое и непонятное несется к ним. И прежде чем Интай успевает осознать, ее с ощутимой болью сдавливают в объятиях.       — Вы самые несносные люди в империи, — слышится над ухом дрожащий голос, — я вас от всей души презираю. Вы довели меня: я не мог есть, не мог спать и вообще был несчастен.       Тиски объятий становятся крепче. К себе Хакую с Интай прижимает Хакурэн, для которого этикет приветствия — не такая уж серьезная вещь, чтобы нельзя было нарушить.       Ком встает поперек горла. Не то рыдания от радостной встречи, не то смех от причитаний Хакурэна мешает Интай вдохнуть полной грудью.       Она дома.       Хакурэн отстраняется, глядит на них блестящим взглядом, упрямо поджимает губы и хмурится в поддельной злости.       — Я тоже рад тебя видеть, — мягко произносит Хакую.       — Ты худший брат на свете, — фыркает Хакурэн. — Бросил меня во дворце и сбежал. А, и ты! — вскрикивает Хакурэн, заглядывая за спины Хакую с Интай. — Коэн, мелкий ты негодник!       Он быстро подходит к спешившему с лошади кузену. Не давая Коэну опомниться от дороги или вымолвить слово, Хакурэн берет его в захват и с такой остервенелостью треплет по голове, что Интай всерьез опасается, как бы он не проделал в кузене дыру. В каком-то особо злом исступлении Хакурэн причитает, досаждая сначала на Коэна, потом на Хакую с Интай, а после на свою несчастную долю.       Коэн сносит нападки старшего кузена с завидным спокойствием, не пытаясь выбраться. Выражение флегматичной отстраненности не сходит с лица, будто подобное посягательства на его жизнь — или голову — вещь обыденная, не стоящая внимания.       Собравшиеся чиновники отводят взгляды, тайно осуждая порыв второго принца. Его оклевещут несдержанным юнцом, а Интай обвинят в попрании сводов. Но злословия впервые не затрагивают ее — все погребает под собой бьющаяся радость воссоединения, как и остаются незамеченными все порушенные условности, которыми вслед за Хакурэном решают пренебречь и его младшие.       Со ступенек слетает, едва не валится, Хакурю, за которым следует Хакуэй, пытаясь схватить брата за ворот и удержать.       — Старший брат! — Всхлипом вырывается у Хакурю.       Интай оглядывается на Императора, оставшегося неподвижным. За ним мнется от нетерпения Комэй — единственный сохранивший представления о церемониальности. Вытянутый в стойке генерал Ли наблюдает за встречей невозмутимо, будто бы даже равнодушно, и как сильна его радость, можно только догадываться. Канцлер и верные Императору сановники свое неодобрение скрывают за приветливыми и выверенными выражениями — такими искусными, что не подкопаться.       Нет ни Кохи с Когёку, ни Коурин, как, впрочем, нет цинвана с дамой Цзинь. И Императрицы. Ее отсутствие — явление постоянное, но не теряющее своей подозрительности.       Встреча превращается в балаган: Хакурю сопит старшему брату в колени; Хакуэй смущенно принимает объятия от Интай; Хакурэн не перестает начитывать Коэну нравоучительные нотации.       Все смолкают, стоит Императору шевельнуться.       Его Величество делает шаг и медленно спускается к ним, застывшим в уважительном молчании. Подол лунпао стелется за ним, подобно дивному хвосту, бусины короны-мян шелестят, стучась друг о друга — Император не выглядит разгневанным от нарушения протокола приветствия, но и довольным тоже не кажется. Его настроение непостижимо.       Сложив руки перед собой, Интай готовится опуститься в поклоне, но неожиданно Император мягко касается ее ладоней, останавливая.       Император попеременно оглядывает их. Его выражение лица плохо считывается Интай — что-то ярче гордости, что-то сильнее радости, но спрятанное так хорошо, что различить не удается.       — Наш сын, — тихо произносит император. — Наша дочь.       В его голосе слышится любовь родителя — самозабвенная, бескорыстная.       — Нет нужды кланяться нам. Мы рады вашему благополучному возвращению.       Император прижимает их к себе на миг в неожиданных объятиях, в порыве отцовского, исстрадавшегося переживаниями сердце.       Дыхание спирает в груди; неповоротливый язык с трудом выговаривает слова приветствия:       — Мы тоже рады, — и, сделав над собой усилие, Интай произносит: — отец.       Отстранившись, Император слабо улыбается — с пониманием, с состраданием к ее утратам.       — Наша смелая девочка, — вздыхает Император, печально глядя на нее, — Мы благодарны тебе за все.       Растревоженный встречами ящик ее чувств приоткрывается, выпуская хищное горе, готовое пожрать собранные остатки разбитой на части души. Опустив голову, чтобы скрыть заблестевшие глаза, Интай старательно давит всколыхнувшиеся чувства.       Нет для них времени, не сейчас. Она проживет их в другой раз, в иной миг.       — В связи с возвращением Их Высочеств, — по двору разносится гулкий голос императорского евнуха, — Его Императорское Величество повелел сократить рабочий день на большой час.       — Долгих лет Императору! — восклицают чиновники в унисон.       — Вас же, — тихо говорит Император, — Мы будем ждать на праздничном ужине. Только наша семья и никого иного. Приводи и других детей нашего брата, — обращается к Интай Император с улыбкой. — Мы будем рады им.       Столь неожиданная просьба порождает дурное предчувствие предстоящего провала. По уже ставшей постоянной привычке Интай берется за руку Хакую, переплетая их пальцы и находя в нем опору во вновь качнувшемся мире.       Бездумный жест не остается незамеченным. Император с новым осознанием поглядывает на них, удивление сменяется выражением легкого довольствия, даже какого-то странного, радостного удовлетворения. Подошедший к ним во время разговора, Хакурэн не удерживается и в такой родной едкой манере спрашивает:       — Что, в Кай головами стукнулись?       — Хакурэн, — одергивает сына Император. — Проследи за организацией приема в честь брата и невестки.       Не дав сыну возмутиться, Император разворачивается и покидает их.       — Постарайся сделать так, чтобы мы пережили этот вечер, — насмешливо просит Хакую.       Опешивший от задания отца, Хакурэн не находит ответные слова. Не давая брату опомниться, Хакую в грубоватой манере, не прощаясь и игнорируя тянувшихся к ним на поклон чиновников, покидает двор, уводя Интай за собой в знакомые лабиринты галерей и дворцов.       — Не слишком вежливо, — замечает Интай без укора.       — Не слишком вежливо заставлять нас стоять и слушать их слова до вечера, — возражает Хакую. — Нам нужен отдых.       Трудно не согласиться — дорожная грязь облепила мерзкой пленкой, а непрошедшая от качки тошнота подкатывает к горлу.       Хакую провожает Интай до заднего двора. Расставаться странно. Рука об руку они провели долгие недели, и краткое расставание словно целая осень. Простившись, вдвоем клянутся встретиться вновь вечером.       Дворец Юйлатань не изменился.       Словно с момента ее отъезда время перестало властвовать над дворцом, заморозив его и погрузив в плотную герметичность. Ничего не свидетельствует о ее длительном отсутствии: прибранный и аккуратный сад цветет и благоухает, наливаясь яркой зеленью; дорожка к дворцу чистая и незапыленная, будто по ней — как и в ее присутствие — прохаживаются сонмы чиновников, не давая пыли осесть.       Распахиваются двери, и радостный крик прорезает застоявшийся дворец, возвращая его к жизни.       — Госпожа! — кричит Юань.       Подобрав юбки так высоко, что становится видно ее туфли, Юань подбегает к Интай, едва порывисто не бросается на шею, но сдерживается, останавливается и во все глаза смотрит на Интай. Маленькая Юань, как и дворец, не изменилась — такая же круглолицая, открытая, каждая эмоция считывается.       — Я рада Вам! — вскрикивает Юань. Спохватившись, она опускается в поклоне и озирается по сторонам, выискивая ту, которая больше не переступит порог дворца.       Предвидя вопрос, Интай вскидывает руку, предостерегая от любых слов.       — Отныне ты моя первая и главная служанка, — объявляет Интай сухо, почти безжизненно. — Поручаю тебе отобрать для моего дворца две дюжины прислужниц. Выбирай осторожно, ведь ты будешь нести ответственность за них.       Понимание сквозит в лице Юань. Глаза расширяются и наполняются слезами так быстро, что Интай не прослеживает момента, когда вместо радости встречи служанка преисполняется горечью осознания. Сяолин не вернется. Никогда.       Утешение не находится для Юань, и, развернувшись, Интай проходит во дворец.       Потери заставили Интай трепетнее относиться к окружающим, внимательнее. Однако трудно найти в себе правильные слова, когда собственное горе не отпускает.       Быстрым шагом она проходит по коридорам, отмечая, с каким старанием Юань ухаживала за дворцом: ни одной пылинки не подмечает ее внимательный взгляд, ни одной пропавшей вазы не замечено. Маленькая прачка оказалась достойной ее внимания. И доказала, что в будущем она не посрамит Интай ни как Наследную Принцессу, ни как Императрицу.       Интай касается створок дверей спальни, лелея мысли о мягкой перине и кратком моменте забытия перед вечером.       Но двери резко распахиваются изнутри. Интай отшатывается от неожиданности, цепко хватается за дверную створку в поисках опоры, когда что-то бьет ее в ноги и обхватывает с ощутимой болью.       — Коха! — пораженно ахает Интай, тяжело дыша и стараясь унять бешено подскочившее от страха сердце.       — Мне жаль, — хнычет Коха ей в юбки. — Жаль, что не попрощался с тобой тогда.       Облегченно вздохнув от отпустившего ужаса, Интай невольно касается головы Кохи в успокаивающем жесте.       Неслышно, как умеет только она, в проеме спальни появляется Коурин и, оглядев Интай, фыркает в привычной ей насмешливой манере.       — Хватит разводить тут сырость, — заявляет Коурин, обращаясь к Кохе. — Даже Когёку держится лучше, чем ты.       Тихий шелест юбок, скрип половиц — из-за спины Коурин выходит Когёку, поглядывающая на Интай с смущением и робкой улыбкой. Она неуверенно топчется на месте, не предпринимая попыток подойти.       Дожидались, значит. Все втроем.       В них двоих — Когёку и Коурин — чувствуется сдерживаемая, непроявленная радость, как будто их останавливает смущение, которого в их отношениях быть не должно. Между ними достаточно близости, чтобы беззаботно отринуть некоторые условности.       Зная нерешительность Когёку, Интай зовет ее к себе быстрым жестом. Обрадованная Когёку жмется к Интай в радостном воссоедини и молча подставляется под ласковые поглаживания по голове.       — Может, тоже хочешь? — обращается Интай к Коурин; голос ее прорезается снисходительной насмешкой.       — Обойдусь, — хмыкает Коурин. — Эти двое кислее прокисшего молока ходили. Хуже их только дама Цзинь была, — Коурин закатывает глаза. — Я бы сказала, что она еще невыносимее Хасана, но никто не может быть хуже этого дурака.       Говорит столь обыденно, слово и не было этих недель расставания, а весь мир не изменился, не перевернулся и не свалился ей на голову.       Значимые перемены в жизни Интай — в ней самой — не влияли на двор и его обитателей. Они оказались такими же герметично запечатанными от мира, как и ее дворец.       Отринув все печальные мысли, Интай сосредотачивается на более важных вещах.       — Император устраивает пир, — произносит Интай. — Вы приглашены.       Нежелание идти четко прослеживается по изменившемуся выражению лица Коурин и по напрягшемуся Кохе. Сил уговаривать их нет, поэтому Интай выжидает ответ с молчаливым спокойствием.       — Ладно, — покладисто соглашается Коурин спустя время. — Я от еды точно не откажусь.       К удивлению Интай, Коха также уступает, а вместе с ним и Когёку, находящаяся под большим влиянием брата.       — А теперь шуруйте, — говорит Коурин своим младшим. — Вы утомили и Интай, и меня.       Неохотно Коха прощается с ней. Только обещание свидеться вечером примиряет его с очередным, пусть и кратким, расставанием.       Тишина дворца наваливается резко — плотная, обволакивающая и полная воспоминаний о той, что больше нет.       — Я дома. — Тихонько срывается с губ.       Она вернулась, но какой же большой оказалась цена.       Быстрота событий заставляет забыть об отдыхе и унынии.       Неурядицы и проблемы затягивают в водоворот. У Коурин нет подходящей по случаю одежды, Когёку пугают посланные помочь со сборами служанки, а Коха нагло закрывает перед слугами дверь, не желая пускать их в павильон.       И их еще представлять императору — как не вовремя. Неидеальность момента вводит Интай в слабое раздражение. Успокаивает она себя только тем, что вечер пройдет среди семьи — среди не чужих для нее людей. Император должен простить ее и племянников за неподготовленные образы — он ведь совершенно не оставляет им времени.       Сложенные узлом волосы Юань закалывает шпильками в виде фениксов, раскинувших свои крылья в полете. Атласный верхний халат с узкими рукавами дополняет длинная креповая юбка, по которой вьется узор из благородных растений, и перехватывает ее широкий жемчужный пояс.       — В прибывшем со мной багаже есть украшение, найди его и принеси, — Интай отдает приказ Юань.       Подарок Коэна — дар приятный и поразительный. Не одну сонму драгоценностей Интай повидала за жизнь, но камни, вынесенные из подземелья, отличались от всех. Камни переливались, играли светом и никогда не обжигали ее кожу холодом. Они оставались теплыми, будто напитались жаром лабиринта.       Колье аккуратно ложится на шею, и Интай дотрагивается до камней, ощупывая их гладкую поверхность. Для кого создавалось подобное? Для владычицы каких земель?       Удивительные камни способна породить только удивительная страна.       Ей представляются золотые дворцы, какие вытканы на ковре-самолете, огромные, разноцветные, подобно подземелью джинна, и земля — страна невиданных созданий, живущих вопреки всем предрассудкам под властью одного короля.       И королевы.       Предстают образы владык прекрасных, как летнее утро, и грозных, как подступающая ночь; владык, любивших свой народ и любимых ими в ответ.       Рубиновый блеск чужой злобы вытесняет сверкающие золотом картины. Интай распахивает глаза и судорожно втягивает воздух от неясного красного пятна перед собой, что постепенно — стоит сознанию проясниться — приобретает черты недовольного Кохи.       — Без нас все съедят ведь, — обвинительно заявляет Коха, заметив ее распахнувшиеся глаза.       Неужели заснула? Вот же кошмар. И Юань не разбудила, стоит, подобно вазе, около стены, а рядом дожидаются ее Коурин и Когёку.       Каждый из них торжественно принаряжен — никто не пренебрег посланной одеждой. В светло-персиковом наряде с широкой юбкой и поясом, расшитым орхидеями, Когёку очаровательна, подобно распустившимся цветам лотоса, вырвавшимся через трясину, привязанность к ней отдает нежной мягкостью.       Оставившая свои серые наряды Коурин выглядит несколько непривычно в темных, отливающих синевой одеждах — простые, без вышивки и украшений. Тем не менее подходящих ей, хоть и смотрятся несколько мрачно.       Наряженный в изумрудно-зеленые одежды с собранным в пучок волосами Коха нетерпеливо сопит и смотрит исподлобья.       — Вы все хорошо выглядите, — с улыбкой замечает Интай.             А она — нет. Сон кроется в уголках глаз, на осунувшемся лице резко проступают скулы. Краска для лица не облагораживает поцелованные солнцем щеки, как и не скрывает следов долгого пути. Камни на ее шее кажутся живее своей владелицы.       Ей простительно. Земля служила ей кошмой, а небо — шатром долгие недели.       К залу Единения и Мира они пребывают в паланкине под неустанно повторяющиеся наставления Интай: как стоит кланяться Императору, как нельзя говорить без разрешения, напоминает также имена Принцев и Принцессы.       Прибывают последними, к недовольству Интай.       Восседающий на помосте Император как никогда кажется довольным и счастливым. Хакую, как наследник, находится ниже отца справа, и рядом место для нее. По левую же от императора сторону отведены места для племянников.       Интай быстро, пока ступает к Императору, оценивает рассадку. Коэн сидит первым от помоста, рядом с ним свободное место, очевидно, для Коурин, которую порой следует удерживать от необдуманных замечаний. Далее Комэй — рядом с ним два свободных та для Кохи и Когёку, которая не окажется зажата между незнакомыми ей людьми и сможет сохранить спокойствие.       Удачно сложенные обстоятельства и отсутствие цинвана радуют и дают надежду на благой исход вечера.       Замерев у помоста, Интай склоняется в поклоне.       — Ваше Величество, — обращается Интай к Императору, — позвольте представить Ваших племянников — дочерей и сына Великого князя.       Его Величество великодушно кивает, и Интай попеременно представляет оробевших перед взором царственного дяди младших из семьи Рэн. Трепетный страх, взявший их в тиски, не дает никому совершить дурость. Наученные Интай, они низко кланятся, безмолвствуя.       — Мы рады вам, — произносит Император. — Мы будем тешить себя надеждой, что это не последняя наша встреча.       Интай благодарит Его Величество новым поклоном. Бдительно следит, чтобы все заняли отведенные места, только удостоверившись в правильной и устроившей ее рассадке, опускается подле Хакую.       — Они хорошо держатся, — шепчет ей Хакую.       Интай натужно улыбается, не успевая ответить, что дело не в их идеальных манерах и почтительности к Императору, а в простом страхе, как уже выносят первую перемену блюд. Разбавляет нависшую пологом тишину свистящий звук ди — музыканты выходят на середину зала и наигрывают простые бессюжетные мелодии.       Следует вторая перемена — утка под фруктами с дымными яблоками, а к ди примешивается перезвон литавр.       Когда музыка смолкает, а вторая перемена блюд заканчивается, настает время разговоров.       — Наши дети. — Взор Императора устремляется к Хакую и дальше к Интай. — Мы не желали бы прервать столь прекрасный миг, однако мы должны напомнить вам кое о чем.       Интай выпрямляется под взглядом Императора, расправляет плечи, готовясь внимать его словам.       — Вы проделали долгий и тяжелый путь, — произносит Император, — Мы понимаем вашу усталость, однако мы вынуждены напомнить, что вас ожидает Партевия.       День, казавшийся таким далеким, наступил неожиданно быстро. Не успели они вернуться, как вновь разлучаютя со двором.       — Хорошие связи с Западом важны для нас. И ваша поездка определит будущее Империи.       В словах Императора чудится скрытый смысл, разгадать который не получается, сколько не ломай голову.       — Какая романтика. — Слышится насмешливый голос Хакурэна. — Представь, брат, только ты, Интай и, разумеется, я.       У Интай невольно вырывается смешок, но, взглянув внимательнее на Хакурэна, она понимает — он не шутит.       — Ты не едешь, — сурово отчеканивает Хакую, не глядя на брата. — Это дипломатическая миссия, предполагающая разумность и учтивость.       — Тогда что на ней будешь делать ты? — спрашивает Хакурэн.       Губы невольно дёргаются в улыбке, что приходится их поджать. Хакую не поддается на подначку брата и разумно смалчивает.       — Я так переживал за вас, и вот, повторная разлука, — скорбно говорит Хакурэн. — Как я ее переживу? Мое сердце расколется на части.       — Прекрати паясничать, — хмуро говорит Хакую. — Какой пример ты подаешь нашим младшим?       — Я? — неубедительно поражается Хакурэн. — А какой пример подаешь ты, бросая своего младшего брата. Никакой братской привязанности.       Хакую поджимает губы, сдерживая ответные слова. Интай давит смешок от их разговора. Император же поглядывает с родительским любопытством, ожидая, куда приведет братская сколка.       — У меня остались только мои младшие, — драматично заключает Хакурэн и стискивает рядом сидящего Хакурю в объятиях. — Ах, брат Рю, за что старший брат и сестра так жестоки ко мне?       Бедный Хакурю хрипит в крепкой хватке старшего брата.       — Стоит заметить, что, следуя твоей логике, — заговаривает Комэй, к удивлению многих, — отправиться в Партевию следует всем, поскольку переживали мы за Их Высочества не меньше тебя. И в отличие от тебя, — с нажимом произносит Комэй, — остальные не имеют возможностей проводить с Их Высочествами свободное время.       Обескураженный словами брата и логикой его размышления, к которой не удается подкопаться, Хакурэн, пожалуй, впервые не находится с ответом.       — Ты на чьей стороне? — подозрительно спрашивает Хакурэн.       Комэй не отвечает, но его молчание красноречивее всяких слов.       — Мы знаем, как разрешить возникший спор, — заговаривает Император в образовавшейся тишине. — Хакурэн, займешься подготовкой к отъезду брата в Партевию. Твои старания будут вознаграждены — отправишься со страшим братом. Если же не справишься… — Император оставляет слова незаконченными, давая Хакруэну самому выбрать продолжение.       — Не забывай и о других своих обязанностях, — Император устремляет взгляд на второго сына. — Мы доверили тебе отдел зернохранилищ, и ждем результатов работы.       Хакурэн оставляет глуповатые улыбки и серьезно кивает отцу.       Отдел зернохранилищ — большая ответственность. Интай пробирает жалость к Хакурэну за подобную тягость. Частично в новых обязанностях повинны и они с Хакую: нашли недоработку в цепочке поставки и сообщили Императору посредством донесения. Однако Интай совершенно не ожидала, что контроль за снабжением Император доверит второму сыну. И искренне полагала, что за дело родственников министра Чана возьмется, если не она, то Хакую. Но раз Его Величество повелел, то так тому и быть.       — А сладости будут? — В возникшей тишине шепот Коурин, обращенный к Коэну, разносится эхом.       Смущенная промахом Коурин покрывается красными пятнами от неловкости, а у Интай что-то опускается внутри, возможно, сердце, которое начинает биться где-то на уровне пола.       Рано она расслабилась.       — Подайте сладостей для нашей племянницы, — повелевает Император слуге.       Коурин резко выпрямляется и большими от испуга глазами глядит на Интай, молча спрашивая: что ей делать? Поклон? Поблагодарить? Прежде чем Интай успевает прийти Коурин на помощь, громко заговаривает Коха:       — Я тоже хочу. И Когёку.       Протяжный страдальческий вздох испускает Интай и, прикрывает глаза, готовится просить прощения за невежественность Кохи. Но неожиданно странный и свистящий звук раздается в стенах зала — Император хрипловато смеется и весело велит:       — Несите всем! Наши племянники хотят сладостей!       Коха важно кивает, не обращая внимания на Интай, прожигающую его взглядом. Каков! Сладостей истребовал, и у кого — у самого Императора. Коха доведет ее до седых корней раньше ненасытного времени.       — У отца хорошее настроение, — тихо замечает Хакую, накрывая ее сцепленные от напряжения руки своей ладонью. — Не переживай за них.       — Постараюсь, — шепотом обещает Интай.       Хакую ободряюще ей улыбается и слегка пододвигается ближе, чтобы соприкоснуться с ней коленями.       Подают сладкие су с начинкой из бобовой пасты, от приторности которых у Интай сводит челюсть.       — По вкусу ли вам сладости? — спрашивает Император, обращаясь к племянникам.       Оробевшая Коурин, быстро кивает, а более смелый Коха отвечает:       — Да, но мало.       Нахальство Кохи Император сносит с веселым добродушием, не сердясь за непочтительность. Его Величество велит подать еще сладостей, да столько, сколько пожелает его племянник.       Слово за слово, как нить за нитью, Его Величество вытягивает Коху на разговор, расспрашивает про обучение, не касаясь опасных и нежелательных тем. Чуткость, явленная Императором, дает Интай понять его предрасположенность к племянникам, и спадает взявшее ее в тиски напряжение.       Двери зала распахиваются неожиданно; проносится холодный порыв воздуха, колебля пламя свечей. Внимание всех оказывается приковано к испуганному слуге, который, распластавшись у порога в земном поклоне, объявляет:       — Прибыла Ее Величество Императрица.       Веселье пропадает. В распахнутые двери утекает из зала сама жизнь и ширятся тени, наползает темнота, принесенная на подоле золотистого одеяния Императрицы.       Ее Величество шествует медленно, будто плывя по залу, перестук каблуков разносится многоголосым эхом в наступившей тишине. Не смущенная общим молчанием, возникшим после ее появлением, Императрица расточает им улыбки.       Напряженный страх, навеянный приходом Императрицы, сковывает Интай, не дает сдвинуться с места, как и не удается скрыть собственную недружелюбность, проступающую в выражении лица, в хмуром взгляде.       Но ненависть ее сыновей куда явственнее. Вокруг них поднимается жгучий ореол злобы, такой силы, что в нем можно задохнуться.       — Ах, мои дети, — восклицает Императрица радостно; темный взгляд проходится по залу и останавливается на Хакую, подобравшемся как перед атакой. — Мой любимый мальчик.       Интай хватает Хакую за руку и сжимает, призывая не поддаваться ей, успокоиться. Слишком легко считывается Интай желание Хакую прогнать Гёкуэн, ответить колкостью. Но он сам твердил — нельзя с ней связываться, слишком опасно.       Непонимающие тонкости сложившихся отношений между венценосной пары и их детьми — Когёку и Коха, пожалуй, единственные, кто остается равнодушным к прибытию тети.       На лице Коурин Интай отмечает следы настоящего ужаса — непонятного, беспричинного, ведь оснований для их встреч быть не могло. Коурин сама признавалась, что ни с кем из семьи знакомств не имеет.       Комэй мрачно поглядывает на тетю. Коэн выпрямляется, его ладони дергаются в сторону пояса, но сосуда рядом нет — с оружием в чертоги Императора нельзя.       Первым отмирает Хакурю. Вскрикнув «Мамочка», он бросается к Императрице, но та проходит мимо, лишая младшего сына внимания и оставляя его беспомощно стоять на месте.       Ее Величество останавливается напротив Хакую, глядит сверху вниз на недрогнувшего старшего сына и тянет со слащавой мягкостью:       — Хакую, поприветствуй же меня.       — Гёкуэн, — произносит Император тоном столь холодным, почти злым, каким впору смертельные приговоры озвучивать, — Мы не ждали тебя.       Императрица хихикает, подобно легкомысленной барышне.       — Меня не уведомили о том, что моя семья, — с нажимом произносит Гёкуэн, — собирается без меня.       Гнетущая атмосфера нависает над ними мрачным облаком, готовым излить тонны непрошеных последствий.       Ноги едва гнутся, тело подчиняется неохотно, протестуя против того, чтобы попасть под внимание этой женщины. Интай поднимается с места. Взгляд Императрицы скользит по ней — по лицу, наряду — и останавливается на шее, обвитой драгоценными камнями.       В ней — такой парадоксально-тревожной и непонятной — приоткрывается завеса чувств, за которой среди равнодушия удается рассмотреть промелькнувшую блеклую тень удивления.       — От имени семьи Рэн приветствую Ее Величество Императрицу, — сухим тоном произносит Интай, превозмогая себя и склоняясь в малом поклоне.       — Ах, Интай, доченька! — восклицает Императрица; улыбка ее становится шире. — Ты похудела, — сетует Императрица, — но какое же счастье видеть тебя.       — Мы не знали, что Вы во дворце, так бы поприветствовали Вас, — заговаривает Интай. Вежливость становится ее щитом, прикрывающем истинные чувства и страхи, какие пробуждает Императрица своим видом.       — Но раз Вас не было на церемонии приветствия, мы сочли, что Вы либо вновь покинули Ракушо, либо не желаете нас видеть.       — Как я могу не желать видеть своих деток? — неестественно удивляется Императрица.       В ней нет подлинной радости от их возвращения, лишь внимание наблюдателя и шутовская наигранность — неубедительная и отвратительная.       — Конечно же, это невозможно. — Интай позволяет себе тонкую улыбку.       — Я очень переживала за вас. — Качает головой императрица, и шпильки в ее волосах позвякивают.       — Разумеется, — кивает Интай. — Ведь каждая мать разделяет все невзгоды своего ребенка. — Помолчав, Интай добавляет: — Всю его судьбу.       Хакую вскидывает голову, предостерегающе смотрит на Интай, призывая остановиться, не играться.       Неизменная улыбка Императрицы приобретает какой-то особый вид восторга, какого-то мрачного наслаждения, как у хищника при виде крови.       — И не только мать, — продолжает Интай, не отводя взгляда от Императрицы, — но и Отец.       Выражение лица Императрицы дрогнет. Улыбка сползает, меняясь на холодную и острую усмешку, чтобы после вновь заискриться.       — Верно сказано, — тянет Императрица, и взгляд ее вновь цепляется за украшение. — Миленькое украшение, как раз для таких хорошеньких девочек, как ты.       В пытавшемся осмыслить ее слова разуме что-то взрывается от невозможности осознать смысл брошенной, как подаяние нищенке, фразе. Случайно ли сказано? Возможно. Ведь Императрице скрываться нет нужды. Она превосходит их всех, и всегда будет.       — Джудал рассказал мне все, — говорит Императрица с привычным и неотделимым от ее натуры дружелюбием. — Какая, должно быть, потеря для тебя: дядя, любимая служа…       — Гёкуэн! — рявкает Император яростно и несдержанно громко.       Интай невольно вздрагивает от окрика, как и дрогнут плечи Императрицы.        — Займи свое место. Немедленно.       Проворные слуги ставят новый стол подле Императора, накрывают и отступают к стенам, сливаясь с ними. Необиженная на окрик Императрица восходит на помост и присаживается подле мужа.       — До меня дошли вести, что Хакую с Интай отправятся в Партевию, — вновь заговаривает Императрица. — Раз старшие детки уезжают, то мы с милой Хакуэй после их возвращения отправимся в Летний дворец. Девочке нужен отдых.       — Матушка, а Хакурю? — Слышится тонкий голосок Хакуэй.       Вопрос волнует и Интай. Что же с младшим сыном? Третий принц привязан к матери в силу юного, детского возраста, тянется к ней, словно к солнцу. Даже сейчас глядит во все глаза, ожидая, что мать спустится к нему и возьмет на руки.       — Хакурю? — эхом переспрашивает Императрица, словно позабыв о существовании младшего сына. — Хакурю лучше остаться во дворце с братьями и отцом.       — Поезжай, — отмахивается Император. — И вам стоит там задержаться до наступления холодов. Вернетесь зимой.       Неужели он ссылает ее? Интай старательно смотрит перед собой, не выдавая, с каким жаром ловит каждое слово Императора.       — Дорогой, — ласково, будто бы кокетливо, тянет Императрица, — ты не желаешь видеть меня?       — Мы желаем одного, — бросает Император недовольно, — спокойствия. А с тобой его во дворце не видать.       Слышится смешок. Хакую откровенно усмехается, довольный ответом отца.       Ее Величество остается равнодушной к колкости мужа. Она с удовольствием вкушает блюда, заслушивается музыкой вернувшихся певцов и пригубляет вино — делает четыре коротких глотка.       Восторжествовавшее в зале уныние отвращает всех от ужина. Императрица — единственная, кто наслаждается гнетущей атмосферой, подобно пиявке, питающейся их эмоциями.       Камни нагреваются на ее шее. Взглянув на Императрицу, Интай неожиданно встречается с ней взглядами, и как бывало прежде, ей чудится красный отсвет ее глаз — рубиновое злое свечение, горевшее ярче от какой-то овладевшей Императрицей мысли. Или от принятого ею окончательного решения.       В этот раз Интай понимает — это не происки расшалившегося разума, не зрение ее подводит. Глаза императрицы полыхают огнем, какой может бушевать только в Диюй. И зарождается невольный вопрос: «Что же она такое?»