Влюблённые бабочки

      Личный дворец отца застыл во времени.       Казалось, ничего не изменилось: вазы-мэйпин твердо стоят на треножниках; пинфэн ровно выстроились около окон, защищая от ветра.       И вместе с тем поменялось все. Малая перемена кроется не в вещах, а в глазах, смотрящих на них. Интай все видится иным в кривом свете новой — потрепанной и утомленной — себя.       Звук их шагов сотрясает дворец: Интай идет спешно, подгоняемая тревогами за отца; Хакую и Коэн с Джудалом позади следуют за ней по широким коридорам и галереям в личные покои гуна.       Большие двустворчатые двери появляются неожиданно быстро. Долгий путь закончен, распахни двери и заверши его — все просто. Но Интай останавливается, неуверенно прикасаясь к створкам.       Что если она опоздала, пришла слишком поздно, и ждет ее бездушный сосуд — тело любимого отца. Взглянув однажды на мертвого брата, Интай более не желала видеть дорогих сердцу во власти смерти. Вид хладных тел погребает под собой мерцающие жизнью воспоминания, а образы родных блекнут и забываются.       — Я могу пойти первым, — предлагает Хакую, замерев рядом с ней. — Тебе не обязательно заходить.       Но она должна. У нее нет права прятаться и закрываться от правды. В преодолении страха — ее сила, но одну слабость себе позволяет:       — Нет. Я пойду, но… — Интай неуверенно осекается и, набрав побольше воздуха, выпаливает: — Ты ведь пойдешь со мной?       — Разумеется, — заявляет Хакую с какой-то легкой обидой за то, что она посмела усомниться в нем, в его безусловной преданности ей.       Под давлением благодарности к его чуткости, что он неизменно являет в отношении к ее слабостям, — таких порой маленьких и незначительных на фоне масштабных событий их жизней, — пышнее распухает так и не чахнувшее нежное чувство.       Интай берется за предложенную Хакую руку. Что бы не было дальше — она не одна.       Хакую толкает двери, и они вдвоем входят в спальню отца.       В воздухе кружится аромат трав и настоек. Витает кислая болезненность, что ударяет в лицо, стоит дверям распахнуться. Погруженная в полутьме комната выхватывается частями: большая кровать-цзяцзычуан под балдахином; рабочий стол, отодвинутый к стене, на которой висят атрибуты боевой славы отца. Там и его меч, отданный некогда Ингтэю и возвращенный вместе с телом единственного сына; боевой рог, в который отец трубил при атаках; часть доспех — давно негодных, но хранящиеся с особым уходом, как напоминание о былых днях.       Не сразу Интай улавливливает взглядом фигуры, застывшие около кровати отца. Пугается при виде размытых силуэтов в едва рассеянной темноте, поддается назад, а Хакую, наоборот, выступает вперед, закрывая ее собой.       — Ваше Высочество, — доносится бездушное приветствие из темноты. Говорит неизвестность сухим голосом с надтреснутыми интонациями. Голосом, знакомым Интай.       — Госпожа Ван? — недоуменно спрашивает Интай у фигур, выглядывая из-за спины Хакую.       Первая супруга отца, затворившаяся королева былых дней — госпожа Ван —медленно выходит на свет.       На похудевшим лице теряются черты: белесый очерк губ едва приметен; на истончившейся коже — болезненно-серого оттенка — заметен красноватый узор сосудов; и только глаза горят — отливают мертвым блеском, подобно бездушным камням, в обрамлении воспаленных красных белков.       Вся в белом, в вечном трауре. Взглянув на отца, потерянного среди одеял и подушек, Интай пугается, что гибель мужа заставила Госпожу покинуть собственный дворец и выйти из затворничества, в котором провела без малого четыре года.       — Что Вы здесь делаете? — спрашивает Интай, хмурясь.       Но на наружу рвется иной вопрос: «Что Вас заставило покинуть дворец, из которого Вы и носу не совали?»       — Пришла проведать мужа, — объясняется госпожа Ван. — Разве я лишена подобного права?       Безупречно ровная речь, спокойное выражение лица, — госпожа Ван будто вновь пробудила в себе прежнюю королеву. В их последнюю встречу она не ограничивала себя в словах, жалила и колола, требовала и приказывала. Перемена столь разительна, что Интай не может поверить ей и вглядывается в Госпожу, пытаясь отыскать прореху в броне ее невозмутимости.       Тишина, — неспокойная, затаившая в себе опасность, — устанавливается между ними.       Интай примерзает к месту. Тело охватывает озноб, словно веет откуда-то зимней стужей. Шелест юбок, тянувшихся по полу, слабый стук каблуков — на свет выходит служанка госпожи Ван: бледнолицая женщина, вылепленная изо льда и мраморной белизны. Она приседает в поклоне, потупляет взгляд. Скромно-вежливая, уступчивая, но ее вид вводит Интай в необъяснимое напряжение. Как и при первой их встречи, служанка чуждая, непонятная и холодная, словно обнаженный клинок.       Хакую разделяет ее беспричинную настороженность, подбирается как для атаки, — рука дрогнет в сторону эфеса цзяна.       — У Вас был долгий путь, — неожиданно произносит госпожа Ван, и от ее слов застывшая неопределенность, словно какая-то взрывоопасная смесь напряженного ожидания, лопается, — и очень сложный. Мы вас оставим.       Интай не противится — кивает, разрешая им удалиться.       Госпожа Ван уходит степенно, медленно, под стать королеве, какой, собственно, была. Служанка следует за ней и на миг — столь краткий, что кажется выдумкой, — мешкает около Джудала, скучающего и равнодушного ко всем окружающим его людям и их бедам.       Интай переглядывается с Хакую. Обоим произошедшее отдает необъяснимостью, но для Интай она не важна — лишь жалкая галька среди глыб проблем. Отринув все, Интай быстро подходит к кровати отца, затерянного среди одеял и подушек. Опускается на край и прислушивается к его дыханию, но в ушах стучит кровь, мешая расслышать жизнь в нем. Берет за руку — тонкую и иссушенную, — прижимает два пальца к запястью, нащупывая слабую пульсацию.       Жив.       От легкости откровения — отец жив! — хочется воспарить. Опасения и страхи, жадно подъедающие Интай долгие дни и испившие досуха, блекнут и расслабляют хватку ненасытных зевов. Отец просто спит. Он откроет глаза, очнется, и все будет хорошо.       — Отец, — тихо зовет Интай.       Не откликается, слишком глубок сон. Болезнь утомляет тело, но ей нужно — просто необходимо — услышать его голос.       — Отец, это я, — чуть громче добавляет Интай, стискивая ладонь отца. — Твоя дочь, твоя Тай-эр. Я приехала.       Ответа нет. Не трепещут веки, не сбивается дыхание, не вздымается грудь от судорожного пробужденного вдоха.       — Пожалуйста.       Очнись же. Не оставляй.       Интай не понимает: что же не так? Почему он не открывает глаза?       Рядом опускается Хакую, прикладывает два пальца к шее отца, прощупывая пульс, хмурится, раздумывая и взвешивая решения. Надежда на ответ и разгадку состояния отца царапает сердце, разбухает и заполняет собой все тело.       — Прежде такого не видел, — заключает Хакую. — Он будто просто спит.       Но таких снов, — больше напоминающих смерть, — не бывает.       — Джудал, — Интай оборачивается в сторону замершего в дверях маги, — ты не можешь ничего сделать?       Маги приоткрывает рот, и, прежде чем он успевает выплеснуть яд своих слов, Интай добавляет:       — Пожалуйста. — Выходит жалко, едва ли не плачуще, молитвенно. — Прошу тебя.       Готовые сорваться с языка ядовитые замечания Джудал сдерживает. Что-то в самой просьбе, в коротком просящем слове или измученном виде Интай заставляет его взглянуть на гуна внимательнее, оценивающе.       — Магии на нем нет. Это все, что я могу сказать, — качает головой Джудал.       Лекарство должно быть. В мире чародейства и лабиринтов обязательно сыщется что-нибудь, какое-нибудь волшебное средство. Верить в неизлечимость болезни отца Интай отказывается.       — Мы найдем решение, — обещает ей Хакую.       Не удается даже заученно улыбнуться в ответ; выматывают и простые движения. Хочется упасть и не подниматься до лучших времен.       Интай отпускает ладони отца, кладет его безвольные руки поверх одеяла, тянется поправить подушки, но привыкшее к полумраку зрение замечает странное: маленькие чернильные точки на кончике одного из его пальцев, которые ярко выделяются на полупрозрачной коже. Пятна будто бы свежие, словно отец совсем недавно отложил писчее перо.       Формировавшуюся мысль прерывает шум — топот из коридора. Чей-то бег заставляет всех напряженно застыть в ожидании. Коэн отходит от распахнутых дверей, кладет ладонь на рукоять своего цзяна. Хакую встает с кровати и замирает, подобравшись для атаки. С момента приезда в Кай он постоянно готовится к ней.       Простоволосая, в наспех накинутых верхних одеждах. В покои гуна бешеным ураганом, не видевшим препятствий, врывается женщина, в которой Интай с трудом узнает свою обычно лощеную и собранную матушку.       — Тай-эр! — Гуйни отталкивает Хакую с пути и смыкает руки вокруг дочери.       Интай прижимается к матери и уменьшается в ее руках; крепче стискивает, боясь, что кто-то снова их разлучит, силой оторвет ее. Мать водит по волосам, нашептывает «доченька» с нежной любовью, от которой в груди щемит, и сдавливает подреберье от счастья воссоединения, пути и запятнанного горечью болезни.       — Что с тобой сделали? — Гуйни отстраняет от себя Интай, вглядывается в изнуренное путем лицо, беспокойно хмурясь и подмечая мелкие раны и изменения в дочери.       И сама Гуйни преобразилась: она кажется старше, чем в их последнюю встречу. Время изнурило ее, словно для матери прошли годы, пока Интай проживала месяцы.       — Все хорошо, — лопочет Интай бессвязно. — Матушка, что с отцо…       — Разве время беспокоиться о нем? — перебивает Гуйни. — Ты едва стоишь, немедленно в мой дворец.       Гуйни крепко берет дочь за руку, и Интай готова подчиниться требованиям матери, отпустить все проблемы, эгоистично свалить заботы на чужие плечи, а самой отдаться легкомысленному отдыху.       — Подожди, — просит Интай и бросает смущенный взгляд на замершего в стороне Хакую.       Неприязнь матушки, которым та искриться, ее несправедливое неуважение к нему колют обидой Интай, затрагивая ее куда больше, чем оставшегося спокойным Хакую.       — Мама, нужно сначала разместить наших гостей, — говорит Интай в попытке воззвать к рассудку матери.       — О них позаботятся служанки. — Гуйни вздергивает подбородок и прямо смотрит на Хакую, ожидая — даже желая — его возражений. — И так ли нужно принцу наше разрешение? Он тут хозяин всего.       — Благодарим за гостеприимство, госпожа Ян, мы им непременно воспользуемся, — вежливо отвечает Хакую, не поддаваясь на материнские подначки.       Украдкой поглядывает на Интай: губы дрогнут в нежной улыбке, от которой внутри что-то опускается и резко вздымается вверх. Благодарность за понимание к ней — к ее тоске по матери и дому — едва уместится в «спасибо».       Матушка переводит взгляд с Хакую на Интай и хмурится сильнее, неодобрительно, будто бы даже зло.       — Идем! — Гуйни крепче перехватывает Интай, уводя из дворца по галереям и коридорам к заднему двору.       Дворец матери дышит беспокойной энергией. Служанки носятся в разные стороны, готовясь принимать принцессу после пути. И стоит Интай пересечь порог, как раздается тяжелый вздох — обрадованный и вместе с тем взволнованный видом вернувшейся принцессы.       Многие знавали ее девочкой: нянчили, кормили, когда их Госпожа хворала, и каждой Интай близка к сердцу, поэтому вдвойне стараются. Служанки наливают горячую, едва ли не кипяченую воду в ванну, трут все тело попеременно, распутывают колтуны волос и подкармливают сладкими пирожными.       Интай покорно сносит их заботу, даже с облегчением отдается в умелые руки, давая и раны обработать, и посетовать над худобой.       Жизнь возвращается к ней вместе с чистой одеждой и сытостью. На кровать матери опускается в изнеможении и полусне. Не отступающая от дочери Гуйни присаживается рядом, накрывает покрывалом.       — Спи, — мать ласково проводит по волосам, — утром поговорим.       — Не тушите свечи, — просит Интай зевая.       Мать не отвечает, как и остается втайне от Интай опечаленный взгляд Гуйни, вызванный простой просьбой.       Сон не дает сил, а иссушает частично вернувшиеся силы. Долгая ночь на теплой перине не приносит умиротворения. Навеянные внутренними страхами кошмары отпускают только поутру, — отступают с пробудившемся Солнцем, — а усталость прибавляется, будто и не было отдыха. Голова наливается тяжестью. Интай с трудом поднимается и выползает из простыней, чтобы позвать служанок.       С особой радостью старые служанки матери — верные ее наперсницы, знавшие Интай еще девочкой, — прислуживают. Отправляют младших слуг за платьями, причесывают и заплетают волосы в два кольцеобразных пучка — прическа юных и незамужних барышень.       — Переделайте, — сурово велит Интай.       Капризно сложив губы в несогласии, служанки с явной неохотой переплетают волосы в пучок дуома и будто бы назло скрепляют волосы острой шпилькой.       Сяолин никогда не позволила бы себе подобного.       Боль потери прошивает кровоточащее сердце. Интай прикрывает глаза, приказывая себе не лить слез, не впадать в бездонную яму отчаяния. Сяолин еще может быть жива. И эта слабая, маловероятная возможность подстегивает к действиям.       — Где моя матушка? — спрашивает Интай у служанок.       — Госпожа ночевала во флигеле, Ваше Высочество, — подобострастно отвечает одна из прислужниц — самая старая, бывшая еще нянькой при малолетней Интай.       — Передайте ей, что я буду в главном дворце, — отдав распоряжение, Интай разворачивается к дверям. Планирует уйти, в делах время скоротает и, может, удастся выяснить, откуда берется корень всех невзгод.       Одна из молоденьких служанок юрко бросается наперерез и закрывает собой дверей. Большими испуганными глазами смотрит на Интай и дрожащим голосом выдавливает:       — Вас не велено выпускать.       — Что? — недоуменно переспрашивает Интай. — Чей приказ?       — Госпожи Ян, — сопит старая служанка за спиной Интай.       Матушка…       Разворошенная обстоятельствами злость присмиряется. Гуйни волнуется за нее, материнское сердце тревожно бьется за состояние единственного ребенка, и Интай отходит от двери приказав:       — Сообщите немедленно матери, что я желаю с ней поговорить.       Понимая ее тревоги, любя матушку, Интай не уносится прочь, не сбегает порывисто из дворца. Гуйни стоит оценить, как она выросла в своем здравомыслии. В любой другой момент Интай могла приказать служанкам разойтись — игнорировать прямую волю принцессы не смогли бы.       Интай принимается ждать, но Гуйни не приходит и спустя кэ.       Бездействие мучительно: время утекает сквозь пальцы, теряются драгоценные минуты. Ожидание угнетает, и когда хлопает наконец дверь, когда звонкие шаги раздаются, Интай полыхает нетерпением, встречая мать у порога.       — Служанки сказали, что Вы приказали не выпускать меня, — говорит Интай, глядя матери в глаза.       — Так и есть, — Гуйни мягко касается плеча Интай, и той приходится отступить в сторону, давая матери пройти в комнату.       Странные одежды на матери: не привычные богатые платья и юбки, а длинный верхний халат непримечательного темного оттенка; поверх кожаный нагрудник, будто бы часть доспех; на левой руке накладка, чье название Интай припоминает с трудом — крага — так защиту для руки именовала мать. Причина столь странного вида матушки медленно формируется в сознании неутешительным выводом.       Гуйни жестом выгоняет служанок, и те, поклонившись, бросаются прочь, словно по пятам их преследует злобный дух.       — Зачем? — спрашивает Интай. Хочется услышать объяснение матери, какую-то вескую причину.       — Потому что это опасно. — Гуйни присаживается на край застеленной кровати, поднимает взгляд на дочь — твердый, прямой.       Мать не переубедить. Безопасность дочери, ее единственного ребенка, — вопрос, не ставящийся на рассуждения. Она поступит так, как сочтет нужным. И мнение Интай далеко не приоритетное.       — Матушка, я понимаю, что Вы волнуетесь, но… — Интай вздыхает, старается говорить спокойно, но то и дело проскакивает недовольство в повышенных интонациях. — Дело касается всей империи. Я прошу Вас…       — Империя? — недовольно перебивает Гуйни. — Империя лишь мечта этого чудака, именующего себя императором. Он может и завоевал всю равнину, но кто сказал, что сможет удержать.       — Никто, — соглашается Интай. — Но что насчет нас?       Мать хмурится, не понимая речей Интай.       — Меня и Хакую, — поясняет Интай. — Думаете, у нас не получится?       — Я думаю, что ты снова следуешь не за своими целями. — Жесткие, хлесткие, словно розги, слова размашисто бьют по Интай, оставляя ощутимый болезненный след.       — Ты не Ингтэй, и не этот твой принц. — Мать кривит губами и прожигает дочь странным, нечитаемым взглядом, от которого становится неприятно, словно в душу заглядывает. — Ты просто девочка, которой они готовы воспользоваться. Хватит следовать за чужими целями. В конце концов, ты рискуешь погибнуть в войне, которая тебя не касается.       Интай не понимает причины подобной материнской безжалостности. Ее слова — такие неправильные — заползают в разум и жалят, впрыскивая сомнения в сделанном выборе.       Она может остаться подле матери, под защитой ее любви, и не будет больше никаких министров и дам, никаких проблем. Но от подобного взывает душа яростным несогласием, и раскрывается что-то непокорное в ней, властное и величественное.       — Не желаете выслушать меня как свою дочь, — голос Интай тверд и размерен, не выдает боли, принесенной словами матери, — то выслушайте как Принцессу империи. Мне не нужно Ваше разрешение, чтобы покинуть дворец. Я остаюсь тут, потому что уважаю Вас как свою мать. Нравится Вам или нет, — я покину дворец и пойду своим путем. Тем путем, какой изберу сама.       Ошеломленно Гуйни глядит на дочь, словно не узнавая ее, и разом сникает: смертельная усталость проступает в лице матери, тяжелая изможденность от жизни и ее трудностей.       — Ответь мне, Тай-эр, — просит Гуйни голосом хриплым, надрывным, будто на грани истерики. — Ты влюблена в него? В этого своего принца.       Вопрос вышибает воздух. Все внутри скручивается, оправдания и отрицания, диктуемые упрямым разумом, пытаются сорваться с языка, только взметнувшееся сердце начинает биться сильнее, радуясь напевному звучанию: влюб-ле-на.       Проницательный взгляд матушки вспарывает душу по швам и высвобождает истину, вытаскивает ее силком на свет, не давай Интай и спасительного мига, чтобы закрыться от того, что пыталась спрятать — бесконтрольность собственных чувств, безвластность над сердцем.       — Можешь не отвечать, лишь поклянись мне, что ты слушаешь разум, а не сердце, — сердито требует Гуйни. — Поклянись, что ты не бежишь без оглядки за ним, как я в свое время решила побежать за твоим отцом.       — Я ни за кем не бегу, — заявляет Интай без раздумий.       Они идут вровень, как равные друг другу.       Задушенная беспричинной печалью матушка замолкает. Интай никак не может вразумить ее чувства: что так гложет ее, что заставляет рассыпаться на части?       — Твой отец занемог внезапно, — неожиданно начинает Гуйни. — Я была с ним в первые дни болезни. Все началось как обычная простуда, и он продолжал заниматься делами. Ухудшения я заметила слишком поздно. В один момент он слег, а его дворец закрыли для входа.       Матушка роняет слова скупо и неохотно. И зарождающиеся вопросы Интай придерживает. Перебьет своим любопытством, — матушка совсем говорить перестанет.       — Пускают к нему только госпожу Ван и лекарей, — продолжает Гуйни. — Не знаю, с чего она вдруг озаботилась судьбой мужа, но в один день она просто вышла из своего дворца, словно и не было этих лет ее затворничества.       — Как давно госпожа Ван покинула дворец? — решается спросить Интай.       Матушка отвечает без раздумий:       — С месяц назад.       — А когда отец слег? — вновь спрашивает Интай.       — Знаю, к чему клонишь. — Сразу понимает причину вопросов Гуйни. — Только вот вышла она после того, как Шуай слег. Объяснилась тем, что некому вести дела. И, по сути, она права. Наследников нет, только и она безвластна.       Титул гуна — наследственный, хоть и формальный. Без разрешения императора не решится ни одна передача власти. Проследить, куда протекают надежды и чаяния госпожи Ван, — не удается. Теряется нить размышлений в тумане неизвестности.       Взять власть в руки, сжать пальцы у жизненной ци Кай можно только одним путем — войной; насильственным захватом власти, шаткой и неустойчивой из-за болезни гуна. Но этим путем пошел бы скорее ее дядя, и, опомнившись, Интай любопытствует:       — А дядя? Что с ним?       — Откуда мне знать, — резко отвечает Гуйни. — Я разве похожа на его секретаря?       Неприятно удивленная и слегка обиженная грубостью матери Интай замолкает. Эгоистично хочется развернуться и выйти, хлопнуть дверью. Проблему не решишь этим. Спрятав обиду в темный ящик, Интай медленно, сглаживая углы и притупляя остроту, рассказывает матери о своем пути до Лоян — о похитителях, о пропавшей Сяолин.       С каждым словом Гуйни мрачнеет. Лицо ожесточается, грудь тяжело вздымается и опадает, будто она готова броситься к границам Кай, лишь бы найти похитителей и дать выход гневу.       — Как думаете… — голос Интай дрогнет, вопрос застывает на губах.       Гуйни понимает безмолвно.       — Гувэй не стал бы связываться с разбойниками, — заявляет мать.       — Но, — пытается возразить Инатй.       — Нет, — перебивает Гуйни. — Будь ты ему нужна как пленница, он бы сам пришел за тобой.       Тайное знание прослеживается по ее уверенным ответам. И знание не самого брата, его характера, а неких обстоятельств, которых Интай еще не разглядела.       — Если бы Вы что-то знали о планах дяди, то Вы бы мне рассказали. — В словах проскальзывает подозрение, не укрывшиеся от матери.       — Я всегда старалась уберечь тебя от этого: от войны, от низких интриг. — Мать прикрывает глаза и признается, не глядя на Интай. — Гувэй собирает войска. Он планирует захватить власть и штурмовать дворец, пока гун болен.       Слова матери пробегают по телу дрожью, заползают в голову, оседают на сердце страхом, высасывающем из нее жалкие крохи надежды, — что все еще образуется, что ее семья не причастна.       — Дядя хочет войны, — в исступлении шепчет Интай.       — Войны? — Гуйни усмехается, словно развеселенная предположением дочери. — Он хочет не войны. Он жаждет власти и только ее.       Голова идет кругом; дыхание перехватывает; тело сковывает, ледяной змеей, ужас. К порогу ее дома мчится новая разрушительная война.       — Откуда Вам это известно? — недоумевает Интай.       — Гувэй самолично рассказал, — легко сознается Гуйни.       Правда не вводит ее в смущение, как и раскаяние не прослеживается. Гордость ее и любовь к дочери бесконечно выше всех законов и всей морали.       — В обмен на что? — Губы едва скалываются в вопрос. Признание матери бьет и разбивает Интай на части; хочется заткнуть уши и не слышать ее дальнейших слов, которых сама и потребовала.       Гуйни вскидывает голову. Глядит смело, храбро и выпускает из себя правду, не тревожась и не боясь последствий:       — Я доносила ему обо всех делах твоего отца, о делах в кабинетах министров, о его болезни, обо всем, что хочет знать Гувэй. В обмен Гувэй гарантировал твою безопасность в случае падения Ко и твое возвращение ко мне.       Какое же сильное отчаяние сподвигло ее на подобное — на сделку с самим гуем?       — Ты никогда не видела войны, — заявляет матушка, разглядев в Интай невысказанное неодобрение, — и не знаешь, что это такое! — В порыве внутренней агонии матушка подрывается с места. — Ты и вообразить не можешь, что с тобой могли сделать, каким мучениям тебя бы подвергли.       Не знает, но представляет, — шея начинает пульсировать в напоминании.       Подойдя к матери, Интай касается ее щеки в благодарном поцелуи. Гуйни обхватывает дочь, прижимает к себе крепко, с такой силой, что никто в целом мире не смог бы их разлучить.       — Спасибо, матушка, — искренне благодарит Интай.       Сердиться на нее невозможно. Действия, продиктованные любовью, не оценить рассудком.       — Береги себя, — Гуйни с трудом разделяет руки, отпуская Интай.       — Обязательно, — обещает Интай.       От тревоги гудит тело, мелко потряхивает. Что дальше? Ребус, спутавшихся между собой обстоятельств, не поддается решению. Многое продолжает быть тайным, поэтому нужно копать дальше, пока не упрешься в гнилую сердцевину затевающегося мятежа.       Ей нужен Хакую, — его здравомыслие остудит ее горячность; ей нужно его видение ситуации, и просто он сам.       По словам служанок, Хакую разместили в павильоне, как и Джудала с Коэном. Взбудораженные служанки с легким языком рассказали все: что сам принц отказался как от просторных и богатых покоев, так и разлучаться со своими спутниками. Очень похоже на Хакую — сдержанность и осмотрительность во всем.       Ни записки, ни слуг не посылает. Интай самолично направляется в павильон, и запоздалая мысль осеняет только у самых врат. Что если Хакую еще отдыхает? Или не готов ее принять?       И все же дело непраздное. Войска идут к Лоян!       Решительность преобладает, и Интай аккуратно стучит.       К ее удивлению, двери распахиваются сразу же, словно ее поджидали. Смутное выражение лица Хакую трескается при ее виде, спадает напряжение, а губы дрогнут в смущенной улыбке.       — Доброе утро, — несколько сконфуженно желает Хакую, нервно заправляя пряди за уши.       Из-под незатянутых ночных одежд проглядывается контур его крепкой фигуры. Свободные от тисков заколок и шнуров волосы мягко опускаются на плечи и обрамляют лицо, сглаживая острые черты. Интай и не предполагала, что у Хакую такие длинные волосы. Никогда не задумывалась, — всегда ходит с собранными, как подобает принцу, — и увидеть его таким, будто бы расслабленным, домашним, она, как оказалось, не готова.       Смущенная его видом, странно нервничающая, Интай отводит взгляд и быстро, скороговоркой, выдает:       — Надо поговорить. Буду ждать в павильоне Ханьсютан, — называет первый вспомнившийся павильон и разворачивается, намереваясь позорно сбежать.       — Подожди. — Хакую перехватывает ее руку, кожа встречается с кожей. Интай едва не подскакивает от ощущения его горячей ладони. Невольно бросает взгляд на него, как жар приливает к щекам, все тело словно полыхает и, кажется, паром пойдет.       — Я ведь не знаю, где этот павильон, — со слабым смехом говорит Хакую. — Проходи, я быстро переоденусь, и пойдем вместе.       Интай опешила от подобного предложения.       — Хочешь, чтобы я смотрела, как ты переодеваешься? — От нервов несет околесицу, прикусывает язык, проклиная свою несдержанность.       — Если очень хочется, то не возражаю, — Хакую распахивает дверь и шире улыбается, поддразнивая. Смущение не укрывается от него. Раздосадованная нелепостью ситуацией Интай цокает, языком восклицая:       — Ты невыносим!       — Возможно, — не отрицает Хакую.       Остроты колют язык и готовы сорваться, но Хакую вдруг странно меняется: ожесточается лицом, взгляд устремляется за Интай во двор.       — Заходи внутрь, — тоном, не терпящим возражений, велит Хакую.       Разом спадает вся неловкость, — что-то заметил. Или кого-то.       Осторожно Интай проходит в павильон, запрещая себе оборачиваться. Замирает в передней, смотрит строго перед собой, опасаясь даже развернуться, когда слышит скрип закрывающихся дверей.       — За нами следят, — говорит Хакую, быстро проходя мимо. Слова неразборчиво смешиваются, и Интай не сразу соображает — в собственном доме заложница. Злит едва ли не до помутнения, печалит чуть ли не до слез. Взяв надоедливые чувства в узду, Интай проходит в глубинные комнаты, находит свободный зал, пристраивается на топчане в ожидании.       На Хакую сказывается солдатская выучка. Меньше кэ и он появляется в зале, оглядывает его, пытаясь усмотреть в стенах шпионов, подходит к окну и закрывает его ширмой.       — Как ты понял, что за павильоном следят? — шепотом спрашивает Интай.       Нутро подсказывает, — лучше притаиться, голоса не повышать.       — Птицы, — коротко объясняется Хакую.       Интай его не понимает. Как можно делать выводы по птицам?       — Птицы слышат намного лучше людей, — говорит Хакую, угадав вопрос Интай. — И они более чувствительны к звукам. Кто-то напугал их.       Поражает больше не птицы и их тонкий слух, а способность Хакую подмечать подобные детали.       — Я могу говорить? — неуверенно спрашивает Интай.       Хакую кивает и присаживается на топчан рядом, готовый слушать.       Время не тратит. Тихим голосом Интай пересказывает разговор с матерью, пропуская и утаивая личные моменты — вопросы матери о чувствах, — как и ее причастность. Она доверяет Хакую, но язык протестующе отказывается поворачиваться в нужную сторону.       Хакую не удивляется рассказу, а со спокойствием, отдающим какой-то безучастностью, выслушает Интай.       — Мы можем послать гонца в Ракушо? — шепотом спрашивает Интай.       — Долго, — отчеканивает Хакую.       Волнение старается не показывать, но хмурая складка прорезает лоб. Он замолкает и погружается в размышления.       — Недалеко от Кай стоит Шуу Кокухье со своим полком, — медленно, продолжая раздумывать, говорит Хакую. — Они смогут подойти с запада и взять город в кольцо. Джудал на ковре долетит до них быстро, — ему хватит и дня. С таким расчетом генерал Шуу дойдет до Лоян за три дня.       Уверенные и быстрые решения Хакую подтачивают бремя, свалившееся на Интай. Возможно, сечи удастся избежать.       — Нам нужно быть аккуратными, — решает Хакую. — Мы сглупили: следовало двигаться к Ракушо, теперь мы почти политические пленники. И генерал Ян сможет диктовать условия императору.       Все эти уступки и непонятности, непредвиденные обстоятельства и безнадежность — испытания для Хакую, уже уставшего и почти обессиленного от количества свалившихся и повторяющихся раз за разом неприятностей.       Желание ободрить его, не отдавать трясине уныния жжется, и Интай нарочито веселым тоном, — таким фальшивым, что в ее искренность не поверил бы и глухой, — заговаривает:       — Я уверена, что все будет хорошо, может, войско Ко припугнет дядю, и он не станет нападать.       Самой себе не верит. Нелепо выраженная мысль вызывает у Хакую слабую улыбку, — слегка приподнимаются уголки губ.       — Не думаю, что он будет ждать, Интай, — мягко, будто боясь ее разочаровать, говорит Хакую. — Он нападет на дворец. И скоро. Потому что мы тут, и он будет действовать быстро.       Все опускается от его слов. Забредший свет надежды гаснет под напором сгущающегося сумрака.       — Тогда вам с Коэном лучше спрятаться, — решает Интай. — Дядя может и не тронет меня, мать не позволит, но…       Милосердие дяде не знакома. С Хакую он обойдется беспощадно.       — Не волнуйся за меня, — просит Хакую, аккуратно касаясь своим плечом ее. — Со мной ничего не случится.       Ей бы немного его уверенности. Может, прекратили бы дрожать мелко руки, перестало бы спирать дыхание в легких и жечь подступающие слезы глаза. Может, она закончила бы беспорядочно метаться между страхом за семью и страхом за Хакую с Коэном.       — Я тебе не рассказал кое-что, — Хакую говорит медленно, продолжая оставаться в тернистых размышлениях. — Пленник выдал, что видел среди поставщиков оружия женщину, он сравнил ее с тянгоу.       — С духом? — Невольно удивляется Интай.       В детских сказках тянгоу — белый дух луны, чаще лис, иногда волк, а еще реже заяц. Множества форм и обличий, объединяет которых одно — цвет. Тянгоу всегда белый, — цвета свежего снега, идеально чистого оттенка.       — Я думаю, что вчерашняя женщина подходит под описание, — делится подозрениями Хакую.       Интай понимает течение размышлений Хакую. Раз служанка мелькала среди поставщиков, то и госпожа Ван причастна — замешана в ее похищении и пропаже Сяолин.       — Всю ночь размышлял. Но прийти к выводу так и не смог, — Хакую досадливо морщится. — Ты знаешь их лучше меня. Как думаешь, эта госпожа Ван может быть в сговоре с Ян Гувэем?       — Нет, — ответ срывается бездумно.       Непоколебимый в целях, равнодушный к средствам — дядя не станет как делить власть, так и подчиняться. Если есть некто второй, то действует они по отдельности.       — Госпожа Ван долгое время сидела взаперти, — рассуждает вслух Интай, — и маловероятно, что она смогла бы найти поставщика оружия.       — Но могли найти ее, — возражает Хакую. — Как часто ты видела иностранцев при дворе?       Никогда. Служанка госпожи Ван стала первой и до Хасана была единственной жительницей других земель, каких Интай встречала.       — У госпожи Ван, как у первой супруги, есть доступ к секретариату, — размышляет Хакую. — Она приказала отправить гонца в Ракушо и подстроила нападение, чтобы пленить тебя.       Чем больше Хакую говорит, тем ближе подтягиваются друг к другу кусочки мозаики. Тем больше догадка становится похоже на правду.       — Возможно, я нужна была, чтобы удержать дядю от мятежа, — подхватывает Интай, не добавляя про мать-соглядатайку. — Под командованием дяди большая часть войска Кай. Госпожа Ван не нашла других рычагов давления на дядю, поэтому вытащила меня из столицы.       А она вспорхнула и полетела, подобно светлячку, на смертоносное пламя.       — Что будем делать? — севшим голосом спрашивает Интай.       — Пока что попытаемся узнать, правдивы ли наши догадки, — предлагает Хакую. — Я с Коэном отправлюсь осмотреть склады на предмет оружия, может, возьму след магических клинков. Ты будь с отцом, — неизвестно травят его или нет. Нельзя чтобы гун умер, тогда начнется настоящая дележка власти. Среди стражи должны были остаться верные люди. Созови всех, пускай охраняют дворец.       Хакую рассуждает прагматично, с логическим бездушием, при котором каждый участник — фигура.       — Будь осторожен, — просит Интай, несмело улыбаясь и поглядывая искоса на него.       Хакую кивает.       — И ты. Не ищи опасности. — Даже не просит, а требует с каким-то отчаянным страхом.       Опасности только сами ее и находят.       Натянув на себя лживое-спокойствие, что трещит и грозится развалиться от сдавливающего порой волнения, Интай старается показать всем — и явным, и тайным наблюдателям — свою безмятежность и скрыть за изученными улыбками шторм, разразившийся в развороченной душе.       Во дворце отца Интай занимает кабинет и созывает лекарей, которые на вопросы разводят руками. Такую болезнь они не знают, не встречалась она в Поднебесье. Евнухи и слуги отца жмут плечами — ничего странного и необычного. Секретариат качает головой.       Разросшаяся мнительность, подкормленная опасениями, твердит, что ей лгут, скрывают что-то. Недоговоренность звенит громче тревожных колоколов во время пожара.       — Велите принести казначейские книги! — велит Интай евнуху. — Немедленно!       Подозрения Хакую относительно госпожи Ван, посеянные им, разбухают и произрастают, подкрепленные и собственными знаниями, которыми не поделилась с Хакую из-за нерешительности. Госпожа Ван ненавидит Империю. Она исходится злым презрением, и в мире нет вещей, способных ее сдержать.       Она должна была оставить след, — какую-то случайно забытую вещь, способную дать Интай нужные ответы. В любых расчетах найдется ошибка, ее задача — отыскать ее. И быстро.       Она пролистывает толстые фолианты и талмуды, бегло считывает строчки, исписанные чьим-то мелким почерком, цифры, складывающиеся в суммы. У госпожи Ван немало собственных средств: ей выделялось жалованье, равное десяти тысячам таэлей серебра в год. Хватит ли такого количества на покупку оружия?       В сомнениях Интай просматривает книги и на последних страницах видит смущающие цифры. Миллион золотых был вывезен перед ее отправкой из Ракушо.       Отшвырнув от себя книгу, Интай бросается в спальню отца, проверяет его пульс и бережно берет за руку, рассматривая пальцы с блеклыми чернильными точками, замеченные ранее.       — Секретариата ко мне! — рявкает Интай евнуху, оставленного дежурить около отца. — Живо! Не будет здесь в течение кэ — всех прикажу бросить в темницу.       Смелая догадка делает ее несдержанной в словах, в интонациях, позволяя слететь напускной невозмутимости, обнажая беспокойную нервозность.       Секретарь является быстро, — низкорослый мужчина, тучной наружности с лоснящимся лицом и бегающим взглядом.       — Просматривая книги, я не смогла понять одного. — Интай прохаживается перед секретарем; энергия разряжает тело, не дает остановиться. — Куда было вывезено золото из казны?       Уточнять или конкретизировать не нужно, — секретарь смекает быстро и охотно поясняет:       — Ваше Высочество, приказ Вашего дорогого отца. — Голос у секретаря сочится любезностью, точно медом, но его подобострастность вызывает отвращение у Интай.       — Отец слег месяц назад, как Вы могли получить его приказ? — холодно спрашивает Интай.       — Госпожа Ван распорядилась, — говорит секретарь, склоняя голову. — Только у нее доступ в покои гуна есть, она и вынесла приказ. Там и подпись его стояла. Как мы рассудили, гун подготовил его заранее. Только печати не было, но министерство решило пропустить, — раз сам гун наказал.       Все складывается так просто, что кажется невозможным. Мир сужается до открывшейся истины — это госпожа Ван. Всегда была она. Росчерком пера посылает приказы, диктуя свою волю через полумертвого мужа, которого сама же губит, подобно ядовитым паукам, пожирающим свое же семейство.       Интай отсылает всех из дворца — прогоняет жестом, — проходит по комнате, опирается на рабочий стол и тяжело вздыхает.       Дурное предчувствие грядущих трудностей осушает до пробирающей усталости. Нужно поделиться с Хакую. Он найдет способ распорядиться полученными сведениями.       Как же он оказался прав в своих подозрениях, — во всех, включая ее семью.       С тягучим скрипом двери распахиваются, Интай в недоумении оборачивается: она не ждала и не звала никого.       — Вы? — неприятно удивляется Интай.