Станция «Речной вокзал»

Пакеты из универсамов, хоть столичных, хоть провинциальных, надёжностью, как оказалось, не отличались; а рассыпанная по полу соль отражала свет от лампочки прямо так же, как в тот день, когда последний раз виделись они на кухне квартиры чужой и чуждой, где запомнил вечер тёплый июньский их счастливыми и влюблёнными в последний раз. Ходить по такой оказалось так же неприятно - липли к пяткам мелкие крупицы; а сидеть без дела и не получалось - так и вышло, что теперь к приправам на полу добавилась и мукá, укрывшая и гарнитур, и стол; и даже стены - тонкой пеленой белой, как снегом ранним в ноябре дорожки одиноко укрываются, только бы от ветра не замёрзнуть. Щеки у Володи тоже перепачканы - он то и дело вклиниться в процесс пытался: под руку влезет; про грязный стол, на который ту самую мукý с горкой насыпали, сетовать начинает; наблюдает с интересом, как руки сильные в тесте сыром вязнут; и тянутся липкие тонкие волоски мякиша за любым движением Конева, маркое пятно оставить порываются на одежде, пусть и домашней.  - На вон, не умничай, - Юрка, через плечо оглядываясь, шутливо замахнулся и, стоило только Давыдову руки к лицу протянуть инстинктивно, яйцо куриное вложил в ладонь дрогнувшую, незаметно пальцами чужой кожи касаясь, словно здоровался с другом старым. - Бей!  Володя осмотрелся. Вариантов было немного, но все какие-то непонятные: то ли об угол стола, то ли о сахарницу; и тесто какое-то странное - рыхлое, рассыпается. В него ли вообще потом это яйцо вливать; или миску какую найти? А если несвежее? Что потом, стаканом его из ямки в тесте несолёном вылавливать или сразу часть массы отковыривать, выбрасывать?  - А… Обо что? - почесав затылок, решил осведомиться Давыдов, по сторонам озираясь.  - Если сильно захочется, то можешь мне об лоб, - шутливо бросил Юра да в песню по радио еле сипящему вслушаться попытался.  И, уловив на себе невесомый смущённый взгляд, успокоить поспешил:  - Я шучу. Как оказалось, дома его, расстроенного бюрократией нескончаемой в делах взрослых, ждала лишь записка назидательная, что мясо баб Нюрино скоро в негодность придёт. Из него бы пельменей слепить или хоть что приготовить - жалко ведь, кусок-то добротный. И Володя. Ещё ждал одиноко сидящий на балконе Володя. Сказал, что после работы явилась мама Юркина весёлая, помадой любимой размалёванная; с ним поздоровалась, авоську с продуктами сбросила с плеча да куда-то ушла - сабантуй какой, может, - спрашивать Вове было немного неловко, да и делá такие семьи чужой, да и своей, его уж точно не касались. Предварительно раздала ценные указания, мясорубку собрала, на край стола ободранный показала как привинтить, и сама свинтила, попрощавшись с гостем чужеземным доверчиво.  - Сказала, что я остаюсь за старшего, - Володя хихикнул, пока в поисках ножа рылся по выдвижным полочкам у гарнитура.  Юра откинул голову назад, в спине с трудом прогнувшись, и вверх тормашками на Давыдова глянул: под таким ракурсом уголки рта Вовиного вверх стремились, морщинками тонкими оббитые; и верить хотелось, что даже если вернуться обратно, ровно встать - а сделать это придётся несомненно, шея ведь затекает, да и воображение балуется, всё коверкает - останется Володя улыбчивым и довольным. Не будет бледных шрамов губ потресканных над подбородком; и плечи осунувшиеся расправятся, словно сняли со спины тяжкий груз; одни лишь глаза продолжат хлопать удивлённые, под любым углом красивые; всегда синие - чуть ярче или темнее - но в свете лампочки тридцативаттной жёлтой отливающие непривычной зеленцой. То ли кажется, то ли чудится - заглянуть хочется, носом к чужому лбу прижаться; смотреть, пока двери входные не хлопнут за нишей, заботливо плиткой жёлтой уложенной.  Но в порыве чувственном себя Юрка не помнит - моргает один раз, второй; и кровь к голове приливает от позы неудобной, в затылке плещется импульсами осязаемыми, ритмичными, так, что пальцы, тесто упругое на тонкие пряди делившее наощупь, чуть тормозят, пока совсем на столешницу, припорошенную крупицами белыми, не опадают. И на третий даже не осознаёт, как оказываются в руках (околевших от воды холодной, что смывала остатки муки с кожи, солнцем избитой, смуглой) плечи или предплечья - так и не разобрать, пока не лягут ладони на щёки, за скулы и желваки ближе не утянут; губы в поцелуе тонут глубоком, а за ушами пальцы другие, совсем уже не чужие, просто те, что контролировать не получается, круги по мурашкам наружу выступившим выводят да на самые кончики вихры наматывают, словно секунды считают по памяти - каждый виток волос коротких, что скользит непослушно, срывается вниз и в сквозняке вечернем барахтается у самых мочек - минута блаженства новая, мимолётная, но тягучая; пружинит, качается, скоро, наверное, до горла доползёт, вокруг удавкой обовьётся так туго, что дышать невозможно станет; но лучше, если так стремительно отрасти получится, что и на вторую, другую шею петлёй ляжет - места под пальцами тонкими длинными, как за спасательный круг ухватившихся, хватит: держится Юрка плотно, под себя подмять пробует; не потому, что хочет; боится - желает спрятать. Пачкает майку и волосы тёмные, пока в них зарыться пытается, ладонями ближе к себе притянуть; теста остатки по телу скользят, в узкие комки скатываются; и цепляется Юра ногтями в кожу бледную, только бы не делся Вова никуда - кажется, что уползает, хоть и зажат у плиты газовой крепко; так, что оправа уже в переносицу тычется, веко царапает.  Больно. Не так больно, конечно, как о стену затылком приложиться; тихий вздох испустить, оказаться на столе сидящим неожиданно, едва равновесие не теряя; только и помнить себя напряжённым секунду назад, коленом в пах Володи упиравшимся с ухмылкой вязкой на губах примятых, как вдруг глаза разлепить с трудом: а ни света на кухне, ни футболки на теле разгорячённом больше нет. Только отблеск фонаря уличного в двух линзах искажённых и взгляд за ними близкий, внимательный:  - Ударился?  Конев чертыхнулся: трусы тоже испарились где-то по пути до стены противоположенной. Так и сидит, в мукé перемазанный, рядом с тестом рыхлым, недоготовленным, что грудой грузной рассыпалось на краю стола, и до того смешно становится от осознания, что яйца он в муку другие просил добавить, что уже и в ушах не звенит, и об ушибе забыл совсем: - Не сильно.  По телу ладони блуждают - там, где под солнцем палящим кожа сгорала днём, контрастно горячо: локти, предплечья, колени широко разведённые огнём обжигают, как тепловой удар получившие. На груди чуть прохладнее - не кажутся пальцы Давыдова больше такими холодными, просто чуть летние; так, что и увернуться не хочется, и «гусиная кожа» по спине не пробегает; но стоит только коснуться мимолётно головки члена налитой, и снова чувствует себя юноша пламенно обжигающим, как раскалённым. Самому даже нравится - на уровне физическом упирается: то сидеть неудобно, то ногу сводит; но в воображении своём рисует, представляет: как бы славно вышло, не потянись рука Володи к выключателю. Глаза к темноте уж привыкли - из-под ресниц наблюдать интересно. Все места причинные тусклый свет обнажает - если прищуриться, то и одежда, небрежно брошенная на пол, далеко где-то виднеется; но за ней наблюдать не надо - знает Конев точно, не убежит, никуда не денется; как и шелестящие деревья за окном, процессу интимному аккомпанирующие; и мерцающий свет из окон дома напротив. Ночь такая безоблачная: даже звёзды видно! А Юрка, как заворожённый, на ловкую руку чужую таращится - без того, чтобы внимательно за каждым движением вверх-вниз наблюдать, словно чувствует касания к себе не так ярко и явно; и больше ничего созерцать не хочет, наотрез отказывается взгляд затуманенный отвести. - Не смотри, - Вова ладони, слюной увлажнённой, не убирал, но то и дело дёргался, прислушивался: не громыхнёт ли дверь входная, не послышатся ли с улицы голоса знакомые. - Я смущаюсь… Юра точно знал: пылают у Володи щёки, краской заливаются. Непонятно - отчего и почему? Он-то вон, пусть и не одетый, в белье хотя бы стоит, второй рукой в столешницу, жалобно скрипящую при каждой беглой дрожи, упирается. То ли дело Конев, не стесняется вовсе.  Вова однажды насовсем уедет, а ему за этим столом ещё обедать, даже и не одному, а всей семьёй! Праздники праздновать, салаты нарезать. А он, весь чумазый, взмокший, гордо восседает, лопатками в плитку на стене прохладную упираясь, всё нараспашку, наружу - бери: что хочешь, как хочешь: - Темно ж, - выдыхает Юра тяжело, но глаз с члена своего, в чужой руке зажатого, не сводит. - Ничего не видно. А у самого зрачки широкие - то ли от покрова беспросветной ночи южной непролазной, то ли от возбуждения, с головой накрывшего - всё теперь, как в томных клубящихся утренних сумерках, разборчивое и отчётливое. В горле от хрипов тихих уже аж пенится, и говорить трудно; жилки под коленями дрожат; но глаза привыкли - наблюдают вкрадчиво, словно телу остальному неподвластные: - Да и тут-то я точно всё видел. И было ли хоть что-то, чего он в нём, в Володе, не видал? Словно в мысли мог пищом забиться, на подкорку; душу снова разворошить, изнутри погладить. Иной раз казалось, что как книгу читает нараспашку открытую - с корешком разбитым, разорванным; та совсем теперь не закрывается, в Юркиных руках - так точно; особенно пока он прогибается игриво, очки с переносицы напротив выхватывает, ноги за спиной скрещивает и ближе к себе притягивает, - незатейливо, но действенно; так, что ткань теперь одна лишь, в процессе явно не особо нужная и важная, скорее, мешающаяся, взмокшая от капли смазки, тёмным пятном красующейся прямо на уровне будоражащего воображение миража, отделяет друг от друга тела накалённые. - Тут нельзя, - шепчет Давыдов надрывно, пока борется с желанием себя по губам хлестнуть с силой, только бы слов таких страшных и звенящих в летней тишине, полоснувших в груди и горле острее ножей охотничьих, не произносить больше никогда. Вжимаясь бёдрами в горячий пах, сам себя за то, что каждый шорох слушает, ненавидит, губы в кровь кусает, но не толкнуться вперёд, навстречу трению желанному, не может. Стол скрипит жалостно; и Юрка стонет измученно, выжидающе лодыжкой дёргает, будто подстёгивая:  - Ну!  В ладони крепко оправу тяжёлую сжимает, пока упоры в кожу не вопьются, в чувство не приведут - уже немного остаётся до раны открытой, металлом тупым вспоротой, а Конев только глубже в омуте утопает, крепче хватается; и пряди непослушные на фоне плитки светлой темнятся неровным кучерявым вихрем - всё внутри и снаружи мечется, о близости мечтает. Просто так, руками, он и сам может - это не дело: по крайней мере, так считает разум затуманенный. И в бреду эхом губы шепчут:  - …Точно всё видел… Но, глядя сверху вниз на расплывшееся в блаженной улыбке лицо за закрытой дверью спальни, свои слова с сожалением припоминал и понимал: не всё. Пока движется медленно, сам насаживается и с шипением едва слышимым обратно вверх приподнимается, нутро ноет; кажется, будто рану свежую снова стесали, корку сорвать с мозоли пытаются неласково; Юрка знает - ни в коем случае навредить не хотят! Сам задумал - сам теперь и отдувается. Отпирательств даже слушать не хотел - а вот ощущать, как почти в судороге пальцы Володины в кожу на ягодицах и бёдрах впиваются, аккуратно направляют, но от испарины скользкой срываются и полосы длинные оставляют, очень хотел. Слушал шлепки влажные, мелодичные, с ритма от тремора блаженного срывался: то нога затечёт, то руки, в матрас почти вросшие, задрожат предательски; то боль смешается с тенью приятной истомы в самом низу живота, а Володя к себе поближе прижмёт, губами впиваясь то в шею, то в плечи - и хорошо станет, приятно; пусть и поза неудобная - кажется Юре, что не помнил он Вову большим настолько - и ноги уже не держат; колени о покрывало жёсткое от трения стёрлись; но когда шепчут на ухо ласковое «я сам», а после толкаются вверх, глубже, юноша от стона гортанного сам сдержаться не может, не хочет; почти воет - к своему между тел разгорячённых зажатому члену тянется, пока мышцы спины в лунном свете под кожей играют, под пальцами Володиными трепещут, а Вова и сам себя теряет - внутри Юрки горячо настолько, что ему даже снаружи жарко.  Тесно, чувственно, голо, красиво.  Давыдов через силу старается думать о чём угодно - о природе, о погоде - только бы сразу не кончить.  Опять.  Не мешает ни неровная амплитуда, ни движения Юркины хаотичные - всё равно, какие бы ни были, для него кажутся верными и правильными. Еле держится, рвано дышит и ближе к себе притягивает, бёдрами сам помочь порывается, пока не сипит Конев еле слышно в шею влажную, зубами острыми искусанную до пятен багровых: - Я почти… Юра снова моргает и стонет, а после находит себя на спину перевёрнутым в порыве страсти, снова с ногами за спиной чужой скрещенными; и настанет очередь Володи колени стесать о покрывало жёсткое.  Конев тянется к себе; до предела разожжённый, как струна натянутый, в такт рваным толчкам отзывчиво ахающий; до ласк голодный, охочий. Но даже головки коснуться не успевает - лёгкий шлепок по кончикам пальцев звонко раздаётся между стуками изголовья кровати о стену между спальней и коридором: - Я сам!   Юра даже глаз не открывает, лоб прикрывает предплечьем: ощущает, как ладонь шершавая влажная орган сжимает, движется ритмично - наполненному, усталому, охрипшему ему смотреть уже и не нужно. Чувствовать хватит.  В этот раз и окна закрыты, и балкон, и даже дверь со щеколдой сломанной пюпитром железным, продетым за ручку дверную, прижата; две другие стены граничат с кухней и залом - так специально выбрали когда-то детскую, только бы соседи на занятия музыкой не жаловались. Нечего бояться, некого стесняться. Настолько, что пальцы ловкие к ночнику тянутся, только бы хоть на секунду видом прекрасным насладиться - а с заброшенными на плечи бледные лодыжками смотрелся Вова, казалось Коневу, даже лучше, чем просто где-нибудь рядом.  Лампочка, всегда казавшаяся до ужаса тусклой, негодная для чтения, зажглась предательски ярко и с тихим щелчком.  Одного только взгляда друг на друга хватило, чтобы всегда тихий, смущённый Володя стиснул хватку сильнее, губу закусил и протяжно выстонал что-то невнятное, прежде чем вжаться плотнее, до самого основания и замереть с сиплым вздохом, изливаясь, ладонь от капель семени Юриного о кожу живота смуглую утирая, пока тот глаза запястьем прикрыл, стыдливо мыча: - Извини. Давыдов не помнил его таким: раздетым догола, смущённым, разгорячённым; никогда не видел, как вздымается от сбитого дыхания перепачканная в смазанных белёсых отпечатках ладоней грудь, как вибрирует от тока крови, под кожей в перекатывающейся алыми волнами, вен сплетение на лобке. Вылетело совсем из головы, как пятнами краснеют и без этого румяные щёки; как красуется жилистая шея: пунцовая, с кадыком у самой щетины дрожащим; губы раскрылись в попытке тщетной отдышаться. В темени антрацитовой, южной, таким и не полюбоваться даже - а контраст на коже яркий недолго держится, от силы минут пять; и сейчас, с каждой секундой, бегущей у самой спины, свистящей в ушах, ослабевает; отпускает и лицо, и ключицы больше страстно не опутывает. Лишь волосы влажные о подушку шелестят - тонкие, одиночные ко лбу липнут, остальные по наволочке разметались, в крупные полукольца загибаясь; и в отголосках осознания масштабов проблемы дрожит уже сам Володя: доходит медленно, но верно, что сдержаться не вышло; вниз смотреть даже не хочет - боится. Один только Конев, как назло, не переживает - гуляет по лицу улыбка - и не знает вовсе, что теперь ему ещё сутки, не меньше, пятна на белье белёсые от спермы чужой лицезреть. Но, судя по тому, как оказались при свете перепачканы стены и двери отпечатками мучными, это теперь - одна из наименьших проблем с грязью и беспорядком, что придётся в срочном порядке устранять. Не такая страшная, как клокочущее под рёбрами самобичевание; спутанное - как кольцо медной пряди волос, колышущееся от каждого рваного вдоха, словно убежать, ускользнуть от пальцев пытавшееся; тянется неровным краем, кончиком извитым, к корням - как ни гладь, как ни укладывай, торчит забавно, не поддаётся. Пока тело пышет жаром, назойливо и свободно блестит, напоминает о первичном, первостепенном, важном; быть таковым не выбирало - от начала противится, растёт неверно; огибает, словно солнце, воздух разгорячённый; выгибается, вьётся; собственной природы понять и принять не хочет, не желает. Личный уроборос - сам себя боится до того, что больно сделать хочет; петляет, кругами водит главного врага - себя же - бежит. Вот только от себя не убежишь. И чем раньше придётся это осознать, тем спокойнее случится дальше жить. Плыть по течению и совсем иногда о колебаниях душевных и болючих, как укус шутливый, неглубокий, на коленке Юриной под вскрик сдавленный оставленный, вспоминать.  *** - А воды-то горячей нет! Юрка на себя в зеркало глянул - весь взмокший, усталый, с улыбкой блуждающей; спиной повернулся - мукá со стола с пóтом смешалась, и теперь с ягодиц впору сразу готовое тесто пластами снимать. Ладоней следы белые на лопатках, остатки специй в волосах - их бы подстричь пора; выглядят страшно - вихры кучерявые слиплись, кажется, что потóм не отмыть. Вова не лучше, наверное - тоже с отпечатками по телу всему, палец слюнявит да с обоев в коридоре убрать следы тянется; без очков слепо щурится, на часы у двери входной косится:  - Я смотрю, ты любишь на стенах рисовать.  И впрямь, по коридору вдоль одни только ладони белые виднеются - в темноте горят неровным строем на уровне поясницы - ляпали невпопад ими в поисках опоры мнимой; теперь следы преступления не оттираются и за собой флизелин тонкий увлекают, скатываются вместе с рисунком цветочным; зато с кожи сползают сами - к сожалению превеликому; иной раз, искоса в зеркало глядя, хочется, чтоб остались метки белые на груди вечными, под кожу краской въелись и светились из-под тканей самых толстых, плотных, тёмных; он бы такие с гордостью носил - в каждой рубашке под них дыры ножницами варварски отрезал; контур обвёл толстой чёрной наколкой или лезвием бритвы старой высек; летом ходил бы по улице едва ли не голым - только бы видели люди рисунки незамысловатые, сердцу дорогие; на шее, на спине, на животе и ниже тоже - с заметными очертаниями длинных тонких исцелованных вдоль и поперёк пальцев; туда, куда касания нежные и не очень попадали - всё горит. Володя и с закрытыми глазами все до единого покажет, обрисует - чувствовать хватает, видеть вовсе не обязательно.  Следов таких же, как на теле: раскидистых, чётких - достаточно и на кухне; но с кафеля отходят хорошо, и тряпкой, на раковине покоившейся, вытереть труда не составит. На столе уже другие - немногочисленные; темнятся в насыпи плотной сквозными ранами рядом с остатками ещё еле тёплого теста рассыпчатого; зияют предательскими смазанными окружностями с неровными краями - две чуть побольше, понятные, недвусмысленные. Две совсем мелкие, ближе к краю стола - их бы и не заметил Володя, если бы главную улику смахнуть не удумал. Бросив взгляд на мукý беглый, очки свои обнаружил погнутыми и с дужкой, одиноко вниз свисающей на шарнире с дыркой под безвозвратно утерянный мелкий винтик; благо, линзы уцелели - если упоры чуть ближе сдвинуть, усилие приложить, то как пенсне ненадёжное и неудобное ещё носить можно. Решил на эмоциях не доламывать, починить хоть как завтра с утра: зацепил за ухо целую часть оправы и чертыхнулся, натюрморт ночной разглядывая под гогот из-за спины: - Хоть клеем заливай и в рамку вешай! - весело заключил Юрка. Повесили бы родители за такую выходку, скорее, его самого; и если бы не скрылись остатки муки́, движением ловкой ладони подначиваемые, в глубинах мусорного ведра, под кромку столешницы подставленного изобретательно, под наклоном - чтоб не разлетелось - то и за кричащие о близости бурной очертания ещё бы и к самому потолку безжалостно пригвоздили за шиворот, чтобы ногам барахтающимся в воздухе покоя не было никогда.  В углу лязгнул металл и зашелестела тяжёлая ткань - схлопнулись пыльные шторы до подоконника; надрывно и громко скрипнул ветхий карниз. Чайник, виды видавший, судя по слою нагара, встал ровно над кольцом из мелких синих огоньков: - Ты бы хоть трусы надел, - сетовал Конев, шагами кухню меряя. Сам отличался не сильно - всё такой же чумазый, в остатках липкой опары; полотенцем банным догадался завернуться, лишь бы только соседей и прохожих случайных, в такое время пóзднее в районе его обитающих, не смущать.  Вова головой качнул; куда деть себя, такого непривычно несобранного, с очками набекрень, растрёпанного и измазанного, не знал: и на стул не сядешь - замарается; и на пол не сильно хочется. Что-то делать без кипятка - тоже не вариант; максимум - руки помыть; а то закаливание полуночное закончится воспалением лёгких - под ледяными потоками простоять придётся и не минуту, и не две; смыть слой такой густой с первого раза не выйдет стопроцентно. Одной только мочалкой тереться четверть часа - не меньше; а голову мылить, кусками тесто выбирать на затылке - так и все минут сорок займёт.  Времени у них, наверное, много - хотелось бы верить, что до самого утра одни останутся.  Так что только и может выдавить Володя из себя: - Как ты там говорил? Мне не холодно.  Прежде чем стыдливо руками прикрыться и на тесто уставиться неготовое: - Мы сегодня долепим? Хоть и умом понимал, что ещё и мясо перекрутить предстоит, и монотонно кругляшки стаканом вырезать. До утра сидеть будут - а он и доволен, что занятие нашлось на целый вечер. - Отец голодный с суток придёт, - фыркнул Юрка недовольно, бардак смиряющим взглядом окинув. - Хоть немного надо сделать. Щас, только воду нагрею. *** К пяти утра чайник свистел повторно.  Юрка с негодованием посматривал на мозоли у самой кромки пальцев и рассуждал - лучше бы в первый раз просто ополоснулся, но дочиста не вымывался - обшкрябанная мочалкой спина свербила; колени, стёртые о покрывало, ныли; а в итоге пока защипывал один за другим мелкие овальные пласты теста, снова перемазался - под ногтями свежий фарш, на бёдрах и футболке следы мучные вырисовываются. Володя рядом с интересом лепит треугольники; кривые, неказистые: то мяса положит много, и что-то сбоку вывалиться обратно на стол; то пожалеет как будто - и приходится полые уголки сплющивать, петлёй между собой обвязывать. Зато чистый, как с картинки - даже за ухом руками грязными почесал так аккуратно, ювелирно, что и следа малейшего не осталось ни на скулах, ни у кромки волос только высохших:  - У тебя покрасивше получаются, - сетовал, осоловелыми глазами хлопая. - И ровнее. Судя по тому, что сели кулинарить они вместе, а из трёх плоских тарелок еле-еле Давыдов осилил половину одной, большая часть которых, пузатая, на бок заваливалась, как ни ставь, пельмени Юра делал не впервые. Вова не расстраивался вовсе: соревноваться было не в чем, да и не с кем - он, скорее, считал себя кривым-косым помощником, в сторону тюля разметавшегося косящимся. Солнце висело низко - алым ровным пятном застыло между двух проводов, топорщившихся волнистой чёрной изоляцией. В окнах напротив ни просвета, ни силуэтов; некоторые закрыты плотно: может, укатили куда квартиранты - самый сезон на даче из шланга обливаться или в Крыму по острым камням босиком бегать. Где-то темнятся тонкие щели и квадраты форточек - ночуют в городе, бедолаги, жарой знойной душатся, ещё и без воды горячей. Как представит Володя, что умываться утром предстоит студёным потоком в трубах гудящим - зубы сводит. Юрке занятому не до хаяния холодного душа вовсе - он, пока ёрзает и усесться не может, на него только и молится; вслух не говорит - но боль тугая и пульсирующая отступать не планирует ближайшие пару часов. Если о ней не думать - нормально, сносно - вот и сидит, не отвлекается, делом незамысловатым занятой: - Хочешь, в дорогу тебе сразу соберём? Чтобы потом не ковыряться. Пока сглатывает тяжело Володя, заговорщически Конев из-под ресниц косится, тесто в руках, ещё секунду назад тонко раскатанное, сминает; переживает, мечется: сказать или не сказать? В сущности, ничего не теряет - просто как будто бы между прочим упоминает: - А в паспортном столе у нас людей не хватает. И даже общежитие дают!  Юрка тянется к подоконнику и руками грязными сигарету достаёт из пачки почти пустой; чем угодно занят быть хочет, только бы взглядом с Вовой не столкнуться. - И?.. - хмурился Давыдов, пляшущий на кончике спички огонёк рассматривая. Усталость давала о себе знать - соображал он туго; ещё туже затягивал в петлю края треугольника, в который мясо и вовсе добавить забыл. - Хочешь туда пойти подрабатывать? - Просто… Я бы тебе таких мог каждый день лепить, - смущённо пролепетал Юра; чувствовал, как будто самолично себе медленно пистолет взведённый к виску приставляет и выстрелить собирается, а в последний момент заднюю даёт, потому что боли отказа секундной боится. - Да, я знаю, у тебя другая работа, все дела. Я… Шучу?  И, затягиваясь поглубже, почти до кашля удушливого, добавил:  - Не бери в голову, правда. Я шучу.  Судорожно смотрит на кухню свою; так, как будто не знает здесь каждого уголка или пятна; цепляет взглядом каждую вещицу или крошку - их в квартире старой с самого детства было много; а в душé его, тем временем, ничего. Совсем ничего - звенящая пустота.  В горле першит; как в Москве, когда сидел он напротив, на собеседника не смотрел, но знал, точно знал, что корень проблемы-то кроется и не в людях окружающих, и не в токе времени, и даже не в том, что свела их судьба не в том месте, не в том возрасте.  Просто он сам увидел проблему в «шестёрке» - в расстоянии длинном, в почте неторопливой и долгой, что так и подначивали долгих пять лет общение прекратить; как больно бы ни было, но если бы не сорвался, не приехал, не выяснил - мучился бы целую жизнь; и отказ был готов услышать - и даже принял бы, принял! А Володя, всегда такой умный для остальных, но такой глупый в чём-то человечном и человеческом, ярко и по контуру обрисовывал «девятку» - пошёл от обратного; дозировал себя понемногу, только бы незаметно, как песок сквозь пальцы, ускользнуть; и дистанцию сам увеличивал, и времени драгоценного, оттого тяжёлого, что в ожидании долгого ответа места Юрка себе не находил, отнимал очень много. В сущности, оба легко приходят к выводу, что просто однажды не смогли договориться. Но если встречают рассвет на одной кухне, общаются не через надоедливый ротапринт и даже без дисковых телефонов, пальцы переплетают ласково, всё вышло не так уж и плохо.  И если недавно Юрка грустил о семи рублях юбилейных, с Гагариным, что мог бы потратить на сигареты, то сейчас, счастливый, слушает долгий и томительный рассказ о тайне сокровенной чьей-то близкой и, впопыхах представляя себе, как здорово будет хоть пять минут каждый вечер видеться, точно знает: Цель оправдала  средства.