Станция «Речной вокзал»

В комнате, полной искусных картин и богоподобных скульптур, Вова бы всё равно любовался Юркой. До того лаконично смотрелся он, восседавший в полупустой электричке на жёсткой лавке напротив, что даже не верилось - как вписывался в городскую суету московскую ещё недели две назад. И среди окружённого лесами лагеря пионерского тоже выглядел своим, коренным; как в шутку говорила Алла Васильевна из бухгалтерии - «тутэйшим». Может, и не в шутку; если учесть количество «ихних» и «егоных», что проскакивали в разговорах её с заклятой подружкой-практиканткой Верочкой из канцелярии. Не поймёшь - а самому диалогов бессмысленных не о работе заводить не хотелось. Да и по работе советов у неё просить и потом полемику получасовую слушать тоже не горел Вова желанием. Хватало только знать, что везде принимают Юрку, видать, за своего, здешнего. «Тутэйшего». Только как вообще человек, что лбом прислонился к стеклу грязному, уместив рюкзак с гостинцами на коленях, мог так ладненько выглядеть и когда ноги с балкона свесит, и пока укусы от крапивы растирает, и даже лёжа среди подушек без одежды, стыдливо прикрыв запястьем глаза, - загадка, не иначе. Чудо. Или искусство. Пока хихикает невпопад от того, как дребезжат на каждой шпале несчётной друг о друга зубы - чудо. И тогда, когда рассказывает, что сходят они и в зоопарк, и в музей, и в театр, и даже на канатной дороге покатаются в каком-то Вове доселе неизвестном Саржином яре - тоже. По билету студенческому Юркиному бесплатно пропустят, а видно оттуда, с фуникулёра, просторы бескрайние так хорошо, что ни одна крыша высотки в Москве не сравнится! - Давай без высоты, - мотнул головой Володя. - Мне и на земле нормально. Конев задумался и кивнул; нужна была целая вечность, чтобы успеть и расстроиться, что увлечений его не разделяют, и слёзы случайные Вовины вспомнить; а для понимания - миг! И вот уже плечи не напряжённые, и вéнки под кожей вновь обгоревшей шеи обратно втянулись, снаружи не пульсируют, под ключицами прячутся. Когда распрямляется морщинка между бровей и кончики губ поджатых снова стремятся в направлении ушей, под копной кудрей медных скрытых, - уже искусство, не иначе. Хоть в «Лувр» заморский отправляй почтой самой дорогой, надёжной - но только под стёкол десяток, чтобы, не дай Бог, пальцами грязными трогать не смели зеваки, пятнышка ни единого не ставили. Но «экспонат» пока что неплохо справляется и сам - сунул нос в только что расстёгнутую молнию ранца, яблоко посочнее выбирая: - Могу ещё школу тебе показать мою, музыкальную, - протянул он Володе зажатый в хватке крепкой фрукт, осмотренный со всех сторон; хотелось дать ему самый красивый - хоть на пол в рядок выкладывай да каждый ворочай, только б не просто не битый и не червивый, а ещё и налитый был. Но тот, что оказался зажат в пальцах раньше всех, оказался довольно неплох - сверху лежал, ничем не придавлен. Как с картинки - если уж говорить об искусстве - словно сбежал с экспозиции какой-то, а до этого красовался на цветном натюрморте близ кувшина и корзинки - или что там вообще рисуют эти художники натюрмортов, только б у зрителя благодарного с фантазией буйной в животе заурчало. - Оно ведь немытое, - отмахнулся Давыдов, пытаясь высмотреть на тонкой зелёной шкурке следы от земли или помёта птичьего, но, как назло, блестело яблоко, как воском облитое, или мёдом прозрачным: ещё чуть-чуть, и вместо зеркала сойдет; хоть умывайся перед ним и бритву доставай, а то щетина исколола кожу нежную Юркину на щеках и подбородке до пятен алых воспалённых. Да и Конев не лучше - тоже оброс за парочку дней; на лбу Володи, наряду с поцелуями нежными, оставил контуры шершавых скул; царапины, пусть и неглубокие, саднили, стоило только забыться и случайно пальцами коснуться, испарину утирая. - Ну, и что? - Юрка пожал плечами и призывно качнул зажатым в кулаке гостинцем. В животе безбожно скрутило - словно сам организм отвергал что-то грязное и сырое. Вова еле выдавил из себя, сглотнув неприятный и липкий ком слюны первое, что в голову взбрело: - Не всё полезно, что в рот полезло. А Конев лишь рассмеялся, утирая глянцевое яблоко о подол футболки: - Больше к баб Нюре мы не поедем. И в шутку замахнулся, будто намеревался бросить несчастный фрукт прямо в лоб Вове, что, сидя напротив, сверлил взглядом пейзаж за окном; но напугать отвлечённого собеседника не получилось; получилось лишь угодить мужчине, что сидел позади, костяшками по затылку и, вздрогнув, промямлить: - Извиняюсь… Володя, едва сдерживая смех, покачал головой: - Давай сюда, давай! И руку, всё же, протянул: то ли за яблоком, то ли в надежде хоть на секунду дотронуться до колена чужого, мизинцем буквально по коже горячей пробежаться, с искусством соприкоснуться. Юра покрылся мурашками - так, что даже волосы дыбом встали на спине и предплечьях, торчали смешно, подобно антеннам. Пришлось отдать лакомство покорно, себе достать другое яблоко, потусклее и поплоше, полувялое, пожухлое, словно осеннее, упавшее с высоты большой, и укус оставить неглядя. - Эй, оно же… - воскликнул было Вова, но тут же снизил тон, будто чувствуя спиной, как покосились пассажиры на него, в траве перепачканного и с лесной грязью, налипшей на пыльные кеды. - …Немытое. Но хрустнувшая на зубах мякоть отчётливо дала понять, что Володя, на самом-то деле, мало что решает - сидя напротив у окна грязного, он мог разве что ногой покачать и согласиться перекусить белым наливом неспелым перед прогулкой длинной, ещё с вечера запланированной; осталось только до квартиры с баулом, полегчавшим в весе ровно на два яблока, добрести и душ принять - а то на коленях уже и не поймёшь, пыль это, грязь от воды дождевой, что с листьев в роще накапала, или загорела разводами такими причудливыми кожа бледная, к натиску солнца южного не готовая. Мечталось о ванне тёплой, глубокой - лечь да вытянуться, плечи расправить, с головой под воду нырнуть и, если получится, никогда больше не всплывать; слушать крики и ругань соседей Юркиных - через гладь, если кран назойливый выключить, уловить можно много нелестных слов друг о друге от пары, что этажом ниже на повышенных тонах ведёт диалог совсем уж неконструктивный. Юра б так никогда не делал - только что в шутку назвать мог «балбесом», и то, когда одеяла ему не хватило под утро. За это, видать, и поплатился языком прикушенным - так и надо ему, тоже выпачканному, усталому, снова к стеклу лбом прижавшемуся. Вообще, если в ванне нос над поверхностью как-нибудь вытянуть, руки под голову подложив, то можно и до вечера в комнатке тесной просидеть - изредка воды горячей подбавлять, только б от накатившей волны мурашек не передёргивало. А если бы Юра ещё рядом провалялся столько же - хоть всю ночь. Тоже умаявшемуся, по городским благам истосковавшемуся, ему бы постричься - в самый раз. Под копной завитков, отросших по самые уши, жарко, наверное, очень - если припечёт, то совсем останется недолго до солнечного удара. Вот и прячется то в орешнике, руки длинные распуская, то под навес обрушенный, болтая о всяком-разном, словно и не было ничего. - А когда у тебя билет хоть обратный? - со ртом набитым решил осведомиться Конев, поля мимо проносящиеся рассматривая. - А то нам успеть ещё много надо! Володя уставился на пшеницу: зелёные и незрелые колоски, как с картинки. Он не то, что недоспелыми их не видел - и золотистых никогда вживую не встречал! Хотелось бы выйти, потрогать - на станции ближайшей; всего-то парочку сорвать и в книжку Дюма недочитанную положить, чтоб сушились на память, как гербарий. Оставить бы десяток - смолой залить в мастерской у столяра, чтобы, как жуков в янтаре, рассматривать и про Харьков помнить хоть что через лет десять, быть может; а, может, и спустя жизнь целую пронести весь спектр эмоций - от испуга до блаженной радости, что испытать пришлось в течение суток друг за другом, беспорядочно. Страха, что в горле снова забился, конечно, лучше б не помнить. Но коль совсем туго, придётся. И отвечать на вопросы тоже придётся, но тут уж без выбора - вечно уклоняться не получится; а театры и парки однажды закончатся - делать будет нечего; общаться за чашкой чая - но темы ведь тоже не вечные. И делать-то что, когда на учёбу ходить Юрка будет? Стеснять домочадцев, вдобавок и не своих, не хочется; обратно вернуться - не можется. Хоть сейчас бери вещи в охапку и билет на поезд ближайший - пусть везёт куда хочет, всё равно проводник на станции конечной выгонит. Там и осядет - работу найдёт, общежитие получит; если трудности с этим возникнут - на полу поспит в каморке у сторожа или сам сторожем станет. Приезжать будет на праздники - Юре ни за какие коврижки правды не скажет! А то он начнёт: выдумает невесть что, только б упросить мать, глазами хлопающую, гостя на подольше оставить. Недельку - и ладно. Месяц, если нужно. А там и счёт времени потеряется - осень зимой снежной сменится; и дворники нужны будут точно - а он-то, МГИМО окончивший, с метёлкой и граблями точно управится, если совсем никакого места себе не найдёт; не расстроится - ждать будет терпеливо; бегать по инстанциям разным - то трудовую книжку, по словам его, утерянную, сделать прикажут - на неё двадцать пять копеек уже отложено в НЗ , а ведь могут заставить и двадцать пять рублей заплатить - мол, звонить теперь, телеграммы слать в Москву, всё восстанавливать; то там документы подать; то здесь рассказать да показать даже то, что в глаза первый раз доведётся увидеть и самому. Уж лучше тогда в городочек маленький, недалеко, только б Юра возни и волокиты этой всей не видел: а то как начнёт переживать! Вот и будут вдвоём куковать ночами бессонными, от нервов дрожа под одним покрывалом в ночь даже самую жаркую. А тревожить его не хотелось почём зря - натура творческая на выдумки горазда. Лучше пусть в неведении живёт да учится усердно, а там уже Вова освоится на новом месте, объясниться сможет. «Юра простит. Точно простит! Ну, правда же?» И, пока натура яблоко доедает хрустящее, только и получается выдавить: - Не волнуйся, успеем. Конев кивает доверчиво: - Я, если хочешь, с тобой в Москву могу ещё на недельку, - взбудораженно вещал, опираясь локтями о колени и наклонившись вперёд, словно заговор замышлял и поделиться на ушко решил, но вышло как всегда, по секрету всему свету. - Не все стены изрисовал? - хихикнул Володя, прожёвывая кусок фрукта, что невесть как оказался во рту, пока сам Давыдов в размышлениях утонуть пытался, но сошёлся с самим собой в решении, что попробовать утонуть, всё же, стоит в ванне - так надёжнее, и пути назад не будет. Юра отмахнулся: - И сигареты на балконе забыл! Сейчас бы пригодились. Вова обрадовался: ответ уклончивый на вопрос прямой собеседника устроил, и славно! Так хорошо на душе стало; и будет долго - аж до следующего раза; стоит только снова Юрке задуматься о числах, опять живот скрутит, и в глазах помутится от тревоги. Но сейчас, хоть сейчас, спокойно доехать получится. Да и думать пора начать приземлённо: куда огрызок девать теперь? До Харькова в руке липкой держать, или через окно, следуя примеру Конева, на пути железнодорожные выбросить? Не в карман же его, право слово! Хоть шорты годятся теперь лишь для стирки или похода в болото, всё равно неудобно - там и ключи, и платок носовой. Юрка заговорщически покосился на открытую форточку, словно мысли читал: - Ну! - Я так не могу, - мотнул головой Володя. И вправду не мог: даже фантик всегда до урны доносил; однажды на Красной площади вручили ему мороженое в салфетку завёрнутое - а мусорных вёдер в поле зрения не наблюдалось от слова совсем. Как и возле часовых у огня Вечного, и в Зарядье - так пришлось до метро ходить с комком из бумажки тонкой; и даже на фотографиях с ней, в ладони зажатой, в семейном альбоме красоваться - присмотреться если чуть внимательнее, заметить на снимке, где стоит он у Мавзолея в обнимку с отцом, можно, как кулак неловко сжимает, и краешек белый из-под пальцев торчит, тоже машет. Как это - взять и под ноги кинуть? Непорядок, ой, непорядок. Он - гражданин ответственный, сознательный - даже в свои лет десять - такого себе не позволит! Позор же: скажут потом, что не пионер он, Вовочка, вовсе. Так пионеры не делают - лучше б вместо мороженого бабушку через дорогу перевёл или книжку новую в библиотеке у школы выпросил или прошлые дочитал. Ну уж явно не прибавлял работы дворнику - почётному, кремлёвскому. И не увлекался неправильным! Сегодня салфетку выбросил, завтра пятно на галстук посадит, а послезавтра что? Мужчинами увлекаться начнёт? - А я могу! Юрка даже из омута мыслей не дал вынырнуть, как остатка яблока в руке не осталось совсем - Володя смотрел на пальцы пустые и липкие, переводил взгляд на просторы бескрайние, за окнами плывущие, озирался опасливо: вдруг видел кто из пассажиров других?! Стыдоба какая! Но на душе снова легко так стало, словно камень, сердце придавивший, - нет, даже целый валун - швырнули на рельсы ждать электрички следующей и вагоны считать поездов товарных. - Ты… - заикался Давыдов, слова подобрать пытаясь. - Ты… - Гадкий? - предположил Юра, ногу на ногу закидывая, демонстрируя перепачканный кед. - Я знаю. «Гадким» назвать его язык не поворачивался; пусть для кого-то в мире одного, но дело-то сделал доброе, никому из пассажиров не навредил, природе удобрениями кислыми помог. Но и поощрять пакость такую мелкую не хотелось - сегодня огрызок выбросит, завтра на галстук пятно посадит, а послезавтра… - Начнёшь возмущаться - ещё и пальцы облизывать буду, чтоб тебе стыдно стало! - заявил Конев вполне себе серьёзно, ладонь, тоже в соках увязшую, с интересом разглядывая. - И я не шучу. И правда не шутил. По глазам хитрым видно - хоть слово скажи поперёк, начнётся. - Твои, кстати, тоже! - добавил как будто бы между прочим. В любом случае, такое наказание взглядами косыми сидящих в вагоне людей незнакомых было всяко лучше, чем вопросы о билете обратном на Родину. Вскользь даже думалось Вове, что не так страшно ценой неодобрительных перешёптываний в тишине посидеть, хоть немного о возвращении в Москву с белым флагом не думать. И Юрка рту своему применение найдёт: не такое приятное, конечно, как хотелось бы, но Давыдов и не настаивал. *** На ванну времени не нашлось - с сожалением глядел Володя на часы и прикидывал, что если ляжет сейчас, то, скорее всего, в воде и уснёт. А планы у Юрки на день и вечер наполеоновские, не меньше - всё обсмотреть, каждый овраг облазить под рассказы историй из жизни весёлых, со всеми вокруг, кто по пути встретится из дворовых, перезнакомить чужеземца. Так что ложиться - совсем не вариант; приходилось, зевая, до скрипа мочалкой спину натирать, мыльную пену размазывая по коже в попытках смыть с себя остатки деревни и «дел пододеяльных». Правда, в постыдном времяпрепровождении плюсы свои, всё же, были - впервые за время долгое, стоя под струями горячими, ладонь сама тянулась невольно ниже пояса, хоть и негоже в уборной чужой вещами не менее стыдными заниматься. Но, прокручивая в голове раз за разом остатки воспоминаний пьяных, обрывистых, терпеть становилось как-то невмоготу: шторку подвинул, прищурился - вроде, задвижку закрыл, хоть и рычажок там круглый, как-то даже непонятно издалека, щёлкнула ли перемычка. Но Юра же вряд ли вот так ворвётся, не постучав! Да и зачем ему: он сидит уже чистый, всё ещё мокрый и до неприличия довольный на балконе с новой целой пачкой «Явы», что Давыдов успел захватить на вокзале в ларьке под настойчивое «не надо» - полотенце с зажатой в зубах сигаретой гостю выделил и скромно в угол любимый свой, уложенный дощатыми паллетами, удалился на привычный пейзаж дворовой смотреть, высыхать и ждать терпеливо. Так что можно, лопатками к плитке холодной и влажной прижавшись, голову запрокинуть, выдохнуть томно и напор чуть сильнее настроить, только б не слышал никто сдавленных всхлипов едва различимых. Вроде, и дома они одни с Юркой - рабочий день в самом разгаре; и пошуметь немного запрещать никто не будет - окна только закрыть поплотнее, и дело в шляпе. Так тревожить никого не хочется, но одного лишь взгляда исподлобья на Юру полуголого, в полотенце махровое по-смешному, от плеч до колен, завёрнутого, хватает, чтобы от желания челюсти сводило, в горле пересыхало, крупные капли смазки густой на головке проступили - и сразу водой проточной горячей смыты оказались, пока глаза слезились от пара назойливого, и испарина проступила на лбу. От близорукости ни узоров на стенах, ни распорки со шторкой не видно - очки остались на раковине покоиться смиренно; оттого чувствовал себя Вова больше, чем просто голым - совсем беззащитно, теряя ориентацию в пространстве, только и мог, что в плитку вжаться спиной и думать: много и долго; как умел, но не любил - от мыслей, роившихся в подсознании, процесс шёл медленно и без удовольствия; хотелось закончить быстрее - тогда зазвенит в ушах, что к каждому шороху прислушаться норовят, и станет в голове пусто, как в бочке; ти-ши-на, да и только. В ней, наполненной шумом воды душевой, каждый скрип предельно понятен - и как дверь из опилок прессованных по наличнику скрежещет, и как Конев под нос себе песенку насвистывает, секунду назад где-то в глубинах комнат бетонных обжитых снующий в поисках порошка стирального да бруска мыла хозяйственного, а сейчас распахнул задорно проём, морщась от жгучего пара, клубящегося перед лицом. - Эй! Я принёс тебе трусы, - вещал он, собой довольный, уже обсохший почти полностью: слиплись лишь волосы у лба вьющиеся, так и молили хоть пятернёй расчесать. - Но если ты хочешь спросить, против ли я, если ты походишь без них, я не против! Володя замер. В самой непристойной позе, что только мог себе представить - весь раскрасневшийся, взбудораженный, на стену холодную опирающийся: словно поймали его, как подростка, за делами непристойными и сейчас отчитывать будут. Потому и выглянул опасливо из-за шторки, дрожащими руками воду с ресниц и бровей утирая: - А? Так если глянуть, мимолётно, за занавеской непромокаемой белой его и не видно, наверное: руку убрать успел, к стеночке отвернулся - а то если вздумается Юрке заглянуть за шторку, там думать-гадать не надо, почему так долго ванная комната не освобождается и что ж трубы гудящие всё не смолкают. - Ты как вообще дверь открыл? - только и выдавил Вова испуганно, до кончиков ушей красный, как рак. Музыкант усмехнулся, бельё на крючок поверх полотенца свежего вешая и цепляя себе на нос тяжёлую оправу очков, что чуть было не выронил, стоило только с бортика умывальника за дужки поднять: - Если бы ты закрылся, то, может, и не открыл бы. Но можешь считать, что я самый настоящий маньяк, который орудует отмычками. Смотреть сквозь линзы выпуклые было тяжело - в первую очередь, потому что оптика имела свойство запотевать всегда и везде: и в парадной, если зимой с улицы заходить; и даже если просто губу верхнюю поджать и дунуть - покроется белой пеленой стекло у самой переносицы; на иней похоже - оттает столь быстро, как плавится снег на ладони, словно и не бывало туманной завесы перед глазами. Но, даже если нагло пальцами стёкла облапать, отпечатки свои везде оставить и снова надеть, всё равно сфокусироваться тяжело - будто плывут и узоры на плитке, и хмурый Володя тоже плывёт, хотя кран уже пару минут, как закрыл - вентиль и горячей, и холодной воды до упора закручен; а из двери открытой сквозит - так и до гадкой простуды недалеко; мурашки уже пробежались по спине, по шее, по рукам и ногам - рукоблудием заниматься почти расхотелось. Очки, правда, Юре шли, как назло - пусть и болели глаза от них, наверное, и вглядываться по минуте приходилось - подходили к глазам большим тёмным и щекам со скулами точёными. Но с высоты своей близорукости Вова про себя подмечал, что дело-то вовсе не в том, какой формы лоб; и оправа неважно какая. Важно, кто носит - а там уж и не столь необходимо подбирать. И с шапками так же, и с шарфами. - Подлецу всё к лицу, - бросил небрежно Давыдов, выжимая с силой мочалку от остатков воды и пены. - Оставь их в покое, разобьёшь же опять. Зачем ты вообще их надел? Конев уставился в зеркало, оставляя на завесе пара отпечаток ладони, в него с интересом себя рассматривая: - Чтобы походить на маньяка. Чикатило же тоже носил очки, слышал? Вот сегодня я подглядывать за тобой решил, а завтра мальчиков в подворотне насиловать стану. Володя снова плотно задёрнул шторку, да так, что распорка чуть не слетела на голову - ещё и подавился одновременно, рассматривая, сколько пены придётся смыть, прежде чем вылезать и внимательно слушать. Поговорить о деле громком, всем ещё с прошлого года известном, он был бы рад - хоть что обсуждать в компании Юрки было интересно. Надо сказать, тому тоже только в досуг: смеётся он, как ни в чём не бывало, да на занавеску белую косится: - Ты, кстати, тоже мальчиков совращаешь. Снова зашумела вода: хотелось вылезти побыстрее - сквозило нещадно, аж колени после горячего душа подкашивались. Сейчас завернуться бы в одеяло - прямо как в Павловке - и до вечера ютится, болтать; если настроение у Конева будет - то «Колыбельную» послушать, или чего другого, что сыграть соизволит. Но ему пока горит только на улице прошататься до ночи и все подворотни показать; в некоторых из них, самых тёмных, к стенке прижать или самому прижатым оказаться желает; потому и выбирает самые безлюдные, отдалённые, в голове прокручивает маршрут, пока тянется к лезвию и мылу, цепляя дужку очков чужих на майку домашнюю, только б во время бритья ничего не зацепить, лишних щербин на стёклах, видавших виды, не оставить - это тебе не Москва; тут ждать оптику новую неделю придётся, не меньше. Ещё и обругают в поликлинике местной, если в таблице с буквами строчку одну хоть не назовёшь. Вова такие плакаты видел часто - у окулистов, да и не только - наизусть когда-то заучил рядков пять, только бы не позориться; хотя, по правде говоря, уже и «Ш-Б» плоховато с возрастом рассмотреть мог. Что уж там говорить! Полуслепой носом успел уже об косяк приложиться в сенях избы бабы Нюры - решил, что на пару минут этих злосчастных очки ему не понадобятся. До сих пор болела ушибленная бровь - благо, шишки не выскочило. А Юрка… Что Юрка? Юрка, хохоча, съязвил «Кто там?» и подушкой голову накрыл, только б саму Нюру не разбудить. А теперь стоит довольный, в зеркало на себя косится и, зажав ювелирно меж пальцами острую пластину, игнорируя держатель, вдоль кожи ведёт ею аккуратно, щетину колкую сбривая. - Может, я сначала закончу, а потом ты… - вздохнул тяжело Вова, снова из-за шторки выглянув. - Ну… Это всё… - Так я тебе не мешаю, - утвердил юноша, щеку изнутри закусывая аккурат там, где зубами спросонья ночью прижал - чтобы кожа на скуле натянулась, все мелкие ямочки обнажила. - Что я там не видел. Всё там у всех одинаковое. Давыдов чертыхнулся, протягивая ладонь к крючку с полотенцем, втайне мечтая лишь об одном - не поскользнуться бы в этой треклятой чугунной ванне и нырнуть в постель поскорее, хоть на пару минут - погреться: - Повторяю, на своё всё тогда и смотри! Юрка гоготнул: - И что мы теперь? Всю жизнь при свете выключенном и под одеялом? Махровый отрез скользнул на пол вместе с хлипким крючком - Володя пошатнулся недоверчиво и смущённо пробормотал, смывая тонкими тёплыми струями мыла остатки с шеи: - Что всю жизнь? - То! Это самое! - подбочась, бухтел Юра, силясь рассмотреть редкую поросль коротких волос чуть ниже подбородка, аккурат там, где при каждом глотке слюны виднелся массивный кадык. - Ну… И всё остальное тоже всю жизнь можно… Если ты хочешь. И правда. Всё остальное тоже хотелось - в первую очередь, под одеялом растянуться, спину выпрямить - раз уж с ванной не срослось; может, и прикемарить на час-другой, пока солнца лучи где-то на лоджии среди горы хлама зимнего плещутся, да ветер оторванный краешек пачки сигарет треплет. Если спросонья голову поднять - кажется, что и не уезжал Володя вовсе никуда: прямо как дома, на Фестивальной, - подоконник, зарево жёлтое послеобеденное; за окнами - деревья шелестят. Правда, почему кровать узкая тогда в кухне стоит - загадка… Балкон-то у них в Москве аккурат возле плиты распростёрся, а тут прям свой, личный, у Юры - на нём бы каждое утро чай перед работой пить, сидя на досках, к стене приколоченных в уголке укромном; пока сам Конев папиросу меж пальцев крутит и вниз окурки бросает. Или, ещё лучше, как сейчас - лёжа в обнимку, наблюдать за стрижами с воробьями у стёкол мутных, тряпки давно не видавших, что гоняются за клубком тополиного пуха, и говорить. Говорить-говорить-говорить. Как мечталось ночами в свете лампочки тусклой - не надо теперь ни писем, ни телеграмм, ни часов настенных; и ожидания мучительного тоже не нужно; хочется только потеснее обняться, крепко, да поцелуй на щеке оставить. Если повезёт - то и на губах искусанных можно. Нужно! И ниже тоже - если время позволит; потому что Юра точно разрешит. Посмотрит на снова отлетевший с гвоздя календарь настенный, вздохнёт страдальчески, припоминая, где же фото из «Ласточки» подевал. И о плёнке потерянной лишь на секунду вспомнит. «Эх, надо было на день рождения просить фотоаппарат!» И вдогонку пообещает себе: «Вот накоплю на билет в Москву зимой - и сразу же со стипендии куплю, даже курить не буду». Хоть билет в Москву уже и не нужен, по-честному. Просто он пока ещё не знает. Всё мечтает, как здóрово было бы успеть на площадь центральную - там, у памятника Дзержинскому, фонтан одинокий и клумбы, цветками невиданной красоты усеянные. Пока не завяли, надо Володе показать. Ну, и у мамы, быть может, прощения попросить. Чтобы не было так неловко оправдывать гостя незванного, но желанного, что останется ещё на денёк. Может, два. Если повезёт.