Станция «Речной вокзал»

- У-у-у! Эхо гулко разносилось по облитому солнечным светом редкому бору, мешалось со щебетом громким и мазало по ушам, как масло на горбушку чёрствую - ничего не слышно кроме: ни листьев шелеста, ни ветра-свистуна. Володя запыхался: бежал по руслу иссохшегося ручья и цеплял подошвой толстые корни из размытой сухой земли торчащие. Дышалось так легко - в электричке трястись было душно и жарко; слушать музыкантов и попрошаек - невыносимо. А в лесу хорошо - руки охота раскинуть и за стволы грубые цепляться, под пальцами ощущать кору, отрывать её на берёзках тоненьких, молодых, чтобы сока попить и до луба добраться - его и пожевать можно, и комок слепить: такими посоревноваться, побросать с Юркой, кто дальше докинет. Только сначала его бы догнать - местность знает лучше, как свои пять пальцев; петляет по опушкам и за деревьями прячется - весь уже взмок, кепка набекрень съехала, колено о куст поречки стесал - и хохочет. Не больно ему! Нисколько. Если б было больно, конечно, не плакал бы, но хотя бы хромал. А он как даст дёру в чащу снова - только и слыхать между лапами-ветками раскатистое: - У-у-у! Дразнится, играется, кругами водит - Володе бы впору испугаться уже; на настил из иголок опавших сесть, компас достать - но уверен, что Юра дороги точно не потеряет; если надо - по кустам земляники дикой до деревни или станции железнодорожной выведет. Но пока успевает только ягод пообрывать на бегу и в рот забросить; если догнать - поделится, ещё и отсмотрит со всех сторон кропотливо - чтобы жуки не облюбовали где. Для себя-то проверять не обязательно. А Вова только головой качает: - Ты бы лучше о себе так заботился. Я и сам могу. Но Конев лишь кладёт на губу его нижнюю костянку недоспелую, безмолвно заставляя прервать поток мыслей и слов неуёмных: - Меньше знаю - крепче сплю. Заозирается, поцелуй лёгкий оставит на кончике носа - и снова удирает меж сосен куда-то по руслу утрамбованному, прячется у стволов; спиной прижимается к клёну, и грудь под тканью майки вздымается - тоже выдохся совсем, вдохнуть поглубже хочет, но боится, играючи, что заметят его. Но в глубине души хочет, чтобы заметили - на мху переминается с ноги на ногу, пока трещат сухие опавшие ветки на буреломе под кедами, и раздаётся из горла иссохшегося надрывный и прерываемый раскатами смеха оклик: - У-у-у! Давыдову всё вокруг чудится сном очередным: точно так же Юрка делал прямо перед рассветом - убегал, куда глаза глядели; а перед этим целую ночь по закоулкам водил, про растения рассказывал. Земляникой, правда, с рук не кормил никогда - но Вова и не голоден вовсе; пить, правда, хочется, а запас воды в рюкзаке уже иссяк - хоть ищи речку какую да пригоршнями загребай тину влажную. Но сначала Юру поймать - за шкирку к тому же водоёму увести, раз уж не сидится ему на месте. А коль сам пойдёт - то за руку. Грибников ранних если встретят, алиби найдут: не местный Володя, потеряться боится. Но в июне мало кому в радость по лесу бродить - только клещей собирать и мошек кормить. Через кроны ослепляли редкие лучики солнца южного, жаркого - в глаза лезли изредка, чаще на носу плясали. А Конев, сам как звезда, лучезарно улыбался, выглядывая из-за деревьев на призадумавшегося Вову, что вверх взгляд свой взметнул, где запуталась в ветвях извитых и гибких, совсем ещё зелёных и молоденьких, птица неизвестная клокочущая недовольно. - Ты меня догонять собираешься? - фыркнул Юра, щурясь от яркого света, окатившего и без того облезающую кожу на щеках вспышками. Казалось, что вовсе о нём забыли. И оттого с обидой наигранной добавить пришлось громкое: - У-у-у! Но Володя не забыл: высмотреть пытался «гостя», породу угадать; а «гость» не унимался - выдёргивал крылья и лапы из листьев изворотливых где-то в небе, высоко-высоко. - Гнездо вьёт, - заключил он, и тут же с сомнением добавил. - Наверное. Даже Юрке интересно стало - вышел он из укрытия своего, озираясь на оставшийся за спиной редкий бор сосновый, плавно сменившийся лесом густым, лиственным, а потом тоже голову вверх поднял: - Не похоже. В роще стало тихо - надрывно только кричит птица в густой кроне дерева векового. Помочь будто хочется, посмотреть, кто таков будет, но залезть по стволу голому - никак: ветка ближайшая в метрах полутора от земли. - Только бабе Нюре не рассказывай, - неожиданно просипел Юра. - Она вообще считает, что воробьи всякие - это знак плохой. Володя понимающе кивнул, но взгляда от пленника не оторвал. - На воробья не смахивает. Юра снова прищурился: - Да ну нет, вылитый! Давыдов скрестил руки на груди и рюкзак на землю сбросил: - Тогда не знаю. И, усталый от пряток, что начались совсем неожиданно, на траву уселся, потирая лодыжки, покрывшиеся волдырями от крапивы жгучей, в которую не глядя угодил ещё когда только сошёл с электрички. Конев знаниями в орнитологии не отличался - смог бы синицу от пеликана отличить, да и всё. И то, только потому, что пеликаны в Харькове не водятся - даже в зоопарке нет такой диковинки. Грузного, с клювом большим, видел Юрка его на картинке только - раза два в жизни, не больше. Всегда удивлялся: как уродцу такому на свете живётся. Но тому, что чего-то Володя не знает, дивился больше, плюхаясь рядом в теньке, на землю холодную. - Ты ведь… - неловко начал он. - На отпуск только, да? Давыдов сглотнул: тему такую щепетильную поднимать не хотелось совсем. Он и так придумать пытался хоть что, оправдание любое, пока ехал до Харькова - почему отпуск его случился не в августе; и почему взял он с собой документы все: вдруг заглянет Юрка в чемодан, а там - целая картотека! И если паспорт оправдать хоть как можно - путешествие, всё-таки - документ важный для гражданина любого; то остальное в вояж брать как-то странно. Проводник без диплома не пустит? Или билет военный на вокзале в обмен на билет в поезд междугородний попросят? Всё не то, не то! Не напрашиваться же к Коневым жить, правильно? Но и впутывать Юру в дела семейные не хочется. Как и в Москву - особенно в Москву - хоть прямо здесь завалится и будет в небо днями глядеть, пока от жажды не умрёт, а с места не двинется - только бы не Москва, что окутает по рукам и ногам, как птицу, что вырваться хочет, улететь, но путается в плетях, струящихся на ветру, только сильнее. Врать не хотелось. Приукрашивать - тоже. Смолчать бы - да как тут смолчишь! Юрка смотрит, внимательно смотрит. Ещё секунда - и прожжёт дыру! Пока губами одними только и может сказать боязливо: - Или так… На пару дней? Отвечать не хочется. А не отвечать - не получится. - Я… - замялся Володя, прокручивая в мыслях исходы событий разные, любые. - Ну, я… С писком надрывным вырвалась птица в момент удачный - мужчины взметнули головы вверх, чтобы поглазеть, как расправится хвост двойной и покажется алая грудка в зелени летней. - Ого! - вскрикнул Юра восхищённо, словно и забыл разом обо всех своих вопросах: удобных и неудобных, логичных и не очень. - Снегирь! Я думал, они только зимой водятся! А Вова лишь головой покачал: - Не снегирь, - утвердил он. - Это ласточка. Пока упорхнуть подальше и повыше узница грациозная перепуганная пыталась, Конев улыбался. Чему - непонятно. Но теплилась где-то в сердце надежда на то, что с треском веток, колышущихся от ударов крыльями недавних и сильных в борьбе за жизнь мелочи такой, что только и видела в своей жизни, что гнездо неаккуратное да леса бескрайние, кто-нибудь что-нибудь про ласточек вспомнит. Хоть в общих чертах. Но можно и поподробнее. *** В «Ласточку» решено было съездить на обратном пути - сойти где-нибудь, где поближе будет, и хоть до ворот прогуляться. Ольга Леонидовна, наверное, сорванца-Юрку запомнит на всю жизнь свою долгую, потому дальше пункта пропускного и не пустит, а то ненароком что опять сломает или подерётся с кем. Вову не пустит по другой совсем причине - его запомнить было сложно; тихий, спокойный. К ней таких Вов приезжает каждый год вожатыми - мама не горюй! Столько же ставят сценок; столько же младших отрядов воспитывают. Некоторые сразу на два-три месяца записываются: а Володя на смену одну всего приехал, делов наделал и уехал, словно не было ничего. Ой, знала б Ольга Леонидовна, что было! Точно бы в лицо Давыдова запомнила. И на порог на пáру с Юрой не пустила. Зато баба Нюра пустила: не знала, что юноши нагрянут неожиданно; но, как увидала, от клумбы с цветами рыжими мелкими оторвалась, восхищённо охая: - Гости! Гости! Выдала поручение - за водой сходить. В вёдра снова бросила по ложке; а Володя только бровь изогнул недоверчиво, но ничего не сказал - решил у Юрки спросить, чуть попозже. Потом времени на вопросы не осталось: едва случилось вернуться, уже стряпала женщина обед, с ноги на ногу переминаясь: парила, жарила, что-то резала и крошила; перебирала специи - стоило только нос в банку большую засунуть, как сразу же случится чихнуть. А у бабушки с этим строго: не посмотрит она, гость уважаемый или нет - отпустит своё недовольное: - Щас холеру мне разнесёте! И полотенцем мужчин подгонять будет, мол: «В малинник лучше сходите, ягод найдёте». Ягод в малиннике, правда, не было - не сезон пока - зато поцелуев слаще любой малины, забившись в кусты шипастые, найти можно много: гроздьями целыми ложатся они на щёки и губы; иногда, редко очень, на ключицы и шею - и пробегут по спине табунами мурашки, что гладить робко приятно, как шёлк необработанный трогать. Иногда хрустнет ветка в лесу за рабицей - и выглядывать приходится через ветвистые кусты, не идёт ли кто со стороны дома; но, как правило, никого не было - и тогда можно по-новой прижаться друг к другу, ладони под футболки запустить и кожу, опалённую солнцем ранним, приласкать. - Давай в карты? - неожиданно предложил Юрка, в очередной раз отвлёкшийся на треск в глубине рощи. - На это время вечером найдём. Вова, охватываемый ужасом каждый раз, как слышал любой звук приближения, кивнул: - Только честно! Конев согласился: - Тогда на желание. До трёх побед. Идёт? *** А желание у Юрки оказалось особенным - до дрожи в коленях и кистях заманчивым, но вселяющим ужас в Володю, что лицо стыдливо ладонями прикрыл и воскликнул: - Нет! - Ты обещал, - довольно отозвался Конев, параллельно демонстрируя оставшиеся в руках его два туза и козырного короля. - Я хочу! - Нет! - непреклонно отозвался Вова и бросил беглый взгляд на свои шестёрки и десятки. - Я… Я отыграюсь, слышишь? Музыкант качнул головой: - Мы договорились до трёх. Эта - моя третья. И придвинулся ближе к уху, порозовевшему от смущения: - Я же просто хочу попробовать. Володя отнекивался и силился не обращать внимания на взгляды двусмысленные за столом обеденным: баба Нюра обстановку разряжала, хлопотала и всё про Москву спрашивала: и кто родители, и где работают, и как там площадь Красная, и стои́т ли ещё дом Культуры на «Театральной» - она в нём была после войны, очень-очень давно, но даже фотографии остались! Между делом, ворковала над гостем, Коневу спуску тоже не давала - то «подложи мяса кусок», то «компоту подлей». Даже уговорила Давыдова сивухи выпить - для профилактики «холеры» той самой - хоть тот и отпирался слёзно, но сдался довольно быстро. Юрку тоже не обделила - из серванта две рюмки достала, до краёв наполнила и до дна велела пить, одним глотком: - Эть! Спирт обжёг горло - заслезились глаза, даже очки стянуть пришлось, чтобы веки потрепать. А сытому и пьяному спать захотелось минут через десять - и нашёл себя после напитка волшебного Вова уже в комнате с печкой, на кровати, что Юра заботливо заправил ему и рядом прилёг на место почётное - у стеночки. Тоже прикемарить надумал - ненадолго совсем! Хоть сколько бы поспать - и пойдёт расспрашивать, какая помощь нужна бабуле, что на крылечке посуду моет. Но Вова, осмелевший, возьми да шепни прямо в ухо: - Я согласен. И сон как рукой сняло! *** Опьянённой голове покоя не было - кожа, как наэлектризованная, покрылась нестройным роем выпуклых мурашек; руки, стаскивающие шорты в порыве страсти, доводили до исступления. Как назло, и одеяло, прикрывшее плечи, мешалось, и кровать от любого поворота надрывно предательски скрипела - то и дело оборачивался Юрка на окно, боясь, что застигнут их врасплох за такими непотребствами, но сил и желания закрыть шторы уже не было - они остались лежать где-то у изголовья вместе с одеждой и бельём, прижатые напряжёнными пальцами ног к холодной лакированной деревяшке, пока раскрасневшийся Володя не решался выдавить крем для рук, выуженный из оставшегося под кроватью рюкзака, на пальцы, оставляя лишь невесомые поцелуи на шее и спине: - Может, не надо? - тихонько интересовался он в надежде, что Юра откажется. Но Конев мотал головой и тихо вторил: - Да ну, давай уже, не боюсь я! Хотя, по правде сказать, боялся - сильно: и что баба Нюра поймает за занятием интересным; и что больно будет; и что все вокруг по походке его точно узнают, что вместо сна дневного после обеда сытного и прогулки по лесу занимался он чем-то непристойным, ещё и на кровати односпальной, узкой и неудобной, пружинящей и не своей даже. Володя шумно сглотнул: - Ты же сразу скажешь, если передумаешь, да? Юра кивнул, прижимаясь лопатками к чужой груди - до того было тесно лежать на боку, ещё и придавленным к стене, что взмокла спина, укрытая футболкой, оставленной предусмотрительно на случай, если зайдёт кто - а в сенях то и дело громыхали тарелки с чашками и хлопали двери негромко: тогда Конев даже не дышал - стискивал между зубов наволочку, чувствуя, как под обивкой приминается сено, прислушивался; и, хоть Вову не видел, знал, что он, наверное, ещё настороженнее - лежит со своим привычно хмурым выражением лица; и проступает морщина на светлой коже лба, и испарина выступила у кромки волос; так он волнуется, что ладони у него опять ледяные, обжигают голую кожу на бёдрах, но к низу спины прижимается что-то уж очень горячее, пульсирующее, и Юрка совсем уж не хочет думать, что, но щёки сами собой заливаются алой краской, а глаза заплющиваются, пока в мыслях остроконечной стрелой проносится только одно слово: «Стыд». И на секунду даже стало так жалко Володю: он-то ведь тоже так себя чувствовал, но ничего совсем не сказал; а ведь не раз же был на его месте - пусть и не прижат грудью к стене ветхой над часами с кукушкой, что давно заели и показывали всегда без пятнадцати шесть - игрушка с механизмом последний раз пела пару лет назад, ещё когда обладатель диковинного раритета жив был. Но и без резного украшения, и без стены дома деревенского и лампочки, нагло вкрученной в отвисший цоколь, свисающий с перекрытия на потолке деревянном, тоже было ему стыдно, наверное, и непривычно холодно между ягодиц, когда проникала в него первая фаланга. Юра, глубоко погружённый в свои мысли, негромко ойкнул, больше от неожиданности, нежели от боли и дискомфорта: было непривычно, но не так уж и плохо. Давыдов заозирался, пытаясь усмотреть, не шелохнётся ли предательски дверь или не заглянет кто в стекло закрытое, откуда падали лучи солнца на стол письменный, придвинутый к подоконнику. - Нет, нет, всё, я не буду, - бухтел Володя вдогонку, но пальцев не убирал, лишь остановился и оставил утешающий поцелуй на снова обгоравшей шее. - Я не хочу делать тебе больно! Юрка поморщил нос, оборачиваясь через плечо: - Лучше меньше болтай! И податливо выгнулся в пояснице, упираясь в грудь Вовы спиной плотнее, прижимаясь с силой к нему, пока брюнет обвивал свободной рукой его бок, крепко обнимая: - Давай не будем, пожалуйста, - сквозь зубы цедил Володя, возбуждённый почти до предела; но знал, что всего одно слово - и он без промедлений остановится и больше никогда про этот день не вспомнит, и пытаться овладеть Юрой не будет. Его и без этого всё устраивало. Но Конев остался непреклонен: - Если ты не продолжишь, то я обижусь! Вова размышлял: обидеться Юрка может, он это не понаслышке знал; но говорили в нём, всё ещё слишком юном и искреннем, и гормоны, и возбуждение, и радость от приезда, и усталость после прогулки по лесу такой эмоциональной, полной ласк соблазнительных и смеха такого заливистого, обволакивающего душу в твёрдую и крепкую капсулу, да такую добротную, что хоть молотком бей - не только выдержит, но даже трещины не даст. Еще и сивуха дала в голову - до того чувствовал себя расслабленным Володя, что хоть спать ложись до самого вечера, и секса никакого не надо; но Юра, будь он неладен, до того податлив и мягок, что хоть на хлеб его мажь; оттого и желанен настолько, что зубы сводит и бёдра дрожат. Ещё и сам заставляет: бери да чувствуй, всё твоё! «А не захочешь - обижусь». И перед глазами пелена, и руки в креме уже - отступать нельзя, некуда и не хочется. Юра зажат крепко - если всем весом навалиться, то даже если задумает, не убежит. Но он, кажется, даже и не думает - тихо стонет в подушку, жмурится и дышит тяжело, сам на пальцы насаживается, показывает желание - как умеет, неловко и ропотно. Но действительно хочет - и этого хватает, чтобы медленно ввести второй палец к первому и закусить губу до крови - ещё совсем немного, и Володя кончит на спину Юрки даже не притронувшись к себе; от одной только мысли, что поменялись они ролями, хоть никогда до этого не обсуждали, как сильно хотелось; и, как оказалось, даже не ему, Вове, одному - им обоим. Коневу, наверное, просто интересно - но от этого не менее страстно он упирается затылком вихрастым прямо в Володины губы, словно выпрашивая очередное нежное касание. От волос его, отливающих карамелью в косых солнечных лучах зенитного солнца, пахнет костром - смесь табака и печки, на которой успел Юрка поваляться в поисках одеяла, которым теперь они оба укрываются от порицания всего остального мира - и хочется вдыхать аромат сажи чаще, чем чистый воздух - он ему шёл, красноречиво описывал целого человека, что одним только взглядом мог прожечь в груди Вовы дыру - Пламенный свет ведь на то и «Пламенный». И сейчас Юра тоже горит - опять согревает холодные ладони Давыдова одной только пылающей от прилива крови кожей; и где ни коснись - как кипяток покровы, только пара не идёт; но трогать приятно - хочется гладить, как бархат, несмотря на то и дело попадающиеся под пальцами шрамы или «гусиную кожу»; это всё такое близкое, родное - выть хочется, поддаваться в любой игре; да хоть сейчас - проиграть желание и на месте Юрки оказаться. За стеной хлопнула дверь - Володя вздрогнул, и пальцы тоже слегка покачнулись. Юра заныл сдавленно в подушку: - Ну, давай уже! - А то что, передумаешь? - Давыдов прижался носом к макушке его, оставляя поцелуй лёгкий пьяный где-то на кучевых волосах. Но Юрка оказался непреклонен: - Даже не надейся. И под жалобный скрип кровати старой подался чуть назад, и Володя совсем уж прозевал тот момент, когда оказались пальцы его неприлично глубоко внутри; и сам он будто бы переживать перестал - окончательно захмелел, на подушку откинулся и не вслушивался больше в каждый шорох. - Ты же точно скажешь, если будет больно? Конев несмело кивал, и щека алая по наволочке елозила, пока шептал он как можно тише: - Честное пионерское тебе даю. Но немного неприятно всё-таки было. Об этом решил умолчать - он-то уже пару лет, как не пионер вовсе. И процесс пока восхищения не вызывал - всё ещё стыд иногда в груди загорался искоркой мелкой; но отступать было некуда - не попробует, не узнает. А с Вовой пробовать впервые было куда приятнее, чем с кем-нибудь другим - он и осторожничает, и самочувствием интересуется. И любит, наверное. Хоть и не говорит - но обнимает так крепко, что слов никаких не надо. Вроде как и не болит, но не особо-то и нравится; зато делиться чем-то сокровенным и плотским на уровне эмоциональном доставляет удовольствие - знать только, кто за спиной лежит, больше и не надо. Убрать бы одеяло: быстрее если начнётся, быстрее кончится! «Только б Володя доволен остался». Хотя сам Володя, честно говоря, вообще не обиделся бы, если бы предложили прерваться и больше никогда о дне этом не вспоминать. Но раз уж остановиться не предлагали, пробовал неспеша пальцами двигать, растягивать нутро горячее; бёдрами к Юрке жался плотнее, пока в кухне за стеной то кастрюлей гремели, то веником орудовали - пока слышались звуки, бояться, как казалось ему, было нечего - внимания никто не них и не обратит: спать они ушли после обеда, до полдника не поднимутся. - Даже не думай, что если ты так долго будешь это делать, то я передумаю, - неожиданно пролепетал Юрка, заводя руку за спину и обхватывая пальцами локоть Вовин: до него только и сумел дотянуться едва-едва, прежде чем судорога заныла под лопаткой вывернутой неестественно. - Я не передумаю! Глаза у него были закрыты, губы - едва сомкнуты, алые и в следах от зубов, что оставили вмятины на коже треснувшей - Володя даже чуть привстал, чтобы полюбоваться через плечо Конева; стало на миг даже страшно: что же делать он потом будет? А говорить как? А в глаза как смотреть? Совестно будет. И когда снова дверь хлопнула в хатку - ушла, видать, баба Нюра из сеней - понял, что действовать нужно быстро; в идеале - сейчас, пока не услышат их даже если вдруг не удержатся звуки стонов гортанных в груди. - Точно скажешь, если больно будет? - интересовался Давыдов, хотя низ живота до того тянуло, что ответ Юркин мало что решал. Но музыкант только кивал, зажмурившись и закусывая угол подушки, пока чувствовал, как выскальзывают из него пальцы ловкие, они же под коленку дрожащую согнутую подхватывают аккурат перед тем, как кремом для рук головка смазанная в копчик упрётся и между ягодиц проскользит неловко и остановится; а владелец её в это время боится, трепещет, куда себя деть не знает: столько раз мгновение это перед сном представлял, в мыслях прокручивал. Знал и что, и куда, и как - вряд ли ожидал, конечно, что придётся под одеялом прятаться и в шаги за стенкой вслушиваться, но это мешает не сильнее, чем то, как тяжело Юрка дышит и просится: - Давай уже! Стоило только слегка надавить и войти совсем немного, как испустил Конев сдавленный всхлип и стиснул челюсти на краю льняной наволочки, жмурясь сильнее. Володя испугался - рукой свободной протиснулся к коже нежной на шее, гладить и целовать пытался, от возбуждения изнывая с каждой секундой всё сильнее, томно дыша на ухо, за кудрями скрытое: - Давай не будем… - Нет, будем! - даже не дослушал Юрка, пока покрывались от нежных касаний мурашками и спина, и бёдра, и плечи. Вова клялся себе, что прекратить был готов в любую минуту, даже просить не надо - он-то постарше, опытнее - хоть и опыта у них обоих было количество одинаковое, в ролях только разных. Но, когда скользнула ладонь из-под коленки Юриной неловко чуть вверх, почувствовал он, как стоит чужой член колом, каплями смазки редкими и вязкими истекает - и понял, что продолжения хочет не один. Успокоение пришло с первым размашистым толчком, что принял податливо Юрка - зашипел, пальцы на простыни стиснул, промычал несвязно, и ладонь Володина потянулась от шеи ко рту музыканта, зажимая между пальцев губы горячие и влажные. - Тихо! В комнату приоткрылась дверь - послышались шаркающие шаги по доскам на полу. Володя в момент отрезвел и застыл - каждый шорох и скрип, каждый неловкий толчок мог бы выдать дела их пододеяльные грязные. И впервые был рад Давыдов, что надеты на них насквозь вымокшие от испарины футболки - если сверху глянуть, то кажется, будто уснули они в обнимку, только и всего. Ничего криминального. Баба Нюра, видать, так и подумала - чувствовал на спине своей сверлящий взгляд Володя недолго; молитв никогда не учил, в Бога не верил, но просил всех Всевышних, что смотрели на них из Кутника , чтобы Юра тоже глаза закрыть догадался, спящим притворился и ни звука не издал. Но всем телом чувствовал, как Конев дрожит - тоже понял, что едва не поймали с поличным их. А, может, привыкнуть пытается, близость с другой стороны распробовать. Не засмеяться от абсурдности ситуации. И от боли притуплённой слезу не пустить. Дверь в комнату с печкой прикрылась быстро - Юрка синхронно с Володей через плечо обернулся даже, чтобы точно удостовериться: дальше им никто не помешает. Но наткнулся лишь на губы горячие искусанные, что мазнули по щеке поцелуем влажным, пока сжимались пальцы на бёдрах его, прижимая ближе, хотя ближе уже было некуда, и от одного только осознания, кто сейчас его растягивает, кто на ухо невнятное что-то шепчет, кто совращает и заставляет жалобно сдавленно простонать в подушку, готов он кончить себе в ладонь и продолжить безмолвной куклой принимать в себя толчки размеренные под шорохи несмазанной койки. Зато сам Юра смазан был хорошо - член скользил в нём по крему для рук легко; легче, чем в кулаке, которым довольствоваться приходилось одинокими вечерами в Москве, замкнувшись на все возможные щеколды в комнате тесной. Но Юра оказался теснее - до того горячий, вспотевший, мычащий тихо, чтобы только не услышали; совсем позабыл Давыдов и о боли, что неосторожно причинить мог, и о бабе Нюре, что в порыве возбуждения стала бы нежеланной гостьей в комнате, полной запахов, звуков красноречивых и оргазма раскалённого, что настиг неожиданно совсем - только и смог Володя, зажав между зубами кожу на плече Юркином через ткань майки, выругаться невнятно и простонать: - Прости, прости, пожалуйста! И замять между пальцами ягодицу до побеления в костяшках, с силой уговаривая себя на последних ниточках сознания, снова охваченного парами спирта, выйти прежде, чем излиться; но, укрытый одеялом, так и не понял, удалось ли сдержаться в те драгоценные секунды искреннего блаженства, пока дрожали от натуги плечи и поджались пальцы на ногах. У Юры, вошедшего во вкус к концу процесса, ногу пробило судорогой: чувства были непривычными и странными - будто произошло что-то невнятное, спонтанное, порицаемое всеми вокруг, но такое правильное. Щеки пылали от стыда, стоило только издать хоть один звук - а звуков издавать хотелось много, очень много. Непременно нужно повторить - когда-нибудь, когда помешать никто не сможет, и где-нибудь за десятью замками. Только сначала, чувствуя капли тёплые на пояснице, обернуться и с малой долькой недовольства в шёпоте смущённом пролепетать: - Ты… Всё? Володя, носом ткнувшийся в изгиб плеча его, вздохнул тяжело и невесомо кивнул, повторяя, как мантру: - Прости меня, пожалуйста, прости… Тянул к себе поближе, пачкая подол своей футболки о капли спермы, плавящейся на коже: - …Прости, прости… А у Юрки в голове возбуждение звенит - нарастает, заставяет кольцом из пальцев двигать чуть быстрее от головки к основанию: и хочется только одеяло отбросить, чтобы не мешалось; даже стыд испарился, исчез. Под периной жарко, душно, локоть не двигается почти. Ещё и Вова сжимает так крепко, будто не понимает, что тоже мешает. И извинения его невнятные совсем уж не нужны! Лучше бы продолжал - или, если не может, хоть помог бы, совсем чуточку: Юра на грани почти, ещё и по-новой опьянел, готов и второй раз, и третий: только окно зашторить и бабу Нюру куда сплавить подальше; надолго не надо, полчасика точно, наверное, хватит. Вот, если сейчас полчетвёртого, то когда наступит четыре, можно возвращаться… - А, - пальцы Володи плавно перекочевали на живот музыканта, задирая футболку, чтобы покровы нежные огладить, но неожиданно скользнули чуть ниже и наткнулись на Юркину ладонь. - А! А ты… Нет ещё? Коневу резко захотелось пошутить: но ситуация для смеха не располагала совсем. Получилось лишь выдавить натужное: - Нет, я просто так! Чешется. Давыдов шутки не оценил: не улыбнулся даже, Юрка кожей чувствовал. Вместо этого засуетился, объятия расцепил и вниз, под одеяло, скользнул; кровать заскрипела недовольно, пока перелезал он. «Задумал, наверное, что-то», - промелькнула мысль сквозная, пока призадумался юноша основательно: может, так спрятаться решили от него, только б в глаза не смотреть; или сейчас рука чужая поможет; может, поглазеть Володя хочет - неловко, конечно, но что он там не видел! Скрывать особо нечего; нравится - смотри. Ещё лучше, бери. Бабушка, вроде, пока не приходила - если присмотреться, виден силуэт её в дальнем углу участка через окно. Только бы не сейчас возвращалась, только бы не… - Ай! - вскрикнул Конев неожиданно, стоило только почувствовать, как обдало головку члена теплом незнакомым, ласковым, обволакивающим. - Ты что?.. И, прежде чем осознал, что пальцы-то у Вовы обычно холодные, шершавые и сухие, плавно прижата оказалась собственная ладонь правая к постельному белью, а сам Юра - бесцеремонно перевёрнут на спину. - Ты же не… Юра сжал кулаки, не в силах сдержать громкий сиплый вздох. Язык, влажный и гладкий, оставил слюны полосу вдоль головки вспухшей, и с новой силой заалели щёки - хотелось поднять одеяло, хоть краем глаза посмотреть, но стыд-то какой. Даже не стыд. Стыдобища! Такими вещами заниматься. «Руки ведь есть, руки!» - хотелось воскликнуть, но получилось лишь протяжно выстонать что-то невнятное, расправив плечи на подушке шуршащей, пока порывались кисти то и дело из хватки крепкой выбраться да пониже скользнуть, оттащить за волосы Володю, что сам себе на уме - вещи такие придумывать; надо сказать, приятные. Или в прядях взмокших пальцами запутаться, ближе притянуть. А если так, то тогда смотреть и не нужно - чувствовать хватит. И одних только чувств обострённых достаточно, чтобы ещё пару секунд - и кончить. Но Володя, что ещё мгновение назад губами потресканными по уздечке проехался и в рот взять поглубже пытался, закашлялся - дышать оказалось сложно, ещё и слюна скользнула в горло предательски в момент не самый удачный. Конев засмеялся невольно - краснющий, как рак, левым предплечьем лицо прикрыл, только бы шутку обидную не отпустить, но опоздал: голос пьяный уже слышался в ушах, когда только решил юноша смолчать: - Не подавись. Из-под пододеяльника послышался тихий смешок вперемешку с удушливым кашлем: - Уж постараюсь. Но Юрке, снова ощутившему нежные мокрые касания, было совсем не до смеха: вырвался из груди тихий вздох, когда почувствовал он холодные пальцы у основания, скользящие вверх, к горячим губам, что сверху давили, по кругу стискивали, в рот головку втягивали, где ласкать языком неумело выходило щёлку на самой верхушке. И до того контрастировала температура; и ощущения были новыми, смешанными; ещё и узел в самом низу живота пульсировал, а пальцы непослушные, всё же, юркнули вниз, сжимая в кулаках тёмные волосы на макушке; что сдержать протяжного громкого стона не вышло. Бёдра будто жили жизнью своей, отдельной - если б не держал Володя, к простыни не прижимал, то точно толкались бы вверх; а ему с непривычки неприятно, наверное, хорошо, если не больно. И зубы в опасной близости к органу - тоже, видать, задеть боится. До того хорошо на подушках развалиться, плечи расправить, чувствовать, как пытаются удовольствие доставить, знать, что было до, и это понравилось! Шансов не остаётся - счёт идёт на секунды, а в ушах уже звенит громко, пока силы уходят на то, чтобы в лоб Вовы рукой упереться, насильно отодвинуть, пока тот прокашляться пытается, но нажима ладони у основания не убавляет - размашисто двигает вверх-вниз, будто чувствует, что вот он - конец, немного осталось, прежде чем капли вязкие по костяшкам потекут, а самые первые, вырвавшиеся под очередной сдавленный всхлип, ещё и майку запятнают Юркину - оставят мелкую дорожку влажных следов до самого пупка; и в проплешинах пуха, скатавшегося в стёганном одеяле по углам, там, где свет проникает хорошо, увидит Давыдов зрелище красивое, возбуждающее заново - как течёт и плавится сперма, отливает в свете краями покатыми, в кожу врастающими - как россыпь жемчужин морских, молочных. Даже попробовать хочется - на пьяную голову можно, чего уж стесняться-то - только вот нового опыта на сегодня с головой хватило, настолько, что теперь от стыда жить остаться хочется под периной пуховой: в журналах разных запретных, что из-за границы привозили друзья московские ещё когда учился Володя, выглядел процесс такой незамысловатым и простым - правда, там нарисованы были женщины. Но какая разница - рот-то у всех одинаковый! А оказалось, что вовсе не такой уж он и обычный, всем доступный - наверное, тренироваться надо. А может и не надо - вдруг не понравилось Юре! Тогда и умение такое пикантное уже ни к чему - но как тут спросишь-то, если даже в глаза смотреть никто ни за что не заставит. Срамота-то какая! Лучше бы только в журналах такое и видел. А сам не пробовал. «Догадался!» - раздосадованно размышлял Давыдов. - «Хоть спросить надо было». Думалось, что не захочет теперь Юрка его видеть совсем - домой отправит, или на все четыре стороны! На прощание не поцелует - противно ему, наверное, будет. Не обнимет, земляникой по пути к станции не накормит. Бог с ней, с земляникой этой! Но нежных касаний терять не хочется. А он возьми, да и… - Эй, - послышалось сверху откуда-то тихое, прежде чем приподнялся край одеяла, и показалось довольное и усталое лицо Конева, облитое светом ярким, струящимся из окна. - Ты там задохнулся? В лучах знойных мерцали на щеках раскрасневшихся, будто свеклой обмазанных, пятна - очки остались на столе обеденном в сенях, но точно видел Володя чёткие края: так заливался румянцем Юра только когда смущался; и как бы скрыть не пытался, всё равно видно было - волнуется да в стёкла косится: - Щас баба Нюра придёт, ложись обратно! Но ещё на подушку не успел Вова опуститься, как накрыли чужие губы упругие, иссохшиеся от дыхания жаркого, его собственные - в смазке солоноватой и слюне, перемешанных между собой, - оставили поцелуй короткий, нежный, смущённый и по-ребячески искренний: - Я ж говорил, не подавись. Давыдов разразился тихим смехом, тыльной стороной ладони рот утирая, пока Юрка тщетно пытался футболку стянуть и вытереть спину с животом перепачканные, причитая: - М-да. Руками стирать придётся, пока не засохло. И, когда хлопнула дверь в сени снова - зашла баба Нюра с улицы - перевернулся Конев на бок, улыбаясь довольно, как кот сытый, в полузевке, будто бы между прочим, утверждая: - На этой кровати, кстати, дед умер. И вот тогда Володя по-настоящему подавился; так, что откашляться не мог - пришлось даже сесть, чтобы по спине ему похлопали. И, прикинув, что деду Юриному, наверное, уже вообще всё равно, успокоился - ну и пусть! Юра, так-то, тоже не святой - сам сюда заманил, сам место это предложил. Ещё и кое-что потерял - по желанию своему собственному! Так что Степаныч, фотография которого хмуро наблюдала за ними из Кутника вместе с иконами, - уже явно не Вовина проблема. Конев согласился: - Ну и пусть завидует. И, усталый, снова глаза прикрыл, в сон послеобеденный проваливаясь.