Обыкновенный преступник

121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути      

      Детектив грустно посмотрел внутрь гардеробного шкафа. На вешалках болтались двое брюк, несколько выцветших рубашек, белая майка-алкоголичка и блестящий салатовый пиджак. Эндман с нежностью огладил и легонько потрепал пиджак за рукав, словно это была рука старого и дорогого приятеля.       — Когда-нибудь мы с тобой еще потанцуем, дружище, — сказал детектив и снова уперся задумчивым взглядом в пыльные пустоты шкафа.              За две недели было потеряно два пиджака: один детектив щедро оставил на попечение магазина «Антимода», дабы пиджак обрел вторую жизнь — вероятнее всего, на плечах какого-нибудь бомжа, подобравшего его с помойки, — второй был выброшен детективом самостоятельно. Эндман весь вечер субботы, после возвращения домой с незапланированного купания, пытался оттереть и отмыть мылом вгрызшийся в одежду мерзкий запах, но добился только того, что вместо тухлятины ткань вдруг на всю ванную завоняла аммиаком, а с пиджака скаталась какая-то мелкая соль, которой детектив натер руки. Проклиная реку и все непостижимые вещи, которые в ней плавают, Эндман в сердцах затолкал и пиджак, и рубашку, и брюки в мусоропровод.              Запасы и без того небогатого гардероба стремительно истощались. Эндман взял с вешалки рубашку и предпоследние брюки, оделся и, выйдя в коридор, уныло посмотрел на себя из зеркала. Отражение затуманивалось слоем серой пыли на стекле. Прошло, должно быть, больше месяца с тех пор, как кто-то вытирал это зеркало. Нет, не кто-то — она. Его Сара, да больше уже и не его. Скоро у него совсем ничего не останется, кроме пустого гардеробного шкафа и этой пыли.              Детектив, мгновенно разозлившись на такой порядок — или, по его мнению, скорее, беспорядок — вещей, взял из ванной тряпку и принялся возить ей по стеклу, оставляя на нем мутные загогулины. Картинка в зеркале сразу приукрасилась, лицо детектива из серого порозовело. Возгордившись проделанной работой, он поощрительно кивнул себе и забросил тряпку обратно в ванную, попытавшись попасть ей прямо на батарею. На батарею он не попал, и тряпка улетела куда-то под раковину, но детектив этому не слишком расстроился, прихватил с крючка плащ и вышел. В Управление он приехал в этом же ободренном состоянии духа и нисколько не удивился тому, что там его уже ждала новая победа.              Победа лежала у него на столе в виде двухстраничного заключения криминалистической экспертизы, выполненной господином Локустом. Бегло пробежавшись взглядом по заключению, детектив направился в судебно-медицинское бюро, чтобы самолично наблюдать, как ведущий врач-криминалист, пораженчески елозя внутри своего халата, с прискорбием сообщил, что на подставке не обнаружилось ничьих отпечатков, зато обнаружились частички, предположительно, человеческого мозга, и Эндман был уверен, что скорбел Локуст вовсе не об отсутствии отпечатков и даже не о бедняге, который, предположительно, оставил мозги на подставке, а о том, что он, Локуст, оказался не прав, тогда как детектив в очередной раз продемонстрировал всем безошибочность своей интуиции.              Вернувшись в Управление, Эндман скрылся в архиве и пробыл там почти до вечера, не отвлекаясь на обед. Когда время стало подступать к четырем, он все чаще поглядывал на часы и все меньше мог сосредоточиться на трех найденных в архиве делах, взбудораженно листая туда и обратно страницы. Наконец, засунув папки с делами под мышку, он спустился в вестибюль и там встал, наблюдая за неповоротливо вертящейся входной дверью и вцепляясь взглядом в каждого заходящего через нее человека. Заходили в основном какие-то ненужные, неприятные его взгляду клерки, и чем больше их заходило, тем быстрее у детектива отделялся нервный пот, скапливаясь где-то за воротником. Клерков, по его мнению, должно было быть конечное количество, и это означало, что когда-нибудь вскоре они закончатся и вот следующим, вот следующим зайдет… Эндман вновь ощутил острый недостаток пиджака, почувствовав себя без него как тот блуждающий где-то обездоленный броненосец, о судьбе которого он беспокоился с тех самых пор, как увидел панцирь этого броненосца в музее в прошлом году.              Наконец, когда огромные настенные часы растопырили свои стрелки на десяти минутах пятого, порог Центрального Управления полицейского департамента Гладены, заслонив и затмив в глазах детектива всех видимых и невидимых клерков, переступил Лайсон Джеммингс. У Киртца истошно забилось сердце и сразу же омертвели ноги, которыми он до этого планировал двинуться Лайсону навстречу, и детектив лишь остался наблюдать, как тот, не заметив его, прошел к дежурному окошку и оперся о стойку, лениво играясь с зажатыми в пальцах черными очками. Несмотря на этот расслабленный жест, Киртцу показалось, что выглядел Лайсон немного мрачнее и серьезнее обычного — может быть, из-за черных брюк и серой, как холодная сталь, рубашки, рукава которой были педантично закатаны до локтей, а может быть, за счет волос, строже и аккуратнее, чем обычно, стянутых на затылке.              Постояв и переведя дыхание, детектив все же двинулся к Лайсону, не желая ждать, пока ленивый регистратор сообразит, в чем дело, и даст свои указания, которые, вероятнее всего, еще и окажутся неправильными. Киртц прошел через турникет и снова чуть не замер, когда Лайсон, будто почувствовав его, обернулся. Всё, вплоть до расстегнутой у ключиц пуговки, было в нем идеально. Всё приковывало к себе взгляд.              Детектив прочистил горло.              — Пройдемте со мной, — сказал он и неловко позвал Лайсона рукой, одновременно подумав о том, что такую неуклюжую лапищу, как у него, и рукой назвать сложно.              Лайсон, казалось, от его «лапищи» ничуть не смутился, но, впрочем, и совсем ей не обрадовался. Повесив очки на рубашку, он прошел под покровительством детектива через турникет и дальше двинулся вслед за ним к лифтам.              — Надеюсь, что это не помешает вашему распорядку дня, — сказал Киртц, пока они ждали. — Я отправил приглашение на четыре часа, чтобы вам, с одной стороны, не пришлось слишком рано вставать, а с другой стороны, чтобы вы не опоздали на работу.              Лайсон глухо хмыкнул и лишь погодя, когда они уже зашли в кабину, сказал:              — Не стоило так беспокоиться.              Детективу показалось, что и голос у него сегодня изменился, бархатистые нотки в нем стесались и огрубели.              Двери лифта сомкнулись, отрезав их от царящего в вестибюле гомона. Кабину напитал запах Лайсона — какой-то непривычный, чуждый всему этому зданию аромат, который никто здесь еще никогда не вдыхал. Детектив почувствовал себя уже и не в лифте, а на заливистой лужайке у подножия синеватых заснеженных гор, и тем сильнее огорчился, когда, доехав до третьего этажа, они вышли в коридор, где лужайка растворилась среди вони замызганного линолеума и обветшалых стен.              На третьем этаже находилась забронированная детективом каморка для допросов, куда он, несмотря на все свои душевные терзания, продолжал вести Лайсона и наконец, спустя половину коридора, привел. Они зашли в маленькую комнату, в которой белые коридорные лампы сменились еще более гнетущим грязно-желтым освещением, а под потолком крутился дребезжащий вентилятор, перемешивая затхлый воздух. Самый центр каморки занимал обгрызенный кем-то стол из древесной стружки, вокруг него вразброс стояли несколько металлических стульев. Прутья, из которых были сделаны спинки стульев, напоминали прутья тюремной решетки, что обычно играло Киртцу на руку, производя на потенциального преступника дополнительный устрашающий эффект. Но сейчас, с горечью на сердце вспоминая о горной лужайке, детектив решил, что следующую встречу нужно обязательно провести где-нибудь на природе. В этой замученной и уродливой каморке Лайсону явно было не место.              Выбрав стул получше — такой, чтобы он, по крайней мере, не качался из-за какой-нибудь хромой ножки, — детектив поставил его Лайсону и пригласил того сесть. Лайсон сел, никак не возразив, хотя детектив уже предчувствовал, что он отвергнет этот ужасный стул и останется стоять.              — Я могу предложить вам воды или кофезаменителя? — спросил детектив.              — Нет, спасибо, — мотнул головой Лайсон, не подняв к нему глаз.              — Что ж… — сказал детектив, — в таком случае начнем.              Он сел напротив, положив перед собой папки, и затем стал нарочито медленно отодвигать их на край стола, следя за реакцией своего свидетеля: но тот даже не удостоил их взглядом.              — Вы знаете, — заговорил детектив, переключившись с папок, — сколько воспоминаний о негативных инцидентах с участием преступника номер один мне удалось выявить при опросе знавших его людей?              Лайсон в невозмутимом ожидании глядел на детектива. Наконец, когда тишина слишком надолго затянулась, он несколько раз моргнул, словно только сейчас осознав, что ему задали вопрос, и, еще немного помолчав, сказал:              — Четыре?              — Почему четыре? — смешался детектив.              — Я не знаю, — вздохнул Лайсон. — Что вы от меня хотите? Если это риторический вопрос, ответьте на него сами.              — Ни одного, — сказал Киртц, но заготовленный им момент уже смазался, и прозвучало это теперь совсем не так эффектно, как он планировал. — Может быть, Ирвен Эберхарт прогулял урок? Нет. Может быть, Ирвен Эберхарт обидел собаку? Нет. Может быть, Ирвен Эберхарт назвал кого-то дурным словом? Нет. У меня никогда еще не было преступника, даже потенциального, которому по существу никто не мог бы дать ни одной плохой характеристики.              Лайсон тихо засмеялся, посмотрев в сторону, став теперь немного более похожим на обычного себя. Детектив воспринял это как хороший знак, хоть улыбка Лайсона и не сквозила радостью и в общем-то даже не была адресована детективу.              — И что же, теперь вы вовсе сомневаетесь в его преступности? — спросил Лайсон.              — Нисколько не сомневаюсь, — покачал головой детектив. — Но это оставляет одно очень важное, — он поднял вверх палец, — недостающее звено. Как вы думаете, какое?              — Детектив, вы меня пригласили сюда в качестве свидетеля, а не в качестве вашего напарника по расследованию, — резко ответил Лайсон, перестав улыбаться. — Так что думать мне не полагается, а полагается только отвечать о том, что я видел или знаю.              — Хм, — поджал губы Киртц. — Что ж… И все же, представьте себе. Образцово-показательный мальчик, жизнь которого обрушивается в один день. У него было все — и теперь у него ничего нет. Что его наполняет, что им движет? Злость, обида, несправедливость, шок. Все это очень понятные и очень характерные в такой ситуации эмоции. На основе этих эмоций совершается, по нашей статистике, до восьмидесяти процентов всех убийств. Знаете, что еще типично для таких убийц? — На этот раз детектив не стал ждать ответа от Лайсона. — Для них типично либо прийти самим с повинной, либо испугаться и пытаться скрыться где-нибудь, пока на них не донесут бдительные граждане, либо сбежать в глушь и там сгинуть. А знаете, что для них нетипично? Попасть в организованную преступность.              Киртц сделал паузу и всмотрелся в лицо Лайсона. Лицо не дрогнуло, ничего не выразило.              — И теперь-то мы подходим к нашему недостающему звену, — продолжил детектив, но немного разочарованно. — Допустим, Ирвен Эберхарт полон мотивации. Допустим, что он хочет отомстить господину Дуарту — человеку, который, в его представлении, воплощает собой причину всех несчастий, которые на него свалились. Но только ведь одной мотивации совсем недостаточно. Куда пойти, что делать, как к этому подступиться? Подполье не принимает новых игроков так просто, с улицы туда не зайдешь. Нужно знать лазейки, нужна, по крайней мере, какая-нибудь путеводная ниточка. Или даже, не побоюсь этого сказать, путеводная звезда, — он с каким-то нажимом посмотрел на Лайсона. — Только вот откуда такой звезде взяться в исключительно благополучном кругу общения образцово-показательного мальчика Ирвена Эберхарта? Или все же… не исключительно?..              — На что вы намекаете, детектив? — хмуро спросил Лайсон. — На то, что он был слишком хорош, чтобы контактировать с подпольем, а я нет?              — Интересно, как вы сразу подумали, что я говорю о вас, — сказал Киртц.              — Ну подловили так подловили, — прыснул вдруг Лайсон. — Часто у вас такое прокатывает? Не держите меня за идиота, детектив. Естественно, я понимаю, к чему вы ведете. Мне просто слишком жалко своего времени, чтобы ждать, пока вы наконец доберетесь до сути, и притворяться, что я не догадываюсь, в чем вы меня собираетесь обвинить.              Детектив, недовольно поджав губы, подтянул к себе три папки.              — На вас один раз подавали заявление за воровство и два раза за причинение легких телесных повреждений.              — Боже мой, мне было пятнадцать лет, — нетерпеливо сказал Лайсон.              — Верно, — кивнул детектив. — А когда Ирвен Эберхарт пропал, вам было… — он нахмурился, глядя в бумаги, — семнадцать.              Лайсон лишь молчаливо приподнял бровь. Детектив, уловив в ее изгибе какой-то вопрос, сказал:              — Вы спросили о причине, почему я вижу вас более вероятным кандидатом на контакты с преступностью. Вот я вам и ответил.              — Это были обычные уличные стычки, — закатил глаза Лайсон. — Воровство, господи, да, мешок украденной картошки я, конечно же, понес террористам, куда еще? Вы цепляетесь за какую-то ерунду. Мне за это даже ареста не дали, потому что это и не преступления толком. И вы действительно думаете, что я один такой, из всех людей, кого он мог знать? В курсе ли вы, например, что Ирвен промышлял гораздо более серьезными вещами, ну, скажем, увлекался гуманизмом, и у него в школе была какая-то банда? Об этом знавшие его люди вам не рассказали? Хотя, может быть, выдумал, конечно. Ирвен Эберхарт любил морализаторствовать, тогда как сам своей морали не обязательно придерживался.              Лайсон замолчал, его взгляд, посверкивающий гневными искорками, замер на детективе.              — Гуманисты — безобидные словоблуды, — невозмутимо сказал Киртц. — Они не сколачивают банды.              — О… — неискренне засмеялся Лайсон и обезоруженно поднял руки. — Я не знаю, вам виднее.              Эндман в задумчивости поскреб ногтем по столу.              — Что ж, может быть, вы и не один такой, — сказал он погодя. — Но пока что вы один и единственный, кого видели с Ирвеном Эберхартом уже после убийства Бакста Реймонда.              — Что? — недоуменно переспросил Лайсон. — Где?              — А где вы были? — не отвечая, поинтересовался детектив.              — Где я был когда? — Лайсон от непонимания развел руками. — Детектив, я даже не знаю, когда его убили.              — Расскажите, где вы были в день, следующий за днем Исполнения.              — У Ирвена дома, — ответил Лайсон после некоторой паузы.              — Весь день? — спросил детектив.              Лайсон вздохнул, по его лицу скользнула неуверенность. Его взгляд задумчиво расфокусировался.              — Почти весь день, — сказал он наконец.              — Вы не уточнили этого при первом опросе.              — Вы не спрашивали этого при первом опросе, — раздражаясь, сказал Лайсон, — почему я должен был это уточнить?              — Потому что это важная информация.              — О господи, детектив, какая еще важная информация? Что это за мелочные придирки? Это все потому, что я вам отказал? — ошеломленно выпалил Лайсон.              — Я абсолютно непредвзят, — твердо помотал головой Киртц.              Лайсон откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. С его гладкого и отчужденного лица на Киртца посмотрели две серые льдинки.              — Вы позавчера приходили ко мне, — сказал Лайсон, — думаю, чтобы задать эти же самые вопросы, и потом вы посчитали их неважными. И важными они почему-то стали только после того, как я не пошел с вами ресторан. Черт, — разгорячились льдинки, — ну вы не можете не понимать, что эти ваши обвинения — они основаны не на том, что вы считаете, будто я действительно в чем-то виноват, а на том, что вы хотите мне отомстить.              — Хм… Не могу с этим согласиться. Вам бы я мстить никогда не стал, — сказал Киртц, машинально задумавшись обо всех других людях, которым он бы с удовольствием за что-нибудь отомстил.              Людей на ум сразу пришло так много, что фантазия детектива, не зная, за кого первого ухватиться, растерялась и блуждала какое-то время среди этого разнообразия, беспорядочно подыскивая то тому, то другому достойное их злоключение.              — Послушайте, — выдернул детектива из мыслей голос Лайсона, который за это время стал как-то тише и горче. Лайсон навалился локтями на стол, тонкая грациозная шея как будто сникла и спряталась в плечи, взгляд ускользнул от детектива. — Весь этот день… Ирвен потратил на то, чтобы презирать меня. Мог ли он в этот день убить кого-то? Я не знаю. Он не был со мной все время, он, кажется, выходил, но я не помню, на сколько, и не знаю, куда. Да, он был… наверное, он был взбудоражен и как будто не в себе. Но больше ничего. Я бы тогда не подумал, что он… Мне просто не пришло бы такого в голову. И вовсе не поэтому я разорвал с ним связь. Вернее… если бы я знал, то я, конечно, сдал бы его в полицию. Но я не знал тогда. Я не знал, пока это не стало уже всем известно. Причина, по которой я разорвал с ним связь… Я… — Лайсон помолчал. — Я был в н… — Он запнулся, словно передумав что-то говорить. Затем тяжело вздохнул, помял пальцы и прикрыл на мгновение глаза. Наконец заговорил снова: — Он просто возненавидел меня. Без какой бы то ни было логики, без каких-то причин. Он обвинял меня во всем. Он обвинял всех вокруг себя, но меня особенно — просто потому, что я был рядом. Просто потому что я по какой-то своей глупости или добродушности сразу не вычеркнул его из жизни, как все остальные. И мне… Мне было больно от этого, — сказал он тихо, так, что детектив еле услышал. — И, поверьте мне, я вовсе не хотел ни помогать ему каким бы то ни было образом, ни проводить с ним еще хоть сколько-нибудь времени, — глухо закончил Лайсон.              — И вы… — заговорил Киртц, испытав от этого действия какую-то тяжесть на душе, — не видели никаких следов, которые могли бы указывать на совершенное убийство? Орудие убийства, следы крови?              — Нет. Я… — Лайсон прерывисто выдохнул, все так же скрывая взгляд, — не обратил внимания.              — Что вы делали вечером того дня? — спросил детектив.              — Я ушел домой, — сказал Лайсон. — Он… вышел со мной, мы прошли какое-то время, он не сказал, куда идет, и в какой-то момент он просто… Он просто ушел, не попрощавшись, и я… Честно, детектив, я был этому рад. Я… не предпринимал больше… — Он замолчал и легонько помотал головой. — Я не звонил ему, не пытался его найти. Это как будто… избавило меня от необходимости… — он медленно выдохнул и только после этого закончил: — самому его оставить.              Лайсон на короткое мгновение поднял к детективу глаза, как бы справляясь о его реакции, и затем снова отвел взгляд. Детектив, помолчав, с неловкой и непонятной интонацией спросил:              — Я расстроил вас?              — Расстро… — Лайсон удивленно вскинул голову, но, словно разом утомившись и от удивления, и от всего остального, сказал: — Боже, просто продолжайте ваш допрос.              «У меня уже болит голова», — не столько услышал, сколько прочитал детектив по его губам и по тому, как он оперся виском на растопыренные пальцы.              — Я хотел бы, чтобы мне не приходилось вас расстраивать, — овладев наконец своей интонацией и всунув в нее огорченные и сочувственные нотки, ответил Киртц.              Однако под холодным взглядом Лайсона он вновь смутился и в конце концов продолжил:              — Кхм… Где именно он ушел? Ирвен Эберхарт, когда вышел вместе с вами.              — Я не знаю, — сказал Лайсон, — где-то у трамвайных путей, я плохо ориентируюсь в том районе.              Киртц порылся в своем блокноте.              — Скажите, почему вы плюнули в госпожу… — листание страниц остановилось, — Беатрису Клеменс?              — Кого? — скривился Лайсон.              — Утром того же дня… — начал объяснять детектив.              — Потому что она мерзкая старуха, — перебил его Лайсон, видно, вспомнив.              — Хм… — задумчиво сказал детектив. — И все же…              Лайсон раздраженно вздохнул, покачав головой.              — Она начала орать на меня, мол, что раз я вместе с Ирвеном, значит я с ним и с его семейством заодно. Сказала, что я должен сдохнуть или что-то такое. Это было совершенно невозможно слушать, — он с отвращением дернул губой.              — Что ж… Верно, верно, пренеприятная старуха, — согласился детектив. — Я бы, может быть, и сам в нее плюнул, но, к сожалению, предлога не подвернулось.              Лайсон склонил голову к плечу и скептически воззрился на детектива. Тот как бы невзначай почесал затылок и, помолчав, объявил:              — На этом допрос считаю исчерпанным.              — Я могу идти? — уточнил Лайсон, не выражая по этому поводу ни радости, ни других эмоций.              — Да, — сказал детектив, и не успел он еще закрыть рот, как Лайсон уже поднялся, громыхнув стулом.              Киртц медленно встал следом, сгреб под мышку папки, неторопливо смахнул со стола какую-то невидимую пыль и посмотрел на Лайсона, который в ответ вопросительно посмотрел на детектива, очевидно, ожидая, когда тот выпустит его из каморки. Но Киртц пока не двигался с места.              — Не согласитесь ли вы, — начал он, еще немного постояв, — съездить со мной за город сегодня?              — За город? — непонимающе переспросил Лайсон, чуть расширив глаза.              — Да… — кивнул детектив. — Там есть отличный, м-м, замок, в котором я хотел побывать.              — М-м… а вы в нем не бывали? — неожиданно поинтересовался Лайсон.              — Нет, — сказал Киртц.              — Откуда же вы знаете, что он отличный?              Детектив на секунду замешкался, но затем важно ответил:              — Я, кхм, видел на фотографиях.              — Вы только что меня обвинили… — процедил Лайсон, недобро прищурившись, — фактически, в пособничестве террористу. А теперь зовете на экскурсию?              — Как вы и сказали… — ответил детектив, — это все потому, что вы отказались идти со мной в ресторан.              — Вы меня шантажируете? — опешил Лайсон и агрессивно вздернул верхнюю губу.              — О, — охнул детектив, глядя в его яростные глаза. — Нет. Я вами восхищаюсь.              Лайсон поморгал и некоторое время серьезно посмотрел на Киртца, завороженно стоящего перед ним.              — Детектив, — наконец сказал он.              Киртц подождал, пока он продолжит, но Лайсон не продолжал, словно желая сначала убедиться, что его слышат.              — Да? — сказал детектив.              — Если ваше отношение ко мне хоть сколько-нибудь серьезно, — заговорил Лайсон, — и хоть сколько-нибудь действительно соответствует вашим словам, то вы прекратите эти ваши игры со мной раз и навсегда. Иначе я больше не поверю ни единому вашему слову. Никогда. Понятно?              — Понятно, — сказал детектив, всем телом замерев и словно бы даже почувствовав, как кровь на мгновение встала в венах.              Когда, мгновение спустя, сердце забилось и жизнь снова забурлила, он добавил:              — Только вам нужно будет мне объяснить, что вы понимаете под этими «играми», потому что, возможно, я понял под ними не то, что…              — Вы все прекрасно поняли, — убедительно прервал его Лайсон.              Киртц, немного подышав, все же решил уточнить:              — Так вы поедете?              — Нет, — возмутился Лайсон, явно недовольный тем, что детектив из его речи этого не уяснил.              — Я могу отвезти вас хотя бы домой? — спросил Киртц.              — Хорошо, — вдруг сказал Лайсон после недолгого раздумья.              Детектив, ожидавший очередного отказа, на секунду растерялся и даже не поверил, но, быстро спохватившись, сделал вид, что вовсе не удивлен. Он с удовлетворением вывел Лайсона из каморки, затем из длинного обшарпанного коридора, затем из лифта, в котором на этот раз пришлось ехать с гнусной компанией хихикающих и сплетничающих между собой следователей, которые, по мнению Киртца, ни к чему более полезному и не были способны, — и наконец детектив вывел Лайсона из жужжащего клерками вестибюля, откуда в конце рабочего дня все это массовое клерковое жужево так же вместе с ними билось наружу.              Солнце, будто любопытный сосед, застуканный за подглядыванием, сразу скрылось, как только они вышли, и с серого неба повеяло прохладой. Воздух потяжелел и уплотнился в ожидании дождя. На парковке старый морщинистый асфальт уже начал покрываться редким горошком черных капель.              Они подошли к серому служебному джипу, который выше середины еще блестел чистотой и новизной, а ниже уже чуть затерся и запылился — но детектив предпочитал воспринимать эту затертость как своего рода трудовые мозоли: признак высокой полезности и востребованности машины. Он с гордостью посмотрел на красивые, функциональные изгибы джипа и элегантный округлый капот, скрывающий под собой мощный двигатель. Вот уж куда-куда, а в такой автомобиль пригласить Лайсона было вовсе не стыдно.              — Мне отвезти вас домой или… — спросил детектив, открыв перед Лайсоном пассажирскую дверь.              — Домой, — сказал Лайсон, залезая внутрь.              Детектив занял водительское место, завел машину и принялся выруливать с парковки. В салоне еле ощутимо пахло бензином и более явственно — обитыми кожей сиденьями и нагревшейся на солнце пластмассой. И теперь — теперь снова пахло Лайсоном. Киртц на мгновение прикрыл глаза, пытаясь получше запечатлеть этот запах в памяти. Когда он снова посмотрел на дорогу, из-под его автомобиля уворачивался какой-то молодчик в штатском, рассерженно жестикулируя детективу. Киртц в ответ так же рассерженно посигналил. А затем на всякий случай глянул на Лайсона: лицо того напряженно застыло.              — Вы знаете, — сказал детектив, чтобы развеять обстановку, — что после смерти Бакста Реймонда, когда владельцем компаний стал его старший сын, автомобильная индустрия испытала настоящий подъем? Если десять лет назад у нас насчитывалось всего двадцать полицейских автомобилей, то сейчас эта цифра доходит до нескольких сотен.              — Нет, я в такие детали не посвящен, — холодно ответил Лайсон.              — Машины стали удобнее, быстрее, доступнее, — продолжал детектив. — Вы застали эти бестолковые маломощные громадины прошлых лет?              — Детектив, ну мы ведь с вами сегодня выяснили, что я был в уже достаточно сознательном возрасте, когда Бакст Реймонд был убит.              Киртц похмыкал себе под нос, выруливая на полупустое шоссе.              — У вас есть машина, Лайсон? — погодя спросил он.              — Я думаю, вы знаете, что нет.              — А доводилось ли вам когда-нибудь ездить в машине?              Лайсон скосил к детективу взгляд, уголки его губ скользнули в сжатую улыбку.              — Да, так уж вышло, что доводилось, — ответил он.              — Но… наверное, не в такой машине? — уточнил детектив.              — В такой — нет, никогда, — хмыкнул Лайсон, словно пытаясь сдержать смешок.              Он отвернулся к окну, за которым мимо них катились мокнущие под дождем улицы, но детектив все еще угадывал на его лице как бы невольно задержавшуюся улыбку.              — Так я и думал, — ответил Киртц.              — Детектив, вы что, хвастаетесь? — спросил Лайсон, оторвавшись от окна.              Эндман почти покраснел под насмешливым и, как ему показалось, провокационным взглядом и, дабы ни в чем не сознаваться и тем самым сохранить таинственность, решил промолчать. Лайсон посмотрел на дорогу впереди, и детектив краем глаза уловил, как он покачал головой.              — Ох, ну почему вы такой странный? — тихо вдруг вздохнул Лайсон.              — Странный? — переспросил Киртц.              Лайсон не ответил, и детектив погодя спросил:              — Вам это не нравится?              — Было бы проще, если бы вы… или просто допрашивали меня, или просто пригласили бы меня на свидание. Но не одновременно же. И выглядите еще при этом, как будто даже не понимаете, что не так, — Лайсон теперь серьезно и без улыбки посмотрел на Киртца.              Вновь распятый его взглядом, детектив решил на этот раз не сдаваться так просто. Смутно чувствуя, что пускается на какой-то риск, Киртц сказал:              — Вы и сами тоже противоречите себе.              — Прошу прощения? — не понял Лайсон.              Детектив по его тону еще более укоренился в своем чувстве, но риск своей зацепистой пятерней все манил его и манил, и Киртц продолжил:              — Сначала говорите, чтобы я никогда не приходил к вам больше, потом говорите, что было бы лучше, если бы я пригласил вас на свидание.              — Вы искажаете мои слова, — холодно возразил Лайсон, отвернувшись.              — По существу — ничуть, — ответил детектив.              — Я сказал — «было бы проще». — Лайсон помолчал и тише добавил: — Потому что я бы ответил «нет» и никогда бы вас больше не видел.              — Это можно считать высказыванием вашего мнения? — поинтересовался Киртц. — На случай, если вы снова будете утверждать, что не высказывали мнения.              Лайсон недоуменно опустил кончики рта и пожал плечами, как бы выражая, что ничего об этом не знает и что вопрос был вообще не по адресу.              — Считайте чем хотите, — сказал он.              Эндман замолчал, и до самой улицы Менгельса они ехали в тишине. Риск, на который упорно шел детектив, воплотился и хоть и оставил за собой горькое послевкусие, вместе с тем не оказался совсем уж напрасным. Эндману казалось, что теперь он что-то понял. Выполнив эксперимент, он извлек новое для себя знание. Которое пока в основном сводилось к тому, что Лайсон очень не любит критику, но напрашивался здесь и какой-то другой вывод, еще не вполне рожденный и только зарождающийся в голове у детектива. Терпеливо ожидая, когда созреет этот вывод, детектив въехал во Второй Восточный район.              Даже в такой нагруженный час, когда всем рабочим и служащим надлежало повально возвращаться домой, улица Менгельса оставалась тихой и сонной и словно изолированной от окружающего города. Дождь, пролившийся на Гладену, сюда не добрался, небольшие малоэтажные домики белели сухими стенами, с дороги разлеталась пыль.              — Остановите здесь, — сказал Лайсон, когда его дом лишь только замаячил в отдалении.              Детектив остановился. Лайсон молчал, отчего-то медля выходить из машины. Детективу казалось, что он слышит, чувствует это молчание, которые было и не молчанием вовсе, а неким бурлением, преобразованием: вселенные воздвигались и умирали внутри этого молчания. И детектив ждал. Он ждал, что будет, когда Лайсон промолчит до конца.              Лайсон промолчал и открыл дверь.              — Вечного пути, детектив, — сказал он, выставляя ногу из машины.              — Постойте, — сказал Киртц.              Лайсон повернулся, посмотрел на него ясными серыми глазами. Одно неверное слово — и эти глаза ярко вспыхнут, как трескучие еловые хворостинки, кусаясь и щелкая язычками пламени. Но теперь детектив знал, что стоит подождать подольше — и они прогорят и успокоятся, вновь явят свою полноводную серую тишь, и вот тогда-то, в этот самый момент, можно очень аккуратно, очень осторожно пробовать снова, пока слова не окажутся верными. К такому выводу пришел детектив и, посчитав, что момент как раз настал, попробовал снова:              — Если не сегодня, то в ближайшие выходные, вы поедете?              — Спросите меня в ближайшие выходные, — сказал Лайсон и, не останавливаясь больше, чтобы помолчать, вышел из машины.              Детектив в очередной раз похвалил свою интуицию, заключив, что, может, он и не совсем попал в яблочко, но где-то рядом с яблочком точно попал.       

***

             — Пап, мы к Ханне, завтра на работу сразу, — скороговоркой прокричала Вероника, используя свой самый тоненький и самый неразборчивый голос.              Ей казалось, что чем быстрее и непонятнее она это скажет, тем меньше привлечет к себе внимания и тем незаметнее ей удастся промелькнуть через гостиную, в которой, словно ответственный ночной смотритель, сидел, ввалившись в кресло, Лидер Джонс. И тогда, если она успеет убежать до того, как…              — Зачастили что-то, — раскатисто сказал Лидер Джонс и поднял к ней голову.              От этого его движения Вероника, чертыхнувшись про себя, моментально остановилась. Если бы он только не посмотрел на нее, если бы ответил, не оторвавшись от книги, она бы буркнула что-нибудь невинное и уже скрылась бы за стенами холла. Все, что не запрещено, было бы разрешено, не подними он головы. Но если уж отцовский взгляд ее поймал, то просто так от него было не отделаться и разрешение еще надлежало как-нибудь выклянчить.              — Это из-за Велисента все, — пожаловалась Вероника, подойдя ближе.              Речь она приготовила заранее, и теперь только нужно было, чтобы под испытующим взглядом отца не дрогнул голос.              — У него там «любовь», видите ли. Каждый день ноет, «а когда уже поедем, когда уже поедем, когда уже я Ханну свою ненаглядную увижу», как будто четыре годика ему!              — Велисент? — недоверчиво скривился Вечный Лидер.              — Да, а ты сам не заметил, что он две недели уже в облаках витает?              Джонс, не спуская с лица мрачной мины, спросил:              — А ты что, со свечкой там стоишь?              Вероника остолбенела, не ожидав услышать такого отца.              — Ну пап! Фу-у! — осуждающе нахмурила она брови. — Он ей не сказал ничего! Ему нужен предлог, чтобы приезжать! Да и вообще, ну что такого? Я тоже хочу с подругой время провести! Я же с ней не хожу не шатаюсь ни по каким клубам или еще где-то, как некоторые делают.              — Еще бы ты ходила, — жестко осадил ее Вечный Лидер.              Вероника уже набрала воздуха, чтобы гневно взорваться или, по крайней мере, как-нибудь обиженно выдуть воздух обратно, но заметила, как взгляд отца скользнул от нее в сторону и где-то там хмуро повис. Вероника обернулась: в гостиную спускался Велисент.              — Что ж, лучше уж там, чем то, что он обычно… — раздалось бормотание Лидера, который, скривившись, снова уставился в книгу и не договорил.              Велисент прошел мимо, особенно на них не посмотрев. Вероника проводила его взглядом, пока он не скрылся в холле. Иногда она завидовала брату, который мог пойти куда ему вздумается когда ему вздумается и провести там сколько ему вздумается времени — порой даже несколько дней, не возвращаясь. Она пыталась ставить это неравенство в укор отцу, но всякий разговор кончался тем, что ей становилось обидно не столько за свои ущемленные права, сколько за безразличие отца к Велисенту. Когда и откуда выросло это безразличие, она уже не могла вспомнить. И сейчас пренебрежительное ворчание отца снова ее кольнуло — но было не время выяснять отношения. Вероника развернулась, чтобы пойти вслед за братом.              — Нам, кстати, две машины не нужно, — сказала она по пути, на всякий случай — чтобы уж точно удостовериться, что разрешение получено.              — Вам не нужно, когда я скажу, что не нужно, — строго ответил отец.              Вероника немного выдохнула и принялась догонять брата, который уже вышел за порог.              Несмотря на испортившуюся погоду, Ханна стояла на крыльце в тонкой маечке, не достающей даже до пупка, и едва спускающейся на бедра юбке, словно на улице был разгар пляжного сезона, а сама она уже собиралась прыгнуть с крыльца в речку. С каждым их визитом ее одежда все укорачивалась и укорачивалась, и Вероника подумала, что к зиме Ханна останется в одном нижнем белье, если не без него вовсе. Подойдя ближе, она с некоторым злорадством разглядела мурашки, которые ветер вздымал на коже подруги.              — Ты в следующий раз совсем разденься, — язвительно шепнула ей Вероника во время приветственного объятия, но та сделала вид, что не услышала.              Пока они поднимались по лестнице к ней в комнату, Ханна, шедшая впереди, старательно вертела перед ними задом, двигаясь нарочито медленно — вероятно, чтобы Велисент успевал все как следует разглядеть. Веронике хотелось подтолкнуть ее в спину, но она успокаивала и даже веселила себя тем фактом, что брат все еще не обращает на Ханну никакого внимания, глядя исключительно по сторонам или себе под ноги. Его верность своей загадочной тайной девушке восхищала Веронику, она даже чувствовала с ним солидарность, теперь, когда у нее появился свой собственный тайный… кто?              Тайный Ирвен — пока она остановилась на этом.              Сообщение с местом встречи, к радости Вероники, разочарованию Ханны и продолжающемуся безразличию Велисента, пришло почти сразу, как только они уселись ждать. Местом оказался тот же самый перекресток, что и в прошлый раз, разве что этим вечером на перекрестке их встретил совсем небольшой фургончик с заваренными окнами на кузове и, кроме водителя, никаких автоматчиков с ними не ехало. Фургончик доставил их до фермы, на которой тоже не бурлила жизнь, и, высадив, тут же уволочился обратно по кособоким колеям, а брат с сестрой остались наедине с темнотой и ночными звуками, которые как бы подступали к ним из леса вокруг.              — Зачем мы продолжаем сюда приезжать, напомни мне?.. — с какой-то безысходностью пробормотал Велисент.              Вероника не ответила. Оглядевшись и поежившись от холода, она заспешила к большому дому, в котором они были в прошлый раз, поймав себя на том, что среди тускло светящихся щелей в стене пытается высмотреть дыру от пули, которую должен был оставить выстрел Ирвена.              Внутри было тихо, практически безлюдно и так же холодно, как снаружи. Вероника сделала осторожный и неуверенный шаг от входа. Несколько человек, сидящих по разным уголкам, осматривали ее каждый из своей тени, отчего она почувствовала себя вышедшей в луч прожектора эстрадной звездой, которую здесь никто не ждал. За сестрой вошел Велисент, нечаянно хлопнув дверью и приковав к ним еще больше внимания. Вероника обернулась к нему, метнув в него укоризненный взгляд, но этим, скорее, стараясь отвлечься от собственного волнения.              У стены слева, где находилось пространство, напоминавшее таверну, стоял узкий длинный стол, похожий или на барную стойку, или на какой-то пустой прилавок, за столом, закинув на него ноги, сидел на высоком стуле человек по имени Рени, но сам Ирвен нигде взгляду не попадался. Вероника, рассудив, что этот Рени будет самым ближайшим к Ирвену доступным звеном, не спеша приблизилась к занятой им стойке.              — Здравствуйте, — поздоровалась она.              Рени чуть махнул ей донышком бутылки, которую держал в руке. В другой руке у него было что-то похожее на карманную игровую приставку. Вероника подумала теперь, что он, скорее, дяденька, чем парень, потому что было ему, по лицу, наверное, лет сорок, а если и не сорок, то лицо у него явно видало виды.              — Вы не подскажете, где мне найти Ирвена? — снова обратилась к нему Вероника.              — И-ирвена… — протянул Рени, словно его позабавило это слово. — Я ему не секретутка.              Сзади подошел Велисент и сел у сестры за спиной на такой же, как у Рени, высокий стул.              Вероника вытащила и распластала на ладони переговорное устройство. Она не совсем понимала, можно ли его показывать здесь, но решила, что, скорее, можно и что это даже придаст ей в глазах Рени большего веса.              Пока она писала Ирвену сообщение, Рени допил содержимое своей бутылки и потянулся куда-то по другую сторону стойки, вытащив оттуда новый напиток. Однако с сомнением посмотрев на красочную бордовую этикетку, он, кряхтя, оторвался от спинки стула и поставил бутылку перед Вероникой.              — С вишенкой — дамам, — объяснил свой поступок Рени.              Подействовало ли на него так переговорное устройство или это были какие-то его собственные представления о вежливости, Вероника так и не решила. Он затем достал из-за стойки еще одну бутылку — теперь точно такую же, как у него и была — и этим, казалось, остался доволен.              — Спасибо, — сказала Вероника, взявшись рассматривать этикетку.              На этикетке была нарисована сочная гроздь вишни с одиноким зеленым листочком, а под гроздью написано: «яблочно-вишневый сидр». Что такое «сидр», Вероника представляла очень слабо, и тем больший интерес вызывала у нее эта таинственная бутылка, добытая из таинственных подпольных закромов. Вероника потянула за приделанное к крышке колечко, и бутылка открылась, выпустив из стеклянного горлышка тихий элегантный пшик.              Вкус, однако, оказался вовсе не таким приятным, как впечатление от бутылки. С первого же глотка Веронике показалось, что она пьет вишневый сок, испорченный каким-то прокисшим нагретым вином. Стараясь очень уж явно не морщиться, она села за стойку, положив локоть рядом с ногами Рени и почему-то рассчитывая, что он их теперь уберет — но он не убрал, — и отпила еще. Второй глоток прокатился по языку без прежнего отторжения, может быть, оттого, что язык успел свыкнуться, а может быть, скверный вкус сидра перебило соседство с грязными подошвами.              Вероника протянула бутылку брату, кивнув ему, чтобы попробовал, но тот лишь помотал головой. «Глупый», — подумала Вероника, чуть-чуть презирая нежелание брата окунаться в подпольный быт. Она повернулась к Рени, чтобы завязать разговор.              — А вы… тоже, как и Ирвен, гуманист? — спросила Вероника.              — Э-э-э… — сморщился, как от боли или тяжелого мыслительного усилия, Рени. — Мне, наверное, нужно эту тему игнорировать.               Вероника, сразу же преисполнившись любопытства и жажды тайного познания, с замиранием спросила:              — Почему?              Рени вдруг сосредоточенно посмотрел на бутылку в своей руке и, как будто сильнее ее сжав, прищурился.              — Чего-чего? — спросил у бутылки Рени, повертев пальцем у себя в ухе, как если бы прочищая его.              Вероника решила, что он затеял это представление, чтобы уйти от разговора.              — Я имею в виду… — начала она.              — А ч-черт…              Рени вдруг сбросил ноги со стойки, чуть не сметя ими Веронику.              — Эй, пацан! — крикнул он в другую сторону зала. — Готовь стол, Деввера подстрелили, щас привезут! Клеить будем…              Вероника мгновенно испугалась, отчасти потому, что кого-то подстрелили и, более того, привезут сюда, и отчасти потому, что внимание Ирвена теперь точно будет сосредоточено не на ней.              Призванный Рени пацан, лежавший на каких-то мешках у противоположной стены, лениво приподнялся.              — Да я б его не клеил… — проворчал он, но довольно громко, явно заботясь о том, чтобы все услышали.              — А ну пошел! — прикрикнул Рени, для серьезности махнув рукой.              Пацан больше спорить не стал и медленной трусцой побежал в направлении той комнаты, где Вероника была в прошлый раз с Ирвеном.              — Дез…инсектицируй там все хорошенько! — крикнул Рени ему вслед.              Пацан, не ответив, пропал за ящиками.              Спустя несколько нервных минут, в течение которых Вероника даже к сидру не притронулась, на улице зашумели машины, раздались голоса и крики. Входная дверь распахнулась, в нее зашел мужчина в задранной на лоб лыжной маске — из тех, какую носили некоторые автоматчики, — под мышками мужчина нес чьи-то ноги. Едва увидев эти ноги, Вероника вся закоченела внутри. Дальше показалось туловище человека, которое под руки нес другой мужчина, и свесившаяся с туловища голова, издающая то убывающий, то возрастающий стон, как если бы на каждом выдохе человек готовился умереть, а на каждом вдохе вновь с удивлением обнаруживал себя живым.              Вслед зашло еще двое мужчин, которые, словно не зная, что им делать, встали, чуть отойдя от входа. А спустя несколько секунд в по-прежнему открытую дверь вбежал Ирвен, на мгновение успокоив собой взгляд Вероники, и, обогнав несущих раненого, скрылся за ящиками, по направлению к которым его несли. Вероника встала, словно Ирвен затянул ее своим бегом в какой-то вихрь, и подалась за ним.              — Ну куда ты пошла? — попробовал удержать ее за руку Велисент.              Осторожность и опасливость брата как будто наоборот добавили Веронике решимости. Она выдернула руку и резко сказала:              — Ты как хочешь, а я не принцесса какая-нибудь, чтобы сидеть в сторонке и бояться. Вдруг там помощь нужна.              Разгорячившись еще больше от своих слов, Вероника побежала к скрытой за ящиками комнате, откуда при приближении все более отчетливо слышались прерывистые вопли. У порога комнаты она замедлилась и подрагивающими шагами зашла внутрь.              Раненый дергался и извивался на столе, покрытый каким-то месивом из крови и его разорванной одежды. Те два мужчины, что до этого его несли, теперь прижимали раненого к столу: один за плечи, другой за бедра. В углу напротив входа, вольготно привалившись к стене, стоял пацан, которого посылали готовить стол, и с небольшим интересом следил за происходящим.              Ирвен, в момент, когда она зашла, склонился над раненым с каким-то шприцем. Отвлекшись на нее лишь коротким косым взглядом, он кому-то скомандовал:              — Олли, дверь закрой!              Из угла к Веронике направился пацан.              — Кш-кш-кш, — важно зашукал он на нее, явно войдя во вкус только что полученных обязанностей.              Вероника попятилась обратно за порог. Пацан шел на нее с такой несвойственной ему прежде бодростью, что она, в спешке перебирая ногами, запнулась за что-то пяткой и с размаху села на пол, поцарапав выставленную для равновесия руку о торчащий из ящика гвоздь. Пацана все произошедшее нисколько не смутило, с видом добросовестного сторожа, только что выкинувшего с барского двора каких-то попрошаек, он захлопнул перед ней дверь. Вероника ощутила, как у нее подбирается ком к горлу.              Они никогда не примут ее. Она всегда будет здесь чужой и ненужной, как те странные вещицы, лежащие в Хранилище некатегоризированного конфиската, — которые нельзя ни продать, ни даже выбросить на свалку и назначения которых никто не понимает. Она и сама не понимала своего назначения здесь. Каждый раз происходило одно и то же. Она через столько уже прошла, но как будто даже не сдвинулась с места — словно шла она не вперед, а по кругу, и каждый раз этот круг замыкали слезы, обида, боль. Вероника кое-как собрала себя с пола и, чувствуя, будто ей совсем некуда деться — не возвращаться же с неудачей к брату, — нырнула в какой-то уголок за ящиками. Представляя себя одиноким благородным зверем, зализывающим свои раны, она присела на какие-то доски и принялась слизывать с ладони кровь.              Длинный порез уже стянулся подсыхающей бордовой корочкой, когда она услышала, как они вышли из комнаты, и услышала голос Ирвена, говорящий кому-то, что придется сегодня же проводить какую-то внеплановую ротацию, так как неизвестно, что еще было скомпрометировано. На что кто-то хмуро отвечал, что ему не нравится некое совпадение и что сначала появляются «эти новые дойные коровки», которые, «может быть, и никакие не коровки вовсе, а кто-нибудь другой в коровьей шкуре», а потом… Но что потом, Вероника не узнала, потому что Ирвен заявил, что коровки здесь ни при чем, а сосредоточиться следует на более реалистичных и осязаемых вещах. И только когда они ушли и голоса стихли, все сказанное сложилось в голове Вероники в какую-то очень неприятную субстанцию.              Образ смелого благородного зверя сник, обиду перебил страх. Быть здесь чужой и ненужной — это одно, но быть… мнимым врагом, восприниматься угрозой — о таком исходе Вероника прежде даже не задумывалась, а зря. Она снова вспомнила строгий запрет Ирвена кому-либо говорить о своем происхождении. Но только что если кто-то все равно узнает? Их лица не показывали по телевизору и не печатали в газетах, но вместе с тем и не хранили в какой-то особой государственной тайне. Прямо сейчас кто-нибудь из этих автоматчиков мог уже напрягать извилины, припоминая, отчего же эти двое кажутся ему такими знакомыми.              За ящиками вновь послышались шаги, и Вероника почти вздрогнула. По ту сторону ящиковой стены, заслоняя проникающий через щели свет, промелькнула темная фигура, затем фигура остановилась, на некоторое время превратившись в неживую тень, так что Вероника перестала понимать, есть там кто-то или нет, но наконец снова задвигалась и медленно проплыла обратно. В закуток, который Вероника теперь воспринимала как свое укромное убежище, заглянул Ирвен.              — Ты в порядке? — спросил он, словно удивленный обнаружить ее здесь.              — Да, — немного неохотно ответила Вероника.              Ирвен подошел ближе, спустившись по ней взглядом.              — Что с рукой? — спросил он.              Она развернула к нему ладонь, пересеченную красной царапиной. Ирвен поднял палец, как бы показывая ей ждать, и снова скрылся за ящиками, промелькнув тенью туда и обратно, а между этим, судя по звуку, покопавшись в каком-то шкафу. Он вернулся с непрозрачной пластиковой бутылкой и небольшой коробочкой и присел рядом на доски.              — Давай руку, — сказал он.              Вероника протянула ему ладонь, которую Ирвен уверенно взял в свою, но не успела она насладиться прикосновением, как запищала от резкой боли, когда он облил ее рану из бутылки.              — Ничего, — сказал Ирвен без особенного сочувствия. — Сейчас пройдет.              Он достал из коробочки какую-то полоску, напоминающую лейкопластырь, освободил ее от упаковки и наклеил вдоль раны. Полоска оказалась антиподом злой щипательной жидкости из бутылки: рану сразу же приятно захолодило и как будто обволокло каким-то жидким мармеладом. Вероника из любопытства попыталась другой рукой приподнять кончик пластыря и посмотреть, что же такое там происходит, но Ирвен, не церемонясь, схватил и убрал ее любопытствующую руку и приклеил кончик обратно.              — Через два часа снимешь, а пока не трогай, — строго сказал он.              Веронике протестовать не хотелось. Разве что только для того, чтобы он снова ее схватил. Она принялась следить, как он закрывает коробку и сминает в кулаке упаковку пластыря.              — У тебя… руки дрожат, — высказала Вероника свое наблюдение.              — Да, — ответил Ирвен спокойно. — Остатки адреналина.              — Что случилось?              Ирвен отставил медицинские принадлежности в сторону и некоторое время сидел молча, как бы отказавшись отвечать на ее вопрос.              — Зачем ты здесь? — спросил он сам, испытующе повернув к ней голову.              — Мы же договаривались, что я приеду… — отчего-то испугавшись, залепетала Вероника.              — Нет, зачем тебе это? Я не понимаю. У тебя есть всё, а ты хочешь… — Ирвен развел руками, показывая на ящики вокруг. — Зачем? Когда у меня было все, я уж точно ничего подобного не хотел.              Она поискала в голове какой-нибудь умный и благородный ответ, но следовало признаться себе в том, что не по подпольному сидру, и не по страшным израненным людям, и не по злым, подозревающим ее в чем-то автоматчикам она бы скучала, запрети ей Ирвен сюда приезжать.              — А тебе зачем? — сказала она вместо ответа. — Ты говоришь, что легко мог бы уехать.              — И что станет здесь? — невпечатленно повел бровями Ирвен. — Снова хаос и бардак.              — Ты похож на моего папу, — засмеялась вдруг Вероника, но резко осеклась под метнувшимся к ней ледяным взглядом.              — Что? — глухо переспросил Ирвен.              — Извини… — забормотала Вероника, сначала чуть не забыв, как дышать, а потом задышав так быстро, как если бы ставила мировой рекорд. — Он просто тоже… все время… Извини.              Дура. Какая же дура. Ей хотелось настучать себе по лбу, так она была зла на себя за свой ветреный язык. Взгляд Ирвена отпустил ее, но грузно повисшее молчание долго не рассеивалось.              — Не очень хорошая идея тебе продолжать сюда приезжать, — наконец заговорил Ирвен.              — Потому что я сказала про… — робко начала Вероника.              — Нет. Потому что… — Ирвен замолчал и вздохнул. — Потому что и в первую очередь не следовало.              Она не кинулась сразу спорить, только тихо приподняла к нему свои большие глаза.              — Что? — он повернулся к ней. — Ты не согласна?              — Наверное, согласна, — ответила Вероника.              Ирвен удивленно хмыкнул.              — Не ожидал, что тебя будет так легко убедить.              — Ты расстроен, что я согласилась? — спросила Вероника.              — Расстроен? — не понял Ирвен. — Почему я должен быть расстроен?              Она опустила глаза, затем отвернулась и задумчиво поболтала ногами, стуча пятками по доскам.              — Может быть, потому что ты станешь скучать по мне, — ответила она. — И потому что ты так и не поцеловал меня.              — А-а… — протянул Ирвен с непонятным выражением, в котором ей послышалась легкая улыбка. Лицо, по крайней мере, у него стало какое-то совсем расслабленное, когда она снова украдкой на него посмотрела. — Такими соображениями я не руководствуюсь.              — Это значит, что не расстроен? — почувствовав неприятный укольчик в груди, спросила Вероника.              — Из-за этого? — сказал Ирвен, как если бы под «этим» имел в виду какой-то совершенный пустяк. — Нет.              Улыбка на его лице, такая странная и непривычная, пустила миллиард колющих мурашек по ее телу. Все в ней заболело от этой улыбки.              — Понятно. Тогда я и впрямь поеду. — Вероника встала и со всей официальностью, какую она в себе нашла, осведомилась: — Будет ли у кого-то возможность нас отсюда отвезти?              Голос у нее на самом последнем слоге дрогнул. Все внутренние силы перегруппировались, забыли уже про официальность и ушли на то, чтобы только не разреветься здесь перед Ирвеном. Ирвен, оставшись сидеть, смотрел на нее снизу с непонятным любопытством, от которого, казалось, не захотел отвлекаться даже ради ответа. Какое-то отчаянное падение духа заставило ее вынуть из кармана переговорное устройство и протянуть ему в прощальном жесте.              Ирвен наконец встал, вытянул руку, чтобы забрать устройство, но вместо этого почему-то не забрал, а сложил ее пальцы в кулак, закатав устройство обратно ей в ладонь. Вероника с удивлением подняла к нему голову и удивилась в этот момент еще больше, обнаружив его лицо почти прямо у своего лица — она не успела даже ни о чем подумать, как он подобрал ее губы в поцелуй. Она моментально оказалась объята им, заключена в него, ее тело обомлело, ноги чуть не подкосились, и вся она насквозь, как сумасшедшая гирлянда, замелькала ощущениями. Она даже не услышала, как где-то за ящиками раздались шаги, как скрипнула деревянная дверь в комнату, из которой ее до этого выставили, и очнулась, только когда кто-то начал звать:              — Соли… — и сразу оборвался. — Черт. Да где он?              Ирвен замедлился, оставил ее губы и чуть отдалился от ее горячего раскрасневшегося лица.              — Здесь все равно не очень-то расцелуешься, видишь?.. — прошептал он.              Краем глаза Вероника заметила, как на входе в закуток появился человек. По какому-то заложенному в ней инстинкту она хотела тут же отпрянуть от Ирвена, как пробравшийся в дом вор при виде охраны испуганно бросает все награбленное. Однако награбленное вдруг не отпустило ее и лишь крепче обхватило ее спину широкими ладонями.              — Ох ты ешки, я его по всей базе ищу, а он тут с девками обжимается, — раздался полувпечатленный-полураздраженный голос зашедшего человека.              Вероника отвернулась, пытаясь спрятать от человека хотя бы лицо. Впрочем, она понимала, что человеку все равно не составит труда ее узнать, тем более что он уже видел ее сегодня и даже делился с ней бутылкой сидра.              Ирвен почему-то молчал. Но у него на груди, куда она уткнулась, было уютно и тепло и казалось, что здесь она в полной безопасности, а для дополнительного эффекта можно было еще и зажмуриться. Проведя несколько секунд в тишине и темноте, Вероника даже подумала было, что человек ушел, но тут Ирвен все-таки заговорил.              — И ты так и собираешься тут стоять? — уточнил он.              — А че, мне к вам присоединиться? — спросил не ушедший человек. — Да я, можт, и не против, только там торгаши сигналят, что приехали. Отвлекать будут, понимаешь.              — Дай мне пять минут, — вздохнул Ирвен, Вероника почувствовала его вздох у себя на шее.              Человек больше ничего не отвечал, донеслись только его глухие шаги. Ирвен нежно провел пальцами по ее волосам, как если бы хотел разбудить ото сна. Она с готовностью пробудилась и подняла к нему голову.              — Да, вас отвезут, — сказали его губы вместо того, чтобы поцеловать ее.              — Я не хочу, — ответила Вероника и крепче обняла его, мысль о такой скорой разлуке чуть не выдавила из нее слезы.              Она не надеялась — но Ирвен поддался. Он снова коснулся ее губами и снова взъерошил все у нее в животе, и даже в руках и ногах, словно вместо крови по ней пустили какое-то сверкающее шампанское. Она уже и забыла с горечью отсчитывать пять минут, никаких пяти минут больше не было. Никаких ящиков, никакой «базы» и «торгашей» вокруг не было, — а были только они вдвоем, и весь мир заключался между двумя их телами — там, где они соприкасались и льнули друг к другу. С каждым мгновением этот новый мир все больше поглощал ее, и в нем она все сильнее чего-то хотела — она сама не знала чего, но хотение это натягивало, накручивало на себя ее мышцы и изнутри дышало куда-то ей в груди, до самых их кончиков. Хотение так и осталось с ней, ничуть не угаснув, когда мир снова расширился вокруг нее, когда рассеянный свет каких-то невидимых ламп снова проник в ее глаза и ящики показались у Ирвена за спиной.              — Иди, — шепнул он чуть хриплым голосом, но руки его словно не могли решить, покрепче притянуть ее или подтолкнуть в бок, чтобы она шла.              Зажатая между двумя этими противоречивыми руками, она уже снова потянулась к его губам, но Ирвен, все-таки определившись, в этот момент отпустил ее талию. Нехотя размыкая свое объятие вокруг него, Вероника спросила:              — А ты?              — Я догоню, — сказал Ирвен и, забрав оставленную на досках аптечку, ушел за ящики и скрылся в комнате.              Вероника вышла из закутка, чувствуя себя пьяной и качающейся, словно в Ирвене заключалось все ее равновесие и теперь она осталась без опоры. Она постоянно ощупывала себя возле губ и даже щеки и лоб и потом досконально осматривала подушечки пальцев, проверяя, не размазалась ли по лицу ее помада. Ей казалось, что с одного взгляда на нее уже было видно все, что произошло. Все, чем она занималась, и все, чем она хотела заниматься.              Сзади ее настигли быстрые шаги.              — Где твой брат? — раздался голос Ирвена, не успела она обернуться.              Вероника осмотрелась: Велисента не было за стойкой, за которой она его оставила, и вообще нигде не попадалось на глаза.              — Может, на улице? — предположила она, двинувшись к незаметному выходу в торцовой стене, о котором знала с прошлого раза.              Ирвен жестом остановил ее.              — Я найду, — сказал он и вышел за дверь.              Лес был единственным местом на всей этой несчастной ферме, распотрошенной, вероятно, долгими десятилетиями неурожаев и падежом скота, которое Велисент мог хоть как-то переваривать. Против самой фермы он ничего не имел, он был готов стерпеть хоть свиной рев, хоть коровью вонь, хоть птичье гоготание, если бы текущих обитателей фермы можно было как-нибудь превратить в свиней, коров и птиц. Но, к сожалению, это были совсем другие животные — тупые, агрессивные и опасные, гнездящиеся, как и подобает средненьким хищникам, большими кровожадными стаями, — и если даже не рассудок и осторожность, то одно уже голое омерзение гнало Велисента прочь из этого преступного гнезда. Если сестре так приятна их компания — пусть; он, в конце концов, ей не пастух — и не пастырь, а она не маленькая наивная овечка. Сам же он будет держаться от них так далеко, как это только здесь возможно. И даже не будет поворачиваться в их сторону, когда услышит приближение их шагов и шуршание травы у них под ногами. И не повернется даже, когда к нему обратится уже ставший — с каких таких пор? — знакомым голос:              — Я достал тебе пистолет.              Велисент подумал, что этот голос не был неприятным сам по себе, а был неприятен какой-то факт, связанный с этим голосом. Может быть, кому он принадлежал или что-то подобное. А после этого, еще подумав, Велисент все же повернулся.              — Зачем он тебе и где ты собираешься его использовать? — спросил Ирвен Эберхарт.              Велисент рассудил, что отвечать «здесь» не стоило.              — Я в разных местах бываю, знаешь ли, — уклончиво сказал он.              Как бы поразмыслив некоторое время над его словами, Эберхарт вытащил сзади из-за пояса пистолет и протянул его Велисенту. Велисент, как только его глаза опознали в темноте очертания протянутого ему предмета и сложили их в крошечный короткоствольный револьвер, почувствовал себя по меньшей мере обманутым ребенком, который ожидал на день рождения радиоуправляемый железнодорожный набор, а получил жесткую и горькую шоколадку.              — Это что за дребедень? — фыркнул он.              — Это чтобы ты мог правдоподобно соврать, что купил эту дребедень на Бездонке, — ответил Ирвен.              — Кому соврать? — раздраженно поинтересовался Велисент.              — Тому, кто ее у тебя найдет, — сказал Ирвен.              Он все еще протягивал револьвер, равнодушным взглядом как бы спрашивая: «Берешь или нет?» Велисент наконец взял.              — Да такое я и впрямь мог бы купить на Бездонке, — недовольно сказал он, поворачивая в руке маленькую — и все же, признавал он, довольно любопытную — штуковину, которая оказалась явно тяжелее, чем выглядела. — Сколько?              — Это подарок, — совершенно серьезно сказал Ирвен Эберхарт.              — С чего вдруг? — напрягся Велисент.              Принимать подарки от террористов — этого еще не хватало.              — Оно мне ничего не стоило, — спокойно ответил Ирвен и так заурядно пожал плечами, словно они и не об оружии говорили, а о какой-нибудь потрепанной книжке со стихами.              «Конечно, кто за такое денег даст», — снова хотел съязвить Велисент, но сам не понял, почему удержался.              — Ты знаешь, как стрелять? — спросил Ирвен.              — Нажал на курок, что тут знать, — буркнул Велисент угрюмо.              — Не все так просто. Ты вообще стрелял когда-нибудь из чего-то?              Велисент помолчал и наконец ответил:              — Нет.              — Я готов научить тебя, — сказал Ирвен. — Но не сегодня. И не здесь.              — Зачем тебе меня учить? — нахмурившись, спросил Велисент.              — Зачем иметь пистолет и не уметь с ним обращаться? — с каким-то искренним недоумением поинтересовался Эберхарт.              — Нет, зачем тебе это?              — Мне? — снова удивился Ирвен. — Низачем, — сказал он так, как будто это все объясняло.              — Понятно, — помолчав, сказал Велисент. — Альтруист, гуманист и вообще принц на белом коне.              За все время их разговора Велисент не то чтобы смотрел Ирвену в лицо, чаще он смотрел куда-то чуть мимо и чуть левее: куда-то между Ирвеном и длинной опушкой леса, растворяющейся в темноте. Но тут, мельком взглянув на него, он непроизвольно задержался и приковался глазами к какому-то новому выражению на лице Эберхарта, которое больше всего походило на замешательство. И Велисент как-то сразу понял, почему в разговоре с Ирвеном излюбленный им сарказм перестает приносить ему всякое удовольствие. Вот почему. Его сарказм сейчас просто увяз в этом замешательстве, не находя своей цели.              — Если тебе не нужна моя помощь, ты можешь просто сказать об этом, — проговорил Эберхарт.              И вот опять — помощь. Сначала поддержка, теперь помощь, а дальше, наверное, предложит соцпакет со льготами. Что это за ерунда? Он вообще знает, что он террорист? Чего он добивается всем этим — ведет с ним какую-то психологическую игру?              Велисенту помощь была не нужна. И тем не менее он почему-то не знал — он почему-то понятия не имел, что скажет дальше. Словно вместо серого вещества и сложных цепочек нервных клеток, принимающих решения, в голове у него подбросили монетку, и было невозможно предсказать, что на ней выпадет. Монетка повертелась, золотисто посияла в стороны аверсом и реверсом, приземлилась на ребро и наконец…              — Когда и где ты готов научить меня? — выпало на монетке.              Ирвен хмыкнул, словно ожидал чего-то другого. Затем как-то странно погладил себя по ладони и протянул ее Велисенту. Тот всмотрелся: да, на ладони был тот самый прозрачный гибкий мобильник, которым Эберхарт обзавел его сестру. Велисент потянулся к нему — от любопытства чуть охотнее, чем собирался. Прохладный и гладкий материал послушно приник к его руке, словно связавшись с ней каким-то неосязаемым полем. Велисент никогда не касался ничего подобного — сестра своим устройством с ним не делилась, всегда держа его при себе — и под впечатлением чуть не выпалил вслух какое-то междометие. Вовремя спохватившись, чтобы не показаться слишком уж заинтересованным, он равнодушно проговорил:              — М, видел похожие штуки.              Похожие он действительно видел — большие, в целую ладонь, чувствительные экраны, передающие такие цвета и краски, каких и в природе-то не бывало, — но все это показалось ему теперь какой-то убогой деревянной технологией в сравнении с тем, что он держал в руках. На экране вывелось приветствие на неджеласском, но было оно словно не на экране, а живое и материальное — в воздухе перед ним. Велисент несколько раз провел по экрану пальцем, следуя появляющимся указаниям.              — Знаешь язык — это хорошо, значит, с настройкой справишься сам, — заключил Ирвен.              Велисент не прямо-таки знал язык — неджеласскому в последние годы почти нигде не учили, а выискивать по сомнительным торговцам старые учебники и заниматься самому желания большого не было, — но признаваться в этом Эберхарту он не стал.              — Зарядник я тебе давать не буду, возьмешь у сестры, — продолжил тем временем тот.              — М-гу, — безразлично промычал Велисент и посмотрел на Ирвена, качнув рукой с устройством: — А эти ты тоже раздаешь бесплатно?              — Эти я одалживаю, потом ты его вернешь.              — А что если не верну? — с вызовом спросил Велисент.              — Вернешь, — помолчав, повторил Ирвен.              Особенной угрозы в его голосе не было, в нем вообще ничего не было, кроме его обычной констативности и бесстрастности, и Велисент, не успев толком начать пререкаться, как-то сразу от этого занятия устал.              — И что, — вздохнул он, — полагаю, это значит, что ты со мной свяжешься?              — Да, — ответил Ирвен. — Держи его на себе и не свети ни в каких… разных местах, в которых ты бываешь.              — Не дурак, наверное, — пренебрежительно отмахнулся Велисент, про себя почему-то удивившись, что Эберхарт вообще запомнил брошенную им реплику.              — Вы едете домой, — снова заговорил Ирвен, — будь у выхода через пять минут. Не опаздывай, искать тебя здесь не будут.              Велисент сначала почувствовал раздражение и хотел ответить, что он не ребенок, которого можно напугать угрозой оставить в лесу, но затем с некоторым страхом подумал, что Эберхарт, наверное, не блефует и что он, наверное, даже не умеет блефовать. И лишь после всего этого Велисент запоздало вспомнил, что поездке домой вообще-то следует радоваться, и действительно обрадовался, но как-то не в полную силу, списав такой недостаток силы на повышенную раздраженность.              — Ты в итоге узнал что-нибудь о тех людях? — спросил он Ирвена.              — Да, — ответил тот.              Велисент еще покрутил в руках устройство, которое наконец перестало выдвигать ему свои требования и отобразило в центре экрана зеленый значок. «Ну и?» — хотел он поторопить ответ Эберхарта, но, прежде чем он раскрыл рот, рядом зашуршали и стали удаляться шаги. Велисент поднял голову.              — Серьезно?.. — пробормотал он, когда Ирвен уже отошел от него. — Это у тебя фишка такая?..              «Чудило», — выругался про себя Велисент, и раздражения только прибавилось.