Обыкновенный преступник

      121-й год по календарю Вечного (Верного) Пути

      Тяжелая чугунная подставка для зонтов, с налипшими на нее картофельными очистками и измазанная в чем-то вроде застывшего ежевичного йогурта, была извлечена из мусорного бака оперативно приехавшей дежурной бригадой, упакована в пластиковый пакет и той же ночью оформлена в хранилище улик Центрального Управления полиции, откуда к утру поступила на рабочий стол ведущего врача-криминалиста Управления — худощавого и угловатого, своим видом неопределенно застывшего между тридцатью и пятидесятью годами, господина Локуста.       И здесь-то, у этого стола, окруженного гниловатым запахом с примесью формалина, успехи детектива Эндмана Киртца и подошли к концу.       — Даже не рассчитывайте, Киртц, — сказал ему господин Локуст, без результата дергая рукава халата в попытке дотянуть их до запястий. Этим утром он снова по ошибке нацепил халат своего ассистента и пока еще не успел этого сообразить. Киртц никогда не торопил его, позволяя ему дойти до осознания естественным образом. — На ближайший месяц анализатор уже занят кровью с дела Ибри по телохранителям, а там, глядишь, опять что-то срочное понадобится.       — Месяц? — изумился Киртц. — Там что, целую толпу расстреляли?       — Нет, — мотнул головой Локуст. — Предварительно, по группе крови, подозрения на одного неизвестного.       — А с каких тогда пор у нас анализы по месяцу вместо недели проходят? — насел детектив.       — А с тех самых пор, как второй компьютер отказал из-за жары — переплавился буквально, не слышали? — сказал Локуст, замучившись наконец теребить рукава и оставив их в покое. — И на первый теперь нагрузку тоже в два раза велено было снизить, иначе так вообще без ничего останемся.       Детектив с немой яростью выдохнул и, постояв, снова раскрыл рот:       — А от…       — Отпечатки возьмем, не переживайте, — с заверением перебил его Локуст. — Проведем полное исследование. Но если уж я могу выразить свое мнение, детектив… — он помедлил. — Тело-то где? Тела-то нет. Такое количество крови на необратимые повреждения само по себе не указывает. Этот человек может быть совершенно живой и ходит там где-нибудь, а вы вот тратите…       — Ходит, лежит, сидит или висит — это мы уже в процессе следствия установим, — отрезал детектив. — Тратами заведует бухгалтерия, а вам совсем другим заниматься положено.       — Я же вам как друг… — после секундного замешательства оскорбился врач, но Эндман слушать его дальше не стал.       «Друг нашелся, тоже мне, — сказал он про себя, выходя из кабинета. — Анализатор давай, тогда и поговорим».       То, что улик для скоропостижных выводов было, без сомнения, недостаточно, Киртц понимал и сам. Однако интуиция вела его — длинным, непредсказуемым, погруженным в туман лабиринтом, и не какому-то там ведущему врачу-криминалисту было ставить под сомнение этот путь.       Вооружившись своей интуицией как никогда основательно, словно желая раз и навсегда доказать всем ее безошибочность, вплоть до самого обеда детектив кружил с картой по Второму Восточному району, заглядывая в подвалы, незаметные проулки и даже широкие сливные трубы Гладенского химзавода, на территорию которого пробрался через хлипко заделанную дыру в заборе. Но неопознанных тел, как нарочно, нигде не показывалось.       К обеду, растратив всю интуицию и вдохновившись вместо нее какими-то совсем посторонними чувствами, детектив пришел к хорошо знакомому комплексу апартаментов и остановился у входа. Постояв, он почти уже сделал шаг вперед, как вдруг внутри него взвыло осознание какой-то проблемы, какой-то вопиющей неправильности. Детектив пристальным изучающим взглядом посмотрел на клумбу рядом с крыльцом.       На второй этаж он поднимался, держа в руке разваливающийся в стороны букет из свежесрезанных красных и желтых тюльпанов. Перед дверью с номером «18» он критически осмотрел цветы и, руководствуясь своим расплывчатым эстетическим чувством, попытался реорганизовать букет в нечто более приятное глазу. Удовлетворившись наконец составленной композицией, он постучал.       Дверь не открывали. Наученный опытом, Эндман терпеливо ждал, не решаясь постучать во второй раз — ведь даже первый вышел таким громким и напористым, что детектив и сам устыдился своей наглости. Но время шло, и наконец его прошло так много, что некоторые тюльпаны снова куда-то наклонились и перекосились, разрушив задуманную детективом композицию. Раздраженный таким поведением цветов, он кое-как их поправил и все-таки занес руку, чтобы повторно постучать. В этот момент клацнул замок. Эндман, повинуясь какому-то паническому рефлексу, спрятал занесенную руку за спину.       В приоткрывшемся дверном проеме возникло бледное, по-утреннему слегка припухшее лицо с неравномерным румянцем на щеках и сонным взглядом посмотрело на детектива, заставив сердце того стучать так сильно, что позавидовали бы кофезаменители всех возможных сортов. Эндман набрал в легкие воздуха, приготовившись заговорить, но Лайсон, словно разом проснувшись, вдруг схватил его за руку, в которой был зажат букет, и рванул на себя, затащив внутрь апартаментов.       — О господи! — с непривычной резкостью воскликнул он, захлопнув за детективом дверь. — Не приходите сюда с цветами!       — Это… — Киртц растерянно посмотрел на букет. — Это, может быть, просто улика.       Лайсон, походя на строгого родителя, требующего у ребенка отдать без спросу взятую вещь, безжалостно протянул вперед руку. Киртц, представлявший себе вручение цветов совсем по-другому, разочарованно передал их Лайсону и почувствовал даже легкий ветерок, с которым тот сомкнул свою ладонь и выхватил у него букет.       Чуть подрагивающей рукой Эндман расстегнул воротник рубашки, сдавивший шею, и только теперь огляделся по сторонам. Комната, в которой он оказался, совмещала в себе прихожую, укрытую наполовину тонкой загородкой, гостиную и кухню. Сквозь окно в противоположном конце комнаты и светло-бежевые задернутые занавески с улицы проникал рассеянный свет и падал на стоящий вдоль стены диван на косых деревянных ножках и раскиданные по нему подушки. Напротив дивана, у другой стены, теснились тумбы с кухонными приборами, шкафы и полки, занятые посудой и какими-то баночками. Посередине комнаты стоял бледно-зеленый прямоугольный стол с четырьмя такого же цвета стульями вокруг него.       На этот стол Лайсон и положил охапку тюльпанов, а затем повернулся к детективу, вставшему у загородки на границе прихожей, и, поправив полы своего синего махрового халата, скрестил руки на груди.       — Что вы хотели? — несдержанно спросил он.       — Я хотел перед вами извиниться, — с достоинством ответил детектив, надеясь хоть в чем-нибудь сохранить достоинство. — Это было оскорбительно с моей стороны — предложить вам деньги.       — Отчего же? — не смягчаясь в чувствах, сказал Лайсон. — Деньги — это то, за что я работаю.       — Оскорбительно, — повторил детектив, — потому что моя любовь к вам чиста и…       — Любовь? — перебил его Лайсон, скривившись, как будто произнося не «любовь», а, по меньшей мере, какое-то нецензурное ругательство.       — Именно так, — невозмутимо подтвердил Киртц. — Я вас люблю.       — Вы сумасшедший человек, детектив, — строго и серьезно сказал Лайсон.       Киртц молча замер, пораженный в самое сердце. Он был готов умереть прямо здесь, на пороге с прихожей — трагически погибнуть, отвергнутый и уничтоженный, растерзанный жестоким колким взглядом серых глаз. Нет, просить пощады у этих глаз было бессмысленно. Надеяться — было бессмысленно.        Лайсон, моргнув, опустил взгляд и тихо вздохнул.       — Простите, — сказал он. — Это тоже было… кхм… грубо с моей стороны.       Детектив встрепенулся, не уверенный теперь, стоит ли трагически умирать или уже не стоит — и сердце его вновь возбужденно засуетилось. Лайсон обернулся через плечо и посмотрел на тюльпаны.       
— Это вы… здесь у подъезда срезали?       — Да, — гордо ответил детектив. — Вы достойны лишь самых свежих цветов.       — О-о-ох… Госпожа Борелль с вами вовсе не согласится, — удрученно сказал Лайсон. — Нет, детектив, я искренне надеюсь, что никто вас здесь не видел.       — Да пусть она только посмеет не согласиться, эта старая форель, я упрячу ее в тюрьму по обвинению в беспрецедентной глупости и чудовищном надругательстве над законами здравого смысла, — воинственно заявил Киртц.       Лайсон несколько раз кивнул:       — Этого-то я и боюсь.       — Что ж, тогда я… — смутился детектив, — тогда я оставлю ее со своей глупостью на свободе — это ли не величайшее наказание для нее?       — Вероятно, — ответил Лайсон, лишив голос всякого выражения.       Он выжидающе посмотрел на Киртца, не иначе как приготовившись стойко встретить его следующую реплику, но тот молчал, и Лайсон, наугад поправив чуть растрепанные волосы, отвел взгляд в сторону, задумавшись о чем-то своем. Постояв так, он взял оставленную на столе чашку на блюдце и вместе с блюдцем отправил ее в посудомоечную машину.       Эндман же чем дольше стоял на пороге этой затихшей, пригретой солнцем комнаты, тем больше не хотел никуда отсюда уходить. Казалось, он уже врос в этот порог ногами. Ему не нужно было и дальше — достаточно было здесь. Он был бы верным сторожевым псом этого жилища, он отгонял бы всех непрошеных визитеров, любопытных соседей и госпож Бореллей. Он спал бы на чистом и аккуратном придверном коврике и чувствовал бы себя гораздо лучше, чем в своей постели.       — Я не знаю, что сказать, — сказал Лайсон, нарушив затянувшееся молчание.       — В таком случае позвольте мне… — начал детектив.       — Вы любите меня, — перебил Лайсон, все-таки найдя что сказать. — Меня — это кого? Кто я? Вы меня даже не знаете.       — Да, что ж, вы правы.       — Вы любите кого-то, может быть, но не меня.       — Да, вы… — Киртц опустил голову. — Вы действительно правы…       — Я прав? — с новой силой возмутился Лайсон. — Почему я прав? Может быть, я не прав. Почему вы со мной соглашаетесь? Вы только что так уверенно заявляли мне совершенно другое.       Эндман смотрел на серый коврик у себя под ногами. Ему хотелось делать то, что он знал и умел, то, в чем он разбирался. Блюсти, охранять, защищать — это было бы так просто. Если бы только ему позволили. Но здесь не нужен был пес. Никому не нужен был пес. И даже Саре, прожившей с ним пятнадцать долгих лет, не нужен был пес. Ей нужен был человек. Эндман поднял голову от коврика и со странным чувством, как будто преодолевая невидимую преграду, сказал:       — Я бы хотел узнать вас.       — И как вы себе это представляете? — спокойнее спросил Лайсон. — Если я какой-то там ваш свидетель, разве по правилам вам не запрещено вступать со мной в личные отношения?       — Правила… — сказал Эндман с презрением и сделал какое-то досадливое движение рукой, словно смахивая что-то, витающее в воздухе. — Я… никогда не лежал к ним душой. К тому же если вы говорите правду о том, что не контактировали с обвиняемым столько лет, то из свидетелей вас смело можно исключать.       — О, — усмехнулся Лайсон, — мне кажется, вы лукавите, детектив. Да, я говорю правду, я-то знаю это наверняка. Но откуда знать об этом вам? Какой же из вас был бы полицейский, если бы вы так легко верили людям на слово? И как с учетом этого доверять мне вам? Что это все, — он развел руками, — если не какая-то изощренная игра с вашей стороны, потому что вы все еще надеетесь, что я выведу вас на Ирвена?       — Это не игра, — твердо сказал детектив. — Ирвен Эберхарт, скорее всего, уже мертв.       — Мертв? — Лайсон раздвинул брови. — Почему вы так считаете?       — Он либо мертв, либо давно покинул страну.       — Что ж, — тихо сказал Лайсон, помолчав. — Он… всегда мечтал о путешествиях.       — Я сомневаюсь и в том, что он вообще когда-либо был значимой фигурой в чем-то, — подумав, сказал Киртц. Лайсон, смерив его недолгим взглядом, отвернулся и отошел к окну, чуть отодвинув сбоку занавеску. Эндман продолжил ему в спину: — Вы знаете, как было сделано то фото, самое известное его фото?       Лайсон открыл форточку и присел на край подоконника, скрестив вытянутые вперед ноги, затем вытащил из лежащей на подоконнике пачки сигарету и, прикуривая ее, чуть шепеляво сказал:       — Откуда же мне знать, детектив?       Пола халата, медленно ползшая вниз, наконец свалилась с его колена, и Лайсон лениво закинул ее обратно.       — Это фото, — сказал Киртц, ощущая какое-то повышенное слюноотделение, — было сделано в момент или, вернее, прямо перед моментом покушения на Дуарта — Председателя Комиссии. Вы, наверное, помните тот взрыв в его доме.       — Не интересуюсь ни взрывами, ни политикой, — пожал плечами Лайсон.       — Так вот, это фото… — хотел продолжить детектив.       Лайсон прервал его:       — Не кричите через комнату, проходите. — И показал длинным изящным пальцем на коврик: — Обувь снимите.       Детектив нерешительно посмотрел на коврик, как будто ожидая от него какого-нибудь знака или, может быть, разрешения. Покинуть, бросить позади все привычное и знакомое и переступить черту в неизвестность — или же остаться здесь, на этом островке безопасности, с твердым знанием своего назначения в жизни? Коврик знаков не подавал. Детектив поднял голову и взглянул в лицо неизвестности — слегка удивленное и внимательно следящее за ним своими загадочными серыми глазами. Эти глаза манили его, кисти с изящными пальцами манили его, складки махрового халата будоражили душу. Эндман уверился: сопротивляться им было невозможно.       Он разулся, оставив ботинки на коврике, и, отметя все сомнения, шагнул вперед.       — Присаживайтесь, — Лайсон показал на один из бледно-зеленых стульев и детектив, не теряя времени и решимости, отодвинул стул от стола, по которому так и были рассыпаны неприкаянные тюльпаны, и сел. — Вы говорили?..       Эндман, с трудом вспомнив, словно это было в прошлой жизни, о чем он говорил, наконец продолжил:       — Так вот, это фото… было сделано уличным фотографом, туристом из небольшого города, который проходил мимо. Но было оно такого хорошего качества и так отчетливо запечатлело в анфас лицо обвиняемого, что стало буквально лучшей имевшейся у нас фотографией какого бы то ни было непойманного преступника. А было это потому, что этот турист — естественно, даже о том не подозревая — использовал контрабандную камеру, за что, разумеется, был немедленно арестован, когда пришел в участок с распечатанными фотографиями и сообщил об инциденте. Но фото было такого превосходного качества, что, несмотря на его незаконный характер, решено было его оставить и даже размножить, чтобы довести до общественности.       Лайсон с серьезным немигающим взглядом слушал детектива, выражая что-то неопределенное слегка приподнятой бровью.       — Так вот, — продолжал Киртц, — фотографий этих была у туриста целая серия. От момента, как Эберхарт выходил из магазина с пачкой сигарет «Заводила» в руке, до момента, как он, оборачиваясь на фотографа, бежал к черному фургончику, припаркованному у дома Председателя, на котором, как позже установили, приехали и скрылись террористы. Пробовали ли вы когда-нибудь сигареты «Заводила», Лайсон? — неожиданно спросил Киртц.       Лайсон слегка помотал головой.       — Думаю, что неспроста, — кивнул детектив. — Как вы считаете, мог ли Ирвен Эберхарт курить эти сигареты?       — Вряд ли, — ответил Лайсон.       Детектив победоносно вздернул подбородок, приготовившись выдать развязку.       — В расследовании этого дела я официально не участвовал. Но, с моей точки зрения, мы имеем здесь не больше, чем обыкновенного мальчика на побегушках. Происходит моя точка зрения из того, что я никогда не видел молодого человека, курящего сигареты «Заводила», к какому бы социальному классу этот молодой человек ни принадлежал. По той простой причине, что в них содержится столько яда, что, не прокуривая свои легкие в течение как минимум двадцати лет, ими невозможно даже затянуться, чтобы тут же не начать отхаркивать смолу. Так что, вероятнее всего, Ирвен Эберхарт был отправлен за сигаретами кем-то другим, а это, в свою очередь, означало бы, что он не только не может быть высшим в иерархии, а, по всем признакам, на тот момент он был там самым низшим. Конечно, это было много лет назад и с тех пор он мог бы продвинуться, вот только… Ни один теракт, который был приписан ему в дальнейшем, ни одного свидетельства его участия на самом деле не имел. И ни один из пойманных впоследствии террористов даже после жесточайших допросов не мог выдать о нем достоверной информации. Скорее всего, никто ее просто не знал. Более того, с тех пор не было никаких подтверждений даже тому, что он вообще жив. Итого что мы имеем? Мы имеем один теракт восьмилетней давности, резонанс с его родителями и Бакстом Реймондом, а также удачно пойманный эффектный кадр. Общественное негодование сделало Ирвена Эберхарта своего рода антизвездой. Но делает ли это его главной криминальной фигурой в государстве? Нет, я так не думаю. Расходная пешка с лицом, известным на всю страну. Кому это нужно? Если они и пожалели избавиться от него самым простым способом, то уж точно сплавили его за границу.       Детектив закончил, и повисшая тишина, как писк невидимого насекомого, зазвенела у него в ушах.       — Мой бог… — наконец сказал Лайсон, выдув изо рта дымные завитки, тут же рассыпавшиеся в воздухе. — На кой черт, простите, вы его ищете тогда?       — Я лишь… — детектив замялся, — выполняю приказы начальства.       Лайсон вздохнул, искоса на него посмотрев.       — Правила, значит, не соблюдаете, но приказы выполняете?       — Я… — Эндман был уверен, что его лицо зарделось как только что включенная мигалка на крыше полицейского автомобиля. — Это… исключительно ради разнообразия, чтобы не быть предсказуемым. А так вы не подумайте, еще не изобрели столько приказов, сколько я в состоянии не выполнить!       — Не представляю, зачем мне об этом думать, — сказал Лайсон, впервые вдруг за весь разговор улыбнувшись.       — Чтобы вы… — сердце детектива расцвело и робко задрожало при виде этой улыбки, — чтобы вы вот так улыбнулись, разве этого не достаточно?       Лайсон мягко усмехнулся, прикрыв глаза, и, помолчав, сказал:       — Допустим, что я вам верю. Допустим, что у вас нет никаких скрытых мотивов. Но… помните, я при первой встрече вам сказал, что сторонюсь неприятностей?       — Я помню каждое ваше слово, — вставил Киртц, хотя вопрос звучал риторически.       — Скажите, детектив, ассоциируете ли вы себя с неприятностями?       Мысли застряли у Эндмана в глотке, и сквозь нее теперь не могло пройти ни звука.       Да, он ассоциировал себя с неприятностями. Он не просто ассоциировал себя с неприятностями, он гордился этой ассоциацией как докторской ученой степенью, как Орденом Вечного почета за заслуги перед общественностью. «Неприятности пришли за тобой» — так могло бы звучать его жизненное кредо, выбитое у него на груди в подпольном татуировочном салоне. И теперь его переиграли. Теперь его обхитрили. Использовали его же силу против него самого.       Киртц не мог вымолвить ни слова, чувствуя себя пойманным в капкан.       — М-м, вот и я об этом, — сожалеюще цокнул Лайсон.       Эндман понуро поднялся со стула, опершись кончиками пальцев о стол.       — Да, вы правы, я… вижу свою ошибку, — проговорил он. — Это вам совершенно не подходит. Я вам совершенно не подхожу. Что ж, в этом случае я не посмею вас больше тревожить.       Лайсон, некоторое время посмотрев на детектива, как будто желая что-то сказать, в результате лишь хмыкнул и отвернулся к пепельнице, вмяв в нее сигарету. Киртц вернулся к порогу, обулся и, обведя комнату безутешным взглядом неизлечимо больного человека, вышел за дверь.       Оставшись по другую сторону двери один, Лайсон подхватил со стола тюльпаны и бросил их в мусорную корзину.

***

      Из сна Вероника словно вытекла, выструилась мурчащим лесным ручейком и в неге расплылась по подушке, наметив на губах сладкую улыбку. Ее тело все еще помнило теплоту чужого объятия, и мысли продолжали цепляться за твердый, явственно осязаемый торс в черной толстовке, отчаянно не желая отпускать его, ведь она уже собралась, она уже собралась потрогать и не только черную толстовку, а и плотно сидящие на ногах штаны из, как ей казалось, обязательно грубой шершавой ткани, и пристегнутую к бедру кобуру, и… везде-везде. Она ждала, как в ответ он положит руки туда, где ее еще никогда не обнимали — и прижмут, сожмут, обожмут ее целиком.       По мере того как ускользал ее сон, Вероника все недовольнее мычала и наконец, когда надежды вернуться назад уже не было, засунула руку под подушку, нащупала и вытащила ластящееся к коже «переговорное устройство» и, приоткрыв один глаз, посмотрела на полупрозрачный экран. Зеленый значок в его центре одиноко скучал без циферок, считающих свежепоступившую корреспонденцию. Вероника коснулась значка и прочитала свое последнее и единственное сообщение: «Мы можем завтра увидеться?» Все предшествующие уже стерлись, как происходило, по ее наблюдениям, спустя ровно сутки после их отправки или получения.       Она сонно потыкала пальцем в устройство, словно надеясь этим ускорить ответ Ирвена, — как вдруг увидела на экране свое лицо: придавленную к подушке щеку и лохмато торчащие темные волосы. Вероника нахмурилась, экранное зеркало повторило за ней. Вероника еще раз куда-то тыкнула, и картинка замерла, сложилась в небольшой квадратик и, подвинув давешнее сообщение вверх… отправилась Ирвену?!       Вероника в ужасе раскрыла рот.       «Что это было?! — прокричала она у себя в голове. — Он что, это увидит?!»       Она бросила устройство на постель, прижала к себе одеяло и закопалась головой под подушку, содрогаясь от жгучего стыда. Сердце бешено колотилось, и наконец ей пришлось вынырнуть за глотком воздуха. Осторожно выискав глазами контуры прозрачной пластинки, валяющейся на простыне, она снова взяла ее в руки и, превозмогая желание зажмуриться, открыла сообщения. Ничего не изменилось. Картинка с ее заспанным лицом не растворилась и никуда не исчезла.       Вероника открыла нарисованную на экране клавиатуру и набрала новое сообщение: «Я случайно!!!»       Сообщение отправилось вслед за картинкой, положив конец робким надеждам на то, что та все-таки сотрется. И, почти не поверив своим глазам, Вероника тут же получила ответ.       «Я понял», — было написано в нем.       Вспыхнувшая в первый момент радость от пришедшего сообщения быстро потонула в разочаровании. Веронику кольнуло от этой краткости и еще больше от того, что он, оказывается, уже прочитал ее вопрос и ничего не сказал. Она подождала еще. Сообщений больше не приходило.       «Сможем ли мы увидеться?» — наплевав на гордость, повторно написала она и принялась гипнотизировать экран.       Переживания о том, что он снова не ответит, перемешивались с отвлеченными гаданиями в ее голове: тоже ли он только что проснулся? где он? надета ли на нем его черная толстовка?       «Какая есть необходимость?» — появилось наконец на экране. Не то, чего она боялась, но и не то, на что она надеялась.       «Я хотела бы делать больше, помогать физически. Я могу говорить с этими людьми, успокаивать их, или заниматься перевязкой», — написала Вероника.       «Слишком опасно для тебя», — пришел быстрый ответ, и она убедилась, что от быстрых ответов не стоит ждать ничего хорошего.       «Я сама о себе позабочусь. Это условие перевода денег с моей стороны. Я хочу быть в курсе того, что происходит. Приезжать хотя бы раз в неделю. Я не буду отправлять деньги в неизвестность».       Несколько раз с сомнением перечитав написанное (не слишком ли часто будет раз в неделю? не слишком ли редко?), она наконец отправила все без изменений, почувствовав при этом непривычную занозу в груди — словно ей приходилось покупать что-то упорно не дающееся в руки. Прошло несколько минут, но ответа так и не было. Веронику съедала тревога. Один неверный ультиматум — и Ирвен мог больше не написать, навсегда пропасть, сорваться с этой слабой невесомой нити, за которую она его держала.       «Я пришлю адрес сегодня вечером. Будь готова», — отобразилось на экране новое сообщение, и Вероника от радости чуть не запрыгала на постели.       Сразу после работы, захватив Ханну в просторный бронированный автомобиль, она отправилась к ней домой. Говорить о повседневных глупостях не хотелось — обеих волновали совсем другие темы, для которых в машине было слишком много посторонних ушей — и в дороге их сопровождало только глухое рычание автомобильного мотора.       Ханна смотрела в окно, думая о своем готовящемся повышении. Новость свалилась на нее слишком неожиданно и вызывала скорее нервозные подергивания, чем радостное предвкушение. Когда Вероника объявила ей, что уже обсудила все с руководителем Департамента, господином Фидефелем, и получила его безоговорочное одобрение, Ханна села на подогнувшихся ногах. Она была не только совершенно неквалифицирована для должности, но и уже предвидела проклятия, которые посыпятся на нее со стороны текущей главы Операционного отдела — госпожи Каупе, которую теперь или понизят, или вовсе уволят. Каупе точно растрезвонит всем, что Ханна прокралась на должность прямиком из постели старого и бородавчатого господина Фидефеля. Как после этого будут смотреть на нее коллеги, подчиненные? Но спорить с Вероникой было все равно что пытаться отбрехаться добрым словом ото льва. Особенно когда та уже продумала все до мелочей.       — Десять миллионов крон в месяц — я думаю, что такую сумму смогу без особого риска «недосчитывать» в поступлениях от конфиската, — озвучивала свой план Вероника, запершись в кабинете с Ханной. — Переместить их физически между хранилищами я тоже смогу, а вот дальше дело будет за тобой. Как только ты вступишь в должность, у тебя будет доступ ко всем транзакциям. Эти деньги ты будешь небольшими суммами переводить на счет подставной компании. Сам счет мне пришлют позже, когда у нас тут будет все готово. Но придется подумать над статьями расходов. Услуги по уборке, ремонту, расходные товары, технические услуги — все, что не будет бросаться в глаза и что сложно будет проверить на результат.       — Но… — прикинула все это в голове Ханна, — тогда ведь не сойдется баланс. Как я объясню, откуда взялись лишние десять миллионов?       — Естественно, не должно быть никаких лишних десяти миллионов, — сказала Вероника. — Придется похитрить с реальными статьями расходов, «потерять» несколько чеков.       — «Потерять» чеков на десять миллионов в месяц? — изумилась Ханна.       — Это проще, чем ты думаешь. На один бензин, за который всегда платят наличными деньгами, суммарно тратится около четырех миллионов. «Сотрешь» половину этого, ладно, четверть, чтобы не было так заметно — и вот уже покрыта десятая часть. Я уверена, что есть полно и других подобных расходов.       Ханна тяжко вздохнула, чувствуя переполняющую ее слабость. От обдумывания этой схемы у нее шла кругом голова.       — Хоть дала бы мне брата своего в качестве компенсации, — посетовала она.       — Как я могу дать тебе брата, что за глупости ты говоришь? — рассердилась Вероника. — Я им не управляю.       — Ну хоть узнала бы, что за девушка у него там. Может, мы ее…       — Ох, Ханна, мы тут серьезные вещи обсуждаем, а ты только о парнях и думаешь. И вообще, ты еще только неделю назад возмущалась, что я его к тебе привожу.       — Я тогда еще не разглядела, какой он симпатичный, — конфузливо пробурчала Ханна.       Ничего предосудительного в том, чтобы думать только о парнях, она вовсе не видела и, вспомнив теперь об этом разговоре, переключилась на мысли о Велисенте. Оставшаяся дорога пронеслась за этими мыслями как мелькает за окном осенний стриж, мчащийся в теплые края.       Сам же Велисент, не отличавшийся такой выдающейся скоростью, приехал к дому Ханны уже затемно, когда Вероника успела вся известись и решила, что поедет на встречу без него.       — Куда ты собралась ехать без меня? — возмутился Велисент, когда та рассказала ему о своем намерении.       — Пока никуда, он еще не прислал мне адрес, — сказала сестра. — Но как только прислал бы, я бы сразу поехала и не стала бы тебя дожидаться.       Оказалось, однако, что появление брата нервозность Вероники нисколько не успокоило, наоборот — этот факт как будто говорил ей, что все сроки уже истекли, что если бы Ирвен собирался что-то отправить, он давно бы это отправил, и что каждая минута теперь все измельчает и измельчает ее шансы на встречу. Вероника следила за сменой этих минут на электронных настольных часах, и, как только наступала новая, она тут же бросалась проверять, не появилось ли теперь в переписке какого-нибудь сообщения.       Велисент, напротив, радостно встречал каждую минуту, все сильнее укрепляясь в надежде, что никакого адреса не придет и они просто поедут домой, как и положено всем обычным нормальным людям, когда они приезжают к кому-то в гости. Более того, как обычному нормальному парню ему не положено было даже приезжать сюда, в какое-то инфантильное девчачье жилище, утыканное лилиями и раскрашенное в нежно-розовые цвета. Нет, ему положено быть с Бэйлом, вдалеке отсюда, лежать в его прохладной мансарде, обсуждать стихи Г. Нормана и затягиваться сладковатым никотиновым паром.       Пока они в молчании сидели, думая каждый о своем, Ханна незаметно подкрадывалась к Велисенту поближе и, пересев в конце концов к нему на диван, словно невзначай чуть наклонилась в его сторону, оперевшись на руку. Но вдруг, вспомнив о чем-то, она встрепенулась, встала и полезла в верхний ящик письменного стола.       — Вот, — протянула она Веронике маленькую белую карточку. — Пришло вчера с цветами, — она кивнула на стоящие в вазе на столе красные розы. — Скучают по тебе.       Вероника, оживившись и радостно блеснув глазами, взяла карточку из руки Ханны и посмотрела на нее как на чью-то дорогую сердцу фотографию.       — Кто там по тебе скучает? — подозрительно спросил Велисент.       Вероника загадочно подняла к нему глаза.       — Больше всего скучает господин Лейбегр, наверное, — сказала она мечтательно.       — Господин Лейбегр? В смысле Ланс Лейбегр, министр экономики?       — Да, — она улыбнулась, довольная произведенным на брата впечатлением, и игриво добавила, помахав у него перед носом запиской: — Вот видишь, тут буква «Л».       Велисент, как грозный ревизор, вцепился в записку взглядом, но так и не успел ничего рассмотреть, кроме этой самой буквы «Л.» в правом нижнем углу.       — Что у тебя за отношения с ним? — строго спросил он, когда сестра перестала махать карточкой и спрятала ее в карман.       — Ох, какой ты нудный, — потускнела Вероника. — Нет у меня с ним никаких отношений. Кроме, — добавила она, сделав драматическую паузу, — платонической любви, разумеется. — И захохотала брату в лицо. Тот даже бровью не пошевелил.       — Это всё эти сходки ваши? Там ты с ним видишься?       — И с ним, и не только с ним, — ответила сестра теперь почти безразлично, как будто разговор вдруг навеял на нее страшную скуку, и заносчиво усмехнулась: — Сходки, пф-ф-ф, сказал тоже. Там самый высший свет. Вот кто тебе ни придет в голову — они все там, а некоторые даже и приглашение получить не могут.       Велисент иронично изобразил отвисшую челюсть, но Вероника уже перестала обращать на него внимание, вернувшись взглядом к экрану — ведь, пока они говорили, прошла, должно быть, целая вечность, — и чуть не споткнулась на очередном вдохе, когда увидела новое сообщение в переписке. Переждав несколько секунд счастливого онемения, Вероника встала и накинула на плечо маленький черный рюкзак.       — Пора, — деловито сказала она, словно никогда и не сомневалась, что это момент настанет. Брат недовольно скривился. Вероника повернулась к Ханне: — Ответь господину Л., что я тоже очень скучаю, но занята сейчас исключительно важной задачей для общечеловеческого блага. Поняла?       — Поняла-а, — протянула та с некоторым раздражением.       Ехать на этот раз пришлось на самую окраину — туда, где Белый сад заканчивался и по обеим сторонам дороги вытягивался густой черный лес. Их встретили на пересечении Канорского шоссе, которое дальше, на сотни километров вперед погружалось в «глубинный Иттгарт», о коем Вероника имела лишь слабое представление из учебника по географии, и Обходной проезжей дороги, названной так потому, что она обходила всю Гладену по самой границе. На обочине у перекрестка двух дорог ждал с выключенными фарами знакомый фургон.       Они снова долго тряслись в кузове, и, когда наконец их выпустили из фургона и Вероника спрыгнула на прореженную затоптанную траву между двумя колеями, подошвы ног продолжали монотонно гудеть. Она осмотрелась: взгляду сразу же встретились несколько протяженных деревянных строений, освещенных редкими, одиноко стоящими фонарями на высоких покосившихся столбах, — все это вместе напоминало какую-то ферму. Вероника медленно повернулась дальше: по сторонам стояло еще несколько машин, вокруг, как и тогда у реки, темнел лес, а рядом чуть пошатывался Велисент.       Этой ночью об их прибытии никто не объявлял, «Солиста» не звали. Мужчины со скрытыми лицами, гремя экипировкой, зашагали к ближайшему дому и о привезенных гостях словно позабыли. Чего-то сперва подождав, Вероника неуверенно двинулась за ними, брат со вздохом поплелся следом. На подходе к дому стали видны заколоченные окна; сквозь редкие щели между досками изнутри пробивался едва заметный свет. Вероника потянула на себя тяжелую деревянную дверь, за которой скрылись ее попутчики, и в нос еще с порога ударил нестройный оркестр резких запахов, заставив и ее, и зашедшего вслед за ней Велисента непроизвольно поморщиться.       Помещение, внутри которого они оказались, производило впечатление таверны, приемного покоя больницы и походного привала в одном. Слева за несколькими крепкими дубовыми столами сидели «посетители», распивая что-то из кружек и темных бутылок без этикеток. Прямо, напротив входа — кто на подстилках, а кто просто на полу, — ютились люди — совсем не похожие на тех, что были за столами, и Вероника, хоть никогда в своей жизни этих людей не встречала, сразу же их узнала: это были те люди, которых увезут на катере — с остановкой в Мансе, а затем в Неджелас. С трудом оторвав взгляд от вереницы бледных, иссохших лиц, она посмотрела дальше направо, где у стены развалились ехавшие с ней автоматчики, стянувшие теперь с себя маски. Вернее, кто-то из этих автоматчиков, должно быть, ехал вместе с ней, но Вероника не могла определить кто именно: здесь их стало больше и все они были одеты в похожую черную форму.       Она еще раз окинула глазами помещение и наконец поодаль, у высоченной груды каких-то установленных друг на друга ящиков, заметила еще одну группу мужчин — и в ней уже разглядела того, кого так страстно желала разглядеть. Ирвен стоял к ней боком, поставив руки на пояс. В футболке и штанах, с одной-единственной кобурой, обматывающей бедро, он так отличался от своего обычного, обвешанного портупеями вида, что казался сейчас почти раздетым. Раскатистый смех из-за столов, болезненные стоны, запахи — все это ушло на второй план, когда он повернул к ней голову, — и лавиной навалилось обратно, когда он отвернулся.       Гордость некоторое время поборолась в ней с желанием подойти и прямо сейчас потребовать его внимания и наконец победила. Вспомнив, зачем она, в конце концов, сюда приехала, Вероника выбрала глазами старика, который одной дрожащей рукой пытался забинтовать свою другую дрожащую руку, и уверенно двинулась в его направлении.       Велисент, напротив, не имея желания ни привлекать чье-либо внимание, ни к кому-либо здесь приближаться, в этот раз за ней не последовал. Скрестив на груди руки, он встал у стены, потрудившись отойти особенно подальше от компании автоматчиков. Сидящие за столами, неподалеку от которых он оказался, бросили на него несколько косых взглядов, и Велисент отвернулся, став наблюдать за сестрой.       Вероника, присев рядом со стариком, аккуратно взяла его за больную руку и принялась решительно обматывать ее бинтом. Рука была покрыта вздутыми под дряхлой кожей венами и рваным рисунком пигментных пятен, но ран на ней видно не было, и, может, лишь небольшой отек выдавал какую-то травму. Вероника успела сделать только пару витков вокруг его предплечья, как старик вдруг застонал, остановив ее, и посмотрел ей в лицо бесцветными, водянисто колыхающимися между век глазами. Челюсть его затряслась книзу, как будто он силился что-то сказать, и Вероника подумала, что никогда еще не видела таких старых людей вблизи.       Вместо голоса старика, однако, раздался молодой и не слишком дружелюбный голос откуда-то сверху:       — Что ты делаешь?       Вероника вскинула голову: над ней стоял Ирвен и строго на нее смотрел.       — Я помогаю, как и собиралась, — важно заявила она.       Ирвен недовольно сжал губы и, посмотрев теперь поверх головы Вероники, коротким жестом пальцев кого-то поманил. Вероника обернулась. Вперевалочку на кривовато разинутых в стороны ногах к ним неспешно, словно только имитируя усердие, бежал тот юный пацан, которого она видела в прошлый раз у реки. Терпеливо дождавшись, когда он добежит, Ирвен указал ему пальцем на старика:       — Тут перелом. Почему не сделал косынку?       Пацан потоптался, посомневался и, не придумав, видимо, никакого хорошего оправдания, присел на корточки рядом со стариком, буркнув:       — Да щас сделаю.       — Что за «да щас сделаю»? — недовольно переспросил Ирвен.       — Щас сделаю, — буркнул пацан поуважительнее.       Он боком вытолкал Веронику, поудобнее устраиваясь рядом со стариком, и начал заниматься его бинтом. Почувствовав себя каким-то выброшенным на обочину пятым колесом, Вероника встала и, чтобы не стоять уж совсем без дела, стала усердно себя отряхивать. Рядом с Ирвеном тем временем появился кто-то еще, и, подняв глаза на голос, она узнала в нем парня по имени Рени, которого тоже запомнила с прошлой вылазки.       — Чего насел на пацана? — сказал Рени.       Ирвен повернул к нему серьезный немигающий взгляд.       — А ты хочешь, чтобы он вырос разгильдяем и троглодитом, как ты?       — Ну зна-аешь… — аж покачнулся от возмущения Рени.       — Извини, Рени, — отвернулся Ирвен. — Я сегодня не в настроении.       — Вот я о чем и говорю, — закивал Рени, стараясь как можно активнее подтвердить то, о чем он говорит. — Ты нервный стал. И знаешь почему? Вот сколько ты ни говори, что тебе все равно, а я знаю, что ты затаил обиду, что Юс без тебя уехал. Но вот послушай меня, — он поднял палец почти к лицу Ирвена, — виноват в этом не он, а виноват в этом только ты. Уж сколько лет ты трындишь, что ноги твоей здесь не будет, а ноги твои обе и по сей день здесь остаются, ну и как долго, скажи на милость, можно было тебя ждать?       — Отстань, Рени, я не хочу тебя больше слушать, — утомленно нахмурился Ирвен.       — А теперь притащил еще девку эту, зачем? — не остановился Рени. — Вот уедешь ты наконец, и что нам с ней делать тут полагается?       Вероника, мгновенно осознав, что это ее имеют в виду под «девкой», так раскалилась от гнева, что чуть не исторгла из ноздрей огонь на следующем выдохе. Сердцем она уже мчалась к выходу, хлопала дверью так, что тряслись на потолке доски, и пробиралась через лес обратно к городу. Но ноги что-то удерживало. В лес, если уж подумать честно, не хотелось: она даже не знала, в какую сторону идти. Да и Ирвен — Ирвен ее обратно не позовет, в лес за ней не побежит, останавливать ее не станет. И Вероника стояла, не раскрыв даже рта, как оледеневший, зависший в воздухе вихрь, ожидая, что Ирвен теперь хоть немного за нее вступится.       Тот посмотрел на Рени — не так испепеляюще, как она хотела, но было в его взгляде и сложенных губах что-то отчетливо неодобрительное, даже критикующее.       — Пойдем на улице поговорим, — сказал он Рени, махнув головой на дверь, о которой только что грезила в своих яростных фантазиях Вероника.       Рени спорить не стал и пошел вслед за Ирвеном, видимо, предвкушая, как уж на улице-то он выскажется без всякой цензуры.       — У меня мамка с папкой так ругалась, — проворчал пацан, как бы ни к кому конкретно не обращаясь, — тоже, мол, что девку притащил и так далее. А потом папка взял ее и прибил.       Вероника внутренне содрогнулась, как-то мгновенно позабыв о собственных обидах. Она посмотрела в две удаляющиеся спины и попыталась отогнать размышления о том, кто из них предполагается мамкой, а кто папкой в этом сценарии.       Ирвен, не дойдя еще до улицы, начал объяснять что-то Рени, экспрессивно при этом жестикулируя, и отвлекся уже у самой двери, немного приостановившись и посмотрев на Велисента, который спиной в черной рубашке отирал стену у входа. Велисент с обычным своим недружелюбием посмотрел в ответ, правда, вышло у него недружелюбие в этот раз какое-то вялое, истощенное. Когда Ирвен пропал за дверью, оно почти превратилось в жалобный скулеж.       Сбоку до Велисента донеслась очередная порция насмешек от сидящих за ближайшим к нему столом мужчин бандитского вида, главным из которых был какой-то седеющий мордоворот с мятыми ухабистыми щеками, покрытыми безобразной щетиной.       — …сдадим в притон — за такую, может, тысяч шестьдесят отвалят, — говорил мордоворот. — Бямба, поделим с тобой…       — …а я ее буду держать за патлы, — раздавались и другие голоса, — пока она мне сосать будет… Да до тебя только в конце круга дойдет, с полным ртом… Смотрите, как зыркает, смотрите…       Велисент перестал на них зыркать, проклиная себя за то, что выбрал встать именно здесь, рядом с этими отмороженными дикарями, побоявшись толпы автоматчиков, которые с текущей его перспективы выглядели не так уж и страшно. Но уйти теперь значило бы не просто уйти, а позорно капитулировать, признав свое поражение. Вместо этого Велисент твердо стоял на месте и ежесекундно клялся себе в том, что больше они сюда не поедут, ни за что и никогда. Это обещание немного успокаивало его, вызывая приятные мысли о будущем, в котором ничто больше не помешает ему наслаждаться жизнью и проводить ночи только там, где он этого захочет. Нет, уж после этого сестре не удастся его уговорить, а в случае чего он расскажет все отцу — и пусть их обоих накажут, но это будет ничто в сравнении с тем, чему они подвергаются здесь. Он был глуп и наивен, потакая ей — куда только девалась его голова? Оглядываясь сейчас назад, он был уверен, что в здравом уме никогда бы не допустил такого.       Что-то несильно, но неожиданно ударилось Велисенту о висок, и таверну тут же сотряс дикий хохот. Велисент посмотрел вниз: на полу валялась обглоданная птичья косточка. Фантазии о счастливом будущем отошли на второй план, внутри закипела злость. Окончательно рассвирепев под веселые уханья и улюлюканья, Велисент подобрал косточку и с чувством запулил ее обратно. Кто-то еще пуще захохотал, но седой мордоворот, по чьему столу проехалась теперь косточка, жеста явно не оценил.       — Она, оказывается, тявкает, — сказал он с расстановкой, сморщив как будто неприятно удивленное этим лицо, и поднялся из-за стола. Велисент, быстро растерявший запал, сжался от мысли о том, что было бы, задень косточка самого мордоворота.       Бандит приблизился, от него устрашающе разило алкоголем и немытым телом. За ним осторожно подтягивались и другие, ожидая, может быть, какого-то шоу и стремясь занять первые ряды.       — С таким нравом тебя в притон не возьмут, деточка, — проговорил ведущий шоу и широкой лапищей приложил Велисента по уху, попутно схватив его за волосы и намотав их на кулак.       Велисент вцепился в руку, которая его держала, пытаясь разжать чужие пальцы — все без толку.       — Отцепись! — завизжала и налетела вдруг откуда-то Вероника.       Мощная рука ударила ее поперек туловища и снесла назад, отшвырнув как котенка. Велисент слышал, как сестра хрипит, барахтаясь на полу, видел, как ее вздергивают вверх чьи-то руки и держат, лапают, облипают.       Он боялся бить в лицо — боялся того, что с ним будет в ответ, — и только колотил то, что оставалось: выпирающее брюхо, обтянутое черной майкой, и нависающие над ремнем бока. Кулаки раз за разом погружались в мягкое тело, но так ничего и не добивались.       Мордоворот шлепнул его по второму уху, как какую-то мошку, которую нужно прихлопнуть. Шум в голове слился с гомоном и смехом вокруг. В прорехи сгустившейся вокруг них толпы Велисент видел нескольких автоматчиков — те сидели спокойно, поглядывая на них издалека с любопытством. Мордоворот снова ударил по уху, словно запрещая ему поднимать взгляд от пола, и за волосы потянул его вниз. Как только Велисент понял, куда движется его лицо — а двигалось оно, судя по всему, к чужому паху — им овладел беспомощный ужас. Он что было сил уперся руками в мясистый живот, попытавшись отвернуться. Прилетело теперь по затылку, и в глазах потемнело, но сопротивления он каким-то чудом не ослабил.       — Эмрек! — где-то раздалось непонятное слово.       Толпа бурлила, словно давно изголодавшись по развлечениям, и остервенело подначивала к действию. Еще раз прокричали:       — Эмрек!       Голову сотряс новый удар, перед взглядом кружилась и двоилась затертая и заляпанная пальцами пряжка ремня с гравировкой черепа. Велисент подумал о том, что если он хоть чего-то сейчас не предпримет, то его здесь просто убьют. И, быть может, точно так же подвесят его череп на какую-нибудь гирлянду. Сначала убьют его, а потом и сестру.       Постыдный порыв сдаться и позволить себя использовать, унизить, надругаться над собой подкосил его ноги, и он упал на одно колено. Скандирования толпы он уже не слышал, и ему даже казалось, что люди вокруг редеют, отступают куда-то, оставляя его с этим насильником наедине.       — Сучка еще трепыхается, — глухо сказал мордоворот, и только по этим словам Велисент понял, что пока еще не сдался, пока еще пытается его оттолкнуть.       Но что-то вокруг продолжало меняться, что-то происходило. Размытым взглядом Велисент видел, как автоматчики в другом конце привстали, потянулись к оружию, напряглись. Ему больше не приходилось вглядываться в просветы между людьми: толпа растеклась, как кусочки растерзанной ветром тучи. Всеобщее возбуждение будто встало на паузу, затаилось в воздухе, выжидало чего-то.       И тут громыхнул выстрел. Мордоворот как-то по-совиному ухнул, дернул Велисента вверх и вдруг отпустил. Но тому было некогда смаковать свою свободу: требовалось бежать, укрываться, спасаться. Он спрятал голову руками, куда-то метнулся, зажмурившись, врезался в стену и вжался в нее как в лоно давно позабытой матери. Со всех сторон окружали враги, сгущались над ним в черных масках, наставляли на него смертельные дула.       — Эмрек! — кто-то снова требовательно прокричал незнакомое слово, и Велисент, понемногу возвращаясь в реальность, открыл глаза и выглянул из-за рук наружу. — Хватит! Ты же знаешь, как я плохо стреляю. Не заставляй меня привлекать твое внимание таким способом.       Убийц в черных масках не было. Метрах в пятнадцати, нечетко разъезжаясь в глазах Велисента, стоял Ирвен Эберхарт, держа в опущенной руке пистолет. Теперь Велисент узнавал и его голос, который, если призадуматься, он никогда не слышал на повышенных тонах. Мордоворот, придерживая себя за ухо, осоловело пялился на Эберхарта; толпа за ним частью снова расселась за столы, а другая часть еще чего-то ждала — возможно, нового представления. Велисент увидел и сестру, стоящую от толпы поодаль, — она тоже смотрела на Ирвена, чуть согнувшись и поглаживая живот. Больше ее никто не держал, и Велисент облегченно выдохнул по этому поводу.       Мордоворот тем временем как-то лихорадочно ощупал себя вдоль пояса, будто что-то там ища, затем сдвинулся с места и зашагал к столу, за которым до этого сидел. «Не надо, Эмрек, не стоит», — зашуршало по толпе. Велисент где-то внутри своей исступленно трезвонящей головы догадался, что «Эмрек» — это, должно быть, его имя или, по крайней мере, какая-то местная кличка. Пара человек из компании мордоворота, с опаской посматривая на автоматчиков, уже стоявших неровным строем, неуверенно пытались преградить ему путь к столу, на котором, как Велисент теперь заметил, лежал в отстегнутой кобуре пистолет. Эмрек попыхтел, сдавленно порычал и наконец развернулся к Ирвену, так и не взяв оружие.       — Ты мне чуть ухо не отстрелил, чертов психопат! — проорал он во всю глотку.       — На что тебе ухо, если ты им не слушаешь, что тебе говорят? — строго осведомился Ирвен.       Эмрек еще надсадно гудел, собираясь с ответом, но Ирвен, видимо, посчитав угрозу устраненной, отвернулся к автоматчикам и махнул рукой с пистолетом в направлении Велисента. От вооруженной группы отделился человек и, повесив автомат на плечо, быстрым шагом подошел, грубо поднял Велисента на ноги и вознамерился потащить его за собой. Тот на каких-то последних крупицах гордости отмахнулся от него, вырвался и только после этого запоздало испугался, что сейчас получит по голове еще и прикладом. Но приклад остался на месте — а человек только кивнул головой в сторону, показывая, куда Велисенту в таком случае самостоятельно надо отправиться. Мимо прошел какой-то компаньон Эберхарта по имени, кажется, Рени — Велисент глазами проводил его до стены в нескольких метрах левее себя, в которую тот напряженно уставился.       «Только дыры за тобой и залатывай», — донеслось сзади его бормотание, когда Велисент поплелся к автоматчикам.       Вероника, не отнимая руку от живота, слабыми, немного хромоватыми шагами двинулась к брату, но почти сразу под суровый оклик остановилась:       — Нет. Ты — со мной, — Ирвен махнул ей рукой.       Этот оклик, несмотря на всю его грозность, вмиг зажег огонек вдохновения в ее глазах. Она развернулась к Ирвену и как будто ожила, расцвела, позабыла про боль. Не прошло и нескольких секунд, как она очутилась рядом с ним, готовая, казалось, на любые свершения. Ирвен, однако, ее стремления и старательности никак не похвалил и, почти даже не взглянув в ее распростертые к нему глаза, повел ее куда-то вглубь, к тем ящикам, у которых она заметила его вначале.       — Это ровно то, что я имел в виду, когда сказал, что, приводя его с собой, ты за него отвечаешь, — сказал он, когда они шли, и показал пальцем назад, в ту сторону, куда увели Велисента. — Только как ты планируешь это делать, если ты сама и сделать ничего не можешь?       Огонек в глазах Вероники тоненько замерцал, сник и потух под резко выступившими слезами. Она ничего не ответила, чувствуя, что ему не нужно ее ответа.       За длинным рядом ящиков, скрытая ими от основного зала, оказалась дверь в отдельную комнату. Ирвен пропустил Веронику зайти первой, потом зашел сам и закрыл за ними дверь. Комната была такой же неприветливой и неотесанно-деревянной, как и пространство снаружи. У стен грудилось еще несколько ящиков и беспорядочно валялись какие-то рюкзаки. В центре комнаты одиноко стоял голый стол, никаких стульев к нему не наблюдалось. И только сверху, свисая с длинного кривоватого провода, тянулась к столу блекло горящая лампочка. Вероника прошла, осматриваясь, и встала у шкафа с приоткрытой на щель дверцей, откуда пахло чем-то медицинским.       Ирвен открыл маленький черный чехол, похожий на плоскую шкатулку — отвлекшись на изучение комнаты, Вероника не заметила, где он его взял, — что-то из него вытащил и приложил ладонь к лицу, проведя от одного виска к другому. Сперва Вероника даже не поняла, что он такое сделал — движение казалось осознанным и целенаправленным, но никакого эффекта от него как будто не появилось. Лишь потом, приглядевшись, она уловила странные отблески где-то рядом с его глазами и по ним вывела очертания. Глаза огибала какая-то прозрачная пластина, наподобие очков с одной сплошной линзой вместо двух. Дужек эти «очки» не имели, и Вероника подумала, что состоят они, должно быть, из того же самого цепкого материала, что и ее переговорное устройство.       Ирвен, не обращая на любопытно подкравшуюся к нему Веронику никакого внимания, сосредоточенно смотрел перед собой, колдуя в воздухе непонятными жестами, которые Вероника, старательно отслеживая, зачем-то запоминала как рецепт: тык, тык, снизу вверх, быстро-быстро помахать, медленно наискосок, щепотка, тык.       — Проверь сообщения, — сказал Ирвен, перестав водить рукой по воздуху, и повторил движение от виска до виска.       За быстрым мельканием его пальцев Вероника снова ничего не разглядела, кроме того как открылась и с мягким глухим щелчком закрылась шкатулка в его руках. Ирвен повернулся к ней, словно давая получше себя рассмотреть. У его глаз больше ничего не бликовало, очки были сняты.       — Ну? — поторопил он.       Вероника спохватилась, вспомнив, о чем ее попросили, и полезла в карман за устройством. От Ирвена ждало одно новое сообщение, она открыла. Сообщение начиналось с непримечательного и заурядного названия организации: «НГО "Ресурс"», дальше шел номер счета и остальные реквизиты.       — Да, поняла, — с готовностью покивала Вероника.       — Когда ждать первый перевод от тебя? — хмуро спросил Ирвен.       — Я… — засуетилась от его вопроса Вероника, — я уже все придумала. Я объяснила сегодня своей подруге с работы, что она должна делать…       Ирвен метнул к ней сердитый взгляд, и она осеклась.       — Подруге?       — Ей можно доверять, — пропищала каким-то не знакомым себе голосом Вероника. — Это уже не первое наше… дело. Без ее помощи все будет гораздо сложнее.       — Вовлекай лишних людей осторожнее, — глухо ответил Ирвен.       Она кивнула, сглотнув ком.       — Так когда? — Он снова придавил ее тяжелым, жестким взглядом. — Ты не ответила.       — В… з-завтра, если нужно, — вытолкнула Вероника дрожащие слоги через сведенную гортань и вдруг как испуганный, потерявшийся в толпе ребенок разревелась.       Куда она ввязалась? Во что? Это не романтичные тайные собрания аристократов в уютном особняке, здесь с ней никто сентиментальничать не будет. Бросят тонуть, как никчемный балласт, едва только она оступится.       За собственными всхлипами Вероника услышала, как Ирвен медленно выдохнул. Сквозь слезы увидела, как, покачнувшись, оперся руками на стол перед собой.        — Завтра выходной, — сказал он негромко и как будто обезнадеженно.       Вероника зарыдала еще пуще, пытаясь выместить в слезах весь свой страх — страх перед чужой жестокостью, страх от собственной беспомощности, — всю несправедливость и обиду, которые ей пришлось безмолвно проглатывать, и, главное, злость на саму себя: она оказалась не приспособлена для такой жизни, не смогла выдержать то, о чем сама мечтала.       Ирвен подступил к ней на шаг, взял ее за плечи. Широкие горячие ладони мягко и плотно окутали ее. Она всхлипывала все реже, уткнувшись взглядом ему в шею, где под бледной кожей рассмотрела еле заметную синюю венку — с той стороны, откуда падал свет лампочки. Она посмотрела выше — на гладко выбритый подбородок и сеточку маленьких складок на его губах. Все это было вблизи настолько же незнакомо, насколько и волнующе.       — Тебя никто ни к чему не принуждает, — сказал он с каким-то проникающим в душу спокойствием. — Ты все еще можешь уехать и забыть обо всем.       Она прерывисто выдохнула. Ирвен был так близко, что ничего не стоило прислониться лбом к его носу. Она прислонилась. Он поднял голову, чуть отстраняясь, — но не сразу. Ее лоб упрямо сполз ему на губы. Он больше не двигался. Руки, державшие за плечи, не отталкивали ее, не размыкались. Она потрогала цепочку спрятанного под футболкой кулона, ощупала контуры шестилистника. Никакого бронежилета, лишь кусочек тонкой ткани между ним и ней.       «Как во сне», — чуть не прошептала она, почувствовав какую-то правильность происходящего. Четко осознав, что так и было суждено. Что все сегодняшние страдания, все преграды были только ради этого. Она медленно повела руками вдоль его ребер, чтобы обнять.       — Я бы хотел тебя ненавидеть, но я не могу, — сказал вдруг Ирвен, и она резко замерла. — По какой-то причине я не могу. Никак не пойму, что это за причина.       — Ненавидеть?.. — жалобно пролепетала Вероника.       Он отпустил ее плечи, отошел, отвернулся. Ее руки разочарованно рухнули вниз.       — Ты ведь не помнишь меня, да? — Ирвен искоса на нее посмотрел. — Конечно, не помнишь, откуда тебе. Я и сам бы тебя не узнал — да я и не узнал. Сколько тебе было, лет десять или одиннадцать? Ты играла тогда со своим братом. Вы так… — он проскреб взглядом по столу и коротко дернул бровью, — весело играли.       Первичное замешательство на ее лице затерлось каким-то подозрением и наконец перевоплотилось в чистый ужас. Если и не вполне в чем-то убедившись, то как будто твердо об этом догадываясь, она пробормотала, запнувшись:       — Мы… мы тогда не понимали ничего.       — Я и не говорю обратного, — бесстрастно ответил Ирвен. — Я говорю лишь…       Рассеянно помолчав, он сомкнул губы, как будто не собирался больше ничего добавлять.       — Ты бы не стал спасать нас, если бы знал, кто мы? — робко спросила Вероника, впервые назвав его на «ты»: это казалось уместным после того, как она касалась его губ.       Ирвен подумал, сказал:       — Каждая жизнь… — и снова не стал продолжать.       Вероника, отогнав вернувшийся было испуг, заставила себя встряхнуться, расправить плечи. Это была всего лишь очередная преграда. Будут и новые, она знала. Но она их все преодолеет, одну за другой. Она ни перед чем не отступит.       — Если ты сможешь сделать перевод на следующей неделе, это будет нам очень полезно, — сказал Ирвен, убрав все еще лежавшую на столе черную шкатулку в один из рюкзаков — широкий и почти плоский, Вероника никогда не видела таких моделей в магазинах. — Если нет…       — Я смогу, — перебила она уверенно.       Ирвен повернулся к ней, посмотрев на нее со своей обычной серьезностью.       — На сегодня вам пора.       — Хорошо, — она как будто против воли кивнула. Ирвен показал на дверь.       Они вышли и вернулись в общий зал, где теперь происходило какое-то копошение: бандиты из уголка «таверны» таскали на улицу тяжелые, судя по напряженно натянутым лямкам, сумки, Рени с пацаном неторопливо выводили из помещения людей. И только автоматчики продолжали расслабленно сидеть у стены и о чем-то между собой трепаться. Вероника с беспокойством отметила, что Велисента с ними не было, и принялась оглядываться, выискивая его глазами.       Ирвен остановился неподалеку от автоматчиков и вопросительно кивнул в их сторону, кто-то кивком же показал вбок, на стену. Вероника непонимающе пробежалась вдоль стены глазами и заметила теперь еще один выход, на который раньше не обратила внимания.       — Жди здесь, — холодно сказал ей Ирвен, показав в сторону автоматчиков. — Не говори ни с кем.       Не дожидаясь от нее никакого согласия или подтверждения, он вышел через боковую дверь наружу.       Велисент одиноко стоял у леса, по колени в осоке, разросшейся густым неухоженным ворсом вокруг всей фермы. К уху он прижимал лед, который, глядя на него с жалостью и отвращением, словно на уродливую побитую собаку, преподнес ему один из автоматчиков, но лед почти ничем не помогал. Голова раскалывалась, а в черной чаще, куда он смотрел, иногда мелькали и плыли по воздуху неоформленные пятна.       Когда рядом с машинами и фургонами начались громыхания, зазвучали ругань, крики и чей-то звериный хохот, окончательно раскачавший безмятежный ночной штиль, Велисент отошел сюда в надежде на уединение и теперь, обернувшись на шелест травы, недовольно скривился, узнав Ирвена, а затем снова уставился в лес.       — Как ты? — раздался позади него голос, и Велисент даже вздрогнул, подавив желание еще раз посмотреть и убедиться, что подошел к нему именно Ирвен Эберхарт. Он ожидал чего угодно, но не того, чтобы этот террорист спросил его «как ты».       Сразу же, однако, захотелось многое сказать: что он не собирается никогда больше приезжать сюда, что никаких денег Эберхарт от них не получит и что, как только нога его ступит домой, он первым делом расскажет обо всем отцу. Но вместо этого Велисент лишь промолчал, рассудив, что из-за такой откровенности может домой никогда не ступить.       — У тебя может быть сотрясение, рекомендую в ближайшие дни отдыхать и отлеживаться, — снова заговорил Ирвен.       «Да, — сказал про себя Велисент, — и в ближайшие дни, и не в ближайшие тоже, ты даже не представляешь». Он еле удержался, чтобы злорадно не усмехнуться: знание о том, что этой ночью он покинет лапы террористов раз и навсегда, придавало какого-то шального безрассудства.       Снова зашуршала трава, Ирвен подошел ближе.       — Эти люди, которые напали на вас…       — Какие именно из всех? — язвительно спросил Велисент.       — Люди, которые сожгли вашу машину, — спокойно ответил Ирвен. — Я окажусь прав, если предположу, что полиция еще никого не нашла?       Велисент молчал, немного помрачнев от напоминания о другой, по-прежнему существующей проблеме и от перехода разговора в новое и непонятное для него русло.       — Полиция в этой стране настолько же бесполезна, насколько и все остальное, — сказал Ирвен.       — Они уже много чего нашли, — соврал Велисент. — Но я не собираюсь это с тобой обсуждать.       У Ирвена как будто и мысли не промелькнуло принять этот ответ.       — У меня есть догадка о том, кто это мог быть, но мне нужно больше времени, — сказал он. — Если я прав, то они попробуют снова. Так что будьте осторожнее. В целом, когда я подтвержу свою догадку, мне не составит труда избавить вас от этой проблемы.       — Избавить как?.. — процедил Велисент.       — Избавить, — подтверждающе кивнул Ирвен, словно Велисент просто не расслышал, что он сказал.       Злорадное веселье куда-то совсем улетучилось.       — Как долго ты планируешь использовать мою сестру? — спросил Велисент, потому что из-за раздражения ему захотелось спросить что-нибудь колкое.       Ирвен различимо вздохнул.       — Не кажется ли тебе, что ты обесцениваешь ее личный выбор? — спросил он.       — Что-что, прости? — сощурился Велисент, от удивления обернувшись.       — Я не буду говорить, что у меня нет корыстных соображений, — продолжил Ирвен. — Но я делаю это не для себя. И те люди, которые мне помогают, помогают мне по своей воле. Если она хочет быть одной из таких людей — это ее сознательный выбор. Ты видишь ее как маленькую девочку, которой нужна опека и которая не понимает, что творит. Это не так. Она человек, живущий свою жизнь в соответствии со своими ценностями.       — Ты ничего о ней не знаешь, — Велисент несколько ошарашенно помотал головой.       Ошарашило его не столько лицемерие Эберхарта, в наличии которого он был полностью уверен, ни в какую не желая принимать его слова за чистую монету, сколько то, каким именно образом он это лицемерие решил воплотить в жизнь. Он словно знал, словно как-то почувствовал те основные принципы, которыми так гордился Велисент в своем собственном мировоззрении. «Живи и дай жить другим», «не лезь ко мне, и я не лезу к тебе», «каждый убивает себя так, как он хочет», — все то, что он любил ненавязчиво проповедовать в кругу друзей, приятелей и многочисленных случайных знакомых, в разное время разделявших с ним никотиновую трубку, бутылку вина или просто замызганный диванчик в уголке университетского книжного клуба. Только, когда дело доходило до его сестры, следование этим принципам всегда сбивалось, путалось в безнадежный шерстяной колтун, что вызывало у Велисента ноющее чувство разочарования в себе и даже собственной негодности. Получать никаких дополнительных подтверждений этой негодности устами Эберхарта он не хотел.       — Может быть, ты тоже знаешь о ней не так много, как думаешь, — сказал тем временем тот, словно поставив целью выкрутить все самые болезненные для Велисента рычаги. Откуда он мог знать об этих рычагах, оставалось только догадываться.       Но, впрочем, знал ли он что-то вообще? Сколько Велисент ни пытался разглядеть в нем какую-нибудь зловещесть — хотя бы слабенький демонический блеск в глазах — ничего не получалось. То ли дело было в темноте, то ли Велисент все сам придумал.       — Я никогда не стал бы и не стану использовать ее против ее воли, — сказал Ирвен, и Велисент задумчиво нахмурился.       Нет, это не было давлением на болевые точки, но это явно было чем-то. Сначала «избавить от проблемы», теперь какие-то благородные обещания…       — Ты пытаешься задобрить меня, чтобы я не запретил ей приходить сюда после сегодняшнего? — сорвалась с языка догадка, и Велисент тут же окаменел от страха, живо и подробно вообразив, как их с сестрой — или в лучшем случае его одного — уже хватают, расстреливают в спину и закапывают где-нибудь под сосной.       Однако Эберхарт, вопреки его опасениям, остался спокойно стоять на месте.       — Мне не нужно ее физического присутствия здесь, — сказал он. — Для меня это не несет никакой пользы. Если бы ты мог ей запретить, это было бы даже хорошо. Но ты до сих пор этого не сделал, и сегодня радикально ничего не изменилось. Твои эмоции улягутся через несколько часов.       — Ого, это вас в Академии психологии и терроризма такому обучают? — чуть вернул себе смелости Велисент.       — Хм, — Ирвен издал что-то похожее на смешок, но губы его даже не пошевелились. — Забавная шутка.       Велисент посмотрел на его статичное, не выражающее ничего лицо, и отвернулся.       — Если не в этом дело, то с чего вдруг такое расположение?       Ирвен помедлил с ответом и наконец сказал:       — Эмрек… трудный в общении человек. Я хотел всего лишь оказать поддержку.       Трудный в об… У Велисента чуть челюсть не отпала. Поддержку? Трудный в общении? Его мозг отказывался понимать, что происходило. Происходил какой-то сюрреализм. Велисенту вспомнилось, как две недели назад он высмеивал Веронику, иронизируя о чаепитиях с террористом. Сейчас он мог бы поклясться, что следующей репликой Ирвен Эберхарт способен предложить ему чай и три ложечки сахара к нему.       Но Ирвен не предлагал. Они простояли молча несколько минут.       — Я хочу купить у тебя пистолет, — сказал Велисент, сам еще не понимая, задумал ли он изменить свой план или просто хочет показать Эберхарту, что у него и не было никакого плана.       — Какой, этот мой пистолет? — удивился Ирвен, накрыв ладонью рукоять.       — Нет, — слегка закатил глаза Велисент. — Любой.       — Я не торговец оружием.       — Ну где-то ты свой взял. Возьми мне там же. Я заплачу.       — И где ты будешь его хранить? — беззлобно спросил Ирвен. — Под кроватью во дворце Вечного Лидера?       — Разберусь, — буркнул Велисент.       Он подождал ответа, но, услышав вместо этого шорох травы, обернулся: Ирвен Эберхарт уходил, пробираясь через осоку на свет фонаря. Велисент удивленно вскинул брови, глядя ему в спину. Кто, черт возьми, уходит в середине разговора?       Разговора… Он несколько раз моргнул, словно просыпаясь: как такое вообще вышло? — и решил, что, должно быть, пробило полночь, а с ней рассеялось какое-то заклятие.