Поножовщина

кладбище Форест-Хиллс, Бостон,

Массачусетс, США

— Спасибо, что приехал. Тут недолго сойти с ума. — Брось. Разве я мог иначе. — Честно говоря, я до последнего сомневалась. Энни так и не появилась. — Где она? — Осталась в доме бабушки. По-моему, она до сих пор в шоке. На этот раз в движениях, в мимике, в голосе Эбигейл не было той осторожной, взволнованной вежливости, в какую Ичиро обычно не верил, но в ее случае допускал, что постоянное стремление непременно быть удобной для окружающих взрастило в Эбигейл твердую веру, что ей действительно есть дело до того, что подумают другие. Сегодня она была непривычно хладнокровна; тонкие, бледные на ветру губы не дрожат в натянутой улыбке; глаза — еще более круглые, чем обычно, и сухие; пальцы не бегают суетливо по ремешку кожаной сумочки, а чинно лежат друг на дружке, скрещенные на животе. Такой отчужденной и собранной она нравилась Ичиро больше. Ветер дул туго, непрерывно, не ослабевая и не усиливаясь. Поблизости не осталось ни одной живой души, кроме них двоих и ожидающего поодаль Джеймса. Черные человечки вдалеке муравьиной колонной покидали кладбище через ворота. Сильно пахло мокрой землей. На белом камне, высившимся над свежей могилой, значилось:

«Карлайл Пирсон. Январь ** 1946 — Декабрь ** 1998. Любящий муж и отец».

— Почему их похоронили в разных местах? — В мамином завещании было сказано, что она должна остаться в Нью-Йорке со своей семьей, с ее родителями и сестрами, я имею в виду. А папу… это бабушка настояла. Сказала, мама испортила ему жизнь, и поэтому он… Они с дедушкой целых два дня из-за этого ругались, но она настояла. Манера легко разбалтывать семейные секреты не покидала ее ни при каких обстоятельствах. — Как это случилось? — Нам сказали, он буквально шагнул в окно своего кабинета. Допил виски, открыл окно и вышел. Лед в стакане еще не успел растаять, когда полиция выломала двери. — Высокий этаж? — Двадцать девятый. Они помолчали. Эбигейл, одетая с иголочки, в меховой шубке, полусапожках и с развевающимся на ветру тонким шарфом, стояла над могилой отца очень прямо, как высокая фарфоровая кукла, которую во время игры воткнули прямо в истлевший газон, да так в нем и забыли. Ветер трепал ее будто посеревшие, тонкие волосы под черным бархатным картузом. Ичиро мерз. Полы зимнего пальто били по голеням, холод просачивался к горлу через колючий шарф, пальцы в толстых перчатках немели, а в груди подозрительно покалывало. Он кашлянул, Эбигейл вздрогнула. — Пойдем. Я замерзла. Ужасный ветер. Она повела его прочь с кладбища, все такая же прямая, тихая и сдержанная. Казалось, она еще не осознала произошедшее до конца. — Что будешь делать на каникулах? Уже есть планы? — Буду работать, с отцом. — Работать? Даже на Рождество?.. А мы собирались кататься на лыжах. Раньше каждый год ездили, только в прошлом не получилось, потому что мама… И в этом тоже… Энни, наверное, даже из комнаты будет не вытащить. — Ей стоило быть здесь с тобой. — Спасибо тебе большое, что приехал, — сказала Эбигейл, словно забыв, что уже благодарила его. — Знаешь, папе не нравилось, что мы дружим. Но я все равно… что такое? — Нет, ничего. — Ичиро сам не заметил, как остановился. Он поправил шарф и догнал Эбигейл, от которой отстал на несколько шагов. — Что ты говорила? — Что папе не очень нравилась наша дружба. Странно, — несмотря на то, что голос ее оставался ровным, лицо стало совсем потерянным. — Я хочу сказать… мы ведь дружим? — Не думал над этим. Вдруг ее губы ниточкой тронула слабая улыбка. — Но ты же не думал, что я надеюсь, что нравлюсь тебе? — А это не так? — Даже будь оно так, это было бы ошибкой. — Правда? — Разве нет? Или ты не знаешь, что чувствуешь? — Не думал над этим. — Ичиро на секунду ощутил недовольство от того, что приходится повторяться. — Мне никто никогда не нравился. Вопреки ожиданиям, смеяться она не стала. Только кивнула. Когда они вышли за ворота кладбища, Эбигейл достала из сумочки серебряный портсигар и закурила необычайно тонкую самокрутку, встав так, чтобы дым уносило ветром в противоположную от Ичиро сторону. Самокрутка, зажатая ее пальцами в черных крокодиловых перчатках, выглядела более чем неестественно, но Ичиро уже знал о нелюбви Эбигейл к обычным сигаретам и такой странной прихоти не удивлялся. Превыше всего он ценил порядок, логику, закономерность, с которыми жизнь обретала четкость и красоту, — но непоследовательные мелочи в личности Эбигейл Пирсон, вроде отсутствия девичьей привычки лить слезы или умения мастерски закручивать в бумагу табак, чем-то привлекали. Наверное, именно эти мелочи заставляли Ичиро так долго поддерживать с ней общение. Пусть отец и считал, что он «слишком увлекся». — Останешься на ужин? — Нет, самолет ждет. — В Нью-Йорк? — Сразу в Эдгар Аллан. В этом году их очередь давать рождественский банкет, мы с отцом обязательные гости совета директоров. — Он подвел Эбигейл к машине и открыл заднюю дверцу. — Увидимся в следующем семестре. — Да. Хороших тебе каникул, Ичиро. Прежде чем дверца закрылась, он поймал обращенный к нему строгий взгляд седовласой дамы, бабушки Эбигейл миссис Пирсон. Ичиро вежливо наклонил голову, зная, что она еще смотрит на него из-за тонированного стекла. Когда машина тронулась и с шорохом укатила по гравийной дороге, он обернулся к Джеймсу. — Успеваем? — Будем точно в срок. — Сделай печку на максимум, — приказал Ичиро, когда они сели в свой автомобиль. Чертов север.

***

Вот тебе и «точно в срок». Глупо было злиться на погоду и ураганный ветер, заставший их на полпути в Западную Вирджинию, но Ичиро снова — и впервые в этом сезоне — вспомнил, что ненавидит зиму. Он опоздал, и встречать его пришлось дяде Тэцудзи. Их общее невыраженное раздражение, вызванное этими обстоятельствами, видимо, ощущалось и другими: двое охранников, сопровождавших дядю Тэцудзи, двигались быстро, порывисто; Ичиро заметил, как Джеймс ритмично постукивает мизинцем по краю своего пиджака. Получасовое отставание от расписания подгоняло их в спины. Удачно, однако, что до самого банкета еще оставалось время. Отец не говорил, что его присутствие обязательно на время встречи — потому и позволил съездить на похороны мистера Пирсона (лишившегося своего статуса члена Конгресса за неделю до смерти). А к банкету Ичиро успел. Отец выйдет на сцену, скажет несколько красивых слов, аплодисменты — и обратно в Нью-Йорк… Ичиро не любил дни — а вернее сказать часы, — проведенные в Эверморе. Поездки в Западную Вирджинию были тратой времени: по большому счету, отец наносил сюда визиты, только чтобы «проведывать» время от времени дядю Тэцудзи. Издалека Ичиро видел, как разноцветные группки людей еще толпились на общей парковке, каждая — рядом со своим большим междугородным автобусом. Над парковкой тут и там тянулись в промозглое небо струйки дыма. А еще зовут себя спортсменами. Ичиро казалось, что запах сигарет не растворяется в воздухе, а, наоборот, заполняет его, преобразует в дым. Или это дым преследует его всю дорогу из Массачусетса?.. — Почему мы идем через стадион? Дядя Тэцудзи на его вопрос даже не оглянулся. Закрытыми темными коридорами, похожими на подземные норы, они быстро продвигались вглубь стадиона, избегая тех помещений, где могли столкнуться с гостями банкета. — Господина Морияма здесь нет, так что Вам придется отвечать мне, дядя. Но тот молчал. Чем они были с отцом похожи, так это приверженностью принципам и установленному порядку. Что ж, Ичиро уважал эти качества. Однако раздражение дяди Тэцудзи, как стало казаться через несколько минут блужданий по стадиону, все меньше связывалось в подозрениях Ичиро с его опозданием. Наконец, они добрались до наземного перехода, соединяющего стадион и так называемый Замок Эвермор. Дядя Тэцудзи своим ключом открыл навесной замок на металлической двери, сам поднял засов, соединяющий тяжелые створки… и тут стало ясно, что так тревожило его всю дорогу. А точнее — кто. Время и пространство искривилось, выгнулось немыслимой дугой и выплюнуло Ичиро в сырой февраль, в темный тренерский кабинет. Их снова разделял дверной проем, ярко-синие глаза — в них теперь не было ненависти, а только паника и ужас — обожгли не хуже стерильно-белого света потолочных ламп. Сын Натана почти не изменился с февраля, только копна рыжих волос, по форме напоминающая городской декоративный цветок, стала пышнее. В тишине, на фоне всепоглощающего электрического гула от ламп, перчатка дяди Тэцудзи, сжавшего рукоять трости, скрипнула оглушительно — как будто раздался выстрел. Натаниэль, которому не полагалось быть в этом переходе, не попытался ни извиниться, ни убежать. Он съежился, затаился сам в себе, как свернувшийся в шар дикобраз. Синие глаза опущены, руки сцеплены на животе — так крепко, будто ему хотелось схватиться за что-нибудь от страха, но ничего, кроме него самого, рядом не было. В такой холодный декабрьский день на нем была одна футболка; по спине Ичиро прокатилась волна мурашек, когда он заметил круглые шрамы, выглядывающие из-под коротких рукавов, — такие бывают от сигарет, если тушить их о кожу. Охрана изготовилась, как стая ручных волков. Натаниэль все съеживался, съеживался, словно действительно мог свернуться внутрь самого себя и исчезнуть. Дядя Тэцудзи, которого Ичиро еще года два назад обогнал в росте, казалось, возвысился над всеми ними, заполнив собой переход и заслонив свет… В руках мальчик что-то крепко сжимал и комкал край футболки — тихонько, по чуть-чуть заворачивал что-то в ткань. Решение пришло к Ичиро в тот момент, когда рука дяди взметнулась, как змея в броске, и уже была готова схватить беззащитного ребенка за плечо. — Не стоит. Вот и сыграл против Тэцудзи Морияма его добровольный обет молчания. Если бы ярость по своей природе была веществом, жидким или газообразным, Ичиро бы захлестнуло, расщепило бы до абсолютного ничто. Но немая ярость дяди была всего лишь эмоцией, безвредной, почти смешной. Ичиро был сильнее его и его ярости. Он подошел к Натаниэлю и немного наклонился, чтобы удобнее было разговаривать с кем-то настолько маленьким. — Здравствуй. Он думал, тот промолчит, но ответ последовал незамедлительно: — Здравствуйте, сэр. — Ты можешь звать меня Ичиро. — Натаниэль стоял, виновато опустив голову и комкая край футболки — в побелевших от напряжения ладошках что-то блеснуло. — Что у тебя… — Ичиро не закончил вопроса: мальчик вдруг беззвучно всхлипнул, будто задыхался (это он тоже делал так, будто старался захватить как можно меньше воздуха, попросту быть меньше), и мотнул головой. — Отойдите, — бросил Ичиро через плечо. Когда он почувствовал, что дядя Тэцудзи и телохранители больше не напирают сзади, то снова негромко и доверительно заговорил с перепуганным до смерти мальчиком: — Ты Натаниэль, верно? Я Ичиро. Рико — мой брат. Он говорил обо мне? Тот отрывисто кивнул — а Ичиро вдруг понял, что не ожидал положительного ответа. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вновь собраться с мыслями. — Он тебе нравится? Рико? Снова кивок — но неуверенный, слишком запоздавший, чтобы выглядеть убедительно. — Вы с ним друзья? — зашел Ичиро с другой стороны и сразу понял, что попал в яблочко. Натаниэль глянул на него вполглаза, высунулся из глубины самого себя. Так выманивают непослушных, но любопытных щенят, забравшихся под диван. На этот раз он не стал кивать: понял, что Ичиро раскусит вранье. — Насколько я знаю, у Натаниэля сегодня гости, — не оглядываясь, Ичиро на японском обратился к дяде Тэцудзи. — Мы его проводим. Но Натаниэль выглядел таким напряженным, почти окостеневшим в ссутуленной позе, напоминающей нелепый полупоклон, что Ичиро засомневался, получится ли вообще сдивнуть его с места. Он вдруг вспомнил Эбигейл и ее младшую сестру Энни: когда девочки были не в ссоре, то часто сидели в коридорах школы плечом к плечу или держались за руки. Решительно — но немного в смешанных чувствах — Ичиро снял перчатку и протянул мальчику руку: — Пойдем. Тот стрельнул в него глазами, как уколол, и снова съежился. Тогда Ичиро наклонился еще немного (Натаниэль был таким крошечным, что скрыть его от Мастера и телохранителей оказалось несложно) и спросил полушепотом: — Что там у тебя? Я не заберу, даю слово. Пока Натаниэль колебался, согнутая спина у Ичиро начала ныть, но выжидал он не зря: кусая губы, мальчик качнулся к нему всем телом и быстро раскрыл кулаки. Ичиро увидел женскую золотую шпильку, украшенную эмалированным красным цветком. Зубья шпильки были немилосердно погнуты — на вспотевших ладонях Натаниэля от них остались глубокие, розовые вмятинки. Внезапная догадка чуть не заставила Ичиро восхищенно рассмеяться: женская шпилька для волос была точь-в-точь самодельная отмычка из шпионского фильма. «Она была карманницей, взломщицей», — вспомнил он. Проворно, чтобы никто ничего не успел предпринять, Ичиро перехватил ту ладонь Натаниэля, в которой он держал шпильку, и крепко сжал. Сначала мальчик в панике попытался вырваться, но, когда понял, что Ичиро не пытается отобрать у него шпильку, успокоился. Он даже соизволил поднять голову и смотрел теперь прямо, с забавной смесью страха и загадочного детского любопытства. Натаниэль Веснински был красивым ребенком, от буйных локонов до носа кнопкой. Таких — только девочек, а не мальчиков — сумасшедшие мамаши обычно таскают на детские конкурсы красоты. Отдаться этой умилительной иллюзии мешали шрамы над локтями и за воротом футболки (Ичиро, глядя сверху вниз, заметил бледно-розовую выпуклую полоску на маленькой косточке холки), а также грубые мозоли, сплошь покрывающие ладошку, которую Ичиро крепко сжимал в своей ладони. И, конечно, глаза: неповторимые, за одним единственным исключением. На людей за их спинами они внимания больше не обращали. Натаниэль доверчиво семенил рядом, мысли Ичиро витали рассеянным облаком и в четкий план дальнейших действий пока не складывались… Шествие прервала вторая неожиданность. Дверь в другом конце перехода прямо у них на глазах тяжело раскрылась и с грохотом ударилась о стену. Словно в замедленной съемке, Ичиро наблюдал, как вытягиваются красные от бега лица и расширяются в ужасе глаза двух мальчишек, застрявших на пороге. Натаниэль выдернул у него свою руку и шмыгнул в проход, с трудом протиснувшись мимо остолбеневшего Рико. Мимо. Рико. Высокий мальчик за спиной брата спохватился первым — поклонился, чуть не ткнувшись носом в свои колени, и громко отчеканил: «Добрый вечер, господин Ичиро!» Его голос произвел впечатление разряженного за пару секунд пистолета. Так оглушительна была тишина после. Будто он убил всех присутствующих. Расстрелял, оставив одно эхо. Добрый вечер, господин Ичиро! Добрый вечер, господин Ичиро! Добрый вечер, господин Ичиро!.. С временем снова что-то случилось, течение его вдруг замедлилось, затвердело, превратилось в крепкую, прочную резину, которая все тянулась, тянулась, треща и скрипя не столько в ушах, сколько в пустом мозгу. Рико молча смотрел на Ичиро, а Ичиро молча смотрел на Рико. Он будто видел одновременно трех разных людей: своего пятилетнего брата, свою мертвую мать, внешность которой, как оказалось, почти забыл, и совершенно незнакомого мальчика. Но мальчик был его братом, конечно. Его брату, кстати, сегодня исполнилось одиннадцать лет. На лице Рико тем временем плавно проступало несвойственное детям выражение полудикого шока. Очень долго он таращился Ичиро прямо в глаза, а потом медленно-медленно опустил взгляд на его ладонь, за которую только что держался Натаниэль. В груди у Ичиро, к его собственному удивлению, ничего не шевельнулось. Но вот Рико моргнул и как-то неестественно дернулся, будто на него резко повеяло холодным воздухом, и тогда Ичиро, почувствовал неловкость и острое желание уйти. Он сжал пустой кулак, а потом и вовсе зачем-то сунул руку в карман пальто. — Вон отсюда. Все трое, — ледяной голос дяди Тэцудзи вернул его в реальность. Мальчишки сорвались с места. Топот быстро стих на лестнице. Дальше дядя Тэцудзи вновь шел впереди. На ходу Ичиро вынул из кармана руку: на оцарапанной шпилькой коже тонким пунктиром выступали капельки крови.