Комната запретов

      Клацанье, звяканье, чавканье… Клацанье, звяканье, чавканье… Никогда не думал, что эти звуки за семейным ужином могут так напрягать. В целом накал в атмосфере заполонил воздух, сделав его непригодным для размеренного дыхания, он парил невидимыми колючими частицами, вперившимися в кожу, и казалось, что к спине привязали штык, заставлявший резко выпрямиться за столом — что, конечно, хорошо для осанки, вот только аппетит отбивало напрочь…       Блин. И вовсе мне не хотелось становиться участником каких-то семейных скандалов. Я же не знал, что тётя Соль настолько дорожит этими несчастными волосами. Теперь, с учётом новых обстоятельств, я даже начал понимать, почему Юнон так неистово хотелось от них избавиться. Но самое неприятное во всём этом развернувшемся вместе с жонглированием, акробатикой и обезьянками цирке прямо у нас в гостиной в тот миг, когда на её пороге оказалась тётя Соль — это последняя фраза, брошенная ею: «Но от тебя, Чонгук, я не ожидала подобной безответственности».       Ещё и мне попало. Я вообще в данной ситуации был жертвой! Юнон давила на меня: своими пальцами, сжимавшими моё запястье, своим взглядом исподлобья и неоднозначными улыбочками — на которые у меня, как бы ни было гадко признавать, что-то предательски откликалось в груди. Так и сказать тёте?.. Что-то я совсем развязался. Я всё ещё думал обо всём, что произошло в сарае, и нет, меня мучило совсем не кропотливое отрезание густых тёмных прядей, а объятия с Юнон. Я лихорадочно думал о том, что во мне назревало, так как это было ново для меня: что-то откликается в груди, кто-то вызывает во мне чувства. И мне страшно хотелось продолжить, хотелось проявить свой интерес в действиях, увидеть её реакцию, увидеть себя самого в сближении с интересной мне девушкой; Юнон представлялась каким-то неведомым доселе инструментом, и мне страшно хотелось послушать, как этот инструмент звучит. Но было одно «но» — нельзя. Нельзя засматриваться на её молочную кожу, бархатом сияющую под солнечными лучами, нельзя прикоснуться так, чтобы жест выражал интерес, а не что-то там родственное. Отчего-то это стало казаться в корне неверным, как если бы нам нельзя было обсуждать ничего, кроме школьных успехов и прочих сухих тем, которые обычно из вежливости мусолят родственники. Я не мог сблизиться с ней. Её и саму напугало бы, если бы я вдруг перестал прятать возрастающее к ней влечение. И всё-таки мне этого хотелось, несмотря на неправильность, на глупость самого наличия каких-то чувств, мне было почти плевать, я почти готов был идти дальше — и вот, почему я развязался.       Себе самому я всегда казался холодным человеком, непрерывно ведущим рациональный анализ. Как бы сильно ни нравился мне человек, каким бы положительным он ни был — я никогда не мог закрыть глаза на его недостатки. А потому я всегда думал, что уж точно не влюблюсь по дурости в кого-то не того, и никогда не стану убиваться по девушке, будь она хоть золотом вылитая. А Юнон? В ней минусов было даже больше, чем плюсов — и всё равно она меня зацепила, я вёлся у неё на поводу и порой исполнял даже те её прихоти, которые самому мне казались нелепыми. Что-то в ней меня задевало, она казалась по-детски наивной в плане общения с людьми, но во многом вела себя куда более решительно и смело, чем я. Было, чем восхититься, смотря снизу вверх; и было, чем умилиться, смотря снисходительно. Она умудрялась вмещать в себе качества, кажущиеся с первого взгляда несовместимыми, поэтому виделась то одной, то другой, причём каждый новый образ противоречил предыдущему. Всё это подкреплялось её внешней привлекательностью, о которой она, пребывая в моей компании, даже не догадывалась, и её привычкой смотреть прямо в глаза. Я не ожидал от себя такой сомнительной симпатии по неосторожности, но, по правде говоря, не мог здраво судить о себе за неимением абсолютно никакого опыта. Так что я сильно прокололся, посчитав себя чугунным сквалыгой. А единственная любовная история с моим участием — это когда Ли Сонхи из параллельного класса призналась мне за школой, в ответ на что я вежливо её отверг. Потом я, кстати, получил люлей за это от Эшли, у которого аж зудело — так хотелось, чтобы я «вкусил женщину». В памяти так и висела сцена того, как он опёрся на мня всем весом, положив на плечи свои лапы и вдавливая ими в землю. Тогда я стряхнул его и раздражённо рявкнул: «Да нахрен оно мне не нужно!»       Похоже, всё-таки было нужно… Раз теперь мой взгляд без моей собственной воли начал скользить по сестре с совсем не теми намерениями. Я посмотрел на неё исподлобья. Юнон сидела с невозмутимым видом и совершала какое-то надругательство над несчастным стейком. Она вцепилась в него ножом и вилкой и измельчала, измельчала, измельчала — такие крошечные кусочки сойдут разве что для птенчика. Лицо её, тем временем, надменно возвышено над столом, так что нам всем продемонстрирован подбородок, а нарочито холодный взгляд, преисполненный, однако, отчаянной злобы, опущен к содержимому тарелки. Остановись, Юнон, свинина ничего тебе не сделала! Зачем же её так унижать?.. — Я сегодня делала кесарево сечение кошке… — вдруг пропищала мама, окатив всех беглым взглядом из-под бровей. Ноль реакции. Тётя Соль продолжила с завидным упорством жевать пищу, а Юнон всё так же нещадно расчленяла своё блюдо, активно орудуя столовыми приборами, как хирург в операционной. А что, если в будущем она и правда захотела бы стать хирургом?.. Страшное дело. Мама шумно вздохнула, без стеснения распространяя по воздуху своё недовольство, и мне даже захотелось погладить её по плечу и утешить — настолько это была жалкая попытка разрядить обстановку — всё равно, что с рогаткой бросаться на танк. Но уже в следующий миг мне вдруг приспичило её поддержать, потому что не мы в этом доме, в конце концов, были непрошеными гостями. А значит, здесь именно мы можем заказывать музыку, и вовсе не обязаны сидеть, как мышки, вжав головы в плечи, за столом собственной кухни. — Тебя для этого вызвали ночью? — спросил я, попутно отправляя в рот кусок мяса, как ни в чём не бывало. Мне и правда было иногда интересно слушать мамины ветеринарные истории, почему-то эта профессия казалась очень крутой, несмотря на то, что коллеги у мамы были теми ещё крысами. Особенно главврач — я ненавидел этого ублюдка… Впрочем, неважно. — Нет-нет-нет-нет, — протараторила мама аж четыре раза, как из пулемёта, а взгляд так и выражал благодарность мне за то, что не оставил её реплику без комментария. — Это была сучка пекинес с опухолью. Она должна была ощениться ещё давно, но не смогла. К сожалению, её уже нельзя было спасти… Она погибла сегодня утром… — мама похоронно опустила голову. Ну вот, блин, спасли противный ужин. Однако Юнон вдруг как будто очнулась, оторвала свой хищный взгляд от стола и спросила: — Опухоль чего? — Молочной железы, — спохватилась мама. — Но хозяева слишком поздно заметили. — У моей лучшей подруги из предыдущей школы тоже от опухоли умерла собака. Там что-то по женской части было, — промычала Юнон и снова опустила глаза вниз, тут же сердито нахмурившись собственному творению на тарелке, как будто совершённое насилие над мясом было делом рук какого-то хулигана, а не её собственных. — Лучшей подруги? — решил снова вступить я. Юнон никогда не рассказывала о друзьях и, тем более, подругах. Только о парнях, которые у неё были, и было их около пяти, как я понял, если не больше. Цифра пять в то время не звучала странно, не зацепилась в уме, чтобы навести на подозрения: она выветрилась вместе с другой малозначительной ерундой, упоминаемой Юнон. А всё потому, что сама Юнон говорила об этом, как о чём-то неважном: как будто она была экскурсоводом, ведущим тебя по музею мимо стеллажей с событиями её жизни, а на количестве своих бойфрендов даже не задержалась, махнув рукой. Не понимаю, как я сам умудрился упустить из внимания этот факт. Во время занимательных рассказов Юнон о своём опыте я был слишком занят мыслями о том, какими подонками были эти парни, вместо того, чтобы думать об их скромном количестве. И, признаться, я просто был очарован ею самой, чтобы думать о чём-то неприглядном. — Ага, Мира, — бросила сестра тем же тоном безразличия, с которым могла бы говорить про какие-нибудь интегралы и функции. Как бы кинув Миру в бездонную яму всего, на что ей абсолютно по барабану; махнув рукой на очередной неинтересный стеллаж в музее. И в этом ничего такого, конечно, вот только словосочетание «лучшая подруга» в данном случае как-то царапает слух. Юнон в это время взяла чайную ложечку, предназначенную для сахара, приложила её к тарелке и стала прямо пальцем собирать на неё мелкие ошмётки мяса. Варварство. Но почему-то именно это и нравилось мне в ней. — Ты не говорила, что у тебя есть лучшая подруга, — заметил я, наблюдая за происходящим у неё на тарелке, как за занимательным шоу. — Больше нет, — пожала плечами та и, собрав на своей ложке миниатюрную версию горы Чирисан*, как можно быстрее отправила её в рот, чтобы ничего не просыпалось. — Потому что вы разъехались? — спросил я. Это начинало походить на допрос. Сестра не старалась перевести тему и вообще никак не подавала виду, что не хочет об этом говорить, но и отвечала крайне скупо; так что, кажется, не задавай я вопросы и дальше — беседа тут же прекратится. — Нет, — выдала она, опять только и делая, что наводя меня на новый вопрос. Чувствовал себя котёнком, с которым играют лазером. — А что тогда? — почему-то не унимался я. Какое-то время Юнон жевала, а затем, лирично выдержав паузу, сказала: — У неё был парень, и всё было хорошо. А потом он взял, и влюбился. — В тебя? — Ага. Так и знал. — У Юнон было много поклонников, — вдруг подала голос тётя Соль. Решила заговорить не об отрезанных волосах? Случилось чудо? — И все до одного говорили, что у неё прекрасные волосы! — а нет, не случилось. — Если парню во мне нравятся только волосы, то шёл он лесом, — сказала Юнон как будто самой себе, не отрывая взгляда от тарелки. — Дело не в волосах! — ну вот, начинается. — А в том, что ты нарушила запрет, который я поставила! Пренебрегла уважением ко мне! — Соль, это же её голова, разве нельзя ей самой выбрать причёску? — очень аккуратно и почти шёпотом, но не без нотки раздражения заговорила мама. Ничего себе! Мама подала голос. И это правильно, потому что бзик по поводу волос уже всерьёз попахивал бабушкой. Но меня больше волновал парень. Что с ним в итоге стало? Подружка обиделась на Юнон, вместо того, чтобы обижаться на него самого: всё как в истории мамы и тёти Соль? Или что-то другое? Почему-то в ответ на это вспоминались слова Юнон о том, что она «эксцентричный человек». Мама первая встала из-за стола, тем самым позволяя всем, наконец, расползтись по своим норам. Тётя Соль уважала маму в достаточной мере, чтобы не пререкаться в ответ на её слова, по крайней мере, при нас. Когда мы с Юнон поднимались в свои комнаты, родители ещё оставались сидеть в кухне. Юнон молча маячила спереди, не выказывая никакого желания обсуждать случившееся и только демонстрируя мне свою новую стрижку. Очень ровная линия! Стоило ли мне обижаться на тётю Соль за то, что не оценила труд? — Слушай, Чонгук… — заговорила она, не оборачиваясь. Обычно эта фраза не сулила мне ничего хорошего. — Помоги мне выбрать одежду для нашего свидания с Эшли? Она и правда звучала так, будто забыла об утренней ссоре в её комнате. Или просто решила притвориться, что ничего не было, и ей было плевать, что я против этого идиотского свидания? Так, стоп. Я ещё днём поставил все точки над «i», сказав самому себе, что она может ошиваться с кем угодно, и я не буду вмешиваться. Только вот о нашем разговоре решил забыть я, и то, что об этом забыла она, почему-то меня раздражало. Уже в те дни до меня стало понемногу доходить, что Юнон вообще была довольно легкомысленной. Минусы перекрывали плюсы. Так почему тогда я сам хотел общаться с ней в роли Эшли, а не в роли старшего брата Чонгука? Вопрос об одежде для свидания остался без ответа, однако я всё же прошёл вслед за ней в её комнату и, сделав несколько шагов вперёд сестры, чуть не оглох от звука хлопка за спиной. Она так треснула за нами дверью, что стены зашатались. Я, механически сгорбившись от звука, как будто мне сейчас прилетит по голове, рефлекторно развернулся на хлопок и уставился на сестру, как на умалишённую. — Ты что, так кому-то докажешь что-то?! — воскликнул я от удивления, как только замершее от испуга сердце восстановило ход. С Юнон я всегда звучал, как занудный учитель, который наклоняется над партой со словами: «А голову ты дома не забыл?!» — Блин, так бесит! — выдала она и даже ударила ногой стену. — Разводить такой скандал в чужом доме из-за идиотских волос! — Дверь тут ни в чём не виновата! Юнон что-то пропыхтела ещё про маму и волосы, проигнорировав мои возмущённые реплики, а после развернулась и потопала к шкафу, распахнув который, стала агрессивно копаться в вещах. Я обречённо вздохнул, с сочувствием смотря на сгорбленный над полкой силуэт сестры. — Зачем тебе, чтобы я тебе советовал? Я всё равно совсем не разбираюсь в этом. — Скажешь мне, в чём я выгляжу наименее привлекательно, — бросила сестра через плечо, не отрываясь от полок со сложенными вещами. — Я надену это, и если Эшли не захочет со мной общаться только из-за того, какой у меня внешний вид, то шёл он лесом! Я изогнул бровь в недоумении. Наименее привлекательно? В жизни не слышал задумки нелепее. Зачем устраивать какие-то проверки и тесты, когда тебя просто позвали гулять? Юнон признавалась, что и меня проверяла на то, можно ли со мной общаться, потому что с первого взгляда я ей показался «каким-то отсталым». И большинство людей, о которых она мне рассказывала и которые так или иначе являлись частью её прошлой жизни, входили в эту самую категорию. Юнон почти не говорила о тех, кого любила. Только о тех, кого ненавидела. Но это было чем-то совсем неправильным в моих глазах. Нельзя же вгонять всех под свои стандарты, даже в самом приятном человеке должна оставаться хоть одна черта, вызывающая неприязнь — это вполне естественно. А у Юнон отбор круга общения походил больше на какой-нибудь конкурс красоты со строгим списком критериев. И любой, кто так или иначе не соответствовал её ожиданиям, почему-то без раздумий отправлялся к «каким-то отсталым», которым, в свою очередь, ничего не оставалось, кроме как «идти лесом». Что-то в её приоритетах явно нужно было пересмотреть. Особенно то, как именно она проверяла на «вменяемость». — Вот! — воскликнула сестра, вознеся над головой какую-то тряпку бежевого цвета. — Более убогого платья придумать нельзя. — Да Эшли не настолько идиот, чтобы не захотеть снова увидеться с тобой только из-за такого, какое на тебе платье! — недоумевал я. — Что за глупости, Юнон? — Ты просто его не видел, — заверила она и махнула мне рукой, чтобы я отвернулся. Вздохнув, я ввалился на стул с колёсиками и покрутился в обратную от неё сторону, думая о том, какая всё это несусветная чушь. Однако моё раздражение почти сразу потеснилось кое-чем другим, гораздо более напрягающим. Я обнаружил маленькое зеркальце на ножке, стоявшее на столе рядом. Нехорошая мысль блеснула в уме, и, поддаваясь этой мысли, рука подползла к зеркальцу и слегка развернула его так, что в нём стало видно сестру. Она стояла спиной и как раз задирала кофту, оголяя спину. Я резко дёрнул головой и стал настойчиво буравить глазами кровать, но взгляд сам собой медленно пополз обратно к зеркальцу. В горле образовался вязкий ком. А если она вдруг повернётся и увидит, что я наблюдаю за ней? Что тогда было бы? Но я продолжал смотреть, вцепившись побелевшими пальцами в ручку кресла. Юнон осталась без верха и уже наклонилась, чтобы снять те самые бордовые штаны — секунда, и те валялись на полу. Сестра потрогала свои волосы и провела рукой по всей их длине, видимо, заново наслаждаясь тем, какие они короткие. У неё была совсем тоненькая талия, худощавые плечи и молочная кожа, на которой мило смотрелось тёмно-бежевое бельё с какими-то рюшами. Я готов поспорить, что она пахла молоком. На спине Юнон было много родинок-точек — она уже говорила об этом, и теперь я увидел это сам. Ком в горле становился всё тяжелее и уже сдавливал грудь, я старался задержаться взглядом как можно дольше, хоть на секунду, хоть на миллисекунду, пока, наконец, не отвернулся. Уши жгло, как огнём, наверняка они заалели, я чувствовал себя ребёнком, впервые увидевшим по телевизору сцену поцелуя, и готов был провалиться под пол от стыда, будто уже оказался разоблачённым. Только что я думал о том, как нелепы её способы заводить друзей, но всё это выветрилось и сменилось желанием к ней прикоснуться? Как оказалось, я умел противоречить себе ничуть не меньше, чем это умела делать моя сестра. — Всё! — вдруг торжественно объявила Юнон. От её слов я вздрогнул, но всё-таки неуверенно развернулся, окинул её взглядом и… Не заметил ничего необычного. Да, платье выглядело, будто было куплено в магазине для женщин зрелых лет, но не отталкивало настолько, чтобы убегать со свидания с воплями. Обычная бежевая тряпка, которая хоть и висела, как мешок от картошки, зато оголяла ключицы… И я снова едва удержался, чтобы не проглотить нарастающий ком. Однако Юнон, видимо, ожидала, что моё лицо исказится криками ужаса, поэтому была разочарована моим безучастным видом. Лучше всего на свете у меня получалось делать вид, что мне по барабану, в то время как внутри меня бушевали ураганы, способные засосать целые континенты. Я не знал, что сказать, потому что думал не об Эшли и уж точно не об этом идиотском платье, а о том, что видел её без одежды только что. И видел её именно я — её брат, а не дурак Эшли, который ведёт её на свидание. Я спал с ней в одной кровати, я терпел вместе с ней присутствие бабушки и я разговаривал с ней по ночам, когда мы пробирались в кухню. И теперь я сидел в кресле и становился жертвой очередной идеи, которая бахнула у неё в голове. Наверняка сама Юнон в глубине души понимала, насколько всё это тупо, просто она часто выкидывала что-то подобное на эмоциях, а потом сама же и спрашивала: «Нафига?» Юнон проанализировала мою ничего не выражающую мину и опустила на себя голову, оценивающе рассматривая собственный прикид. И всё-таки она была удивительно красива. Но рядом со мной она как будто забывала об этом, не придавала этому значения, потому что я — не тот, перед кем ей хотелось красоваться. Она не выбирала выражений и не боялась выглядеть глупо, не старалась, чтобы я обратил внимание на её красоту и даже не думала, что я обращал. А я обращал. И то, что она в какой-то момент вдруг решила, что может довериться мне и открыться, и вела меня со мной естественно, а не витиевато, как с Эшли, нравилось мне особенно. — Не знаю… — только и пробубнил я. Сестра тяжело вздохнула, похоже, запоздало осознавая тупость своей идеи. Её идеи были, как салюты: бахнули пару раз и тут же затухли, что, в принципе, слава богу. Она подняла на меня голову, однако вдруг угрюмо сдвинула брови и приблизилась на несколько шагов, буравя надзирательским взглядом. — У тебя температура? — спросила она и подошла впритык, приложив ко лбу прохладную ладонь. Это всё равно, что звук выстрела прямо у самых ушей. Я не был таким, как она. Я не понимал, как подобные жесты могут ничего не значить. Не любил, когда посторонние люди меня касались, потому что сами прикосновения считал чем-то интимным и особенным. А Юнон и с незнакомцем бы обнялась, если бы тот предложил. Слишком простодушной она была. Разве такие мне нравятся девушки? Понятия не имел. — Выглядишь не очень. — Юнон сердито выдохнула и, убрав ладонь с моего лба, приложила её к своей шее. — У меня руки, как ледышки. Так ничего не понятно. Она наклонилась надо мной и прислонилась ко лбу губами, и перед глазами вспыхнули искры от бенгальских огней. Я даже как будто слышал их шипение. Юнон никогда не скупилась на тактильную близость, но для меня с каждым разом подобное становилось всё тяжелее. Ещё немного, и я бы ответил на её действия, да так, что больше ей бы и пальцем меня тронуть не захотелось. При этом нахмуренное лицо моей сестры выражало сварливость какой-нибудь тётушки из деревни, которой происходящее слишком не нравится, и она вот-вот начнёт кудахтать об этом, недовольно выпячивая губу. — Так, Чонгук, — строго сказала сестра, когда снова выпрямилась в полный рост, — ты когда успел заболеть? У тебя лоб горячий. — Да не заболел я, — отмахнулся я. «А если и заболел, то надо просто держаться от тебя подальше, чтобы выздороветь». — Я же чувствую, — гнула она свою палку. — Мне просто жарковато стало. В этот самый момент о себе решила напомнить штора, затанцевавшая из-за проходимого через открытую форточку сквозняка. И мы с Юнон взглянули на эту штору, после чего сестра снова приняла вид сварливой тётушки-хозяйки. — Наверное, это из-за того, что ты спал в этой комнате! Тут же сквозняки гуляют! Я поднялся на ноги и сказал твёрдо, так, чтобы обжалованию точно не подлежало: — Нет, я всегда чувствую, когда заболеваю. Просто пойду полежу. Мне нужно было отдохнуть от её головокружительного присутствия и тех мелочей, которые ничего не значили для неё и в то же время были слишком многозначительными для меня. Сестра ещё раз взглянула на меня, внимательно пробежавшись по лицу обеспокоенным взглядом, после чего виновато кивнула, будто она сама лично заразила меня гриппом, и я отправился в свою комнату, впервые оставшись наедине с мыслями, но это не помогало — наоборот, стало только хуже. Сразу после того, как отстригли волосы, мы с Юнон решили посмотреть «Сияние»*, потому что она читала книгу и давно хотела посмотреть экранизацию. Она часто пускала недовольные комментарии, а я только и делал, что словно через сито проводил испытываемые в сарае ощущения. Никогда мне ещё не приходилось так долго думать о том, что я испытываю — всё всегда было просто и очевидно, как дважды два. Но в этот день я не мог ни на секунду отвлечься от мыслей о Юнон и этого мерзкого желания к ней прикоснуться. Даже спать я лёг, долго стараясь отделаться от опротивевшей теплоты, поселившейся в животе и пускавшей свой яд во всё тело.