Лиши меня всего

      — Ты бы убил меня в своём подвале?       Гарри поднимает на секунду взгляд с рук Тома на его глаза и возвращает взор обратно на раны на запястьях, забинтовывая их с особой тщательностью и осторожностью. Из-за лакросса он в самом деле хорош в обрабатывании ссадин, повреждений и ушибов.       Рон уезжает почти сразу, увидев живых Тома и Гарри, вышедших из подвала дома. «Я рад, что это не ты», — кивает Рон, и это выходит почти как извинение, которое Том принимает ответным кивком.       — Да, — отвечает Гарри. — Таков был план.       — Я нахожу это не слишком привлекательным.       Гарри хмыкает.       — Это не должно быть таковым.       Том вертит перебинтованные запястья, берёт ладони Гарри в свои и, поднося ко рту, целует их. Этот жест благодарности вызывает табун мурашек, бегущих по позвоночнику.       — Меня огорчает то, что твоя фантазия закончилась бы на убийстве в подвале, — лукаво шепчет Том.       Гарри ничего не может поделать с желанием закатить глаза.       — Ты драматизируешь.       — Я говорю о своих чувствах по этому поводу, — объясняется Том и добавляет с улыбкой: — Так поступают в отношениях.       Гарри сидит на коленях между раздвинутых ног Тома, пока тот устроился на диване. Поза многообещающая, но не после эмоционального срыва обоих, игр в подвале и громких признаний. Гарри ищет нежности, как оголодавший пёс, и Том, сверхъестественно настроенный на желания Гарри, исполняет их. Он продолжает оглаживать чужие ладони, фаланги, шершавые мозоли, вены.       — Я был единожды в отношениях до тебя, но уверен, что так не говорят о чувствах.       Том склоняется ниже и оставляет целомудренный поцелуй на макушке Гарри.       — Ты прав. Говорят по-другому, — Том почти мурлычет: — Я влюблён в тебя.       И Гарри знает, зачем Том повторяет признание. Он видит в глазах напротив возбуждение, которое пробирает до самых костей. Голод Тома на эмоции, насыщение от одного вида покрасневшей шеи Гарри, его приоткрытых губ, с которых срывается свистящий выдох.       — Я…       Гарри не знает, что ответить, как и в подвале. Том влюблён в него, и это выбивает из него все посторонние мысли. Ощущение, будто после долгих пасмурных дней восходит солнце, будто мама готовит свой фирменный пирог и весь дом пропитывается запахом выпечки, будто Сириус сажает его за руль мотоцикла и они едут по лесам, пригнувшись из-за веток деревьев, пока ветер свистит в ушах, и смеются.       Гарри не готов к такому этапу их отношений.       — Мои чувства — моя ответственность, — говорит Том, заметив растерянный взгляд Гарри. — В твои обязанности не входит отвечать мне взаимностью. Мне достаточно твоего присутствия рядом, — он не забывает напомнить, вызвав повторную реакцию у Гарри: — И нет ничего прекраснее оттенка твоей шеи от смущения из-за моих слов.       Гарри роняет голову на их сцепленные руки.       — Серьёзно? — стонет он. — У нас так много всего, что стоит обсудить. Буквально убийства, Том. Но ты предпочитаешь говорить такие вещи.       — Твоё смущение — моя награда.       «Я создал монстра», — думает Гарри недовольно. Серьёзно, Тома вообще не волнует ни похищение, ни подвал, ни убийства и ничего из сегодняшней ночи, кроме смущения Гарри? Помешанный.       — В самом деле, есть ещё один пункт, который стоит обсудить. — Том приподнимает подбородок Гарри двумя пальцами, вернув его взгляд на себя. — Мы же честны друг с другом?       Гарри это уже не нравится. Он неосознанно напрягается.       — Да.       Том кивает сам себе, принимая решение.       — Я не имею медицинского образования.       Гарри тупо смотрит на Тома.       — Ты не имеешь медицинского образования, — повторяет он. От вскакивания с места его удерживает рука Тома, так удачно скользнувшая к шее Гарри. Пальцы сжимают и придавливают к месту. Гарри не обращает на это внимание, взбешенно шипя: — Какого хера? Ты лечил меня!       Том хмурится. Гарри не знает, что происходит в этой красивой голове, но точно ничего хорошего, потому что вместо извинений Том предельно серьёзно говорит:       — Я досконально изучил тему. Нет причин переживать из-за лечения.       Гарри испускает длинный выдох, стараясь успокоиться. Боже, нет смысла даже злиться, Том слишком уверенный в себе засранец. Он говорит об отсутствии медицинского образования лишь для того, чтобы Гарри сам не узнал об этом позднее. Он не видит в этом ничего плохого.       — Нет причин переживать, — бормочет Гарри, покрутив шею, чтобы избавиться от захвата. — Да отпусти, не убегу я. — Том не отпускает, он расслабляет пальцы и начинает мягко поглаживать шею. Этого недостаточно, чтобы Гарри не продолжил: — Ты лечил меня экспериментальным методом, чёрт подери. Ты сам так сказал.       — Сказал.       — И?       — Я не вижу противоречий своим словам.       — Господи, нет смысла даже объяснять это, — Гарри спускает тему на тормоза.       Том улыбается, прекрасно осознавая, что выигрывает.       — Ты остался недоволен моим лечением?       — Вообще-то да, — бубнит Гарри. — Мне нужна книга жалоб и предложений. Накатаю на тебя целое эссе о твоей некомпетентности и о том, что у тебя фетиш на поцелуи с невменяемыми пациентами.       Том тихо смеётся и, опять наклонившись ниже, оставляет поцелуй на виске Гарри.       — Ты само совершенство.       — Такое не говорят после обвинения в сексуальном насилии.       — Помнится, не я выступал инициатором поцелуя.       Гарри хмурит брови.       — Я словил белку, Том.       И это второй раз, когда Гарри понимает, что нет смысла продолжать давить. Тома никто и никогда не сможет назвать социальным инвалидом, он рождён для светских раутов, обожания и знаний того, что и как стоит сказать в той или иной ситуации, в отличии от Гарри, которому проще ответить агрессией. Но у Гарри имеется моральный компас, чуть поломанный местами, но он всё ещё может отличить, что не очень хорошо целовать невменяемых людей, даже если они сами нападают, и что не очень хорошо лечить людей без медицинского образования. В самом деле, иногда Том просто… Том.       — Если мы говорим о честности, то, может, расскажешь о Люциусе? — подталкивает к дальнейшему разговору Гарри. — Ты мог бы не ломать ему ногу. — Том продолжает массировать шею Гарри так, будто ничего не происходит, будто они не разговаривают о том, как Том превратил кого-то в пожизненного калеку. — Я не уверен, что знаю, как правильно реагировать на это. Люциус и его семья помогли мне после всего, что случилось. Мне не кажется справедливым, что я встречаюсь с тем, кто заставил Люциуса передвигаться всю жизнь с тростью.       Гарри не добавляет «униженно передвигаться», но не думает, что это необходимо.       — Он напал на меня.       — Да, я знаю, но…       Гарри запинается. Взгляд Тома меняется от расслабленного до въедливого, его пальцы останавливаются и смыкаются на шеи Гарри в мягком, но предупреждающем захвате.       — Какое «но», душа моя? — предостерегающе шепчет он.       Как и в подвале, Гарри в этом вопросе видит больше Волдеморта, чем Тома. Том не меняется кардинально, его выражение лица такое же обманчиво-ласковое, поза располагает к беседе — это ощущение изменчивости на уровне интуиции.       — О справедливости легко говорить. Справедлива ли самооборона? Справедлив ли удар статуэткой, ломающей кость, против пули в сердце, прекращающей жизнь? — Том вдумчиво доносит свою точку зрения, с которой невозможно спорить. — Что справедливее: подставить вторую щеку или ответить ударом на удар? — Том, склонившись ниже, щекочет своим дыханием шею Гарри. — Что бы выбрал ты? Оставить убийц без справедливого отмщения? Справедливость без силы — немощь. Мог бы ты назвать себя немощным? Мог бы ты назвать меня немощным?       Гарри отстраняется, чтобы смотреть в глаза Тома: всё такие же карие, с лёгким отливом в тёмно-красный.       — Ты такой манипулятор, — фыркает Гарри. — Всегда знаешь, что сказать, чтобы казаться правым.       — Приму за комплимент.       — Это не комплимент.       Том лукаво усмехается.       — Спасибо.       Гарри понимает, что не может винить Тома в самообороне и в желании отомстить. Всегда легче обвинить и порицать, чем изначально взглянуть на себя. Хотел бы Гарри, чтобы его винили за то, что он спасал себе жизнь?       — Люциус не из тех, кто достаёт пистолет по прихоти. Что на самом деле произошло?       Том перестаёт улыбаться. Он вообще не двигается, и это совсем не то, чего хочет Гарри. Если быть достаточно откровенным, то это то, чего Гарри хотел бы избежать любой ценой. Неподвижный Том, скорее всего, скажет то, что ему не понравится.       — Связи — это пласт, на котором строятся империи, — начинает Том издалека тем самым тоном, который так не нравится Гарри, но он остаётся сидеть, не двигается и слушает. — Детство в приюте не предполагает доверительных отношений между людьми, оно предполагает взаимовыгодные отношения или шантаж. Никто не учит ребёнка любви и добру, когда всё, что он видит вокруг — это борьба за выживание.       — Ты шантажировал Люциуса, — догадывается Гарри, желая быстрее перейти к сути. — Чем? Кем? Угрожал его семьёй? — Том просто продолжает интенсивно смотреть на него, и Гарри этого достаточно. Он качает головой и разочарованно бормочет: — Господи, Том. Ты сделал это, не так ли? Ты, чёрт возьми, сделал это? То есть ты говоришь мне о том, что защищаешь себя от пистолета, говоришь о справедливости, но не упоминаешь, что шантажировал Люциуса?       — Я бы дошёл до этой части, если бы ты позволил продолжить.       Гарри необходим воздух и личное пространство. Он встаёт с колен и отходит на несколько шагов от Тома, который позволяет это с явным протестом, исказившим его губы. Но Гарри насрать на это в данный момент. Недовольство Тома — последнее, о чём он вообще должен думать, потому что сейчас существует проблема поважнее. Гарри в полной эмоциональной заднице, потому что его не только не удивляет то, что Том шантажирует людей, его это должным образом не задевает. Он, к своему огромному разочарованию, оправдывает Тома. Тяжелое детство, травмы, комната в приюте (Гарри был там, ладно? Он видел эту комнату с крестами, она выглядела как место, где пытают людей, а не держат маленьких детей) и множество того, что могло причинить боль Тому.       Но он не мог согласиться с тем, что Том шантажирует Люциуса его семьёй, Нарциссой и Драко, Гарри не мог так легко прогнуться и сказать: «Да, конечно, ничего страшного. Я понимаю». Это было настолько искажено и неправильно…       — Расскажи мне, — просит Гарри. И, если это звучит более отчаянно, никто из них не комментирует.       Том медленно откидывается на спинку дивана, закидывает ногу на ногу и кладёт руки на колено. Могло бы показаться, что он расслаблен, но Гарри видит больше — Том не хочет делиться, он не думает, что его поймут.       — Как ты уже знаешь, моя мать умерла при родах. От отца я не получил ничего существенного, кроме ненависти до последнего его вздоха.       Гарри облокачивается бедром о стол, кладёт пальцы на поверхность и барабанит ими незамысловатую мелодию.       — В статьях писали, что у твоего отца были проблемы с алкоголем и азартными играми. Его нашли убитым в подворотне, но я… — Гарри сглатывает и не позволяет себе отвести взгляд от Тома. — Я уверен, что его убил ты.       — Да.       Простой ответ. Две буквы, один слог, но меняющий так много. Тому было шестнадцать, он совершил убийство и имел силы обставить сцену спектакля декорациями: шепотки соседей, косые взгляды на подростка, игра в мальчика для битья.       — Ты солгал мне, — хрипит Гарри, прекращая постукивания пальцами. — Ты сказал, что его убили в подворотне. Ты сказал, что жил с ним, но это не так, правда? Он не пустил бы тебя и на порог, он презирал тебя настолько, что отвернулся бы.       Том не меняется в лице, такой же спокойный и собранный, такой, что Гарри хочется разбить его лицо о ближайшую поверхность, но он сдерживает клокочущий внутри гнев.       — Неуместно говорить об отцеубийстве с пациентом на второй день терапии.       — Как странно, — усмехается Гарри. — Ты же так хотел подружиться. Уверен, расскажи ты мне о тяжелом детстве без лжи, а я тебе в ответ о желании мстить, мы бы выпили ванильный раф и посмотрели плаксивый фильм о тяжелой жизни девочки-подростка.       У Тома дёргается угол рта в признаке раздражения, но он оставляет сарказм Гарри без внимания.       — Я не испытываю ни капли сожаления из-за смерти человека, бросившего меня и мою мать. Я прошу прощения лишь за ложь тебе, но никогда за убийства или шантаж, — Том говорит тихо и чётко. — Кто мы такие, чтобы отрицать движущий фактор эволюции, Гарри? Борьба за существование — то, чем я занимался на протяжении всей своей жизни. Каким бы очаровательным я ни считал тебя, как бы я ни был влюблён в тебя, мои прошлые решения до встречи с тобой, направленные на Люциуса или на моего отца, — это мои решения. Мне нужна была поддержка Малфоев, и, если тебя это успокоит, я не собирался предпринимать ничего смертельно опасного. Я избавился от Морфина по множеству причин, не только из-за наследства, но и из-за его прогрессирующих идей: он требовал закон о снижении возраста согласия. — Гарри передёргивает от понимания. Он знал о дяде Тома, о том, каким неуравновешенным все считали его, не раз слышал от отца, чтобы Гарри не оставался на приёмах с Морфином один на один. — Люциус обратился к Волдеморту, чтобы избавиться от Морфина.       — Ты попросил его об этом, — резюмирует Гарри. — И затем получил компромат на Люциуса.       — Он пренебрежительно отнёсся к Тому Реддлу, но не к Волдеморту.       То, как это звучит… Гарри серьёзно обдумывает идею, что у Тома необычная интерпретация его личности, но психические проблемы Тома не основная проблема в данный момент.       — Он задел твоё эго.       Том не подтверждает и не отрицает сказанное.       — Мой визит к Люциусу не предполагал в себе угрозу, лишь предупреждение. Не моя вина, что он достал пистолет.       Гарри устало трёт лицо ладонями, от которых всё ещё исходит запах гари. В самом деле, этот вечер, эта ночь, его день рождения, в конце концов, всё это слишком: приют, больше похожий на колонию, убийство, поджог, эмоциональное истощение и… Том. Тот Том, который видит в нём худшее и не отворачивается, который возносит Гарри в собственных глазах, который выбирает его, ставит на первое место, который влюблён. Тот Том, от которого подгибаются колени, учащается сердцебиение, от прикосновений которого плавится кожа. Тот Том, который его.       — Ты заставляешь меня шагать с завязанными глазами в комнате, обставленной колюще-режущими предметами, — бормочет Гарри в ладони. — Сколько я ещё буду натыкаться на твою ложь? Как много я готов простить? Почему я, блядь, готов прощать тебе так много?       — Потому что тебе нравится, что я выбираю тебя.       Гарри убирает руки от лица. Том сидит в той же псевдо-расслабленной позе без намёка на напряжение. Такой ли он на самом деле или маска держится на нём как влитая? Гарри не огорчит бесчувственность Тома так, как его скрытность и нежелание показать себя таким же уязвимым, каким чувствует себя Гарри.       — Тебе нравится, что ты прав, не так ли?       — В этом весь смысл, — подтверждает Том. — Я выбираю тебя с той же интенсивностью, которую ожидаю взамен. Подумай, разве кто-то иной примет мои чувства так, как их принимаешь ты? — Том прав. Его влюблённость намного больше романтики и похоти, она как религия. Пугающая и непонятная для других, но кристально ясная для самого Гарри. — Это можно оболгать одержимостью и помешательством. Психозом, безумием, манией. Любым удобным диагнозом для общественности, где они могут ввести классификацию, степени и разновидности.       Том склоняет голову в явной просьбе подойти ближе. Гарри, неспособный отказать, делает несколько шагов и останавливается, когда их колени соприкасаются. Он смотрит сверху вниз на человека, которого держал некоторое время назад в подвале, на человека, который после этого признался ему в любви.       — Ты сломлен, Гарри. Ты ищешь пристанище, в котором тебя поймут без слов, примут без трудностей, поиграют в семью, которую ты потерял. — Том раздвигает ноги и, наклонившись ближе, дотрагивается до бёдер Гарри. — У твоих друзей есть кто-то, о ком они заботятся больше, чем о тебе. Ты завидуешь и злишься. Ты ненавидишь себя, но продолжаешь испытывать эти эмоции по отношению к своим друзьям. Ты жаждешь, чтобы о тебе позаботились, чтобы тебе не пришлось принимать собственные решения, чтобы ты мог стать тем самым семнадцатилетним парнем, заботившимся о лакроссе и друзьях, а не о всей умершей семье.       Гарри дрожит. Он осознаёт это только тогда, когда пальцы Тома впиваются в его бёдра.       — На колени, Гарри, — просит Том.       И Гарри опускается между чужих раздвинутых ног. Это… это не должно быть таким горячим, не должно вызывать трепет, не должно нравиться, просто не должно. Если бы Том посмеялся, улыбнулся, высказался, то Гарри бы встал и ушёл. Это странно, это ново. Рационально это не то, к чему должен был прийти разговор. Но Том не улыбается, не глумится, не высказывает ничего, что можно было бы в такой ситуации, поэтому Гарри остаётся на коленях с непонятном ворохом чувств.       — Ты сказал, что никогда не поверишь, что мне не нравится быть связанным и стоящим на коленях, — продолжает Том. — Ты прав. Но мне нравится, если это ты. — Он задумчиво ведёт пальцами по горлу Гарри, ощущая его бешенный пульс. — Но совсем по-другому, когда это ты, не так ли?       Стыд поднимается из тех глубин, о которых Гарри и не подозревал. Чего он хочет? Что он делает? Почему его это так тревожит? Гарри тяжело сглатывает и опускает голову, лишь бы не видеть понимания в глазах Тома, лишь бы скрыть жар, ползущий по шее. Но Том возвращает взгляд на себя, и слабая улыбка появляется на его губах, когда он замечает все признаки смущения и стыда. Том склоняется ниже, и Гарри чувствует его дыхание на своём лице, едва ощутимое, чужие пальцы невероятно легко очерчивают скулы, и Гарри ничего не может поделать со своей реакцией — он выдыхает с дрожью на губах. Другая рука Тома ложится на затылок, словно убаюкивая.       — Том, я не… — говорит Гарри, его слова сбиваются и спотыкаются сами по себе в попытке сорваться с губ.       — Не думай, — шепчет Том. — Это нормально.       Гарри прикрывает глаза, что становится ошибкой, потому что близость Тома ощущается острее, волнующе. Одна его рука начинает двигаться, поглаживая волосы, лаская затылок, другая опускается на плечо, скользит по руке, проскальзывает под футболку, очерчивает талию, тазовые кости (вызвав мурашки и заставив судорожно втянуть живот). Прикосновения относятся к разряду нежных, но тем не менее Гарри становится невероятно возбуждённым. Том замечает это, должен был заметить, но ничего не говорит по этому поводу. Он прижимает тыльную сторону ладони к паху Гарри, и Гарри издаёт низкий стонущий звук, приподнимая бедра. Его голова откидывается назад, всё ещё придерживаемая в мягком захвате. Это должно быть унизительно — быть таким нуждающимся, тереться о чужую руку, наверняка кончить в джинсы, как первая поллюция в четырнадцать. Но это ни капли не унизительно, даже если и так, Гарри всё равно. Это приятно.       Том позволяет этому (что бы это ни было) продолжаться ещё минуту или две. Он лишь придерживает за горло и упирается ладонью в пах, он не целует, не ласкает и не говорит. Гарри издаёт глубокие, отчаянные вздохи и раскачивается в чужой руке прежде, чем Том останавливается и немного сдвигается, чтобы прошептать на ухо:       — Расскажи мне про миссис Коул.       Том садист, очевидно. Гарри говорит это вслух, на что Том усмехается. Гарри жаждет продолжения, но без стимуляции со стороны Тома это не кажется ни возбуждающим, ни тем, что стоит удостоить вниманием.       — Побалуй меня, Гарри.       На действительно одну ошеломляющую секунду Гарри хочется послать всё к чёрту и уйти. Крикнуть, что это неправильно, ненормально стимулировать дрочку во время разговора об убийствах. Но осознание того, что он этим на самом деле наслаждается, совершенно выбивает и ошеломляет.       — «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских», — цитирует Гарри тихо слова миссис Коул. Его самого удивляет, что он запоминает слова из Библии.       Том ласкает чувственное место за ухом Гарри и ждёт.       — Она показывала мне комнату наказаний, — продолжает Гарри, немного дезориентированный, с тяжёлым дыханием. Он наконец открывает глаза и натыкается на Тома, чей взгляд — чёрная дыра, в которую падают без возврата. — Она настаивала, что ты был самим Дьяволом воплоти, что ты убийца, лжец и безбожник. Ты заслуживал наказания за свою жестокость и свирепость. Она считала тебя монстром.       Неясно, что Том думает по поводу оскорблений, но его другая рука медленно и обдуманно ложится обратно на пах, надавливая. Гарри проводит языком по губам и ругает себя за неспособность отодвинуться (за нежелание отодвинуться), его накрывает возбуждение, искажённое, тёмное. Тот самый гул удовлетворения, когда он чувствовал себя по-настоящему чертовски живым и цельным после смерти семьи…       — В комнате было множество крестов, — говорит Гарри с заминками, возобновляя лёгкое трение. Том кажется очарованным, опуская взгляд ниже, ему, по-видимому, тоже срывает крышу от осознания, что Гарри делает это для него. — Я думал о тебе… О том, как ты преклоняешь колени перед своим собственным Богом, потому что разочаровываешься в библейском… И тогда я посчитал прозаичным проткнуть грудь миссис Коул крестом.       Гарри уверен, что никто и никогда не смотрел на него так за всю его жизнь. Это благодарность, голод и благоговение.       — Ох, мой дорогой Гарри...       Гарри смотрит на Тома почти умоляюще, и тот, смотря в ответ, с мучительной медлительностью притягивает чужое лицо к своему для поцелуя. И тогда что-то обрывается, словно лопается струна, и они одновременно двигаются навстречу, лязгая зубами, грубо, будто пытаются поглотить друг друга. Гарри цепляется пальцами за плечи Тома, ногтями впивается в рубашку, кожу, выгибается для лучшей стимуляции члена, двигает бёдрами вверх-вниз в неидеальном, оборванном ритме. Том запускает пальцы в волосы Гарри, запрокидывает голову и, прикусив нижнюю губу, засовывает свой язык так глубоко в чужой рот, что становится трудно дышать.       — Я не в силах насытиться тобой, — шепчет Том. Гарри чувствует то же самое, он изнывает от желания.       И Гарри потакает (отчасти не может сдержаться, чтобы не похвастаться, чтобы не получить похвалу).       — Она кричала, — говорит он между яростными поцелуями. — Она всё ещё дышала, когда я… поджёг её. Она проклинала… выкрикивала твоё имя.       Для Тома проклятия миссис Коул звучат как гипнотическая музыка. Между ними нарастает интенсивное напряжение, ожесточённое и неоспоримое. И Гарри знает, что от него ожидают, знает, что Том хочет слышать, знает до того, как звучит вопрос.       — Осознание, что я убил её — совершенно ошеломляющее… Будто я поднялся на ступень выше, — быстро бормочет Гарри. — Я стал тем, кто взвешивал её поступки, решал, достойна ли она жизни, ставил баллы за каждое грубое слово в твою сторону… И я наконец-то понял. Я увидел себя твоими глазами.       Том отстраняется, заключает горло Гарри в тиски и контролируемо душит, чтобы полностью не перекрыть доступ к кислороду. Гарри хрипит через приоткрытый рот и продолжает безвольно тереться об руку Тома, не желая останавливаться. Это заставляет чувствовать себя бесстыдно и извращённо; он сходит с ума, возбуждаясь от жестокого обращения, и просто принимает это в себе.       — Потребность быть с тобой практически сводит меня с ума, — почти шипит Том, словно змея.       Гарри настолько поражён тем, как их мысли сходятся, что издает беспомощный, надрывающий звук, исходящий из глубин горла. Том жестче прижимает руку к изнывающему члену, проводит ладонью от головки до яиц, взывает раздражение из-за грубой ткани джинс. У Гарри стекает слюна из-за невозможности сглотнуть, Том, наклонившись, слизывает её, заставив сердце Гарри трепетать.       — Я хочу всё, что ты дашь, — хрипло выдыхает Гарри. Он имеет в виду то, что говорит. Он жаждет этого примитивного, откровенного обращения, настаивает на том, чтобы полностью сдаться в подчинение.       Том без предисловий приподнимает Гарри, разворачивает к себе спиной и усаживает на колени. Он продолжает одной рукой надавливать на горло (Гарри уверен, что останутся синяки, но его это волнует в последнюю очередь), а другой расстёгивает ширинку, опускает боксеры и освобождает твёрдый, влажный на головке член. Том проводит по нему, размазывая преякулят по всему основанию. Теперь Гарри действительно начинает дрожать, мышцы сводит спазмом, а кожа под одеждой становится скользкой и липкой от пота. Ему не хватает контакта кожа к коже, он чуть ли не скулит от осознания, что они оба в одежде, от несправедливости, что они не могут коснуться друг друга. Ему так сильно нужно это — нужен Том.       — Пожалуйста, расскажи о Скитер, — шепчет Том и опускает горло, чтобы провести рукой вниз, задрать футболку и, будто прочитав мысли, наконец, дотронуться до кожи, положить руку на торс, прижав к себе сильнее.       Гарри резко вбирает воздух ртом и кашляет. Том продолжает размеренно дрочить ему, тереться носом о шею Гарри и оставлять россыпь поцелуев.       — Она намекала, что расскажет про тебя, — голос Гарри сиплый и тихий. Рука Тома крепко держит его поперёк, не позволяя двигать бёдрами, только слегка ёрзать. — Когда она села в машину, я смотрел через лобовое и думал, что же будет, если я отпущу её… Если она расскажет всем. Если твоя империя падёт. Мне стало интересно, что ты будешь делать?..       Гарри прижимается к Тому, выгибая спину, и, протянув руку за спину, хватает его за шею.       — Но я не мог… не мог выдержать, что ты потеряешь хоть что-то. Власть, положение, голоса, приспешников, свободу… меня. Я подбежал к ней и вытащил за волосы из машины, пока она кричала. Она знала, что так будет. Я мог видеть это в её глазах… Неизбежное принятие смерти.       Том впивается в кожу на талии до тех пор, пока боль не заставляет Гарри задержать дыхание и откинуть голову на чужое плечо. Боль кажется уместной, правильной. Том должен причинять её.       — Я разломил ей череп клюшкой. Бил до тех пор, пока голова не превратилась в кровавое месиво…. И не остановился после.       Том восторженно стонет и проводит языком по шеи Гарри.       — Я никогда не отпущу тебя, — обещает он низким и напряжённым голосом. — Я не святой. Даже если ты вырвешься, захочешь сбежать, я скорее переломаю тебе ноги и привяжу к коляске, чем дам тебе сделать хоть шаг в сторону от меня.       Рука на члене ускоряется, переходит на более жесткий и безжалостный ритм, большой палец поглаживает уретру, размазывая вязкую, предсеменную жидкость. Гарри почти бессвязно вскрикивает от удовольствия, он смотрит вниз на то, как покачивает бёдрами навстречу руке Тома, шире раздвигает ноги для лучшего доступа.       — Ты будто создан для меня, — тихо говорит Том. Гарри отчаянно прижимается ближе. — Я никогда не буду готов отпустить тебя.       — Я знаю. Я знаю, — бормочет Гарри. Это почти чересчур: чувства, разговоры, потребность. — Я не позволю тебе бросить меня.       Никогда.       Гарри близко, и Том, точно зная это, кусает его за плечо с размеренной силой, чтобы оставить след, но не прокусить кожу. Гарри, издав тихий стон, кончает, испачкав спермой не только джинсы и живот, но и самого Тома.       Когда звон в ушах утихает, они некоторое время проводят в тишине, разглядывая друг друга, не произнося ни слова, и в этом, на самом деле, нет необходимости. Гарри прижимается к груди Тома, чувствует лёгкие и нежные прикосновения по животу вверх и вниз, как ладонь невесомо поднимается к основанию шеи, мягко поглаживает, будто извиняется за синяки. Но это не так. Том не извиняется, он торжествует всем следам, которые может оставить.       Том мягко целует Гарри в лоб.       — Позволь мне вымыть тебя, — тихая просьба. Никому из них не хочется повышать голос.       Гарри касается пальцами перебинтованных запястий.       — Ты намочишь раны.       — Это моя проблема.       Гарри трётся щекой о щеку Тома.       — Тогда приготовь мне ранний завтрак в честь дня рождения.       Том улыбается и целует за ухом.       — И затем я покажу тебе тех, кто убил твою семью, душа моя.