Лиши меня всего

      Рон кладет коробку с пиццей на траву, передает сидящему на пне Гарри кружку чая, свою оставляет в руках.       Некоторое время они наслаждаются тишиной леса и лаем Бродяги, бегающим за белками.       — Том не прикасается ко мне.       Рон скептически поднимает бровь.       — Он прикасается к тебе все время, пока ты в поле его досягаемости.       — Не в этом плане. Я имею в виду… — Гарри понижает голос, жар его румянца покрывает шею. Он не привык обсуждать романтический опыт, потому что кроме поцелуев у него не имеется ничего в арсенале. — Он не делает первый шаг. В плане отношений.       Рон не доводит чашку чая до рта.       — Ты же понимаешь, что он ждет от тебя «да»? Каким бы оно не было. У него к тебе слабость, он не будет предпринимать ничего, пока ты ему буквально не разрешишь.       Гарри ерошит волосы, сжимает у основания и опять превращает их в нечесаное гнездо на голове.       — Я не уверен, что имеется подходящий момент для этого. Столько всего прошло, что кажется странным признаться на этом этапе. К тому же, что я ему скажу?       — Что ты хочешь его член?       Гарри, который на этом моменте делает глоток чая, давится. Он несколько раз кашляет, бьет себя по груди и неверующе глядит снизу вверх на своего понимающего и доброго друга.       — Повтори, — требует он.       Рон посмеивается и довольный отхлебывает со своей чашки.       — Извини, дружище, но иногда мне хочется побыть Драко.       — Это худший пример для подражания.       — Зато какой эффектный.       Гарри не может не согласиться. Они проводят несколько мгновений в тишине, позабавленные.       — Тебя беспокоит вероятность отказа? — мягко спрашивает Рон.       Гарри пренебрежительно машет рукой. Он смотрит на травинки, плавающие в чае, и прикусывает губу в размышлениях.       — Мы будто играем в негласную игру, в которой кто первый расколется, тот и проиграет. Было бы проще, если бы он просто взял то, что хочет.       — Поговори с ним об этом. Он, как и ты, взрослый человек, способный на собственные решения. Даже если его социальные сигналы не совпадают с твоими, ты по крайней мере будешь знать об этом.       Гарри моргает. Открывает рот, чтобы возразить, но по итогу закрывает.       — Эти социальные сигналы сбивают с толку, — фыркает он.       Рон улыбается и теребит друга по плечу.       — Дружище, они сбивают с толку всех. Вот поэтому есть слова.       Тревожные бабочки в животе Гарри успокаиваются настолько, что он берет кусок уже успевшей остыть пиццы. Он откусывает больше необходимого и бормочет с набитым ртом:       — А как насчёт тебя?       Рон присаживается на корточки за пиццей и вместо одного кусочка прихватывает сразу два, наслоив друг на друга.       — Я всё ещё в поиске идеальной триады.       Гарри качает головой.       — До сих пор не понимаю, как ты это делаешь.       Рон пожимает одним плечом и, откусив пиццу, отхлебывает чай.       — Полиамория не для всех.

***

      Гарри ненавидит себя не только за то, что жив, но и за то, что не посещает могилы родителей. В последний раз он приходил на Хэллоуин, на очередную годовщину, более полугода назад. Обычно он проводил там около десяти минут: клал цветы, смотрел на плиты и уходил напиться. После таких приходов он смешивал разные алкогольные напитки, понижал градусы, лишь бы избавиться от воспоминаний.       Он просыпался, и это разбивало ему сердце. Он знал, что это должно прекратиться, но… это невыносимо. Странные ощущения — терять мир по частям; сначала радость от маленьких побед, затем смех, счастье, любовь.       Когда Гарри не исполнилось и шести лет, он смотрел с мамой передачу по телевизору, там показывали женщину с опухшим, будто съехавшим вниз лицом. Как если бы по портрету провели мокрыми пальцами, и черты лица немного смылись. Но на маленького мальчика не это произвело впечатление, а то, что этой женщине не было и двадцати лет, и она уже потеряла родителей в юном возрасте.       — Почему она выглядит такой старой? — спросил Гарри у мамы.       — Будь тактичнее, Гарри. Иногда скорбь может совершить необъяснимые вещи с человеком. Хватит одного мгновения, чтобы горе эхом отразилось на будущем.       Гарри не вспоминает об этом разговоре до сегодняшнего дня. Он стоит напротив холодных плит с фотографиями отца, матери и крестного. Их неживые, приклеенные лица взирают на него в ответ. Несмотря на теплую погоду, Гарри промерзает изнутри.       На кладбище он хотел приехать непременно один. Присутствие друзей будет только мешать, так он сказал им, но на самом деле у него имелась другая причина — он не знал, как будет реагировать на то, что увидит, ему не хотелось, чтобы на него был направлен посторонний взгляд, кроме безжизненных с плит.       Гарри кладет каждому по букету, добавляя цвета к тусклым и серым видам. Его пальцы нервно дергаются, для успокоения он стучит ими по бедру, сжимает ткань грубых джинс, но дрожь переходит на всю руку, затем и на тело. Глубокий вдох не помогает. Он не думал, что будет так трудно, не предполагал, что его эмоций слишком много для одиночного визита. Мышцы ладони судорожно сокращаются, принимая привычную форму горлышка для бутылки. Гарри смотрит на нее, глотает скопившуюся слюну и, наверное, впервые осознает как ему не хватает алкоголя в крови для притупления чувств, особенно стыда и вины, в какой-то мере, возможно, и любви.       Гарри вытирает вспотевшие ладони о джинсы, достает из кармана листок бумаги. Видно, что его складывали и распрямляли множество раз, в местах залома чернила от ручки уже выцвели, и сама бумага скорее напоминала салфетку, что вот-вот порвется от дуновения летнего ветерка. Гарри аккуратно разворачивает листок, держит его двумя руками, прилагая усилия, чтобы не сжать сильнее.       На кладбище ранним утром тихо, безлюдно, лишь каркают вороны, садясь на деревянные кресты, которые поникли и гниют над чьими-то телами, на каменные плиты, что сдвинуты, словно кто-то их подталкивает снизу. Гарри стоит на отдаленной и ухоженной части, за железной оградой. Мягкий туман покрывает землю, таинственная и несколько зловещая атмосфера окружает всё кладбище.       Гарри прочищает горло. Сглатывает. Прочищает еще раз.       — Мама… — охрипшим голосом начинает он, неся в себе груз непролитых слез. — Я не смог сказать эту речь на похоронах, но я бы… я бы хотел сделать это сейчас… Мама, ты была большим человеком, который делал маленькие дела. Маленькие, но великие. Ты была чуткой, отзывчивой, с добрым сердцем. Ты была голосом разума. Непоколебима как скала. Всегда была рядом… говорят, что такие люди как ты — редкая и ценная находка, — горло сводит из-за еле сдерживаемого плача. Гарри приходится брать больше воздуха, делать паузу между словами. — Щедрая до безобразия… Созданная из милосердия и стали, полная сил и слабостей… не держала обид, раскрывала потенциал. — Гарри сминает листок; его ноги прогибаются от тяжести горя, и он падает на колени на сырую землю, руки висят вдоль туловища, словно мертвые куски плоти. Кроме воображаемого маминого голоса, который со временем кажется чем-то далеким и неестественным, Гарри не слышит ничего: ни своего дыхания, ни ветра, гуляющего между деревьев, ни каркающих птиц. — Ты любила так, что иногда трудно дышать… но я бы не прочь сейчас задохнуться в твоих объятиях, прижаться к тебе, почувствовать еле заметный цветочный шлейф от твоих волос. Если бы ты была рядом сейчас, то… о боже, ты бы так отругала меня за всё, ты бы так кричала… я так скучаю по твоему голосу. Иногда я не знаю, что делать, не знаю как поступить, не знаю, что чувствовать… мне не хватает твоих советов. Не думал, что скажу это, но мне не хватает споров с тобой, ссор, когда мы оба могли хлопнуть дверью. Я скучаю по тебе любой… любящей, радостной, в порыве злости, сердитой. Я так сильно скучаю, мам, — тело начинает дрожать сильнее, приходится положить руки на землю для опоры, свесить голову вниз, как при поклоне. — Я безумно люблю тебя.       Гарри смотрит на падающие капли. Одна, вторая, третья… Он сжимает ладони в кулак, закапывает их глубже в землю, имея рациональное желание откопать голыми руками могилы, достать разлагающие останки, прижать к себе и лишь бы на мгновение… на одно единственное мгновение ощутить что-то родное. Но он сидит один среди смерти и гробовой тишины. Все существенное, важное лежит в гробах, жизнь его в обломках, и сожаления, словно холодный ветер, завывает в его сердце.       — Папа, — Гарри прикрывает глаза, не в силах держать их открытыми. — Извини, я не написал ничего про тебя и Сириуса… я просто не смог продолжить. — Он горбится, стараясь стать меньше. — Ты самый поддерживающий человек, которого я знал. Ты не повышал голос, но разряжал обстановку. Ты не хвастался, а всегда действовал. В детстве ты казался великаном. Казалось, что ты можешь всё. Ты был моим первым учителем, поделился всеми знаниями, которые имел. Ты учил оставаться в первую очередь человеком. Я доверял тебе тайны… я рассказывал тебе почти всё, чтобы ты защитил меня потом от гнева мамы, — он посмеивается. — Мне больно… больно, что я больше не слышу твоих шуток, перепалок с мамой, с Сириусом. Ты обладал уникальным качеством превращать серьезные ситуации в комичные, снизить градус напряжения… — его макушка соприкасается с землей, он почти полулежит рядом с умершей семьей, будто жаждет оказаться ближе. — Я скучаю по тебе, пап. Я очень люблю тебя.       Проходит несколько мгновений, пока его тело трясет как осиновый лист.       Гарри медленно, словно он создан из мрамора, откидывает голову назад, направляет взгляд на безоблачное чистое небо и грустно ухмыляется. Он так жалок, презрен, обречен на страдания и даже его победа над зависимостью не кажется значимой, он ничтожно борется по сей день, но ради чего? Не проще ли упасть на дно, вернуться к истокам и, как он планировал, застрелиться на Хэллоуин?       Боль вечна, время не вылечит, не существует лекарства от утраты, кроме воскрешения умерших. Нет уверенности, что месть поможет, но нестерпимая потребность в ее свершении затмевает голос разума. Возможно, убив убийц, часть груза, именуемого скорбью, свалится с его плеч, возможно — нет. Но это будто не имеет особого значения, месть не связана с болью, она связана с удовлетворением, как голодному поесть или утомленному поспать; месть кажется первичной, физиологической потребностью по Маслоу.       Иногда Гарри задается вопросом: врожденное ли в нем влечение к кровопролитию или же приобретенное в процессе трагедии?       — Сириус, — обращается Гарри, повернув голову к плите крестного. Даже на фотографии он изображен со своей дикой ухмылкой. — Ты был моим лучшим другом, — он прикрывает глаза и глубоко дышит, придавая себе сил. — Несмотря на то, что ты хотел казаться вечно весёлым и безответственным, ты был очень мудрым, заботливым. Ты поставил бы себя под удар ради близких. Ты подавал руку помощи всем, кто в этом нуждался. Ты был искренен в словах и поступках, не лгал и не лукавил. Ты был образцом для меня. Я так хотел быть похожим на тебя, — Гарри хмыкает. Он не похож ничем на Сириуса, он так много лукавит, что это, кажется, его кредо по жизни. — На днях я вспомнил о Хэллоуине, когда мне было пять или шесть лет. Я выпрашивал костюм Бэтмена, и маме пришлось шить его несколько недель. Сириус, помнишь, мы с тобой ходили за конфетами? Ты еще был в огромной лохматом костюме пса… Раньше я считал этот костюм крутым, — Гарри посмеивается и проводит грязным рукавом по лицу, стирая слезы. — Мы ходили за конфетами, срезая путь между домами соседей, и там был пожилой мужчина… такой крупный, одетый во всё белое. Белая борода, белые волосы. Помнишь, что я спросил? Не Бог ли он? И ты ответил, что если я говорю, что он Бог, то так и есть. В общем, Сириус, я просто… Если ты видел этого старичка, надеюсь, ты и мои родители пошли за ним. Думаю, он хороший. И я… я надеюсь…       Недоговоренная фраза остается висеть в воздухе, одинокий человек, сидящий на земле среди сотни крестов, каменеет всем телом; его блёклый взгляд направлен перед собой. Так проходит секунда за секундой, пока вороны не взмывают вверх, взволнованные душераздирающим криком. Гарри, обняв себя и вцепившись за рубашку, скрючивается; макушка головы соприкасается с землей; из горла вырывается истошный вопль, рыдания не унимаются, слезы, сопли, слюни создают картину отчаянную и безумную, словно он умалишенный в смирительной рубашке.       Гарри не помнит, когда в последний раз плакал так, чтобы выворачивало внутренности, саднило горло до хрипоты, глаза опухли и горели. Он горевал, он горюет, оплакивает свои утраты как прошлые, так и будущие. Никаких отцовских объятий, маминых пирогов, никакого смеха крестного.       Гарри останавливает себя от продолжения фразы, зная, как она не понравилась бы родителям, зная, что они хотят, чтобы он жил. Он не говорит вслух, но все равно думает: «Я надеюсь, что я тоже увижусь скоро с Богом. И с тобой, Сириус. И с мамой, и с папой»       Сквозь слёзы Гарри шепчет надрывным голосом:       — Мне казалось, что я не приходил к вам, чтобы не мучить вас, если вы всё ещё наблюдаете с неба… но я не приходил, чтобы не мучить себя. Я люблю вас… Я бросил вас. Мне так жаль… так жаль.       Вороны кружат в небе, отдаляясь от одинокого человека, который, чем выше они поднимаются, всё больше напоминает могильный камень, такой же как и все, холодный и неживой.

***

      Том не смотрит на свою гостью, он предпочитает отпивать из чашки чая и продолжить то, на чем его остановили, когда раздался стук в дверь. Он методично нарезает овощи и отправляет их в глубокую миску. Сегодня запланирован ужин, от которого Том ожидает слишком многого.       — Я думаю, вы понимаете почему я здесь.       Том убирает нож на разделочную доску. Он бережно делает ещё один глоток, ставит чашку на столешницу и поднимает взгляд на гостью. Джинни в спортивном костюме и неуверенной позе совсем не смотрится на кухне из эбенового дерева, слоновой кости и мрамора.       — Догадываюсь.       Том не приглашает Джинни присесть, она это понимает и сжимает губы.       — У людей формируется неправильное представление о ваших с Гарри отношениях.       — Какое же, мисс Уизли?       Она колеблется и опускает взгляд на нарезанные овощи, подбирая слова:       — Газеты выпускают ваши общие фотографии, где вы чуть ли не в объятиях друг друга. Вы сопровождает его на встречу выпускников, и вы уезжаете вместе. Разве это правильно, если вы врач и пациент?       Том сдерживает улыбку, скрывая веселье за ещё одним глотком. Он знал, что друзья Гарри придут к нему с этим вопросом. Изначально он думал на Гермиону, но его, честно говоря, удивило, когда он открыл входную дверь несколькими минутами ранее после непродолжительного стука и увидел на пороге Джинни.       — Бывшие врач и пациент, — отмечает он в конце концов, когда пауза между ними затягивается. — Вас беспокоит эта мысль настолько, что вы решили прийти ко мне?       В воздухе висит недосказанное: «Но не к Гарри». Джинни засовывает руки в карманы штанов и приподнимает подбородок выше. Несмотря на её желание казаться храброй, тело так и кричит о нерешительности.       — Гарри не был стабилен долгое время. Сейчас он не в том положении, чтобы вступать в отношения. — Том молча смотрит на нее. Джинни ждет опровержения своих слов об отношениях, но Том ничего не говорит.       Том игнорирует вышесказанное и говорит:       — Вы так беспокоитесь о нем.       Гнев окрашивает ее щеки.       — Он мой друг. У него была тяжелая жизнь в последние годы.       Безусловно, размышляет Том, разъезды по городам в профессиональной команде по лакроссу помогали Джинни поддерживать Гарри на протяжении этого времени с учетом того, что Гарри не желал её видеть.       — Смею вас заверить, что не собираюсь усложнять ему жизнь. Это выбор Гарри — общаться со мной.       Том внимательно следит за мимикой Джинни и только поэтому замечает как дергается уголок её рта. Он предполагает, что она зла не столько на его отношения с Гарри, сколько на себя из-за того как легко отпустила и не боролась.       — Я беспокоюсь о нем, — говорит она. — Он не всегда в состоянии позаботиться о себе.       В этом Том согласен с Джинни.       — Вы не можете отрицать своего влияния на него, — продолжает она. — Гарри зависел от вас во время лечения.       — Едва ли это можно назвать продолжительным временем. К тому же, мы не общались месяц, — мягко напоминает Том. Он все ещё считает эту паузу в их взаимоотношениях ненужной, но не может не согласиться, что она теперь выступает хорошим аргументом. — Я бы даже взял смелость добавить, что в наших нынешних отношениях ведомым и зависимым становлюсь я.       Джинни поджимает губы.       — И вас это устраивает?       Том отводит взгляд, чтобы казаться слегка смущенным этим вопросом.       — Гарри уникален. Тот факт, что он предпочитает изолироваться от всех, но принимает меня в любое время — это ошеломляет. — Том возвращает взгляд и смотрит Джинни прямо в лицо. Следующие слова он произносит целенаправленно: — Было бы жестоко отказаться от такого дара.       Том подразумевает: «Было бы жестоко отказаться от Гарри» и достигает цели. Джинни краснеет и переводит взгляд на стол, где нарезаны овощи, но затем понимает для кого эти приготовления и с возмущением смотрит на Тома.       — Вы переходите границы, — говорит она.       Том предпочитает скрыть презрение, но добавляет мягкий укор в голос:       — Разве вам было дело до Гарри на протяжении всего этого времени? Что изменилось? Как только он протрезвел и вернулся к себе прежнему, то вы почувствовали облегчение? Будто груз ответственности легким пером смахнули с ваших хрупких плеч? — с каждым словом Джинни сильнее сжимает челюсть. — Если вы действительно хотите побеспокоиться о том, чтобы не переступать границы, посмотрите себе под ноги.       Рот Джинни кривится от обиды еще до того, как она успевает переварить его слова. Затем ее разум берет верх над телом, и негодование, сковавшее ее позу, уступает место гневу, как защитной реакции.       В чем-то, к сожалению, они с Гарри похожи.       — Вы умеете надавить на больное, — цедит она. — Да что вы знаете о наших с ним отношениях?       Том склоняет голову, будто обдумывает вопрос.       — Гарри тошнит лишь от одного вашего вида.       Лицо Джинни стремительно теряет краски. И по тому, как она бледнеет и болезненно отводит взгляд, сжав ладони в кулаки, понятно, что она знает об этом.       Том продолжает наблюдать за ней с бесстрастным лицом. Он ожидает приемлемое количество времени, затем черты его лица смягчаются, чтобы выразить раскаяние и намек на смущение. Его голос ласков и наполнен чувством вины:       — Прошу меня простить. Я не желал зайти так далеко и обидеть вас.       Выражение ее лица застывает, превратившись в нечто тусклое.       — Некоторым вещам просто не суждено сбыться, — отвечает она со сталью.       Том опускает глаза вниз, изобразив разочарованное понимание.       — Боюсь, мисс Уизли, наше время вместе подходит к концу, — говорит он, не желая, чтобы Гарри случайным образом встретил Джинни в доме Тома. Тому не нужны такие ассоциации. — Я должен подготовиться к ужину.       — Это для него? — резкий вопрос. На самом деле Джинни не хочет знать.       — Да.       Боль мелькает на её лице.       — Я просто хочу, чтобы он был счастлив, — тихо шепчет она.       Том делает еще один глоток, скрывая улыбку за чашкой.       — Он будет, — обещает Том. Он готов сделать многое ради счастья Гарри. Он не видел его несколько дней, и их приближающая встреча пробуждает в нем жадность, Том больше не хочет мириться с такими долгими разлуками.       Джинни с опущенной головой направляется к выходу. Том смотрит ей вслед, чувствуя нетерпеливое предвкушение и триумф одновременно.