Отныне

Малфой менор почернел за те года, что Снейп в нем не бывал. Прелестные ковры в коридорах будто истоптались, а эхо этого бывшего дворца растворилось, не приемля быть там, где чаще слышалось шипение, чем чьи-то голоса. Вот он, новый дом старого Лорда, отобранный добровольно-принудительно. Теперь Северус смотрел на эти серые стены и осознание того, что они когда то слышали его глухие стоны становится мерзким. — Мой Лорд. — он говорит тихо, но Лорд всегда слышал его низкий вибрирующий голос лучше остальных. — Северус, ты опоздал. — подобие человека шипит, кряхтит, хрипит и виноватит. Утратив, после перерождения, людскую форму, отличающуюся красотой в годы их отцов, он утратил львиную долю харизмы. — Прошу простить, мой Лорд. Снейп не смотрит на бедных выкраденных гослужащих, оцепеневших у каждой колонны залы собраний, что только бессило лепечут и пытаются кричать, он идет на свое место. Подобное давно уже в норме. Он видит его боковым зрением, его платина всегда сверкает первой в помещениях, но он не обратит на него внимание. Никто не должен проследить за его взглядом, особенно помешанная, что сидит напротив него. Белла всегда была подозрительна и особенно изощренна в таких вещах. Она первая избавит их от всего мужского, что в них осталось, если узнает, что слышали эти стены. Они не виделись три с лишним года, и кажется, как и в прошлый раз, дотянули бы до десяти, если бы Петтигрю не сварил бы из их хозяина наваристый супчик. Сможет ли он посмотреть на него не испытав ничего? А выдержать его взгляд? Кто-то рапортует, вставая из-за стола, кто-то получает Круцио за неудовлетворительные рапорты, пленные сзади скулят, а профессор просто рад, что Лорд занят не Хогвартсом и ему не приходится участвовать в этом оркестре своим баритоном. Глаза поднимаются от стола к Белле, что придирчиво осматривает зельевара, которого не видела добрых пятнадцать лет. — Ты постарел, Снейп. — Все же лучше, чем истаскаться, как ты. Дамам не пристало быть настолько зацелованными. — Лестрейндж даже смеется с его наглости, хоть будь ее воля бросилась бы прямо через стол. После Азкабана ей, будто, все равно на кого. Взгляд проходится по всему столу, обличает и узнает старых знакомых. Малфои сидят ощутимо дальше. Дневника не хватило для фавора? Ничего. Он ничего не чувствует. Он отпустил его, так почему хочется взглянуть на него снова? Мысли о Люциусе давно перестали быть навязчивыми и одна встреча этого не изменит, он начинает вслушиваться в раздаваемые поручения, выполняет свою непосредственную работу. Малфою надоело. Долохов ковыряет ножом стол и формальному хозяину хочется выковырять ему за это глаз, смех Беллы заставляет пугаться от неожиданности. Хочется поскорее в свое крыло, где по помещениям рассеяна хоть иллюзия дома. Хорошо, что Драко в Хогвартсе и не видит этого, но что будет, когда он приедет на Рождество? Зеленый луч пролетает не сильно выше платиновой головы и один из стоящих у колонн падает замертво. Видно тот был угрюм на лицо. Лорд вернулся кровожаднее, чем был. Он превратился в маниакального тревожного психопата с одержимостью мальчиком шестнадцати лет. Аристократ не мог понять как именно надо быть верным, так как это существо стало непредсказуемым, как и его требования. Люциус склоняется над женой, его губы почти касаются женской почти шелковой щеки. Он шепчет что-то так тихо, и наверняка, так ласково, что она поднимает на него свои голубые глаза и утвердительно опускает веки на сказанное, улыбается. Малфой отнимает внимание от супруги и замечает на себе взгляд серых зрачков, что сразу находят более интересный объект рассмотрения, как только их замечают. Три с лишним года прошло, а Люциус еще чувствует фантомы крепкой хватки на бедрах и запах можжевельника и тумана. Будто вчера он ласкал тонкую кожу на запястьях и шее его, а сейчас не смеет и вспоминать об этом, ведь разум на собраниях должен быть чище белого листа. А ведь он до сих пор ему снится, не менее двух раз в неделю. Снится в таких снах, что приходится касаться себя самому, чтобы снова уснуть глубокими ночами. Их без четверти год нежности, похоти и неосмотрительного безумства сгорел как спичка, но белоголового не пускает до сих пор. Малфой сам все испортил, и зачем? Его ставка не сыграла, биржа ушла в маразматический вираж. Северус смотрит на этот змеиный кусок нестабильности, слушает, вникает, а так хочется украсть его отсюда, затеряться где-то на карте мира и пить губами его голос с губ, тереться лицом в изгиб шеи, искать удобные позы на общей кровати, застегивать манжеты на его мантии, ругать его, чтобы он не шоркал тапочками, раз бродит по комнате с утра пораньше, лежать на его коленях головой и принимать расческу в свои волосы, тыкая его пальцем в бок, когда он задевает какой-то узел, и конечно, слушать его вечные причитания по поводу всех и всего существующего на планете, существующего, по его мнению, зря. Хочется вернуть, ведь это было. Так давно, что уже и не было почти. Собрание окончено, Лорд, отдав еще пару приказов, выходит через парадные, все расходятся и его след теряется. Люциус идет в свое крыло. С недавних пор в кабинете есть кое-что покрепче коньяка. — Помог дневник? — голос накрывает аристократа сзади и его уши оргазмировали бы, если бы умели это делать. Но он не оборачивается, идет к столу и берет с его края какие-то листы, будто даже не услышал укоряющего вопроса с привкусом насмешки. Пальцы листают печатные листы, проверяя. — Помогла ли та пакость возвыситься в его глазах или ты выглядишь еще глупее? — Я ждал тебя. — Спокойно прерывая атаку на себя саркастических изощрений. — Что? — недоумение этого человека невозможно подделать, оно всегда немного агрессивно. — Ты очарователен когда ревнуешь. — Люциус, подходя, улыбается, с чистым детским довольствием. — Я? — сомнительно хмыкает Снейп, но не отходит, и кажется, будто они сейчас соприкоснутся грудьми, — Мы давно разошлись, Малфой, и ревность неуместна. — И пришел ты сюда, чтобы вспомнить мне дневник? — лисий прищур ярче поджигает пытливый взгляд. Молчание Северуса буквально вопит, и Люциусу не нужно слышать о чем, он все понял и так, понял еще когда увидел серые зрачки на себе и своей супруге. — Ну, если ты еще не определился, разреши я отнесу это Нарциссе. — рука с бумагами взмывает вверх в демонстрации. Профессор буквально срывается с поводка, хватает за поднятую руку и притягивает к себе. Хватка как у медведя, а злость мертвеца, хоть в движениях сквозит неуверенность. Позволительно ли ему вообще так реагировать? Они — чужие люди, хотя с другой стороны найдется ли во всей Британии ему человек в судьи? — Не разрешаю. — Хотя я бы, например, поглядел на тебя с кем-нибудь другим.... — Люциус не успевает докончить свою обычную провокативную речь, перед тем, как его губы сминают поцелуем. Горьким, жестким, по-настоящему Снейповским. Являющимся касательным к страсти и потребности, но находящимся в множествах честности и безумия. И дурманит можжевельник, туман оседает на бронхах. Люциус скулит и хватается за него, но в этот раз иначе, чем в те разы, что пестреют в памяти картинками. Руки тянут к себе, будто они видятся в последний раз, будто такого больше не будет. Сейчас тоже быть не должно, но плевать. Плевать даже на то, что дверь закрыта не на замок, плевать на рамки приличий, плевать на три с лишним года, просто плевать. Может быть это действительно в последний раз, ведь их жизни висят на тонкой леске лордовых желаний. Неужели их маленькое, может, последнее безумие не затеряется во всеобщем? Желание становится по-настоящему животным, границы сыплются песком по все стороны, Северус будто одержим. Он подхватывает мужчину за талию, сжимая так крепко, что синяки останутся даже через одежду, с кончиков пальцев другой руки слетают корявые невербальные, для которых едва хватает ошметков внимания. Люциус чувствует на себе вторую руку мучителя. Она проникает под одежду и она настолько холоднее его, уже возбужденного тела, что аристократ стонет прямо в поцелуй, а Северус вдыхает стон, как самый опытный дементор. Длинные пальцы отпускают складки на груди и забираются под черные волосы, играют с воротом и гладят шею, пока губы терпят пытку попеременных поцелуев и укусов. Атласные мантии Люциуса никогда скидывались с такой быстротой, пуговицы жилета и рубашки просто слетают от резких рвущих движений. Первый укус начинает алеть на груди, а после второй и руки тянутся к ширинке, как серебристым тенором доносится: — Пожалуйста, нежнее, Северус. Северус откликается, зализывает нанесенные “раны”, извиняется, и кусает снова, легче, невесомый, но с не меньшим желанием. Снейп отвлекается только ради этого вида. Мерлин, как он скучал за возможностью видеть это тело: в меру атлетичное, белое как меловая крошка и такое, мать его, вожделенное тело. Зельевар кивает на кресло, а сам наслаждается этим нагим дефиле не скрывая, ощупывая взглядом спину, рассыпанные по ней нити платины, и конечно, ягодицы перекатывающиеся при ходьбе. Особо мощный импульс ударяет в возбуждение, особо мощные эмоции вертятся на языке. Северус закатывает рукава, медленно подходя, к растянутому в кресле Люциусу. — Когда ты сказал, что ждал меня, я не думал, что настолько. — баритон скатывается смешками, пока пальцы ощупывают гладкий ограничитель, который сверкнул издалека. — Я уже месяц так на собрания ходил, все ждал, когда ты появишься. С первого же характерного движения член Малфоя, погружаясь во влагость почти резко, упирается в заднюю стенку горла. Стон протягивается, всегда таким громким Люциусом, и бьется о барьеры заклинаний, рикошетится и возвращается эхом. Профессор будто нагоняет упущенное за три года, показывает как сильно его горло скучало за его членом, и блондинистая крышка слетает с особо громким свистом. — Да, Северус… Да! Бедра сжимаются, как он просил, не до боли, только до честности, кожа на тестикулах слегка оттягивается по тем же причинам, но с другой целью. В ход идет язык, и аристократ сжимает подлокотники с такой силой, что трещит ткань. Когда Снейп втягивает ртом их по одному и посасывает трещит уже древесина. Проворачивая, нежно, слегка потягивая вниз. Извлечение легче, чем погружение, но Северус готов поспорить, что Малфой так не стонал даже тогда, когда помещал это в себя. Укус, оставленный на бедре, только прибавляет громкости серебристому тенору. Громкий рот затыкается пробкой, чтобы найти ему приспособление. С ним так всегда. Удовольствие на грани отчаяния и боли, не удовольствие из-за, а удовольствие вопреки. И Люциус соврет если скажет, что этот особый вид ему не по нраву. Красные отметины Снейпового внимания, звук пряжки ремня, резкость, жажда и ревность, что алеет не хуже укусов на коже. Малфой готов кончить, как только принимает его в себя. Фрикции губительны для рассудка и необходимы для тела настолько, что начинает казаться, будто блондин уже не захочет других. Они прицельны, медленны, глубоки и резки. Хочется вцепиться в шею, что шумит над блондином венами и артериями, во рту издевательски вертится пробка, используемая вместо кляпа. Кадык манит и мужчина не выдерживает, раскрывает губы и металлическая игрушка влажно соскальзывает с языка, ударяется об грудь и катится по телу к полу, оставляя дорожку слюны. Губы, наконец прикасаются к главной сладости и получают неуверенный гортанный стон. Движения сотрясают тело, стоны становятся больше похожими на неразборчивый скулеж, когда профессор отстраняется и меняет правила игры. Упираясь коленями в сиденье, и утыкаясь лицом в спинку Люциус разводит ноги как можно шире, вызывая улыбку и два легких шлепка по каждой из ягодиц. Как же он хочет, быть взятым! Как потворствует желаниям Северуса! Входя, рука тянется к чужой шее и ложиться на нее, сперва едва, а после ощутимо, но не сдавливая. — Прекрасен, как всегда. — выдыхает зельевар Малфою в рот и целует. Аристократ начинает было сам, покачиваясь, насаживаться на член, но его останавливают в этот раз звонким шлепком, и уложив грудью на спинку стула, учащают фрикции настолько, чтобы у того больше не возникло даже такой идеи. От такого напора страдает только спинка кресла, в которую блондин вцепился зубами, скуля и пытаясь не кончить. Потуги оказались напрасными, когда на член ложиться чужая рука. — Да! — восклицает тот, пока сперма заливает руку и антикварное кресло двумя полновесными волнами. Прогибаясь еще больше в пояснице, плут оборачивается через плечо на своего мучителя, облизывающего свои блестящие пальцы, и тот, ожидаемо, не выдерживает хитрого взгляда и изливается на спину цвета меловой крошки. — Это совершенно не значит, что мы снова… — говорит Снейп, застегивая ремень. — Угу. — мычит обнаженный Люциус, устроившись в соседнем кресле и закуривая сигару. — Это просто секс. — уверение будто больше для себя, чем для него. — Конечно. — Вновь соглашается Малфой и затягивается особенно глубоко. — Но… — тянет зельевар. — Ты придешь в субботу, я знаю.