Канпэ

Бан Чан. Он смотрел, как зашивают малыша-хлебушка. Тот, по-началу, как дикий лисенок, скалился и шипел, не давая даже подойти к себе со шприцом обезболивающего. Его страх, сконцентрированный и ничем не прикрытый, можно было потрогать руками. Чан первый раз видел, чтобы ему было так страшно. Но завидев в операционной Чана, Йена сразу же успокоился и мужественно терпел все манипуляции, лишь изредка хмуря брови. Чана заставили надеть халат и обработать все, что было можно обработать — он послушно умылся, вымыл руки, переобулся, надел маску и дурацкую шапочку и тихо сидел в углу комнаты, чтобы не мешать врачам. Клиника, что была у парней, по сравнению с клиникой, которую прикормил Отец, была убогим хлевом из прошлых веков. Количество техники и футуристичный дизайн в клинике, куда их привезли, заставляли Чана думать, что он на космическом корабле. Смотреть на операцию Хана он не смог. Если Йену отправились зашивать мгновенно, то Джисона готовили к операции и ждали необходимых специалистов. Одного из хирургов даже доставили вертолетом. Чану предложили проследить за операцией через небольшое окошко в тамбуре, но только завидев обездвиженное тело Джисона на операционном столе, Чану стало почти физически плохо. В его голове Джисон постоянно улыбался, весело шутил и ерничал. В реальности Джисон выглядел так, как никогда не должен выглядеть. Он выглядел как свидетельство Чановой некомпетентности, как демонстрация его попустительства, как хуманизация его никчемности. Чего стоит наскоро перевязанный и валяющийся в багажнике без сознания Уджин, если сейчас Хан лежит на сложной операции? Чего стоят все аферы с документами, если сейчас Сынмин с перевязанными руками, крутится возле медсестры Джисона, вместо него? Чего стоит неоновое лого над Сеулом, если малыша-хлебушка, его, черт возьми, малыша-хлебушка, чуть не нарезали на шашлык? Какая-то медсестра попыталась с ним пофлиртовать, сказав, что он вкусно пахнет, но Чан знал: от него разит виной и, сколько бы он не мылся, смыть ее будет очень сложно. Взял ли он слишком высокую планку и совершил ошибку, решив держать похищение Хенджина в тайне, или сами парни чересчур поверили в себя — для Чана это не имело значение, потому что все вожжи были вложены в его лидерские руки. Которые не смогли грамотно удержать и направить. Которые не заслужили достаточно доверия, чтобы он узнал о дурости парней раньше, чем они ее совершили. Чонин призвал винить только себя, заявив, что это он все придумал от и до, в надежде быстрее достать Уджина. Чушь от начала и до конца, потому что Чонин как раз о похищении Хенджина знал. Профилактически, чтобы не наделал глупостей. Но он их наделал. Сынмин заявил, что рассказывать о том безобразии, что они устроили в доме Хисао, он не может, связанный долгом перед Джисоном, которому поклялся ничего не рассказывать. И смело протянул свои окровавленные руки, предложив забрать у него сразу два мизинца. Иногда его принципиальность и любовь к правилам Чана даже раздражала. А еще слишком уж члены его Семьи увлеклись просьбами отрубить себе что-то. Чан с горьким смешком подумал, что, может и стоить отрубить кому-нибудь хотя бы фалангу, в исключительно педагогических целях, как перед его носом возник стаканчик с кофе из автомата. — Выпей, — Чанбин дождался, пока Чан заберет напиток, и сел рядом. В его руках был такой же: он, сербая, отпил немного и поморщился от слишком высокой температуры. — Ну и наделали хуйни наши дети, — громко рассмеялся он, отчего сразу же получил сердитое цоканье от мимо проходящей медсестры. — Не рассказали, почему им моча в голову ударила? Чан в ответ покачал головой. Он оглядел коридор и поинтересовался: — А где Минхо? — Смотрит на операцию Хана, — просто ответил Чанбин, будто смотреть на то, как оперируют Джисона было сущей ерундой. — Я, конечно, от него не ожидал: всех врачей и медсестер заебал. А ехали, такой спокойный был… Чан нахмурился и слегка кивнул, в молчаливой просьбе продолжать. — О, — Бин сел на стуле поудобнее и уже смелее отпил кофе, — сначала он потребовал рассказать про ход операции, спросил, какие последствия могут быть, как за Ханом после операции ухаживать. Пришел какой-то молодой врач с учебником, ординатуру тут проходит или что, я не ебу как это называется, в общем, целую лекцию ему читал, пока Хана к операции готовили. Потом сам умылся, переоделся, вот это все, чтобы его пустили посмотреть в это долбанное окошко, — Чанбин хмыкнул, — а чего там смотреть, толку то! Сам не поможешь, только нервы мотать. Да и живы все, а это главное. На миг в голове Чана пронеслась альтернативная картина произошедшего. Что если в особняке Хисао нашли бы убитых Хана и Хенджина? Что если Чонина действительно порезали бы глубже и опаснее и не успели зашить? Что если Уджин первый всадил бы нож в Сынмина… Его передернуло, и рука, держащая стаканчик с кофе, неловко мотнулась в сторону, расплескивая его на белоснежный кафель. Чанбин придвинулся ближе и аккуратно положил руку ему на спину: — Ты же не думаешь, что это ты во всем виноват? — Мягко и негромко спросил он. Чан сжал челюсти и поджал губы, чувствуя, как рука Бина поднялась выше и чуть сжала плечо. — Чан, — строго позвал он, — ты ни в чем не виноват. Это самодеятельность младших. Пока непонятно, по какой причине, но… — он пару секунд разглядывал пол, прежде чем продолжить, — но я почти уверен, даже если бы ты знал, даже если бы ты запретил… что-то подобное когда-нибудь бы случилось. Тяжесть его руки успокаивала, а логичным доводам хотелось верить. Вот только фраза о том, что несмотря на то, знал бы Чан или нет, все равно что-то бы случилось, больно ущипнула Чана за его любовь к контролю. — То есть, — тихо произнес он, — я, как лидер тут нихрена не решаю? Чанбин быстро оглянулся по сторонам и, убедившись, что никого рядом нет, дал Чану легкий тычок под ребра. Еще немного кофе вылилось на пол, и из ниоткуда материализовалась уборщица. Она недовольно легонько пнула ногу Чана, словно он был не грозным лидером канпэ, а нашкодившим мальчишкой, и протерев лужу, удалилась. — А ты хочешь быть лидером или Богом? Может, тебе больше подойдет роль рабовладельца? — Вдруг недовольно спросил Чанбин. Чан в недоумении повернул в его сторону голову, все еще уязвленный поведением уборщицы. — Лидер ведет за собой, — пояснил он, — организовывает, берет ответственность за результат, наказывает, в конце концов, — он допил свой кофе и улыбнулся, — но не думает за всех. Не может быть ответственным за всю самодеятельность, что устроили другие, когда даже не знал о ней. Ты замечательный лидер, Чанни-хен. Но почему ты все время метишь быть Богом? — Я не… — начал было Чан, но Бин перебил его. — Думать, что ты действительно решаешь вообще все — гордыня, — твердо сказал Чанбин. В конце коридора послышались тяжелые шаги, и Чан, подняв голову, увидел приближающегося к ним Отца. Он был одет в черный спортивный костюм — Чан никогда не видел его в подобной одежде. Чанбин быстро поклонился ему и молчаливо ушел в сторону палат, где отдыхали Сынмин и Хенджин. Кофе пришлось допить залпом — стаканчик в руке только раздражал. Вставать и приветствовать Отца как следует он не стал, лишь покивал в знак приветствия, мысленно удивляясь своей смелости. Удивляясь, почему еще не получил за это по лицу. Отец сел рядом, расслабленно откинувшись на железной скамейке, и поинтересовался бодрым тоном: — И что произошло? Чан негромко рассмеялся вслух, предвкушая будущую шалость, и через непривычное азартное возбуждение ответил: — Не знаю. Голос Пака Чинёна угрожающе понизился: — Мне в пять утра звонит сын и просит найти лучших врачей, — он произносил слова нарочито медленно и подсел ближе к Чану, приближаясь к его левому уху, — сейчас Джисону делают операцию, Чонина зашивают, Сынмин с Хенджином в палатах в психиатрическом отделении. Как ты смеешь мне отвечать: «Не знаю»? Чан не ответил, со злостью прикусывая щеку изнутри. Голос Отца уже скреб металлом по груди Чана, царапал и оставлял гноящиеся раны: — Ты их лидер, они твои люди. Без твоего ведома ничего подобного не должно происходить. Чан вдруг сделал то, чего никогда не делал в разговоре с Отцом. Он рассмеялся, раскатисто и громко. Повернул голову и посмотрел ему в глаза. — Но это произошло, — произнес он, театрально приподнимая брови, растягивая слова, очевидно дурачась, — это произошло, а я нихуя не знал! Отец нахмурился и негромко спросил, не меняя прежнего тона: — И что ты планируешь делать? Чан вскочил на ноги и потер переносицу: — Прослежу, чтобы всем парням оказали достаточную медицинскую помощь, — он посмотрел в потолок, действительно размышляя, что ему еще нужно сделать, — дам Сынмину с Йеной допросить Уджина, а потом передам его Ханне, как обещал. Постараюсь узнать, что случилось и почему они не захотели или побоялись мне говорить… — Постараешься, — фыркнул презрительно Отец. Чан снова повернулся к нему. Он почувствовал, как волны адреналина бегут по телу, когда весело произнес: — А еще — пошлю тебя нахер с твоими вопросами, папа, — он особенно выделил последнее слово интонацией, — потому что прямого бизнеса, помимо казино, у нас с тобой нет, и знать, какие у меня планы на мое дело, тебе не обязательно! Если у тебя есть вопросы по работе казино, обратись в рабочее время к Чанбину. Чан посмотрел победно и воинственно на сидящего перед ним Отца. Лицо того выражало крайнюю степень замешательства, и Чану было невероятно приятно дополнить ее, показав ему язык. Он был вне себя от страха, когда шутливо поклонился, сделав перед собой пару взмахов рукой, на европейский манер, и, развернувшись на пятках, быстрым шагом пошел по коридору без определенной цели, главное — быть подальше от Отца. Чан не услышал, как Отец весело рассмеялся и беззлобно выдохнул в пустоту: — Вот же паршивец! *** Со Чанбин. Спать очень хотелось. Будучи жителем дневным, Чанбин с трудом переносил подобные ночные происшествия. Однако, ответственность и роль хёна не давала ему расслабиться. Он зашел в палату к Хенджину. У того случилось сразу несколько приступов по дороге в клинику: он ревел, выл и кричал, трясся на кровати, жаловался, что ему невыносимо холодно и принялся расчесывать свои руки до крови. Его накачали успокоительными и положили в палату в психиатрическое отделение. Его волосы, разметавшись по подушке, мокрыми колечками лежали, сплетаясь в причудливые формы. Пухлые, искусанные губы, алели на бледном лице, на котором красовались свежие царапины — во время очередного приступа он вцепился себе в лицо, пытаясь содрать с себя кожу. Врачи назвали это ретравматизацией и сильным стрессом. А посмотрев историю его болезни из рехаба, которую выслал Ёнбок на почту, сказали, что для его же блага лучше полежать какое-то время под наблюдением, а после — перейти в терапию на пару недель. Также под присмотром, чтобы он не навредил себе. Против никто не был, и вот, перед ним глубоко и размеренно дышал Хенджин на удобной кровати в вип-палате. Чанбин подошел к нему ближе и легонько погладил по голове, поправляя пару прядей, лезущих в лицо. Подоткнул одеяло, натянув его повыше, чтобы Хенджину точно не было холодно. Проверил, не холодные ли у него руки и поставил на тумбочку стакан с водой. Сынмин в соседней палате выглядел намного лучше: после того, как он порезал Уджина, отписался Феликсу и остальным парням и проверил, что все живы, он пытался вернуться в особняк, чтобы забрать документы из кабинета Уджина. Взрыв прогремел недостаточно громко, чтобы переполошить всю округу — все-таки, прилегающая территория особняка Хисао была просто огромной — но достаточно, чтобы ненадолго притянуть взгляды оставшихся парней. Услышать звон в ушах. Это Лука со своей командой зачистки организовывал имитацию вооруженного ограбления на особняк. Подорвав первым делом кабинет. — Документы… — прошептал тогда Сынмин, падая на колени перед главным входом. Он не плакал, не метался и выглядел в целом нормально. Но Чанбин заметил его ступор и подошел ближе. Сынмин, почти не моргая, смотрел на дом и периодически шептал: «там же были документы», «я не забрал документы». Чанбин силой соскреб его с газона и нес до машины скорой помощи на руках: Сынмин не воспринимал, что ему говорили, ничего вокруг не слышал и рассеянно бормотал что-то про документы, периодически переводя взгляд с одного человека на другого, ни на ком толком не фокусируясь. Это был первый раз, когда таким видели Сынмина. Когда они приехали, он уже пришел в себя и даже пообщался с медсестрой, которая готовила Джисона к операции, сам выбрал себе палату, придирчиво осматривая расположение мебели, и попросил заменить постельное белье, не доверяя его свежести. Его накачали не такими сильными, как Хенджина, успокоительными и отправили также отдыхать в палате. На кровати Сынмин сидел, потеряно смотря в свой телефон. — Как ты? — Спросил Чанбин, подходя ближе. Сынмин грустно выдохнул: — Проверь, у меня не появилось пара седых прядей? Чанбин со всей серьезностью перебрал мягкие волосы младшего и вдруг испуганно цокнул: — Ох, ситуация намного хуже! — Что? Что там? — Забеспокоился Сынмин, пытаясь потрогать руки Чанбина, чтобы понять, где именно появились седые пряди. Чанбин убрал руку от головы Сынмина, зажав ее в кулак. Медленно и с интересом, он другой рукой вытащил что-то из кулака и вдруг показал Сынмину сердечко из указательного и большого пальца. Сынмин сначала присмотрелся к пальцам, пытаясь понять, не зажато ли между ними что-то, и только потом понял, что Чанбин провернул с ним детскую, по-сути, шуточку. Он серьезно посмотрел на старшего, немного с укоризной. Чанбин тепло улыбался, все еще держа сердечко из пальцев перед его носом. — Хён, — жалобно протянул Сынмин, утыкаясь лбом ему в грудь, — я так испугался… Он сдавленно всхлипнул и сложил обе руки перед своим подбородком в кулаках, пытаясь спрятаться на груди у старшего. Утреннее солнце заливало палату, и Сынмин в этом свете казался младше, чем был на самом деле. Чанбин обнял его, поглаживая по спине, и с умилением вспомнил, как обнимал Сынмина, когда тот еще не вымахал в высокого мужика с широкими плечами. — Ничего, Сынмин-а, — успокаивающе произнес он, — мы все боимся. Это нормально. Ты молодец, ты отлично справился. Они посидели так немного: Чанбин гладил его по спине, обнимая, и хвалил, пока Сынмин, спрятав лицо на его груди, шмыгал носом и неровно дышал. Отстранившись, он потер сухие глаза и обреченно спросил: — Чан меня убьет? Чанбин наклонил голову набок и покачал головой: — Никто никого не убьет, Сынмин-а, — серьезно ответил он, — особенно Чан. Особенно тебя. Младший, закусив губу, быстро взглянул на свои руки, и Чанбин почувствовал, что злится. — Почему ты все время боишься, что Чан что-то с тобой сделает? — Спросил он строже, чем планировал, — он тебя, по-моему, никогда даже и не бил, — Чанбин стукнул себя ладонью по колену, — да он за все время нам ни одного пальца не отрезал, — и громко рассмеялся, — а было за что, вообще-то! Сынмин медленно перевел на него взгляд и тихо произнес: — Но… так же положено. Наказывать за ошибки… Чанбин сложил руки на груди: — Как тебя последний раз наказывал Чан? Сынмин потер подбородок: — Я чинил сарай с Феликсом и Йеной. Его глаза вдруг расширились от пришедшего понимания: — Но его отец… — Но Чан — не его отец, — Чанбин положил руку Сынмину на плечо и легонько надавил, побуждая Сынмина лечь на кровать, — и тебе нечего бояться. Он погладил младшего по голове и, взяв его запястье в свою руку, легонько сжал, спокойно кивая. Тот отразил кивок и улыбнулся так, как улыбался когда-то давно, когда был шестнадцатилетним мальчишкой, экстерном сдавшим все экзамены. — Спасибо, — тихо произнес он. — Как руки? — Чанбин кивнул на перевязанные ладони Сынмина, но тот отмахнулся. — У мужчины должны быть шрамы, — театрально закатил он глаза. Они коротко рассмеялись. Чанбин сообщил, что все в порядке: все живы, а Джисон на операции, попросил младшего отдохнуть и вышел. Следующей остановкой была операционная, где в тамбуре стоял Лино, наблюдая за операцией. Подойдя к двери в тамбур, Чанбин увидел Лино через стеклянное окошечко в двери, и по его спине пробежал холодок. Профиль Минхо, и без того острый, заострился еще сильнее, под глазами залегли большие синие круги, а от былой осанки не осталось и следа: он, сгорбившись, сотрясался в рыданиях, таких громких, что звуки доносились сквозь тяжелую закрытую дверь. Чанбин в любое другое время деликатно оставил бы его наедине со своим горем. Но его вдруг охватила волна злости. Потому что горя никакого не было. Уджин у них, все живы, а парням помогают лучшие врачи страны в самой современной клинике Сеула. Горе для Чанбина — необратимое, невозвратное, неминуемое. То, что происходило сейчас горем не было. А значит, и горевать нечего. Он так шумно, как мог, открыл дверь в тамбур, и Лино посмотрел на него всего на секунду, прежде чем снова перевести взгляд на окошечко, за которым происходила операция. Чанбин медленно подошел к нему, и взял его за влажную руку. Минхо тут же переплел их пальцы, крепко сжимая. — Как ты? — Спросил Чанбин. Минхо снова посмотрел на него, немного раздраженно, и кивнул на операционную. — Как он, я вижу, — произнес Чанбин упрямо, — чиллится себе под наркозом, может, ему там что глючится даже приятное. Заштопают и будет как новенький, — взгляд Минхо сменился с раздражения на недоумения, — меня интересует, как ты? Старший несколько раз моргнул и потер свободной рукой красные глаза. — В туалет хочешь? Спать? Помыться? Может, кофе? Поесть? У них через пятнадцать минут откроется кафетерий, держу пари, кофе там получше чем то пойло из автомата. Минхо с сомнением взглянул на операционную: Джисона перегородили два хирурга и несколько медсестер, были видны лишь спины и то, как периодически приносят и убирают нужные инструменты. — О, я понимаю, — серьезно кивнул Чанбин, — ты же здесь на операции. — Да, — кивнул Минхо, — я смотрю… — Смотришь, как бы врачи наверняка накосячили, пока ты их нервируешь своим видом, — протянул Чанбин нараспев, — понимаю. Мстишь Джисону за глупость? Чтобы в нем наверняка оставили какие-нибудь нитки? Минхо выдернул руку из руки Чанбина и вспыхнул: — Что ты несешь? Я здесь… Но Чанбин перебил его резким: — Ты здесь, а он там! Ты ничего не решишь, стоя тут, только врачей нервируешь. Посмотри, одна медсестра все время на тебя оборачивается, еще накосячит случайно! И действительно, словно в подтверждении его слов, одна из медсестер нервно оглянулась на окошко тамбура. Чанбин поджал губы, многозначительно кивнув, и Минхо, последний раз взглянув на операционную, вышел в коридор. — Выглядишь дерьмово, — заключил Чанбин, — так и… как ты? Минхо потер лицо ладонями, несколько раз вдохнул и выдохнул, прикрыл глаза. — Устал, — произнес он тихо, — жрать хочу и пить. Изо рта воняет, будто кошки насрали… — он посмотрел в сторону, задумчиво вздохнув, — в туалет бы тоже сходил. Чанбин с силой потер спину Минхо, в попытке взбодрить его. — Пойдем по приоритету: туалет там. Для верности он проводил Минхо и подождал в коридоре. — Лучше? — Спросил он с улыбкой, когда старший вышел из туалета с прилипшими ко лбу прядями волос — умывался. Минхо несколько раз нервно обернулся, и Чанбин сразу понял, в чем дело. — Еще часа два операция будет длиться, — заверил он, — а тебе нужно поесть. Они молча шли до кафетерия, когда Лино остановился и неловко потер шею: — Слушай, тогда, на кухне… про Ёнбока и все такое… Чанбин громко прыснул, махнув рукой: — Забей вообще, пойдем, пока бабки местные все самое вкусное не съели! Лино благодарно кивнул и прибавил шаг. Они немножко не успели — две пожилые женщины забрали последние круассаны перед их носом. Парни не спеша поели, Чанбин не торопился, потому что следил за старшим, Минхо же лениво ковырялся в своей тарелке, периодически подбадриваемый Бином. Когда тарелки наконец опустели, Чанбин удовлетворенно откинулся на стуле. — Все с ним будет хорошо, — сказал он убежденно, — он сильный, — Минхо в ответ рассеянно покивал, и Чанбин добавил, — иди к нему в палату, помойся нормально и полежи. Там в вип-ках диваны даже есть. Он проводил уже не сопротивляющегося и уставшего Минхо в палату к Хану, показал, где можно взять полотенца и халат, помог заправить диван свежим постельным бельем и, убедившись, что он не пойдет снова смотреть на операцию, вышел. Чанбин прошел по коридору, где до этого сидел с Чаном и легонько поклонился сидящему Пак Чинёну, который до сих пор почему-то никуда не ушел. — Чанбин! — Окликнул тот его, — подойди. Он подошел и поклонился еще раз, глубже и медленнее, вдруг резко почувствовав усталость такой силы, что нестерпимо захотелось сесть. Он несколько раз зажмурился, чтобы не тереть глаза перед Отцом. — Я повышаю вашу долю в казино на пять процентов, — произнес Отец значимо и торжественно, — переговоришь с моим бухгалтером на днях. Чанбин Отца никогда не боялся, но Отец практически никогда и не разговаривал с ним наедине. Может, тому было неинтересно шпынять уверенного в себе Бина, а может, просто было не за что: свою работу он выполнял всегда безукоризненно. — Нет, — Чанбин уже не смог сдержаться и потер глаза рукой, — не нужно. Пак Чинён приподнял брови: — Еще как нужно, нужно подбить цифры и все такое, обязательно свяжись с… Чанбин перебил Отца больше от усталости, чем от желания выразить пренебрежение. — Нет, не нужно нам пять процентов. Это не такая значительная сумма, чтобы переделывать документы за последний месяц. Я не успею отмыть их качественно. Чинён склонил голову набок и часто заморгал, совсем как Минхо, когда тот был в замешательстве. — Ты отказываешься от прибавки к вашей доле?.. — Давайте восемь или десять процентов, — Чанбин виновато улыбнулся, вдруг осознав, что он вообще творит. Спорит с Отцом. Отказываясь от денег. Перебивает. Мрак. Страха не было, но Чанбин досадливо поморщился: он не хотел показаться невежливым перед старшим. — Я имел в виду, если вы хотите дать нам больше долю, то лучше увеличить ее процентов на десять. И со следующего месяца, чтобы я мог подготовиться, — он взглянул в недовольное лицо Отца и торопливо добавил, — это было бы удобнее для… налоговой, понимаете? Отец шире расставил ноги и откинулся на спинку скамейки, закидывая на нее обе руки. Всем своим видом он захватывал пространство, демонстрировал силу и превосходство. Но Чанбину было, по большей части, просто плевать: ему нужно было найти Чана и убедиться, что он в порядке. — Ты самый крепкий из всех них, — усмехнулся Отец после минуты раздумий, — десять так десять. Оповести моего бухгалтера, когда твоему высочеству будет удобно принять от меня больше денег, — он рассмеялся, — щенки выросли в наглых волчат, надо же! — Если волчата не будут наглыми — останутся голодными, — невозмутимо ответил Чанбин, все еще неловко улыбаясь, — могу идти? Чинён отпустил его кивком головы. Чанбин в душе радовался прибавке в десять процентов и даже внутренне похвалил себя за то, что удачно сторговался: перелопачивать кучу документов в срочном порядке ради пяти процентов и правда не хотелось: канпэ не так уж и бедствовали, чтобы это была значимая сумма. Он нашел Чана прохаживающимся в коридоре рядом с палатой малыша-хлебушка. — Тигр в клетке, пшш, пшш, повторяю, тигр в клетке, — Чанбин сделал вид, что говорит в свою ладонь, как в рацию, когда подошел ближе. Чан остановился, нахмурился, а после тихо и невесело рассмеялся шутке младшего, похлопав его по плечу. — Поехали домой. Тут все улажено: Сынмин еще полежит сутки в палате, Йену оставят на пару дней точно, если раньше не сбежит. Чан хищно втянул воздух носом: — А Хан с Хенджином? — Джисон должен сначала прийти в себя после операции. Хенджина… очень просят оставить здесь хотя бы на пару недель, — он постучал пальцем по виску, — у Уджина дома что-то случилось, что у него начал снова сильно подтекать бачок. Надо залатать. Чан поморщился и несколько раз ударил себя кулаком по голове: — Я осел. Зачем я его туда… Чанбин больно ткнул его пальцем в грудь. — Ай! — Прекрати акт самобичевания и поехали домой, — строго произнес Бин, подхватывая его под руку и ведя по коридору на выход, — отоспимся и завтра приедем проведать. Люди Убина дежурят у клиники. Сейчас все хорошо. Они вышли на улицу, где день уже забрал свое: прохожие мерно отстукивали по асфальту марш новому дню. Солнце лениво облизывало их лица, будучи все еще теплым, но уже не обжигающим. Чанбин подошел к Убину, стоящему у автомобиля, припаркованного у входа, и попросил выделить кого-нибудь, чтобы их отвезли домой: садиться за руль не хотелось. Устало развалившись на заднем сидении, он почувствовал, как в кармане завибрировал телефон. -АЁнбокки- 12:34 «Как ты? Ты в порядке?» Чанбин всматривался в сообщение сухими от недосыпа глазами и искренне не знал, что ответить. Головой он понимал, что не может жаловаться: в него не стреляли, его не резали, с ним, в принципе, ничего плохого не случилось, кроме банального недосыпа. Но пальцы отправили честный ответ до того, как он успел сформулировать правильный. -Со Чанбин- 12:42 «Я заебался (» *** Ли Минхо. Хана разбудили после операции, привезли в палату и дали попить. Он немного повозился, храбрясь, и даже пытался поболтать (почему-то исключительно об особенностях ежей «ёжить иголки»), но в конце концов он сдался, провалившись в дрему. Минхо старался не спать: в какой-то странной нужде он следил за лицом Хана во сне, пересев на стул у его кровати, но усталость взяла свое, и он, опустив голову на кровать перед собой, все же уснул. Дверь приоткрылась, впуская высокую крепкую фигуру. Отец старался двигаться тихо, но Минхо все же был разбужен. — И? — Спросил отец, кивнув на Джисона, не утруждая себя более подробными расспросами. — Сказали, ждать, пока проснется окончательно, потом придет врач, — Минхо потер лицо рукой и зевнул, — у него могут быть проблемы с рукой, задели нерв… — Дерьмо, — заключил Пак Чинён, опускаясь на подлокотник дивана. Внезапная тишина палаты вернула Минхо в тесный тамбур с небольшим окошком, за которым проходила операция Джисона. Он невесомо погладил его по тыльной стороне ладони, одновременно умоляя вселенную, чтобы он почувствовал прикосновение и проснулся, и одновременно — всем сердцем желая, чтобы Джисон продолжил спать, восстанавливаясь. Джисон забавно чмокнул губами и повернул голову в другую сторону на подушке. — Как ты понял, что мама — та самая? — Спросил Минхо хрипло, не отрывая взгляд от лица Джисона. — С ней все было лучше, — просто ответил отец негромко, — я рядом с ней был лучше. А без нее, — он глубоко вздохнул, — а без нее все было не так. Минхо поджал губы и медленно кивнул. Он аккуратно подоткнул одеяло у ног Джисона и снова опустил голову на его кровать. — Что вдруг за вопрос? Отец встал и, подойдя ближе, положил руку ему на плечо. — Минхо, что… Он почувствовал на своих щеках влагу, когда посмотрел на отца. Его изображение расплывалось — взгляд не хотел фокусироваться через мокрую пелену. — Он мог умереть, — прошептал он срывающимся голосом. — О, — тихо произнес отец, отходя на шаг. Он внимательно осмотрел Джисона, лежащего на кровати, и самого Минхо, украдкой вытирающего слезы, и повторил, — о… — и тихо хохотнул, поправляя прическу в смущенном жесте, — так мне не показалось. Джисон… — Что-то не устраивает? — Недовольно прошипел Минхо, ощетинившись. Отец покачал головой и почесал подбородок: — Глобально, конечно, такое вообще мало кого устроит… — Иди нахер, пап, — поморщился Минхо, немного повысив голос, — мы это уже обсуждали! — Пальцы вам, что ли, поотрезать, грубите все утро сегодня… — пробубнил отец, — ну, по крайней мере, один нормальный сын у меня есть. Минхо еле сдерживался, чтобы не закричать, устраивая очередную перепалку с отцом: — А я, значит, ненормальный?! — Громким шепотом спросил он. Пак Чинён обвел их с Джисоном рукой и воскликнул громче, чем следовало бы, чтобы не разбудить Джисона, но тот все равно не проснулся: — Конечно нет! — Ну и пусть ненормальный, — пожал плечами Минхо. Где-то внутри клокотала детская обида, но отчасти он понимал, что имел в виду отец. Слишком много слухов он создал о своих любовных похождениях и непокорности отцу. — Эй, Минхо-я, — Чинён позвал его ласковым голосом, совсем как в детстве. Он посмотрел на отца, готовый обороняться, но лицо напротив смотрело на него с теплой улыбкой, разбивая плотный щит, — ты же мой сын. Я люблю тебя и горжусь тобой. Но я точно от тебя ничего не жду. И… даже не считая этого, — он показал рукой на лежащего на кровати Хана, — нормальным тебя назвать сложно, — он улыбнулся шире, — как и твою мать, впрочем... Минхо фыркнул, стараясь сдержать улыбку, и преувеличенно недовольно проворчал: — Иди к своему нормальному сыну, отстань тогда от меня. — А я не могу, — улыбнулся Чинён, — он меня послал. — Он… что? — Минхо подался вперед, всматриваясь в отца. Чан на барбекю запретил даже обзывать при нем отца. На совместном обеде, как бы Минхо не хотел, чтобы Чан увидел истинное лицо отца и его отношение к нему, Чан выглядел нашкодившим и испуганным ребенком. Чинён пожал плечами: — Говорю, надо кому-то из вас для профилактики мизинец отрезать, совсем оборзели… Минхо громко хохотнул, но тут же заткнул себе рот рукой, испуганно глядя на Хана. Тот повозился, елозя ногами под одеялом, и снова провалился в глубокий сон. — Я тебе этого не говорил, — строго отрезал отец становясь грозным. Минхо, почувствовал, что сейчас ерничать уже действительно опасно, и с силой кивнул. Отец, уже дотронувшись до ручки двери, вдруг обернулся: — Кстати, Джисон — хороший выбор, — он подмигнул и вышел из палаты. *** Хан Джисон. Первое, что он видит, окончательно придя в себя после сна — это блядская сережка. Восемь маленьких звездочек. На четырех — россыпь маленьких камней в центре. Одеяло должно было помогать не пялиться. Но не помогает. Губы счастливо растягиваются в улыбке — он теперь может пялиться сколько угодно. Голова Минхо повернута в его сторону, и Хан видит красные глаза старшего и покрасневший нос. Общий усталый вид совсем не портит его красоты, и Джисон ловит себя на мысли, что вид Минхо сейчас крайне кинематографичен. Его волосы горят от солнечного света, бьющего ему в спину. Джисона остро пронзает понимание, что он плакал. Факт, что Минхо сидит в его палате, у его кровати, баюкая в своей ладони ладонь Джисона, однозначно кричит о том, что Минхо плакал из-за него. Минхо боялся за него. Переживал, что он умрет. Абсолютно точно не хотел этого. Это очевидно глупо, и Джисон чувствует себя в расцвете пубертата, когда счастливо улыбается мысли о том, что старший плакал из-за него. Ревность, постоянно зудящая в Джисоне, сейчас забита насмерть видом слегка опухшего Минхо. Опустошенного Минхо. Горевшего из-за него Минхо. Нужно чувствовать вину, нужно самобичеваться и шептать извинения, но все, что Джисон чувствует — прилив абсолютного счастья, покалывающего от спины до кончиков пальцев на правой руке. Стоп. Почему только правой? Джисон переводит взгляд на свое левое плечо и вспоминает то, как закрыл Хенджина собой, как не мог согнуть руку, как лежал в чьих-то объятиях. Он пытается высвободить ладонь из руки Минхо, но не может: рука болит и плохо слушается, прооперированное и перевязанное плечо ноет. А абсолютно нетронутая пулей рука ниже плеча здоровой вдруг не является: пальцы шевелятся слабо, а руку он может согнуть только слегка. Он растерянно тычет себя в левую руку пальцем здоровой руки и понимает, что местами чувствительность нарушена. Страх охватывает его совершенно внезапно, заставляя судорожно всхлипнуть и начать хлопать себя по руке, чтобы почувствовать больше. А иногда — хоть что-то. Он чувствует боль, но прикосновение кожи к коже — не всегда и так слабо, что он не может уже различить, где именно болит, а где — ощущает прикосновения. Минхо резко подкидывается, нажимает на кнопку вызова медсестры и быстро берет его руки в свои, просит глубоко дышать. Через полчаса, успокоившись и пообщавшись с врачом, Джисон смиряется. — Массаж, физиотерапия, лечебная физкультура. Восстановление от четырех до восьми месяцев, в редких случаях — раньше. — А может быть так, что она не восстановится? — Робко спрашивает Джисон. — Может и не восстановится. Надейтесь на лучшее, — строгая женщина уходит, оставляя их вдвоем, и Джисон растерянно смотрит на свою руку. — Восстановится, — мягко шепчет Минхо в тишине комнаты, целуя его в предплечье, и Джисон улыбается, потому что чувствует это прикосновение и может легонько пошевелить пальцами в ответ. — Мне нужно помыться, — Джисон морщится, откидывая со лба грязные волосы. Минхо вызывается помочь, и он совсем не против принять его заботу. Ему вдруг не кажется это ни смущающим, ни неловким. Джисон с изумлением находит в себе желание близости, рассматривая раскачивающуюся серьгу в ухе старшего. Раньше близость с мужчиной его пугала. Когда-то он даже запрещал себе об этом думать. — Зачем мне сделали столько клизм перед операцией? Это бесчеловечно… — интересуется Джисон плаксиво, и Минхо вдруг издает звук, похожий одновременно и на смешок, и на возмущенное цоканье. — Так вот зачем Сынмин крутился возле твой медсестры, когда мы приехали! Джисон смеется громко и весело, понимая, что это своеобразная маленькая месть Сынмина. Которая вдруг стала ему только на руку. Минхо раздевает его так нежно и аккуратно, что у Джисона оказывается достаточно времени как следует его рассмотреть. Челка Минхо в абсолютном беспорядке, карие глаза смотрят внимательно и мягко, нос покраснел, а губы немного распухли. Его крепкие мышцы перекатываются под футболкой, и Джисону хочется увидеть больше. Он уже раздетый, стоит в душевой, когда тянет Минхо на себя за подол футболки, вынуждая зайти в душевую прямо в одежде. — Лино-хён, ты же не будешь мыть меня одетый? — Спрашивает он игриво, расстегивая пуговицу узких серых джинс старшего. Мимоходом он гладит его член тыльной стороной ладони своей здоровой руки через джинсы. Смотрит ему в глаза, в которых отражается испуг и замешательство. — Джисон, ты только после операции, — строго предупреждает старший, сводя брови на переносице. Рука ноет, не смотря на укол обезбола, и Джисону хочется перебить это ощущение. Он делает шаг к старшему и целует его, не углубляя поцелуй, просто чтобы почувствовать приятную мягкость его губ. — Сейчас зубы почищу и вылижу твой рот, — угрожает он, быстро облизав губы. Минхо мотает головой, улыбаясь, открывает воду, раздевается сам и принимается аккуратно мыть его, стараясь не намочить повязку. Здоровой рукой Хан и вправду чистит зубы щеткой из одноразового набора, хитро поглядывая на него из-под ресниц. — Ты после операции, — Минхо заботливо и аккуратно моет его член, несколько раз проводя мыльными руками под головкой, и Хан стонет, приоткрыв рот и запрокинув голову с зубной щеткой во рту. — Мы не будем трахаться, тебе может быть больно, — увещевает его старший, игнорируя свой собственный стояк, пока аккуратно моет ему голову. Джисон молчит, не мешает его мыть и наслаждается заботой, пока они не оказываются в комнате. Он почти набрасывается на Минхо, толкая его на кровать, и забирается сверху, стаскивая с них полотенца, которыми они обернулись. Старший отвечает на поцелуй, и Джисон внутренне смеется — первая стена пала без сопротивления. Он представлял себя более нуждающимся из них двоих, но старшего ведет, и это заметно по вздымающейся груди, по стоящему члену и по тому, как сильно он хмурится, стараясь сдерживаться или, возможно, только сделать вид. Они целуются кусаче, Хан смеется, когда Минхо ойкает от боли, и зализывает свои укусы, проникает языком в его рот все глубже. Желание соединиться во что-то единое и нерушимое ничем внешним, навязчивое, поднимается из глубины его больного эго. Он ревновал и хотел присвоить Минхо, но теперь, сидя на нем сверху в дневном свете больничной палаты, он бесстыдно хочет, чтобы присвоили его. От хочет отдать столько себя, чтобы проникнуть внутрь Минхо, в самую его суть. Под кожу — слишком несерьезный уровень глубины для Джисона сейчас. Под кожу — недостаточно. Он хочет течь в его венах, наполнять его мышцы, поддерживать его кости. Он хочет дышать в его легких, смотреть его глазами, срываться с кончика его языка, осязать его руками. Игнорируя боль в руке, он беспорядочно ползает по Минхо, целует, прикусывает и оставляет засосы. При мысли о том, что из-за его глупости всего этого могло не быть, возбуждение накатывает снова. — Ты боишься, что мне будет больно? — Джисон усаживается сверху на Минхо и держит здоровой рукой его подбородок. Старший кивает. Растрепанный и не менее голодный, он все еще старается сдерживаться, старается быть для Джисона правильным, и это не может не трогать. Но это не то, что сейчас ему нужно. Хан откидывается назад, открывая вид на себя, голого и открытого перед ним, и кивает на свою перевязанную руку. — Мне уже больно, хён, — говорит он ниже, чем обычно, и Минхо нервно облизывает губы, вслушиваясь, — мне так больно, что даже немного кружится голова. — Нужно позвать медсестру… — говорит старший, оглядываясь на кнопку вызова персонала, но Джисон перехватывает его руку, тянущуюся к кнопке. — Нужно сделать мне больнее. Разрушь меня, а я соберусь снова. Хан сам немного пугается нужды в своем голосе. Минхо смотрит на него потемневшим взглядом и рвано выдыхает, запрокидывает голову, покусывая губы. Он борется с собой, но Хан намерен разрушить и его тоже. Он наклоняется вперед и шепчет Минхо прямо в губы: — Присвой меня, хён. Пометь меня, заклейми меня, откуси от меня столько, сколько сможешь, а после — посмотри, как я обновлюсь в нового себя для тебя. Чтобы ты мог присваивать, клеймить, откусывать и метить меня снова. Он по-кошачьи трется о щеку Минхо, прежде чем провести языком от подбородка до виска старшего, потираясь своей эрекцией о его. Руки старшего опускаются на его бедра, сильно сжимая. — Я не могу понять, — сбито шепчет Минхо, приподнимая голову, — ты горячий или ебанутый? Он смотрит безумным взглядом, полным желания, и у Хана внутри все переворачивается от внезапного страха, и сотрясает крупная дрожь от возбуждения. Потому что он чувствует на себе взгляд хищника, будучи хищником не меньше. — И то, и другое, — отвечает он тихо, замерев. Они долгую минуту смотрят друг другу в глаза в молчаливом противостоянии разума и вырвавшейся наружу похоти, возведенной в абсолют. Желание обладать наполняет воздух вокруг них, Джисон уже и сам хочет заклеймить Минхо. Откусить от него так много, чтобы подавиться. — Хён, — шепчет он тихо, взывая к чему-то темному в старшем, что тот так тщательно скрывал от него все это время, и Минхо, выдыхая резко воздух сквозь зубы, отпускает себя. Он быстро меняет их местами — тем не менее, аккуратно обращаясь с рукой Джисона, лишенной былой подвижности и силы — и устраивается между его ног, насаживаясь на член ртом без каких-либо прелюдий. Во рту Минхо горячо и влажно, слишком контрастно по сравнению с прохладой больничной палаты. Джисон стонет, когда ощущает легкий вакуум от втянутых щек старшего, стонет, когда тот загоняет его член себе в глотку, стонет, когда он вытаскивает язык и проводит им по поджавшимся яйцам. — Блять, хён, так глубоко… — бормочет он, поглаживая старшего по голове, перебирая его волосы в руках и вскрикивая каждый раз, когда он меняет положение его члена у себя во рту. Минхо смотрит на Джисона почти плотоядно, когда, вытащив член изо рта, сплевывает скопившуюся слюну, смешанную с предэякулятом, себе на руку и, размазав по анусу Хана, вводит внутрь палец. Он снова насаживается на член по самое горло, разминая вход, не погружаясь глубоко и не касаясь простаты. Джисон стонет низко и громко, подгоняя возбуждение по всей палате, когда в него погружаются уже два пальца и хнычет — совсем как когда они занимались сексом дома — когда в него погружаются три. Стимуляция простаты для Джисона — ощущение все еще новое и непривычное, он сам не знает, жаждет он повторения или предпочел бы меньше стимуляции в этой зоне, но когда пальцы старшего ни разу не касаются ее, он начинает проявлять нетерпение. Он ерзает задницей на простынях, стараясь насадиться на растягивающие его пальцы самостоятельно, подобрать нужный угол и почувствовать то, что чувствовал в их первый раз, как вдруг получает болезненный шлепок по бедру. Свободная рука старшего больно впивается в мякоть бедра, вонзаясь в него пальцами, и Джисон плывет, представляя, что завтра на нем расцветут следы, оставленные Минхо. Как символ принадлежности. Он хочет пометить Минхо тоже, хочет оставить отметины на шее там, где нельзя будет прикрыть футболкой. Хочет разукрасить засосами внутреннюю сторону его мясистых бедер, чтобы тешить себя осознанием близкого допуска к телу. Эти мысли и губы старшего, плотно сомкнувшиеся на его члене, ритмично опускающиеся по стволу, подгоняют приближающийся оргазм. Где-то на задворках сознания ему обидно закончить их близость на простом минете, оставив Минхо без удовлетворения, но это сильнее его, и он успевает только предупредить хриплым стоном, прежде чем кончить в рот старшему. Джисон, еще не пришел в себя от сильного оргазма, как видит перед собой лицо Минхо. Тот сплевывает немного спермы себе на ладонь, прежде чем потянулся другой рукой к лицу Хана, и сжать его щеки, заставив открыть рот. Лицо Минхо раскрасневшееся, по уголкам глаз бегут слезы от того, что он глубоко брал Хана в свою глотку, губы припухшие и алые. Он выглядит как самый сладкий грех и как самый мстительный демон, когда, нависнув над ним, медленно сплевывает сперму ему в рот. — Глотай, — командует он, и Хан чувствует, что его член снова дергается, готовый скоро встать только от одного лишь тона старшего. Он послушно глотает вязкую смесь собственной спермы и слюней, показывает язык, и Минхо довольно улыбается, целуя Джисона глубоко, пытаясь снова ощутить его вкус у себя во рту. — О, я помечу тебя, — старший тихо смеется, совсем не тепло и не смешливо, скорее предостерегающе, и у Джисона внизу живота все сворачивается в тугой клубок. Он ищет какой-то психологической разрядки, когда тихо произносит, завороженно смотря в глаза Минхо: — Я сделаю все, что угодно. В глазах Минхо больше нет никакого мирного космоса. Там черная дыра и взрывающиеся звезды, воюющие друг с другом. Там сгорает вспышками космический мусор, и Хан готов поклясться, что слышит этот лязг металла. Старший берет его за предплечье здоровой руки и тянет с кровати, ставит напротив широкого подоконника, вынуждая его наклониться и лечь на подоконник грудью. Кожу приятно холодит, но предвкушение распаляет Джисона, и он нетерпеливо снова вращает бедрами, получая по ним болезненный удар. — Будь хорошим мальчиком, пока я буду тебя клеймить, — он слышит все тот же высокий и угрожающий смех, который заставляет его нетерпеливо хныкать. — Я буду, — говорит он, удивляясь хрипоте своего голоса, — кем захочешь. Он чувствует, как в него снова вставляют пальцы, сразу три. Между ног мокро, мокрее, чем было, и Джисон понимает, что его собственная сперма, смешанная со слюной, выступает сейчас в роли смазки. Минхо делает его грязным в прямом смысле: сперма и слюна побывала уже в обоих его дырках, и ощущение, что таким образом его пометили, кружит ему голову. Возможно, его рука болит, но он этого не чувствует, сосредоточившись на трех пальцах в своей заднице, которые предательски ни разу не попали по простате. Винить Минхо в неопытности не имело смысла: тот специально издевался над ним, заставляя превращаться в нуждающееся месиво в его руках. И блять, Джисон бы превратился во что угодно ради него. — Трахни меня, — просит он. Свободная от растяжки рука старшего сминает его ягодицу, впиваясь в нее пальцами. — Ты не очень вежливо просишь для того, кто мечтает, чтобы его заклеймили. — Пожалуйста, — уже ноет Хан. Сзади все хлюпает, член снова налился кровью и гудит, прося к нему прикоснуться. Минхо целует его спину и каждое прикосновение губ отзывается в нем легкой дрожью. Он никогда не думал, что может быть таким чувствительным. Пальцы выходят из него, и Хан, замерев, чувствует головку, скользящую между его ягодиц. Но ничего не происходит. — Как должен обращаться тот, кто младше? — Задумчиво и издевательски тянет Минхо, пробегая рукой по спине Джисона, поглаживая. Рука останавливается на его шее и слегка сжимает ее. Комната подергивается дымкой и немного кружится, в висках стучит кровь, а боль в руке становится ярче, и Джисон хнычет: — Хён, пожалуйста, — и повторяет, — пожалуйста, хён, трахни меня. — Такой хороший для меня, — Джисон слышит улыбку в мягком мурлыкании Минхо, когда тот входит в него до упора и останавливается на несколько секунд, чтобы дать ему привыкнуть, — мой Хани. Прежний Джисон ненавидел бы себя, хнычащего и ноющего на члене другого мужчины, но нынешний Джисон находит в этом столько удовольствия, сколько он не находил ни в чем другом раньше, и дело не в члене в его заднице, и не в том, что оргазм при стимуляции простаты ярче. Дело в том, чей это был член. Джисон — вспыхнувшая спичка. Джисон — ритуальный костер. Джисон — летний лесной пожар. Звонить 119 уже давно не имеет смысла. Через пару минут на месте Джисона останется лишь пепел. Шлепки разносятся по палате, смешиваясь с рычанием, необычным для Минхо, и его собственными жалобными стонами. Джисон думает о том, что старший затолкал в него пальцами его собственную сперму и представляет, как он наполнит сейчас его своей, и у него сводит живот от предвкушения, что два семени вот-вот смешаются внутри него, сделав его таким грязным, каким он никогда не был. Минхо приподнимает его с подоконника, придерживая за грудь, и угол проникновения позволяет ему проходиться по простате Джисона каждую фрикцию. Его выгибает от каждой такой стимуляции, с члена течет, а в голове, как и в теле — полный беспорядок. Старший так близко, прижимается грудью к его спине, трахает неторопливо и глубоко. Он кусает его за плечи и тяжело дышит ему в ухо, и мурашки беспрестанно бегут по ногам Хана, не отпуская ни на секунду. Он не может потрогать себя: прооперированной рукой это сделать невозможно, а здоровая помогает телу не упасть, вцепившись в подоконник. — Кончишь без рук для меня, — шепчет Минхо ему на ухо. — Вряд ли смогу, — отвечает Джисон после нескольких секунд обдумывания. Старший вдруг толкается сильнее, его голос почти злой: — Это не вопрос. От этого тона что-то внутри Хана надламывается: он хнычет, подается бедрами навстречу и вдруг единственное, что становится важным — это угодить Минхо. И если для этого нужно кончить без рук… — Кончай, — рычит Минхо ему в ухо. Он щиплет Хана за сосок, одновременно и отвлекая от стимуляции, и вызывая новую волну возбуждения. — Хён, — Хан скулит и волна страха, что угодить все же не получится, делает все ощущения острее. — Кончай! Приказ Минхо отдан в полной уверенности в том, что Джисон сможет это сделать. И он делает это. Разрядка, невероятно мощная и яркая, накрывает Джисона, заставляя вскрикнуть слишком громко и податься бедрами назад, встречая оргазм Минхо внутри себя. Старший позволяет Джисону опуститься грудью на подоконник, и он чувствует, как Минхо проводит рукой по его бедрам, собирая сперму, вытекающую из него. Сильные руки поднимают его с подоконника и переворачивают к себе лицом, и в его расслабленном рту оказываются два пальца старшего, измазанные в сперме. Он послушно принимает их, тщательно облизав каждый, пройдясь языком по каждой складочке на фалангах. Минхо утягивает его в поцелуй, развязный и шумный: причмокивает его губами, всасывает его язык в себя и заканчивает громким стоном ему в рот. Джисон обмякает в его руках, вдруг ощущая, что ноги перестают держать его на полу. Из задницы еще вытекает сперма, стекая по ногам, и он не может удержаться от глупой довольной улыбки. — Ладно, — смеется Минхо уже тепло, а не жестоко, осторожно притягивая его к себе, — я тоже ебанутый. Они долго и нежно целуются в ванной, пока старший снова помогает ему помыться. Нежность, правда, очень условная — Джисон колет старшего своей щетиной, натирая ему губы и кожу около рта, но тот не жалуется. Ноющая рука почти не мешает, и Джисон вдруг чувствует голод иного рода — желудок громко урчит, а в голове проносятся картинки с любимыми блюдами. Которые готовил ему Минхо. Через полчаса они, чистые и измотанные, едят то, что принесли Джисону в палату сотрудники клиники. Больничная еда не поражает воображение: рисовая каша, немного нежирной ветчины, яблочный сок и паровая булочка, но сейчас Джисону и это кажется неплохим завтраком. Минхо сам почти не ест, сославшись на то, что позавтракал с Чанбином в кафетерии, и Хан улыбается мыслям о том, что Чанбин, наверное, как обычно позаботился обо всех, кроме себя, однако заставляет старшего съесть хотя бы половину булочки и оставляет ему половину пачки сока. — Ты не расскажешь, что произошло? — Спрашивает Минхо мягко, пока его внимательные глаза следят за тем, как рисовая каша пропадает во рту Джисона. Признаваться в собственной идиотской ревности, граничащей с помешательством, ему не хочется, но если Минхо был там, значит, как-то ему уже объяснили происходящее. — А что Сынмин сказал? — Хан ковыряет рис чайной ложкой, потому что уронил свои палочки на пол, а идти мыть было лень. Минхо подбирается и дует губы, важничая, чтобы спародировать Сынмина: — Хенджин и Джисон сейчас в опасности, если хочешь — поехали с нами их вызволять. Он смеется в голос от этой идиотской формулировки: — Ну да, Сынмин такой хуйни никогда бы не сказал. Минхо равнодушно пожимает плечами: — Но он сказал. На все вопросы отказался отвечать. Джисон искренне не понимает, защищал младший себя или самого Джисона, не рассказывая о причинах их внезапной операции. В целом, это не так уж и важно, но Хан находит в себе глубокую благодарность за сохранение своего секрета. Который, возможно, даже хуже его вечно засранной комнаты. — Это тайная операция, — Джисон серьезно сводит брови на переносице и поджимает губы, — Чан запретил про нее рассказывать. Старший хмурится и наклоняет голову. — Хани, — тянет он мягко, но предостерегающе, — Чан сказал, что понятия не имеет, нахрена вы туда полезли. Хан отправляет в рот свою половину булочки и с набитым ртом резюмирует: — Вот Чан не знает, и тебе не следует. Минхо кладет ему на колено свою горячую ладонь и ловит рукой его подбородок, поворачивая его голову в свою сторону. — Ты мог умереть, — говорит он строго, — и я не могу знать, из-за чего? «Из-за кого», — думает с досадой Хан, отворачиваясь. Хан всегда умел вести даже самые непростые переговоры. Пусть мысли и путаются рядом с Минхо обычно, но сейчас, после секса и обеда, он находит в себе силы на умелую дипломатию. — Помнишь, ты говорил, что то, что ты делал в прошлом, может меня ранить? — Спрашивает он, рассеянно рассматривая обстановку палаты. Старший рядом угукает. — И ты бы хотел рассказать, что именно ты делал? Хотел бы, чтобы я знал, что именно меня ранит? Хотел бы проверить, ранит ли это меня? Минхо шумно вздохнул: — Это не какие-то страшные секреты, — говорит он мягко, — это больше стыдно. В плане: я делал все это не от большого ума и… — он погладил Джисона по спине и уткнулся лбом в его плечо, — я могу тебе рассказать. Но я не хотел бы. Просто чтобы ты не переживал лишний раз из-за ерунды, которая давно в прошлом. Хан медленно поворачивает голову и целует его в макушку. — У меня та же ситуация. Позволь мне сохранить немного гордости. Минхо вдруг подозрительно понимающе хмыкает и вскидывает голову, встречаясь с ним взглядами. — Вот как… — тянет он хитро и смущающе, — что ж… — он улыбается лукаво и бодает Хана головой, — оставим друг другу немного секретов. Джисон благодарно улыбается и тянется к старшему за поцелуем. *** Следующая неделя прошла сумбурно: Семья была необычайно разрозненна территориально и это только всех нервировало. Чан с Чанбином и Сынмином занимались зачисткой происшествия в доме Хисао. Хотя Лука и забрал все тела, подстроив ограбление, было важно создать всем членам канпэ алиби, провести ревизию оставшихся у Уджина документов и решить, какие из них им понадобятся. Феликс подчищал общегородские камеры и запускал скандалы и слухи, связанные с противоположной частью города, чтобы не привлекать к особняку Хисао излишнего внимания. Сынмин еле сдерживался от возбужденного подергивания ногой, когда рассматривал документы и материалы, которые принесла Сумин. Он впивался в свои волосы руками и шептал: «о большем мы и мечтать не могли!», интригуя остальных членов Семьи. Чанбин уладил все вопросы по увеличению их доли в казино, попутно аккуратно намекнув Отцу, чтобы тот проверил своих аудиторов — кто знает, сколько еще таких «Соджунов» могло проникнуть в организацию. Отец для порядка посоветовал не лезть не в свое дело, но проверку все же назначил, чем вызвал у Чанбина снисходительную улыбку. Минхо ездил к котам и к Джисону, работал в клубе и почти не появлялся дома. Хан с Хенджином оставались в клинике и, если Хана обещали отпустить со дня на день, то Хенджин все еще оставался под присмотром врачей. Сынмин составил договор, по которому SKZ задним числом поглотили компанию Уджина, оставляя тендер за собой. Сынмин отправил Чинхва официальное письмо с заявлением, что компания SKZ берет на себя тендер, на что тоже получил официальное письмо. — Чо там? — Спросил Феликс, жуя мармелад и кружась в кресле. Сынмин строго посмотрел на Сумин, сидящую на кровати Феликса, но тот махнул рукой: — Забей, пусть слушает. Сумин взяла несколько мармеладных червячков из тарелки и неловко улыбнулась: — Я, все-таки выйду, чтобы вам не мешать. — А знаете… — пробормотал Сынмин, рассматривая письмо, — останьтесь. Вы, как жена, лучше его знаете. Сумин кивнула и, сев поудобнее, приготовилась внимательно слушать. — Прикол, — протянул Феликс, когда Сынмин дочитал содержание письма, — хитро он придумал! Хочет устроить с нами очную встречу… журналисты, все дела… зачем? Сынмин вопросительно посмотрел на Сумин и та, немного подумав, поделилась мыслями: — Он все свои деловые связи старается обелить через общественность. С Уджином они планировали совместную пресс-конференцию, но теперь, он уже знает, что она не состоится, — она медленно облизала губы, и продолжила, — он как бы говорит вам: «Я буду с вами работать, пока вы не совершаете глупостей, мы повязаны, журналисты все зафиксировали, общественность все видит». Если вас поймают на чем-то, то он скажет, что искренне не знал и, конечно, его нельзя подозревать: ведь он вел с вами дела открыто. А если все будет хорошо, то он с вами уже побратался на центральном телевидении. — Как с медицинским центром «Сенмён», — закивал Феликс, — вообще же тогда ушел из-под облавы нашей… Сынмин вдруг подумал, что видеть Сумин посреди их мозгового штурма было совершенно естественно. Она за пару дней органично вписалась в интерьеры спальни Феликса и кухни-гостинной. Какой-никакой общий язык она нашла даже с Бан Чаном, который, казалось, старался ее избегать. Единственные, с кем Сумин старалась сократить общение — макне и Чанбин. В ситуации с Чонином было все понятно — без своих таблеток, не смотря на зашитый недавно живот, он проявлял чудеса сексуальной активности, не утруждая сдерживать плотоядные взгляды. Он каждый вечер пропадал в клубе Лино, и тот уже начал жаловаться, что он выводит из строя до трех шлюх за ночь. Ситуацию с Чанбином Сынмин находил более интересной и запутанной, потому что как только эти двое оказывались рядом, им всегда было, о чем поболтать: была ли эта благотворительность, истории из школы или обсуждение знакомых им учеников. Но как только они обнаруживали друг в друге этот жадный до общения и лишенный с виду сексуального подтекста, интерес, как тут же тушевались, смущаясь, и старались поскорее свернуть разговор и разойтись. Сынмин каждый раз обнаруживал Феликса, потерянно наблюдающим за ними, растерянного и печального. Феликс уважительно покивал, хлопнув несколько раз в ладоши: — Браво! — Широко улыбнулся он смущенной, но довольной Сумин, и перевел взгляд на Сынмина, — я согласен. А ты? Немного подумав, Сынмин добавил: — Вряд ли он захочет в чем-то обличить нас перед журналистами и другими депутатами: нас сейчас объективно не за что притянуть. Плюс, он наверняка догадывается, что Сумин у Феликса, и что она могла дать нам достаточно компромата. Уджин исчез, так что он должен нас, как минимум, побаиваться… Сумин невысоко подняла руку и получила от Сынмина одобрительный кивок. — Он только силу уважает, он сейчас и правда в замешательстве и, скорее всего думает, что Уджина вы устранили совсем радикально… — она поджала губы и нервно усмехнулась, — ну, в общем-то он прав… — она вздохнула, — эх, были бы у нас с ним нормальные отношения, можно было бы сделать вид, что вы меня похитили, — парни посмотрели на нее с недоумением, на что Сумин пояснила, — чтобы он еще сильнее вас боялся. Феликс присвистнул: — Господин Ким, у вас появился конкурент, — и легонько ущипнул Сумин за бок. Она взвизгнула и рассмеялась, ударяя его по руке, а Сынмин закатил глаза, с удивлением отмечая, что в нем полностью отсутствует раздражение из-за этой парочки. У Сынмина зазвонил телефон. — Это Чан, — пояснил он, нажимая на кнопку ответа. Чан бросил пару фраз и сразу завершил звонок, — у хёна есть идея, что нам делать на встрече с журналистами, — он посмотрел на Феликса, — пойдем. Сумин осталась в комнате, мечтая, что скоро все это кончится, и она сможет гулять по городу, не боясь того, что ее муж снова поймает ее и вернет обратно в клетку. Правда, город будет совсем в другой стране. *** Ян Чонин. Его выписали буквально на следующий день, после чего он сразу поехал на базу. Солдаты выстроились перед ним в ровную шеренгу и он оглядел их мрачным взглядом. — Это, — он задрал футболку, демонстрируя пластыри на животе, — ваша вина. Кто знает, почему? Убин вышел вперед, защищая парней от гнева начальства. — Мы плохо защищали вас, саджаним! — Встать в строй! — Аен раздраженно фыркнул, — не надо меня защищать, не маленький. Вы мне поддавались в спарринге на тренировках. И я абсолютно по-идиотски всосал! Он осмотрел солдат, лица которых выражали страх и недоумение. Лицо Мин Убина было спокойным, а вот Чанёль… — Чанёль! — Крикнул Чонин, — тебе смешно? — Никак нет, Аен, — Чанёль, тем не менее, еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Чонин подошел к нему вплотную и улыбнулся: — Тогда, раз от тебя воняет смелостью и идиотизмом, после того, как моя рана заживет, ты первый встанешь со мной на тренировке, — он улыбнулся еще шире, приблизив их лица, — и если я замечу, что ты мне поддаешься или играешь слишком честно, стараясь не трогать мои раны и слабые места… Чанёль вдруг стал серьезным, почувствовав реальную угрозу. — Если я замечу это, — певуче продолжил Чонин, — я прострелю тебе колено. Чанёль сухо сглотнул и прошептал: — Наверное, не надо было вас зашивать, — он улыбнулся, не желая показывать свой страх. По толпе солдат прошелся шепот, но все тут же заткнулись, когда внимательный взгляд Чонина пробежался по ним. — Наверное не надо было, — улыбнулся он уже своей обычной, доброй улыбкой, и, обняв Чанёля, потрепал его по голове, — но тебе ж так и хотелось поработать иголкой, сукин ты сын! Он похлопал смеющегося Чанёля по спине, вернул его в строй легким толчком руки и громко крикнул, обращаясь ко всем. — Я не шучу, парни! Не смейте больше мне поддаваться! *** Со Чанбин. Он пил вечерний протеиновый коктейль после тренировки, сидя за барной стойкой на кухне, когда в нее вошел Ёнбок. — Сынмин достал своим нытьем, — произнес он недовольно, доставая лимонад из холодильника. Он снова освежил цвет волос и его электрически-синяя макушка сверкала в свете редкой подсветки на кухне. — Что ему не так? — Спросил Чанбин негромко, внимательно рассматривая Ёнбока. Тот избегал его все время после их разговора и старался не смотреть в глаза. Чанбин спокойно выдерживал подвешенное состояние их непростых отношений, но Феликсу, казалось, это давалось сложнее всего: после приезда Сумин он за неделю умудрился похудеть еще сильнее и выглядел почти болезненно. — Да Минхо дома почти не бывает, а он обещал Сынмину кимчи чигэ, — Ёнбок коротко хохотнул, — кто бы знал, что наш песик абсолютный пищевик. Чанбин пожал плечами, не желая развивать разговор: младший явно не случайно сейчас оказался на кухне рядом с ним. Словно в подтверждение его мыслей, Ёнбок сел напротив и нервно толкнулся языком в щеку. — Вы вроде нашли общий язык с Сумин… — он звучал ниже, чем обычно, и несмотря на то, что сидел напротив, все еще старался не смотреть на Чанбина. Чанбин снова равнодушно пожал плечами: — А могли нет? Вы похожи, мне с вами легко. — Да… похожи… — Ёнбок помолчал с минуту, решая что-то, и наконец выдохнул, — забирай ее, если хочешь. В горле мгновенно пересохло. — Что? — Тупо переспросил Чанбин. Феликс сел поудобнее и, расслабившись — или сделав вид, что расслабился — принялся объяснять: — Тебе она явно нравится, глупо это отрицать. Я знаю, что портил все твои отношения до этого, но… — он провел рукой по своим волосам, поправляя прическу, которая в этом не нуждалась, — к ней я тебя совсем не ревную. Она хорошая, нет, она классная! Она подойдет тебе. Если хочешь, я отдам ее. — Вау, — Чанбин поставил шейкер с протеином на стол и сложил руки на груди. Горькое разочарование лизнуло Чанбина в нос, обдав гнилым дыханием. Он поморщился, неверяще смотря на красивое лицо напротив. — То есть, даже я… — произнес он тихо, не в силах сформулировать фразу целиком. Ему потребовалось время, прежде чем он сглотнул ком в горле и продолжил, — даже я для тебя просто фигура на твоей шахматной доске? Феликс нахмурился, нервно облизнув губы, и улыбнулся: — О чем ты? Чанбин тяжело встал. Голова закружилась и, если бы он не сам готовил себе протеин, он бы подумал, что его отравили. Руки против воли сжались в кулаки, и он всмотрелся в растерянное лицо перед собой. Не желая направлять свой физический гнев на младшего, он с силой опустил кулак в деревянный проем двери. Наличник отошел от стены, и Чанбин припечатал его обратно таким же сильным ударом. — Бинни-хён, — прошептал Ёнбок, не двигаясь с места. — Ты слышишь себя? — Со злостью выплюнул Чанбин, поворачиваясь к нему. — Что ты несешь? Забирай ее? Сумин для тебя какая-то вещь? А я? — Он хлопнул себя ладонью по груди, — а я твоя собака, чтобы подбирать то, что ты считаешь, мне будет полезно? Ты думаешь, что лучше знаешь, что мне нужно? — Он подошел к Феликсу, крепко взяв его за загривок и приблизил их лица, оставляя между ними едва ли пару сантиметров, и прошептал — ты меня не хочешь спросить, что мне нужно? Он отпустил младшего и отошел от него, качая головой. — Хён, я… — Ёнбок осекся, казалось, что он искренне не знает, что сказать, — я… Чанбин был уже в коридоре, когда услышал сдавленное: — Я не умею по-другому… *** Хван Хенджин. Собственная бесполезность немного удручала: сравнивать себя с Чаном, Чанбином или Джисоном Хенджин даже не смел; но, даже если болел Феликс, Сынмин или Чонин, Семье часто приходилось непросто: их функции было некому взять на себя в их отсутствие. Хенджин же лежал в клинике почти неделю, не имея над собой домокловых мечей в виде особых обязанностей: клубом занимался полностью Минхо, а в его агентстве за всем следили наемные работники. И только Ли Чжихёк — директор галереи, обрывал Хенджину телефон и заваливал сообщениями о том, что нужно скорее предоставить всю серию картин, если он хочет выставляться. Он размышлял, хочет ли он вообще выставляться и сможет ли он нарисовать еще хоть что-то приличное в текущем состоянии. Желательно что-то, что дало бы щелбан долбанному самоуверенному журналисту, бравшему у него интервью… Джисона должны были выписать через пару дней. Они ели вместе в кафетерии каждый день, с удивлением обнаружив, что они оба — большие фанаты Гарри Поттера. Их мнения по поводу вселенной, персонажей и сюжетных поворотов совпадало до жути точно, и они часто получали недовольное шипение от работников кафетерия, когда обсуждения становились чересчур жаркими. В целом общение протекало подозрительно… нормально. Все, что произошло в особняке, странным образом сблизило их на том уровне, когда человек становится ближе, без видимых на то причин. Хан подставился под пулю, прикрыв Хенджина. Хан не был тем человеком, что будет спасать кого-то, на кого ему плевать. Дверь открылась практически с пинка, и Хенджин вздрогнул. Он рисовал карандашом букет, стоявший на тумбочке у его кровати. Пока еще живых цветов. — О! Цветочки… — вошедший вихрем в палату Джисон понюхал букет и вдруг прищурился, — от кого? — Ёнбок-и принес, — Хенджин почти рассмеялся от того, с каким облегчением выдохнул Хан, — и тебе не хворать. Что пришел? Джисон выглядел слишком решительно и враждебно для человека, одетого в клетчатую пижаму. — Я же тебе это… жизнь спас, — он выпятил грудь и задрал подбородок, смотря на Хенджина сверху вниз. — И мне не сложно поблагодарить тебя еще раз, — серьезно произнес Хенджин, — я очень тебе благодарен. Хотя не уверен, что моя жизнь стоит твоей руки. Джисон усмехнулся: — Конечно не стоит! — И тут же невысоко протянул больную руку, легонько шевеля пальцами, — но она уже ничего, смотри! Согнуть все еще не могу до конца, поднимать тоже, но пальцы все рабочие… Хенджин рассматривал Джисона в свете больничных ламп и не мог сдержать довольную улыбку, лезущую из него без причины. — Джисон, — произнес он так тихо, что Хану пришлось замереть и прислушаться, — спасибо тебе, что пошел в этот дом. Пусть и мотивы были… не те, но ты ведь спас меня даже совсем не от пули. Он вспомнил тело, накрытое покрывалом, на которое Джисон так и не позволил ему посмотреть, и поежился. Хан обхватил здоровой рукой больную и несколько раз серьезно кивнул, прежде чем отмахнуться. — Да, да, — невнятно пробубнил он, — ты же знаешь, что ты мне теперь должен? — Он забавно приподнял брови в уточняющем жесте, и Хенджин кивнул, — у меня есть… требование! Стало до жути интересно, какое требование может выдвинуть Хан. Если бы не было всей ситуации в особняке Хисао, не было бы их почти-уже-дружеских посиделок в кафетерии клиники, Хенджин был бы уверен, что тот хотел бы, чтобы он покинул Семью — настолько, казалось, Хан его ненавидел раньше. Но теперь его слова действительно интриговали. Тот прочистил горло и, выпрямив спину, громко произнес: — Отъебись от Минхо. — Что? — Хенджин нахмурился, слабо понимая, когда он успел, собственно, к Минхо приебаться. Старший заходил к нему пару раз, принес вещи, который передал Ёнбок, поинтересовался, все ли у него хорошо, и вышел, не оставаясь дольше, чем на десять минут. Лино было с ним неловко, он говорил робко и тихо, будто он знает про Хенджина что-то, что вызывает в нем глубокую жалость. Это раздражало, поэтому он притворялся уставшим, чтобы у старшего не было желания задержаться в его палате. — Отъебись от Минхо, — повторил Хан требовательно, — вот эти твои блядские ужимки, попытки его засосать, выебать, нарисовать. Просто тотально отъебись от него. Общайся как… — Джисон с силой провел рукой по голове, портя свою прическу, — вообще лучше не общайся с ним ближайшее время, окей? — Он помахал кулаком в воздухе, — не смотри, что я тебе жизнь спас, я тебя и отпиздить могу! Джисон выглядел забавно в своем ревнивом отчаянии. Хенджин, изо всех сил стараясь не рассмеяться над тем, что младший в своем напускном гневе сейчас больше походил на забавного хомяка, чем на грозного мужчину, мягко и доверительно улыбнулся. — Хорошо, — сказал он серьезно, смотря Джисону в глаза, — нахер мне твой Минхо не нужен. Я отъебался. Джисон, явно удивленный такому скорому решению вопроса, растерянно потер губу. — Вот… — произнес он негромко, — и чтобы никаких… этих твоих! — Он погрозил пальцем, — блядств вот этих! — Никаких блядств, обещаю. Хенджин почувствовал нежность к Хану, который стоял перед ним, защищая что-то, что было ему очень дорого. Он подумал, что мог вызвать у него похожие чувства, когда тот спасал его в доме Хисао, и вдруг вспомнил один эпизод многолетней давности. — Ай! — воскликнул вдруг Хенджин, потирая глаз, и Джисон оживился. — Что такое? Позвать медсестру? — Взволнованно спросил он, наклоняясь к Хенджину. Он отнял руку от лица. — Посмотри, не попала ресничка? Джисон послушно наклонился, вглядываясь в глаз Хенджина: — Только родинка эта твоя дурацкая на нижнем веке… — пробубнил он и положил руку на щеку Хенджину, оттянув пальцем кожу, чтобы посмотреть, нет ли реснички под нижним веком. Мысленно удивившись, насколько безупречно каждый раз срабатывала его хитрость, он притянул Джисона к себе за голову и запечатлел на его губах сухой, почти целомудренный поцелуй. Соприкосновение губ длилось несколько секунд, прежде чем Джисон оттолкнул от себя смеющегося Хенджина. — Ты чо творишь?! — Возмущенно протер он губы, отходя на несколько шагов назад. — Мне всегда казалось, ты хотел узнать, насколько они мягкие, — рассмеялся негромко Хенджин, забавляясь реакцией, — я просто шучу, не забивай голову. — Идиот, — Джисон покраснел до самых глаз, и Хенджин заметил, что он сдерживает смущенную улыбку. — Хотел закрыть тебе старый гештальт. — Хуяльт! Придурок… Хан направился к выходу, громко отстукивая резиновыми тапочками по плитке. — Джисон! — Окликнул его Хенджин. — Что? — Тот остановился в дверях, недовольно скривившись. — Попозируй мне, — попросил Хенджин, — для последней картины. — Иди нахуй, — пробубнил Хан, хлопая дверью. Хенджин рассмеялся, покачав головой, вдруг ясно представив перед глазами концепт последней картины в его серии работ.