мне нужны твои руки

      Илья проснулся в обед, обтёр заспанное лицо сухой ладонью и зевнул. Его спина уже привыкла к новому спальному месту, и он наконец начал высыпаться на нём. Нет, конечно, он может уезжать домой на ночь, приезжать на пару часов к Губанову, проведывать его, но совесть не позволяла. Коряков пока единственный, кто знает о смерти Вовы и единственный, кто может хоть как-то поддержать Лёшу хотя бы своим присутствием.       Насколько Илье известно, в Питере остался только он, Губанов и Барагозеры, а Тоха пока не вернулся из Москвы. Спросите, где Денис? Он уехал, исчез, будто его и не было никогда: в квартире, на которой он жил, обитают уже другие люди, в гараже Барагозеров не осталось ничего из его вещей, номеров телефона никаких ни у кого не осталось. Никто даже не знал, что он уезжал, тем более не знали куда. Было ли Илье тоскливо? Лишь отчасти. Больше было обидно. Губанов же на эту новость никак не отреагировал, только поднял глаза на Илью, фыркнул, будто усмехаясь, и отвернулся. К слову, о Губанове.       С того рокового дня прошла неделя. За это время Лёша встал с постели только пару раз — сходил в туалет. Не ел и не пил, не чистил зубы, не мылся, не умывался. Он натурально гнил. Из развлечений — смотреть в окно и сон. Он неприлично много спал. Организм старался бороться со стрессом таким долгим сном, что Илья время от времени был вынужден подходить и проверять чужое дыхание. По четырнадцать часов без какого-либо движения, даже переворачиваний на бок. Спал трупом. Коряков ничего не мог поделать: с ним не разговаривали, не обращали никакого внимания, только молча принимали стакан воды два раза в день и время о времени смотрели в глаза. Такое чувство, будто он ухаживал за инвалидом-овощем. А зачем он вообще здесь остаётся, если Губанову по барабану каждое его слово? Остаётся, потому что чувствует вину. Не он ли орал в трубку про санкции против Вовы, про желание его убить, про то, как сильно он виноват? Нужно было держать язык за зубами, потому что расшатанная нервная система Губанова, похоже, восприняла его слова как призыв к действию. Но на деле всё было совершенно не так. Вся вина от и до лежит на одном лишь Лёше.       В эту неделю не было и дня, в который Губанов не думал бы о самоубийстве. Кажется, он не сможет больше наладить свою жизнь. К тому же он умудрился испортить не только свою. А ещё случившимся не знает ни Макс, ни Неля, ни Вася. Это будет самое тяжёлое. Он почти принял смерть Вовы, почти смирился с ней, принял свою вину, но сказать об этом кому-то кроме Ильи он не сможет. Он бы и Корякову ничего не сказал, если бы тот не оказался в его квартире в пять утра, в самый разгар отрицания.       — У аппарата, — бурчит Коряков в коридоре, прерывая трель телефона. — Его всё ещё нет дома, Макс… Ну я слежу просто за квартирой, попросили меня, — устало вздыхает Коряков. — Прости, брат, мне некогда немного, — Илья бросает трубку, пару секунд мнётся в коридоре, затем, постучавшись, заходит в спальню. — Звонил Макс. Уже третий раз за неделю. Нельзя вечно держать это в тайне.       Губанов, лежащий лицом к стене, ленивым и слабым движением руки натянул одеяло на голову. Снова нет ответа. Когда-нибудь у Корякова сдадут нервы.       — Хес, скажи хоть слово?       — Оставь меня, пожалуйста, — бурчит он из-под одеяла, сгребая в охапку чёрный плед, давно потерявший аромат, напоминающий Вову.       — Я уеду до позднего вечера, у меня дела, — спокойно сказал Илья. Если он сейчас не покинет квартиру Губанова, в которой по случайности пустил корни, то у него прогорят билеты на постановку, в которой играла Ксюша. Она его очень ждала.       Когда дверь закрылась, Губанов стянул одеяло с головы, уставившись в стену красными и отёкшими глазами. Если он думал, что неделю назад, когда Вова был ещё жив, его моральное состояние оставляло желать лучшего, то он нагло себе врал. Сейчас ему хуже в тысячу раз. Так плохо, что душевная боль, тоска и вина стали ощущаться физически. Звучит фантастически, но Лёша и правда чувствовал, как болит сердце, как ноет остальной организм, как он просит пощады.       Неделя без еды высосала всё живое из организма. Он чувствовал себя амёбой, болтался в пространстве, как болванчик, боролся с тошнотой и пытался остановить головокружение. Но он встал. Встал, вопреки слабости организма, сходил в туалет, запихал в себя корку хлеба, оставленную Ильёй, и даже оделся.       Родная квартира казалась чужой, будто всё вокруг — огромный макет, театральная декорация. Всё стало чужим и неприятным, отталкивающим. От созерцания стен собственной спальни тошнило, каждый шкафчик надоел, вид из окна стал отвратительным.       Он уселся за письменный стол, потянулся к блокноту, покрывшемуся слоем пыли, открыл его и уставился на недописанный текст. Он, этот ссаный блокнот, к которому не особо хотелось прикасаться, — лёгкий способ сообщить каждому, что на самом деле произошло. Да, писать, а не говорить о таких вещах — удел слабых, но каков сейчас Губанов? Сильный? Да в каком месте?! Только если в том, что он спустя неделю смог оторвать голову от подушки не ради того, чтобы сходить в туалет. Он буквально хоронит себя. Он заочно знает, к чему это всё приведёт.       Взяв в ослабевшую руку ручку, бессмысленно почеркав на новом листе, собирая мысли воедино, он переворачивает страницу и начинает с самого начала, с утра того дня, в который вся его жизнь разделилась на до и после. Дня, утром которого ему позвонил Макс. Он писал и писал, всё в точности так, как чувствовал, как видел, перебирал каждую мелочь и выливал всё это на листы бумаги. Это даже отвлекло его от мысли о суициде. Правда, не сказать, что надолго, ведь каждый раз, когда повествование доходило до каких-то острых моментов, в голове снова возникал окровавленный образ Вовы, его ледяное, чуть испуганное лицо, мягкое, отяжелевшее тело и эти серые глаза, глядящие в никуда. Снова хотелось отыскать пистолет, проверить его боеготовность и без колебаний вонзить пулю в висок. А лучше в лоб, именно туда, куда попала пуля, предназначенная для Вовы.

***

      Звонкий голос Ксюши разливался по всему театру. Юная и талантливая выпускница театрального влюбляла с первого взгляда. Она, преисполненная эмоций и игрой, вжилась в роль так, что взгляд нельзя было оторвать. Но Илья даже не смотрел на сцену. Он сидел в первом ряду, там, где мечтали оказаться люди с партера, подпирал голову ладонью и смотрел в пол, думая о своём. Постановка вызывала отторжение. Он почти не общался с Вовой, вернее, общался, но не так много, чтобы назвать его другом или приятелем, однако… он скучал. Тоска передалась ему от страданий Губанова. Нельзя не перенять чужих эмоций, так близко находясь со страдающим человеком. Он не винит Губанова ни в чём: ни в смерти Вовы, ни в своём настроении. Он его жалеет, но ведь нельзя жалеть человека!       Когда Сатин громом читал свой монолог о человеке, Илья не выдержал, поднялся с места и, не придерживаясь простейших манер, вышел прочь, мелькнув перед всем залом. Будь сейчас возможность, он заорал бы во всю глотку. Он сделал всё, что можно, чтобы спасти каждого, чтобы избежать смерти, но сейчас жалеет. Лучше бы их всех убили. Невыносимо видеть Губанова таким, невыносимо терпеть его молчание, невыносимо видеть, как он умирает от вины и любви, слышать и видеть, как он рыдает по ночам, как задыхается, рвёт волосы на голове и по-прежнему молчит. Молчание — самое страшное, что случалось с Лёшей. Если он молчит, значит ситуация хуже некуда, с последствиями необратимыми.       Коряков пытался завести с ним разговор о чувстве вины, осторожно подбирался к теме суицида, но Губанов смотрел на него, как на идиота.       Кружа у буфета ещё с полчаса, Коряков запивал стресс шампанским и болтал в воздухе букетом красных роз. Когда из огромных дверей в гардероб повалил народ, он шмыгнул в зал и остановился у сцены, не зная, где теперь искать Ксюшу. Пытаться пробиться в гримёрку? Или она сама выйдет, надо только подождать?       — Илюша! — кто-то позвал его с третьего ряда. Коряков обернулся.       — Здравствуйте, Анна Сергеевна, — как можно приветливее улыбнулся Илья. — Добрый вечер, Андрей Константинович, — он пожал руку мужчине, отводя взгляд.       — Как тебе игра? По-моему, прелесть и восторг! — Анна Сергеевна чуть ли не хлопала в ладоши, изредка краем глаза поглядывая на мужа, полностью разделяющего её мнение. Она всё ждала, что он поддержит её слова своими ощущениями после представления, но Андрей Константинович заговорил о другом:       — Что с тобой? Ты бледен, — подметил мужчина.       — Просто немного приболел — продуло, — машет рукой Илья. — А игра прекрасная, согласен, особенно Сатин хорошо сыграл, а о Ксюше вообще молчу, сплошной талант, — закивал Илья. Врал, как дышал. Не следил он ни за чьей игрой, у него свои заботы в голове.       — Илья! — Ксюша выглянула из-за тяжеленного театрального занавеса. — Оббеги через правое крыло, я там тебя встречу, — затараторила она, параллельно махая рукой родителям.       Илья послушно ушёл, перед этим попрощавшись с родителями Ксюши.

***

      Чернила в ручке кончилась. Губанов переворошил все исписанные за сегодня страницы, пытаясь не растирать те места, где чернила поплыли от попавших на них слёз. Он меняет пасту и дописывает ещё страницу, держась за голову. Он не собирается это перечитывать, у него просто нет сил и времени, и он уже не заботится, правильно ли он выразился, по законам русского языка или нет. Он писал всё то, что приходило в голову. От больной души, от эмоций. Порой он просыпался посреди слова и терял мысль, которая будто под гипнозом переносилась на бумагу. Стало тяжело писать.       Через часа два он поднялся с места, закрыл блокнот, вложив ручку в нужном месте, и оставил его на виду — прямо в центре стола. Четверть дела сделано. Затем он на негнущихся и слабых ногах дошёл до шкафа, отворил его, но не нашёл то, без чего ничего не выйдет. Где его запасной пистолет? Неужели Илья похозяйничал?       Впервые за неделю он вышел на улицу. Опухшие от слёз глаза тут же обожглись ярким светом. В лицо ударила прохлада июльского вечера. День был хороший. Жаль только, что Губанова до него сейчас нет никакого дела. Ни до солнца, ни до разбушевавшихся на крыше птиц, ни до лёгкого сквозняка во дворе. Его интересовала только его машина, вернее то, что лежало у неё под передним пассажирским. Та тихо пискнула, впуская хозяина внутрь. Так будет даже символичнее, если Лёша сделает это тем же пистолетом.       Он поднялся обратно в квартиру, волоча ноги за собой, запер дверь, вернулся в спальню и остановился посередь комнаты. Не раздеваясь, не меняя белья на чистое, прямо так, без ванной и с налётом на зубах, Губанов становится прямо, выпрямляет плечи, глядит в окно и замирает на минуту, казавшуюся целой вечностью. Он чувствует себя Вовой в тот злосчастный день, только пистолет снова в его руках. Лучше бы он оказался в руках кого-то другого, но тогда план полностью провалится. Его цель — отомстить самому себе за вольность, за необдуманный до конца поступок, за спонтанность. Если бы он подумал чуть больше, хотя бы сутки, быть может, он бы никогда не направил на Вову пистолет. Хотя, как было бы на самом деле, знает только Всевышний, и то вряд ли, ведь всё в жизни происходит так, как должно, и нет других вариантов развития событий. Есть только теории о том, как всё может повернуться, но никто не знает точно, как всё обернётся. Быть может, Губанов, приложив столько сил для исполнения своего плана, и не сможет его исполнить? Просто потому что так велено судьбой, потому что у него нет свободы.

***

      — Помнишь, неделю назад я говорила, что у меня для тебя будет новость? — Ксюша перехватывает его прямо возле входа закулисы. Её каштановые волосы, во время спектакля убранные в причёску, распушились, а отпаренный перед выступлением костюм чуть смялся, но она всё равно выглядела идеально. В её руках мгновенно оказался большой букет роз, и его наличие резко сделало Ксюшу ещё прекраснее. — Помнишь ведь?       — Помню, — кивает Илья.       — Так вот, — Ксюша обхватывает своими маленькими и нежными ладонями букет и с жаром выдыхает. — Меня пригласили в Москву. Ты поедешь со мной? Послезавтра поезд…       У Ильи внутри всё рухнуло. Москва. Он не готов.       — Я не могу, — закачал головой Илья, — я согласен, но я не могу.       — Почему? — Ксюша мгновенно потухла. Её азарт, радость и предвкушение безоговорочного согласия испарились.       — У меня друг… в тяжёлом моральном состоянии, — Коряков поджал губы прижав ладони Ксюши к своим щекам. — Мне не на кого его оставить.       — Он что, маленький? Сам не справится?       — У него умер любимый человек, — отчеканивает Илья, поджимая губы. Перед глазами снова образ убитого горем Лёши.       Ему до ужаса хотелось согласиться и хоть прямо сейчас сорваться в Москву, уехать вместе с Ксюшей, бросить всё, но он не может бросить Губанова здесь, совершенно одного. Было ощущение, что как только Илья отвлечётся от него на пару дней, перестанет маячить перед глазами, поддерживать простым своим присутствием, то случится что-то непоправимое.       Кобан изменилась в лице. Непонимание сменилось на растерянность и некую вину.       — Я понимаю. Буду ждать тебя в Москве, — она поджала губы положила голову на чужую грудь. — Соболезную твоему другу.       — Я приеду сразу, как всё наладится, только позвони мне, как приедешь, чтобы я знал, что ты в порядке. Хорошо?       Ксюша согласно закивала, оказавшись в крепких объятьях.

***

      — Хотелось бы, чтобы этот пистолет держал ты, — сипло произносит Губанов, проверяет патроны и поднимает пистолет на уровень головы и, коротко взглянув прямо в дуло, прислоняет его ко лбу. — Прости меня, Вов, но я так больше не могу, — шепчет Лёша, и как только чувствует, что очередные слёзы застилают глаза, стреляет в левое полушарие. Свободы в последние секунды он не ощущал от слова совсем.       В этот раз Лёша выстрелил куда решительнее. Голова запрокинулась, глаза закатились, и ослабевшее тело рухнуло на пол. Мучению длиной в неделю пришёл конец. Этот поступок однозначно был эгоистичным, ужасным, и если бы кто-то поступил точно так же, то Лёша бы осудил его, но он сам оказался в этой ситуации, и он не справился.       Приоткрытые губы быстро посинели, глаза залились кровью. Огромное пятно под отключившейся навсегда головой всё росло и росло.       Первым тишину разорвал смех ребёнка с нижнего этажа. Потом шины чьей-то машины засвистели под окнами. Дверь соседней квартиры пару раз хлопнула. Так прошло полчаса, час, но никто в квартиру не заходил. Ближе к десяти вечера дверь всё же заскрипела.       — Лёх, ты чё, встал всё-таки? Почему у тебя лампа на столе горит? — Илья сбрасывает обувь с ног, с сомнением поглядывая на обувь Губанова, раскиданную по всему коридору. Точно поднялся, даже ходил на улицу! Безумный прогресс. — Лёх?       Коряков не успевает войти в спальню, как коченеет прямо в дверях. Предвкушение сменилось ужасом. Тонкое, совершенно бледное тело лежало в огромной луже крови, с дыркой в голове. Илья не поверил глазам: обернулся на кухню, надеясь, что это галлюцинация, вызванная постоянным страхом перед этим моментом, затем повернулся и снова наткнулся взглядом на чужой труп. Неосознанно попятившись назад, он шептал маты под нос, опускаясь на пол. Он, закрыв рот рукой, смотрел в спальню с кухни, не решаясь подойти ближе. Он сидел там пять минут, десять, не зная, куда себя деть, что делать, куда звонить. Наконец он поднялся, на четвереньках подобрался к охладевшему телу и взглянул на окровавленное лицо. Самое страшное, что утром оно было такое же, что и сейчас, отличалось только тем, что утром дырки в башке не было.       — Я же всего на четыре часа, блять, уехал! — закричал Илья и от испуга собственного же голоса снова попятился назад. Глаза видели, а мозг не хотел принимать.       Неужели такого сильного духом человека, способного идти по головам, так быстро может скосить он же сам? Илье всегда казалось, что Губанов — человек без особых чувств, но с появлением Вовы всё же что-то изменилось. А с его смертью всё сломалось. Вернее, сломался Губанов. Как же могут быть сильны человеческие чувства: могут изменить до неузнаваемости, оголить те качества, о которых окружение даже не догадывалось, а могут погубить одним лишь днём. Илья так и не успел узнать, пытался ли Губанов как-то бороться за свою жизнь или сразу после убийства поставил на себе крест.       Оторвав взгляд от лужи крови, Илья поднялся на ноги. Что странно, его не брала дрожь. Им правил только лишь шок. И этот шок дотащил его до стола, не оставив в голове никаких воспоминаний о том, как он оказался возле него. Коряков хотел выключить лампу, чтобы её свет не бил в глаза, но наткнулся взглядом на блокнот с вложенной по центру ручкой. Закрались сомнения в роде «А стоит ли? Но ведь он уже не узнает. И где твоё уважение, Илья? Даже у трупа есть личные границы! Вдруг, он хотел унести это с собой, не желал, чтобы кто-то видел? Но зачем тогда оставил его здесь, на самом видном месте, под светом настольной лампы? Это ведь Губанов, в случае чего, он позаботился бы о своих секретах, а тут они выложены, как на блюдечке». И он всё же решился взять его в руки. Увесистый блокнот с волнистыми от эксплуатации листами открылся ровно там, где Губанов и планировал — после бессмысленных каракулей, на самом начале долгого письма. Коряков ещё раз обернулся на труп, мысленно прося прощения, если он совершил ошибку, и принялся читать. Но это не было ошибкой. Илья должен был обнаружить это письмо.       Илья, я знаю, что ты будешь читать это первым. Твоё любопытство никогда тебя не подводило. Прочти эту «исповедь» от начала и до конца, ладно? Я доверяю тебе свои мысли.       В тот день, часов в десять утра, мне позвонил Макс, сказал, что у него дома сидит Вова. Я думал, что он бредит, поехал, думаю, заберу его, а он успел свалить до моего приезда. Он поссорился с Максом, поднял на уши всех, даже Веронику, и сбежал к своему брату. Я поехал за ним, ну а дальше ты и так всё знаешь. Я забрал его оттуда всё ещё обдолбанного, и тогда понял, как я от него устал. Знаешь, это было противоречиво: я любил и ненавидел одновременно, причём в тот момент я ещё не знал о том, что он разболтал всё Ксюше. Он попросился остаться в городе, и я позволил. Весь вечер мы не разговаривали. Если хочешь, листай на страницы четыре назад, можешь почитать там, не хочу тратить время на один и тот же рассказ.       Илья бросился на указанные страницы, впиваясь взглядом в каждую букву.       …Когда я увидел его обдолбанным, сидящем в кухонной тумбе, я думал, что расплачусь там же, несмотря на то, что я мужик. Да, я привозил ему косяки на дачу, когда мы поехали туда всей компанией. Да, я сломался настолько, что сам давал ему наркотик в надежде, что ему будет легче, что он продолжит мне доверять. Но на этой ебаной грязной кухне общаги я понял, что потакал ему и одновременно с этим изменял себе. Я делал только хуже. Он вывалился из шкафа так позорно и смешно, что я не мог больше трезво смотреть на него. Никогда. В тот момент что-то и надломилось во мне.       Я отвёз его домой и оставил у себя, ощущая всё то же противоречие в себе: Вова хотел ко мне, и это бесило и доставляло удовольствие одновременно. Вот пока я это пишу, он разговаривает со своим братом в соседней комнате. Даже подслушивать не хочу. Мне больше неинтересно. Я боюсь, что это навсегда. Я боюсь, что окончательно разлюбил его. У меня в голове выросла какая-то стена. Я уже не смогу поставить его на путь истинный, слишком поздно, а потерять его из-за наркотиков, как я потерял её пару лет назад… Я не вынесу этого.       Я слышу, как он плачет. Скрывает, но плачет. Наверное, синдром отме.       На этом запись оборвалась жирной точкой, поставленной, видимо, случайно. Илья вернулся к письму, адресованному лично ему, и нашёл ту строчку, на которой Лёша ссылался на прошлые свои записи.       А потом позвонил ты. У меня никогда так крышу не сносило. Ты говорил, что задушил бы его, прибил на месте, и мне сначала хотелось тебе возразить, защитить его по привычке, обматерить тебя, но потом меня снова перемкнуло и повело в «верное» русло. После того, как ты бросил трубку, я долго сидел и думал. Наверное, стоило подумать подольше, потому что в итоге я принял слишком спонтанное решение, которое являлось ошибочным. Я не мог тогда соображать, меня переклинило. Я столько думал над тем днём, но я до сих пор не могу объяснить тогдашнее своё состояние. Сейчас я ненавижу себя за то, какие эмоции испытывал, хотя я думал по правде. Знаешь, иногда человеку приходится выбирать между чувствами и правдой. Тогда я выбрал правду. А лучше бы выбрал чувства.       Я разбудил его, гаркнул пару раз и под предлогом того, что мы едем на дачу (а он просился туда, не знаю почему, может быть, я сильно его напугал холодом), вывез в тихое место. И он сразу всё понял. Я никогда не видел человека, который так спокойно принимал факт скорой своей смерти. Он говорил, что осознаёт все свои грехи, признаёт, что виноват. Я не знаю, почему не отступил тогда. Поступил, как всегда, мол начал дрочить — додрачивай. И я выстрелил. Попал ему точно в голову, как он и просил, над левой бровью. Туда же я выстрелю и сейчас, но только в свою голову.       Илья в очередной раз обернулся на труп. И правда, кровь шла именно с левой части лба.       Можешь пропустить этот абзац, но я обязан это написать. Я держал его на руках целый час, я целовал его, как живого. Ко мне практически сразу пришло осознание того, что я натворил, и из-за паники я думал, что он ещё жив. Я целовал его труп и рыдал над ним. И после этого я не считаю себя мерзким. Поверь, нет ничего тяжелее, когда приходит осознание невозврата, особенно в моменты, когда перед тобой лежит мёртвый любимый человек. В такие моменты ты сойдёшь с ума и начнёшь делать самые странные вещи, которые почему-то кажутся необходимыми.       Я не знаю, как я не застрелился там же. В первые пару минут как я уехал оттуда, я думал, что буду учиться жить без него, или, если не повезёт, то сдохну от рук отца твоей Ксюши, если тебе вдруг не удастся спасти нас. Но когда за целую ночь никто не пришёл за моей головой, я автоматически переключил свою голову на то, что готов к самоубийству. Я думал об этом всю неделю, а начал ещё до того, как ты приехал ближе к утру, через несколько часов после убийства. Я не мог и не хотел разговаривать, потому что постоянно думал или пытался уснуть, когда совсем уставал от мыслей. А ещё иногда ты меня бесил своей навязчивостью и желанием поднять меня с кровати, потому что ты сбивал меня с размышлений, но я всё равно скажу тебе спасибо. Всё же ты дал мне уйму времени подумать, и я уже ни капли не сомневаюсь в своём решении. Спасибо.       Коряков, в процессе чтения присевший на край кровати, с глазами полными слёз отложил блокнот, перед этим вложив в него ручку, как закладку. Он не мог продолжить читать, потому что элементарно не различал строчки от пелены в глазах. Он поднялся, вышел из комнаты и остановился у кухонной раковины. Горло требовало воды, а голова короткого отдыха. Он умылся и вернулся к чтению.       Я каждый день думал, как рассказать о случившемся брату Вовы и Максу с Нелей. Ты постоянно скидывал их трубки, прикрывал меня, и каждый раз, когда ты это делал, я хотел рыдать. Я обещал им, что Вова останется жив при любых раскладах, но я сам, собственными же руками его и убил. Я не хочу смотреть им в глаза. Я слишком слаб, чтобы сообщить им об этом. Прошу тебя, Илья, скажи им за меня. Как-нибудь, в любой форме, хоть письмом, хоть по телефону, но они должны знать, что Вова мёртв, что его убил я, что я не вынес его наркомании, что он подверг опасности жизни шести человек и свою в том числе. Скажи, что я ужасно сожалею, что мне стыдно. Скажи, что он принял смерть спокойно. Поверь, мне нечего терять, я пишу чистую правду, мне ведь умирать минут через десять. Зачем мне врать? Только не говори им, что мы любили друг друга, ладно? Прошу. Пусть это останется для них секретом.       — Ты никогда не врал, максимум умалчивал, — вздыхает Илья, вытирая слёзы с глаз. — И ничего я про вашу любовь им не скажу, не волнуйся.       Ещё Вова перед смертью просил позаботиться о его брате. Код от сейфа 3003. Отдай Васе всё, что там есть. Можешь отдать часть денег Веронике, ну, вернее, Максу и Неле на её воспитание. Машину тоже отдай Максу и Неле, она им поможет. В общем, распорядись всем, что у меня было, как посчитаешь нужным, я доверяю тебе. Антону и Барагозерам скажи как есть, ничего не скрывай. Они имеют право знать всю правду. Прости, что возложил на тебя такую ответственность, но пойми меня правильно: у меня нет времени и сил. Я слишком истощён этой неделей. Прости меня.       — Я понимаю, родной, я понимаю. А с деньгами обойдусь максимально грамотно, не волнуйся, — кивает Илья, переворачивая последнюю страницу. Не хотелось дочитывать. Коряков читал, читал, плакал, и чувствовал, что ему легче. Ощущение, что Губанов не лежит позади него уже практически полностью остывший, а куда-то уехал, скрылся ото всех, просто-напросто инициировал свою смерть. Но нет. В его лбу покоится пуля.       Тебя уже давно нет, и я волнуюсь, что не успею сделать все дела до твоего приезда. Наверное, ты поехал на свидание с Ксюшей. Я надеюсь, у вас всё сложится. Если тот свет всё же есть, знай, я наблюдаю за вами. Передай Антону, что я рад, что это дело я вёл именно с ним. Пусть забирает весь этот ебаный «бизнес». Он его точно не проебёт. Прости, Илюх, но такому раздолбаю как ты нельзя доверить такую ответственность. А лучше продайте этот бизнес и валите из Питера, стройте честную карьеру. Барагозерам спасибо за сотрудничество, я всегда это ценил и буду ценить до последних секунд своей жизни. У них золотые руки. Не знаю, встретится ли тебе Денис, но ему тоже спасибо. А тебе отдельное спасибо за всё, моя правая рука по всем лично-деловым сферам жизни.

В моей смерти прошу никого не винить.

      С жирной точкой на конце и широкой росписью чуть ниже.

***

      Ледяной дождь бил прямо в лицо. Девушка, сняв каблуки со своих тонких ног, мчалась по тротуару, пытаясь просочиться сквозь туристов. Расталкивая людей, крича, что опаздывает, она почти забегает на мост, как тот с тихим жужжанием механизма начинает подниматься. Не успела. Вторую ночь подряд она будет проводить на другом берегу.       — Сука! — громко ругается она, швыряя туфли на асфальт.       Она совершенно выбилась из сил, вытирала потёкшую от слёз и дождя тушь и смотрела на возвышающиеся перед ней мосты. Сев на асфальт прямо перед толпой туристов, она достаёт телефон и листает список контактов.       — Алло, дядь Илья?       — У аппарата, — привычно отвечает дядя Илья.       — А ты дома?       — Дома, — мычит он. — Что, снова опоздала на мосты?       — Да, — обиженно стонет она, натягивая каблуки на босые ноги.       — У какого ты моста?       — У Дворцового, я буквально на минуту опоздала, представляешь?       — Верю, — посмеивается мужской голос. — Подожди немного, скоро буду.       И действительно скоро. Дождь всё это время не прекращался, и девушка промокла до самой нитки, хоть выжимай, но любимый дядя Илья не сказал ей ни слова, когда она запрыгнула в салон старой чёрной «бмв».       — Вероник, я скоро разорюсь на бензине, мне спать осталось четыре часа, — начинает возмущаться мужчина, но девушка точно знала, что это всё сказанные слова — это обычная шутка.       — Да ладно тебе, дядь Илья, автосервис и без тебя проживёт, — машет рукой она, отворачиваясь к окну.       Дядя Илья всегда поднимал ей настроение, но сегодняшний настрой он вряд ли сможет исправить.       Веронике недавно исполнилось восемнадцать, она только-только отгуляла свой выпускной, буквально пару дней назад, и вроде в этом возрасте нет никаких забот, особенно после сдачи экзаменов, но её всё ещё терзает пара проблем, от которых порой хотелось взвыть. Сегодня, к примеру, та же проблема, что и месяц назад, полгода назад, в общем, заезженная тема, но всё ещё приносящая страдания, как бы бедная Вероника ни пыталась к ней привыкнуть.       Она уже который год мучилась от отношений, в которых были сплошные проблемы, измены, а потом извинения и всё по кругу, как в безумном танце. Ей надоело всё это до чёртиков, но отпустить она никак не могла: надеялась, что сложности пройдут, что наступит идиллия, верила, что что-то изменится, но из месяца в месяц история повторялась.       — Чего такая хмурая, не пойму? Опять Артём твой?       — Не опять, а снова, — страдальчески вздыхает она.       — Давай, — тянет Илья, размышляя над тем, как сделать лучше. — Давай так: встанем сейчас где-нибудь и поговорим, хорошо? Тебе ведь никуда завтра не надо?       — Не надо, — качает головой Вероника.       Илья выбрал улочку потише и припарковался, заглушив старый мотор. Он почесал мелкую щетину на подбородке, о чём-то задумавшись. Вероника терпеливо ждала, разглядывая брелоки на зеркале заднего вида. Ей было как-то странно обсуждать свои проблемы с дядей, но это ли не показатель доверия? Не было и раза, когда дядя Илья не помог советом, когда она в нём нуждалась, но не хотела обращаться к родителям.       — У меня есть две истории, и я расскажу обе. Просто выбери, с какой начнём: с моей или моих друзей.       — С твоей.       — Ну тогда слушай и соображай параллельно. Когда мне было двадцать четыре, я познакомился с одной девчонкой с театрального. Я так в неё влюбился, что забирал с учёбы, ходил к ней на репетиции, цветы покупал, а в девяностые годы это очень дорогое удовольствие было! Я готов был за ней на коленях ползать. Звонок от неё — через минуту я под её окнами. Я любил настолько, что у меня крышу срывало. Я готов был на всё, лишь бы она была рядом. И знаешь, что самое интересное? В какой-то момент она познакомила меня с родителями, я помог её отцу в тот же вечер так сильно, что меня сразу прозвали зятьком, а через неделю она, эта девушка, Ксюшей её звали, предложила поехать в Москву, жить там вместе, может даже строить семью. А я в тот момент не смог с ней поехать, дела были неотложные. И когда я всё разгрёб, я приехал в Москву, это была зима, как сейчас помню, на премьеру спектакля попал, в котором она играла чуть ли не главную роль. С цветами прибежал, но я опоздал. И когда я подошёл к чёрному входу, ждал её около часа, гулял вокруг, я увидел, как она выходит с каким-то мужчиной, шикарная, как Афродита, с огромным букетом. У меня тогда мир рухнул, но я ни на секунду её не разлюбил. Я оставил её навсегда, и только через несколько лет узнал, что это был её брат, а не мужчина. И она ждала меня. Долго ждала. А я до сих пор её люблю, даже если она совсем уже не та, даже если у неё уже дети взрослые.       Вероника, подняв голову, но опустив взгляд вниз, сосредоточенно размышляла о своём. Кажется, она поняла, к чему клонит дядя Илья.       — Или вот, смотри, другая история, про моих друзей. Она может понравиться тебе больше.       — Почему?       — Потому что это была не такая любовь, другая. Ну и ты уже слышала про них пару историй. У меня был друг, Лёша. У нас была своя группировка в девяностые, и ты знаешь про это…       — Это группировка, про которую я постоянно спрашиваю, а мне отвечают, что я не пойму, потому что не доросла?       — Про неё. Вот, считай, доросла. Значит, группировка, а главный в ней был этот Лёша Губанов. В один момент у него заиграло шило в жопе и он захотел подзаработать побольше денег, но это мы так думали. На самом же деле он только потом придумал всему этому оправдание, изначально у него были другие цели. Ему понравился один человек под именем Вова.       — Покойный брат моего крёстного? — Вероника вытаращила глаза, лицом став точной копией своего отца. Она даже произнесла это с той же интонацией.       — Он самый. Но случилось так, что Вова был под крышей другой группировки, которая за спасибо или даже за крупную сумму денег Вову бы никогда не отдала, а Губанову же приспичило! Он по головам готов был идти ради своей цели. Мы с ним тогда ходили на переговоры с третьей группировкой, и договорились, что за небольшую услугу они устранят Вовину крышу. Договор был исполнен обеими сторонами, и мы забрали Вову к себе. С того момента начались такие страсти, что я всё уже и не упомню, но главной проблемой было то, что Вова присел на наркотики. Не знаю, почему у него так башню сорвало, но сидел он плотно, хотя Губанов был категорически против. Сколько бы санкций ни вводилось — всё было бестолку. Но Лёха терпел, потому что любил ужасно, пытался стащить его в трезвость, но так ничего и не получилось.       — Так а как он умер? Я не понимаю.       — Вова? Слушай. Сидел парень на наркотиках, и в какой-то момент болтнул лишнего не тем людям. Я узнал об этом первый, сказал Губанову, и у того крышу снесло. Он увёз его подальше загород и там убил. Я был с Лёшей всю неделю после того случая, и я никогда не видел настолько убитых горем и виной людей. Он всю неделю буквально умирал, молчал, а когда я отвлёкся буквально на пару часов, он выстрелил себе в голову, оставив письмо. Я часто его перечитываю и каждый раз удивляюсь, насколько эта история… о какой сильной она любви. Я не знаю, что чувствовал Вова, но точно могу сказать, что Губанов никогда так сильно не любил. После того группировка и развалилась, потому что связующего звена, Губанова, не стало: я остался в сервисе, чуть позже Лёха с Андреем отдали мне штурвал, а Антон, близкий друг Губанова, поделил между нами четырьмя весь капитал и уехал во Владивосток выстраивать чистый бизнес.       Вероника снова опустила глаза, погрузившись в раздумья. Илья дал ей некоторое время, а сам принялся ворошить прошлое в своей голове. Да, Антон сейчас во Владивостоке и купается в деньгах, Барагозеры по-прежнему горбатятся в тех же самых гаражах, но по-прежнему любят своё дело. Илья с ними. Что стало с Денисом — неизвестно до сих пор. Макс и Неля вырастили дочь, отдав все силы, время и деньги на её воспитание и на всё, что ей только хотелось. А Ксюша до сих пор блистает в театре, иногда даже в кино, даёт интервью и рассказывает о своей семье с улыбкой, которую когда-то дарила Илье. И никогда! Никогда не упоминала об Илье на публике, а если её и спрашивали о личной жизни до появления её нынешнего мужа, то та на глазах тухла и просила больше не задавать таких вопросов. Илья видел одно такое интервью. После него он пересмотрел всё, что только есть о Ксюше в Интернете, убил на это целую неделю только лишь ради того, чтобы доказать себе, вбить в голову, что ничего уже не вернуть.       В какой-то момент Вероника шмыгнула полностью заложенным носом, что не было похоже на простуду после дождя. Плакала.       Она напоминала Илье Дениса. Он не сильно посвящён в эту «любовь» между Вероникой и каким-то гандоном Артёмом, однако, судя по тому, что он знает, ситуация сильно напоминала их с Денисом отношения. Денис любил, как Вероника, а Илья изменял ему, как Артём.       — Осознала? — мягко и ласково спрашивает дядя Илья.       — Да. Зря я на что-то надеюсь, — поджимает губы она. — Он не умеет любить.       — А может и умеет? Вот я, по твоему мнению, умею любить?       — Умеешь, — кивает Вероника.       — А был один парень в моей молодости, которого я не смог полюбить, а он меня любил. Я влюблялся в него, да, но полюбить… И я изменял ему, прямо как твой Артём тебе. Гандон? Гандон. И он, и я. Мы поистине любим только одного человека за всю жизнь. Такая любовь, что на всю жизнь в сердце оседает, один, лишь один человек, о котором ты будешь вспоминать до самой старости. А он просто либо не научился любить, либо любит другого человека. Так что, заяц, перестань бегать за этим своим Артёмом, это он должен за тобой бегать и целовать песок, по которому ты ходила. Он за период этих ваших отношений хоть один «подвиг» совершил? Не слышал я о таком, только мальчишеские обещания, которые он потом нарушал. Цени себя, Ника! Козлов прочь от себя, ещё и бегаешь к ним на другой берег, а потом на мосты опаздываешь!       Вероника усмехнулась сквозь слёзы, почувствовав некое облегчение. Она чуть помолчала, пошмыгала ещё носом, и вдруг подала голос, спросив:       — А почему мне отец всех этих историй не рассказывал?       — О себе с Ксюшей я никому не рассказал, а про Вову и Лёшу твои родители не знают. Ну, вернее, знают, что Вова был под его крышей, что он там в доле был, но про все эти любовные похождения знает только пять человек: я, Антон, Лёха и Андрей Барагозеры, и теперь ещё и ты. Большой секрет тебе открылся.       — А дядь Вася тоже не знает?       — Губанов завещал ничего ему не говорить. Я не мог ослушаться. Так, всё, поехали, иначе сейчас капитан полиции Шабанов Максим Владимирович и его шикарная капитанша кому-то голову оторвут, и этот кто-то — точно не я.       На дворе стояло лето две тысячи пятнадцатого года. Много лет прошло, но у каждого, кто хоть как-то помнит ту весенне-летнюю трагедию, в головах так и остался образ молодых людей. Молодых их и молодых Губанова с Вовой. Кто-то ненавидел Губанова, кто-то ненавидел Вову, но каждого эта история чему-то научила. Они не ушли бесследно и будто всё ещё жили, только не здесь, не в этом городе. О них вспоминали почти каждый день иногда с тоской, иногда с улыбкой, иногда с раздражением и обидой. Но вспоминали. Илья вот каждый день, и практически каждый месяц перечитывал письмо Губанова, которое уже давно перестало приносить ему болезненные ощущения. За эти долгие почти двадцать лет он прочитал весь блокнот тысячу раз, и многое понял о Губанове, о чём при его жизни не догадывался. Узнал, что было между ним и Вовой, как Вова его любил, как тащился по нему, как Лёша видел и воспринимал всё, что происходило между ними. Как он злился на Вову на одной странице, а на другой писал, что любит до невыносимого.       Лёша много лет держал этот блокнот в секрете ото всех, но оставил его перед смертью на самом видном месте, чтобы никто не надумал чего-то лишнего, а если вдруг и надумал, то Илья мог рассказать всю правду и защитить честь покойного. Он оставил блокнот Илье, отдавая частичку своей личности, обнажая перед ним часть своей жизни. И Коряков ценит это по сей день.